Долорес на встречу, конечно,
опоздала, сразу в беседу вступать не стала, глазами просигналив, чтобы они
следовали за ней.
— А чего мы боимся? —
оттопыривал толстые губы Петрушко. — Что мы, шпионы, диверсанты? Подумаешь,
бабу напялим! И нам государственное преступление пришьют и в Сибирь сошлют? А
мы там родились, там и умрем — чего зря очком играть?
— Так она больше, чем мы,
своих боится. Скорей всего, у них связи с иностранцами запрещены.
— Ну и дурдом! Тогда как
прикажете дружбу народов укреплять? А они нам хоть дадут? Или на сухую? Выпить
мы и без них можем.
Толик в оранжевой рубахе на
выпуск и новых широких брюках на выпуск выглядел как жених. От него за версту
несло тройным одеколоном. А для поднятия тонуса он выпил сам и не пожалел для
напарника ложку спиртовой настойки элеутерококка. «Напруга будет — двумя руками
не согнешь! Я перед тем, как идти на помост, всегда это принимаю».
— Смотри, как твоя краля
пишет, — кивнул он в сторону Долорес.
На ней сегодня были брючки
лимонного цвета, и Толя нашел образные слова для выражения общего глубокого
впечатления от маячащего впереди образа:
—Жопка,
как орех, — так и просится на грех. Мне что достанется? Мымру не стану. Что, я
свой на помойке нашел? А если на конец наварим? Куда сдаваться пойдем?
— Перестань, Толик, не
нагнетай ситуацию пустой риторикой, а то и стимулятор не поможет. Опасное
предприятие требует большой выдержки и настоящего героизма.
Спускались сумерки. День был
рабочий, прохожие попадались все реже, но при встрече все почему-то приостанавливались
и пристально вглядывались в их лица, словно хотели о чем-то спросить. Пару раз
на них невесть откуда набегали стайки разномастных ребятишек, протягивали
грязные ладошки и просили «бомбонес» и какого-то «чикле». Симонов на ходу
порылся в словарике, извлеченном из заднего кармана брюк, и обогатил память еще
одним испанским словом: chicle – жевательная резинка.
— Этой «чикли» у нас и в
Союзе днем с огнем не найдешь, - прокомментировал Симонов свои научные
изыскания. - Может, дадим им конфет?
— Ты что, опупел? Не
вздумай! — раздул широкие ноздри силовик. — Не жалко, но потом не отвяжешься —
вся улица сбежится. Нашим шмарам ни хрена не останется.
Пришли в район частных вилл,
утопающих в пальмах, зарослях бананов и диковинных цветах. При электрическом
освещении эти дома, принадлежавшие полтора десятка лет назад вырезанным или
бежавшим со свободного острова буржуям, выглядели не такими обшарпанными, как
днем. Перед одной из них Долорес остановилась и качнула головой в сторону
входа:
- Entremos! – Заходим.
— А подружка у твоей Долорки
не слабо живет! Такой домина буржуйский — хоть женись на ней.
Оштукатуренный фасад
особняка, украшенный гипсовой лепниной в виде причудливых листьев и плодов хоть
и облупился, но выглядел для советского воображения богато и неприступно, как
преддверие в запретный мир роскоши и хищного стяжательства на ниве нетрудовых
доходов. Прямо у входа росла невысокая пальма с понуро висящими листьями и
двумя или тремя плодами, цветом и формой похожими на дыни и грозящими при
свободном падении сотрясением мозга.
Но после того как Симонов и
Петрушко вошли в обитель, предназначенную для избранных, у обоих возникло
состояние, близкое к шоку. Обширный, как сельский клуб, зал с ободранными
голыми стенами и грязным потолком освещала сиротливая лампочка, тлевшая в
полнакала. Единственным предметом мебели, украшающим интерьер, был огромный, не
меньше полномасштабного бильярдного, голый стол. За ним бы мог разместиться
государственный совет или члены какой-нибудь масонской ложи. Причем только стоя
– настолько он был высоким.
