Голосков и Барбарина исчезли моментально. А Симонову пришлось потратить время, чтобы завлечь Карину в свой райский уголок, больше похожий на тюремную камеру декабристов в Петропавловской крепости. Только раза в два меньше по площади и несколько скромнее по меблировке: одна узкая кушетка, рассчитанная на возлежание полутораметровой особи в полный рост, и неизвестно на что пригодный низкий комод, чуть больше прикроватной солдатской тумбочки. Ни стола, ни единого стула или табуретки.
Он не хотел включать свет, чтобы не напугать девушку, но она сема нащупала выключатель и осветила его обитель. Больше всего ее напугали бурые пятна на дурно окрашенных прямо по бетону чем-то желтым стенах.
— Что это? — Кари смотрела на него с испугом. — Москиты?
Симонов неохотно объяснил, что в КАТе ему не досталось маскетеро — марлевого полога над ложем спящего. Поэтому часть ночи он проводит в неравных схватках с полчищами этой гнусной сволочи. Так что желтые стены обагрены его невинной кровью.
На английском, конечно, это звучало не столь красочно. Но действие возымело: Карина вдруг передернула нежно очерченными плечами и почти неощутимо провела узкой длинной ладонью по его щеке. Словно легкий бриз коснулся его кожи и души. И он мысленно поблагодарил москитов, живых и им убиенных, за испытанное благодаря насекомым блаженство от этого прикосновения.
Она сама выключила свет. Он, было, воспринял это как знак к переходу их отношений в качественно новое состояние и протянул руки, чтобы обнять ее. Но руки обхватили тоскливую пустоту.
Все ясно: она просто не хотела, чтобы свет привлек новое москитное подкрепление с мангры — низменного болотистого побережья, отделявшего поселок от океана. Туда по ночам ходили некоторые азартные советики с фонариками и пиками, сделанными из арматурной стали, поохотится на ranas de toro - бычьих лягушек, чудовищных по величине созданий. В их утробе вполне можно было обнаружить не одну Василису Прекрасную. Протяжный рев этих земноводных, натурально напоминавший призыв племенных производителей, иногда доносился из ночной тьмы как подтверждение существования иных цивилизаций.
Но теперь, в связи с ожидавшимся приездом Фиделя, «лягушатникам» промысел деликатеса вблизи аэродрома был настрого запрещен. По нарушителям могли открыть огонь без вежливого предупреждения.
Потом Симонов и Карина стояли рядом в темноте со стаканами рома в руке, слегка - и как бы непреднамеренно - касаясь друг друга. Они с наигранным вниманием глядели сквозь щели между планками жалюзи.
Отсюда было видно ярко освещенное прожекторами с двух мачт приземистое зданье аэропорта с антенной на крыше. Параллельно ему тянулась узкая посадочная полоса, устремленная во тьму к берегу океана. По ней беспрерывно носились навстречу друг другу два полицейских джипа с зажженными фарами и прожектором над ветровым стеклом, дабы не позволить коварным gusanos подложить свинью Фиделю накануне его прилета. При встрече джипов образовывался фантастический всплеск света, вой двигателей сливался в один тревожный звук, сами автомобили на мгновение исчезали из вида, но тут же обозначали свое присутствие полосами лучей от фар и прожекторов, устремленных в разные концы бетонки.
Симонов по давней армейской привычке, приобретенной им еще в пехотном училище, подумал с усмешкой, что у них с Кариной отличная огневая позиция для обстрела аэропорта. Их дом был построен на террасе, уродливо выкопанной стальными лемехами бульдозеров на склоне холма, но, конечно, не с этой целью.
- Я думаю, вы устали? — сказал Симонов, не совсем представляя, что делать дальше.
Его немного удивляла собственная нерешительность. Он с юных лет был ярым противником насилия во взаимоотношениях со слабым полом. И, в то же время, инстинктом самца чуял, когда от него требовалась агрессия для преодоления врожденной или притворной женской стыдливости. А сейчас он чувствовал себя не в своей тарелке.
- Нет, мне грустно, и я хочу плакать, — сказала Карина.
И он услыхал, как она действительно заплакала. Он, было, обвинил в этом ром. Но пила она немного. И каждый раз прикрывала ладонью стакан, когда Вовик подносил к нему горлышко для добавки.
- В чем дело? — забеспокоился Симонов, отступив от нее на полшага. — Я вас обидел?
- Нет, нервы. У меня недавно умерла сестра. Месяц назад. Самая любимая из сестер. Мы с детства были с ней самыми близкими подругами.
— Сколько ей было лет?
— Двадцать два. Она была всего на три года старше меня.
Боже правый! Так ей всего девятнадцать! Благо, не совсем малолетка. Как тогда она стала преподавательницей в академии для взрослых? Когда успела закончить институт? Спрашивать об этих деталях было не кстати.
— Сестра тяжело болела?
— Нет, был просто аппендицит. Врачи в Сантьяго не смогли сразу поставить правильный диагноз. Операцию делали после того, как аппендицит уже лопнул. Перитонит, заражение крови. Увезли в Гавану, но уже было поздно — она умерла там. Я каждую ночь вижу ее во сне. Она зовет меня к себе — и я просыпаюсь и дрожу от страха. А днем не перестаю о ней думать. У меня плохо с нервами.
Она снова начала болезненно всхлипывать, делая очевидные усилия, чтобы не разрыдаться громко.
И словно передразнивая ее, на балконе этажом выше заскулил попугай, перенявший эту привычку у щенка из кубинского дома под горой. Иногда этот хулиган подражал полюбившемуся ему скрипу лебедки. Его хозяева, Люда и Валера Комаровы из Ленинграда, обещали открутить ему башку, если он не заговорит по-человечески. Угроза подействовала. Вскоре Рамон стал радостно выкрикивать мальчишеским голоском одно единственное слово: «?Puta! ?Puta!» - Путана.
