Если Вовик преуспевал во всех областях заграничной жизни, то дни и ночи Симонова протекали в непрерывных мучениях. Каридад Пеньальвер Лескай оказалась неприступней крепости Монкада.
Она приходила ближе к полночи вместе с Барбариной. После дружеского ужина в спальне Симонова Вовик увлекал свою подругу в их «дормиторио», и она оставалась с ним до шести утра. А для Симонова и Карины начиналась непрерывная, изматывающая до предела духовные и физические силы обоих любовная игра.
Они гасили свет, садились на кушетку и какое-то время разговаривали, не касаясь друг друга. Потом Кари, как бы случайно, прижималась к нему плечом или быстро обнимала, целовала в щеку— и отстранялась, словно боясь обжечься. В этом внезапном порыве было что-то детское, непосредственное, и сердце у него сжималось от нежности и жалости к этой девочке. Ведь она вплотную приблизилась к опасной западне: еще шаг-другой — и вся ее жизнь потечет по другому руслу. Сейчас многое зависит от него — оттолкнет он ее или продолжит плести свои сети и погубит-таки ее.
Этот выбор мучил его и днем, и ночью. И чувствовал и предвидел, что подвиг отца Сергия – отрубить себе палец или другой член - ему не повторить. От одного вида негритянки и нежного, чистого запаха нетронутого девичества у него порой, как в далеком юношестве, перехватывало дыхание. И менялся голос, как у хемингуэевского взрывника Джордана. Этот роман Симонов прочитал на английском и знал местами наизусть.
А Карина каждый раз, словно поддразнивая его, при прощании говорила, что больше не придет. Наступала следующая ночь, и она, как ни в чем ни бывало, являлась вместе с Барбариной, к очевидному неудовольствию Ивана Сапеги. А Симонов никогда не напоминал о ее угрозе.
Бывало, что они втроем возвращались после занятий в академии на такси прямо в его жилище.
Там их с нетерпением ожидал Вовик Голосков, уже изрядно поддатый. Его малиновая, голубоглазая, потная физиономия в ореоле светлых кудрей излучала детскую радость. Он мгновенно подавал на стол приготовленный им шикарный ужин. А кулинар он был не хуже царского.
И - на горе укрывшемуся в своем морге Ивану - начиналось веселое застолье. При этом Карина, несмотря на энергичные протесты Вовика и Симонова, перед тем, как сесть за стол, своей грациозной походкой направлялась к спальне партийного лидера и тихонько стучала в дверь. В приоткрытой темной щели немедленно возникала всклокоченная остроносая то ли злая, то ли испуганная образина.
И Кари нежным, как африканская флейта, голоском спрашивала: «Ибан, ты чито там делыич?» Демонстрировала почтенному собранию полученные от подруги знания. Вовик опережал Ивана с ответом: «Ибан дрочит».
Иван хлопал дверью, а Барбарина тут же кричала: «А что такое — «дрочит», Бобик?» Симонов серьезно пояснял: «Это значит — хочет. Синоним...» Барбарина недоверчиво устремляла на Симонова свои чуть раскосые и горячие, как угольки в костре ее индейских предков, глаза и по-рыбьи выпячивала и без того выдвинутые вперед губы: «Ты говоришь не правду, Шурик!» «Ну, тогда бери в консультанты Бобика...»
А было и так.
Парочки мило прощалась, и Вовик уводил Барбарину в свою спальню. Симонов оставался наедине с Кариной.
Сначала они долго молча курили. А потом начинали неистово целоваться и ласкать друг друга. И она, казалось, была готова сдаться. Сама опрокидывалась на постель и привлекала его к себе. И он уже лежал на ней, не отрываясь от ее пылающих губ и думая: вот-вот свершится главное! Но вдруг она со слезами отталкивала его, резко садилась, крепко обхватывала его за шею гибкими, как лианы, руками и буквально омывала его лицо слезами.
Их соленый привкус он судорожно сглатывал и не знал, как укротить этот дикий порыв. И давал себе слово больше не предпринимать ничего подобного для сближения. Но она сама каждый вечер провоцировала его на безрезультатную атаку. Словно подталкивала на решительные действия — на некое подобие насилия, противное всему его существу.
Иногда она сбивчиво и наивно начинала оправдываться перед ним на английском. Что она не так воспитана. Что у нее жестокий отец и, если он узнает, что она потеряла невинность, он убьет и ее, и его. У нее в Сантьяго есть некий тридцатипятилетний boy-friend, он хочет жениться на ней. Скрыть от отца и жениха свой дурной поступок она не сможет, потому что не умеет лгать.
Но больше всего она боялась, что Симонов скоро уедет. И тогда как она будет жить без него? Ждать, как Пенелопа? И снова тихо плакала, уткнувшись ему в грудь: «Прости, прости меня, Саша. С тех пор, как у меня умерла сестра, у меня плохо с нервами. А сейчас я сама хочу умереть...»
До ума и сердца Симонова вся эта информация просто не доходила. Горячее бормотание кубинки он воспринимал как бессвязный пересказ некой старой мелодрамы. Что-то подобное он видел и слышал в далеком прошлом. Только это не имело никакого отношения ни к Карине, ни к нему. Он успокаивал ее, как мог, повторяя, что она сама уже взрослая и должна на все иметь свой взгляд. И, если она любит его искренне, то должна отбросить все сомнения и не жалеть ни о чем. Потому что это ее жизнь, и она имеет право сама ею распоряжаться.
Он говорил что-то в этом духе, в душе издеваясь над собой за бездарное подыгрывание, чтобы скрыть свое похотливое желание испортить, может быть, навсегда жизнь этой чистой девушки, начитавшейся хороших книг и поверившей в добрые наставления родителей.
У него самого была дочь, всего на пять лет моложе Кари, и он представлял себя на месте отца Карины. Как бы он повел себя, узнай о связи своей дочки вот с таким проходимцем?.. Наверное, тоже бы стал точить большой нож или топор.