А из живых существ первыми
бросились в глаза дети, просто куча кричащей и полуголой мельтешащей ребятни.
Самый младший из этого семейства приматов, полуторагодовалый совершенно голый
пацан, мог бы послужить натурой для трогательной скульптуры, писающей радужной
струей в самый живописный фонтан кубинской столицы.
—
Куда мы въехали с тобой, бля? — по-бычьи промычал покоритель стальных блинов.
— В условия, приближенные к
боевым, Толик. Во дворец, экспроприированный у буржуя в пользу бедных.
Перед
ними возникла хрупкая бледная женщина лет тридцати. Она была завернута в
какой-то заношенный до ветхости, отпугивающий от себя особ противоположного
пола, халат. Но стоило ей протянуть Симонову крошечную ладонь – и мир сразу
осветила ее нежная улыбка, зазвучал чистый, как звук неведомой лютни, голосок:
— Me llamo Virjen.?Y tu eres Alejandro? ?Y como
se llama a este hombre? — Меня зовут Вирхен. А вы —
Николай? А этого мужчину как зовут?
Но
Толя уже сам сотрясал ручку маленькой женщины. Своими размерами и пушком над
вздернутой верхней губой она напомнила Симонову умершую еще в начале
девятнадцатого века при родах «маленькую княгиню», жену князя Андрея Волконского.
Сибирский богатырь бил кулаком себя в грудь и повторял утробным басом: «А я —
Толя, Анатолий, Толя. Компренде (понимаете)?»
- Si, si, Tolia. Me llamo Virjen. – Да, да, Толя. Меня зовут Вирхен.
И вопрос к Симонову краем улыбающегося рта:
— И эта мать-героиня
занаряжена мне, начальник? Как ее зовут-то? Что-то не усек.
— Вирхен. По-моему, означает
— невинность, девственность.
— Переводи по-человечески:
целка! Два кулака и щелка. Да эту целину пахали и пахали, судя по урожаю этих
короедов. А мне из нее, что, пропеллер делать на моем валу?
— Зато такой могучий
пропашной трактор, как ты, у нее будет впервые. Соберет и посеет, и вспашет.
Толя любил комплименты по
поводу его могутности. Он тут же отреагировал на неосторожную шутку Симонова —
подхватил маленькую хозяйку большого дома под мышки и, как младенца, подбросил
под потолок. Женщина от неожиданности и испуга завизжала, халат у нее распахнулся,
и оказалось, что под ним ничего нет, кроме голенького тела с маленькими
грудями, черным треугольничком и дрыгающими ножками. Поднялся дикий женский и
детский визг, и Толя сразу оказался в центре внимания, кумиром публики, словно
он только что установил мировой рекорд. А когда он поставил на бескрайнюю
равнину стола синюю клеенчатую сумку с надписью «Трудовые Резервы» и стал
выкладывать на стол продовольствие, то вообще превратился в некое подобие
безбородого Санта Клауса.
Симонов со своими среднестатистическими
физическими данными ушел в забвенье. О нем вспоминали только как о подсобном
работяге-переводчике, да иногда Долорес повисала у него на руке, преданно
заглядывая в глаза. Вирхен минут на пять исчезла и появилась одетой в короткую
серую юбочку и яркую, в зелено-желтых тонах блузку с широкими рукавами —
тропическая бабочка, да и только! Распущенные каштановые волосы превратили ее в
молоденькую девочку.
— Глянь, она и впрямь на не
целованную телку похожа, — довольный резкой переменой в облике его подружки,
прогудел Петрушко. — Конечно, харч мы впустую стравим: где тут при этом детском
саде пахать? Накормим, выпьем — и на сухую в наш клоповник.