Вызывать эскортуслуги попку научил кубинский пацан из соседнего дома. Потом узник просторной проволочной клетки, по-видимому, надеясь на освобождение, принялся выкрикивать лозунг: «?Viva Fidel!» - голосом Люды, с месяц на корточках твердившей перед его клеткой это пожелание долгих лет кубинскому руководителю.
Результат для четы Комаровых оказался обескураживающим и даже пугающим. На Рамона иногда находило красноречие, и он перемежал щенячий скулеж и скрежет лебедки возгласами, включающими все три выученных им слова, не заботясь о том, что за них мог запросто угодить в ревтребунал, а своих хозяев превратить для начала в свидетелей.
Плач Карины заставил Симонова почувствовать себя уличенным в самых постыдных замыслах и поблагодарил судьбу, что не полез дальше в грязь. Он отхлебнул из стакана рома и предложил девушке присесть. Кушетка печально заскрипела под их тяжестью.
Симонов достал из кармана брюк носовой платок и подал Карине. Глаза привыкли к темноте. Света от уличного фонаря, проникавшего через открытые жалюзи, вполне хватало, чтобы видеть профиль кубинки. Она промокнула глаза и вернула ему платок. Он подумал, что это первое свидание будет и последним. И предложил Карине закурить.
Они сидели в темноте и тихо разговаривали на странном коктейле, перемешивая английский с испанским. Карина работала в Моа первый год — по направлению после окончания в Сантьяго двухгодичных педагогических курсов. Или чего-то подобного советскому педтехникуму. В Сантьяго она родилась. Там живут сейчас ее отец и мать, оба пенсионеры. Своими семьями и домами живут в Сантьяго ее сестра и брат, драчун и любитель выпить. Еще одна сестра — soltera divorciada (разведенная холостячка) — живет с шестилетней дочкой в Гаване. А третья сестра умерла.
Карина опять заплакала, и Симонов обнял ее за плечи. Она словно ожидала этого момента и сразу доверчиво уткнулась лицом в его плечо. Он выдержал паузу и, повернув голову, губами отыскал ее губы — они были горячими, как раскаленные угли, и не мысль, а какой- то смутный инстинкт подсказал ему, что он навсегда пропал. Больше никого и никогда ему, кроме этой негритянки, не будет нужно.
Как будто подслушав его сентиментальный порыв, она отстранилась от него и спросила:
— А вы женаты? У вас есть дети?
— Конечно. Жена и дочь. Сейчас это не имеет никакого значения.
— Тогда мы оба не хорошие. Нам нельзя больше встречаться.
— Почему? — тупо спросил он, удивляясь тому, что она могла принять его за холостяка.
— Я полюблю вас, а вы уедете, и я вас никогда, никогда не увижу. А это хуже смерти. Я еще никого не любила. И я боюсь. Я не могу поверить, что я никогда не увижу сестру. А потом не увижу вас. Как я смогу потом жить?
У Симонова отнялся язык. «Разве знал я, циник и паяц, что любовь — великая боязнь?» Прежде эта фраза зацепилась в памяти как пример неудачной рифмы. А сейчас эта девочка открыла ему ее бездонность. Что сказать ей? Что нельзя жить ожиданием вечности? Что жизнь это миг между прошлым и будущим и что мгновение не остановить? Или отбросить к лешему все эти замусоленные банальности и плыть по теченью, как это происходит с ним?..
Не дождавшись ответа, Карина тихо засмеялась, нежно обвила его шею руками, и сама поцеловала в губы.
— Я шучу. Вы не бойтесь. Я пойду. Вы позовите Барбарину.
Симонов был подавлен и не знал что делать — то ли обнять девушку и не отпускать, то ли отречься от нее и идти дальше, словно ее никогда в его жизни не существовало. Только он хорошо знал себя: пока она близко, пока он в этом городишке, покоя ему не будет.
Он прошел до комнаты Голоскова через темную гостиную и тихо стукнул костяшками пальцев в дверь.
— Барбарина остается до утра, — отозвался Вовик. — Все нормально, Шурик. Калибр подходящий. Как мышиный глаз.
Симонов вернулся к Карине. Она отнеслась к поступку подруги спокойно, точно заранее знала, что так и будет. Симонов хотел проводить ее. Она отрицательно затрясла головой и наотрез отказалась: «Нас могут увидеть вместе…» Он попытался поцеловать ее на прощание, но она вытянула руки и не подпустила его к себе. Тогда он прикоснулся губами к ее вялой, словно потерявшей жизнь, кисти.
Потом он слышал приглушенный стук каблуков на лестнице, дождался, пока она выйдет из подъезда, и в щель жалюзи проследил, как она в ровном и холодном лунном свете своей плавной походкой прошла перед зданием и скрылась в непроглядной тени за углом, оставив ему на память пустоту.
Луна стояла высоко, заливая своим бесстрастным ровным светом гряду гор на горизонте слева, спящий городок, прикрытый пальмами, хлебными и манговыми деревьями, аэродром со снующими по бетонке «воронками» и парящую в лунной дымке, отливающую матовым стеклянным блеском загадочную гладь океана справа. Теплые волны предутреннего бриза несли с никелевого завода знакомые запахи тухлых яиц — ночной сероводородный подарок родному городу от цивилизации и индустриализации.
Запершило в горле. Володя и Барбарина уже кашляли. Симонов вернулся к себе, взял полотенце, намочил один его конец под краном на кухне, быстро разделся, лег на кушетку и спрятал лицо в прохладную сырость с одной мыслью — поскорей уснуть. Москиты радостно загудели в темноте в предвкушении приятной работы.