Однако, несмотря на
тоскливые сомнения, он все же извлек со дна своей сумы «регалы» (подарки) — два
пирамидальных флакона духов «Кармен». В Москве они стоили по девяносто копеек
за флакон, но здесь, как убедили их побывавшие на Кубе мужики, им не было цены
за запах и, главное, за объем: «Ни одна не устоит, вот увидите!» В стране
Советов гораздо большим уважением у потребителя пользовались одеколоны
«Тройной» и «Цветочный» — они успешно конкурировали со спиртными напитками всех
марок. При отсутствии одеколона знатоки не брезговали и духами.
Симонов сам видел, как в
подземном туалете у кремлевской стены скромно одетый в галоши и мятый,
заждавшийся проливного дождя болоньевый плащ москвич слил духи «Кармен» в
извлеченный из кармана плащика стакан, дополнил духи водой из-под крана и
неторопливо, не морщась, выпил белую пенную жидкость. Перехватив недоуменный взгляд
Симонова, житель столицы философски оправдал свой экстравагантный поступок:
«Всяко быват, милок!»...
Кубинки к духам отнеслись с
несказанной радостью. И очень экономно. Расцеловав Симонова и Петрушко, они
осторожно отвинтили пробки, помочили духами кончики пальцев и помазали себе за
ушами, а потом этими же пальчиками потерли щечки детей.
И Симонов про себя с
негодованием осудил американское эмбарго и одновременно поблагодарил мужиков за
хороший совет и возможность убедиться в том, как иностранная пылинка на ноже
карманном может вызвать такую сложную гамму эмоций...
Ребятишки, облепив стол,
заворожено следили, как Толя ловко вскрывал консервы, резал длинный белый батон,
кусок привезенной из Москвы копченой колбасы, высыпал из пакетиков конфеты.
Попросил намыть фруктов. Вирхен и Долорес раскладывали снедь на пять равных
порций — по числу детей.
И едва Толя широко разинутым
ртом и свирепым щелканьем зубов подал команду, как дети с победным криком
ринулись к еде и смели все в мгновение ока. У Симонова спазмы сжали горло —
вспомнил голодное военное детство и одновременно свою дочку, поедающую конфеты
сверх всяких лимитов. А Петрушко, скорей всего, представил на месте этих
малышей своих сыновей и, забыв о своей партийности, сделал контрреволюционный
вывод:
— И на кой черт Федя со
своей бородатой бандой на «Гранме» причалил и всю эту заваруху в стране
сварганил? Столько лет правит — и народ последний хрен без соли доедает. А если
бы Союз не помогал? И так будет еще сто лет, пока он у власти. Если бы мы
знали, что тут столько ребятни, побольше бы продуктов приволокли. У меня двое
гавриков, и каждый жрет больше меня. Если бы не дача и не своя картошка, нас бы
с Тамаркой давно слопали! Хорошо, что мы в ресторане поужинали. А ром можно и
без закуси, под апельсин.
Когда все лучшее досталось
детям, начался сеанс для взрослых. Ром светлый «Гавана клуб» и темный
«матусален», похожий на коньяк, женщины потребляли наравне с мужчинами,
развеивая миф, что русские пьют больше прочих наций. Откуда-то появился
допотопный ламповый приемник, загремела карнавальная музыка и томные песенки,
казалось, состоящие всего из двух слов — amor и corazon (любовь и сердце), — и
начались танцы.
Процесс благотворного
сближения двух наций развивался необычайно быстро. Толя, конечно же, предпочитал
вплетать в кубинский сон или аргентинское танго спортивные элементы из тяжелой
атлетики, подбрасывая Вирхен в воздух, как пушинку, и она, и ее выводок визжали
от восторга и непритворного ужаса. Долорес прижималась к Симонову всеми своими
формами, и напруга от петрушковского элеутерококка преждевременно возрастала.
Да и сам Толик стал заложником допинга. Он на вытянутых руках оторвал свою
куколку от пола и восторженно крикнул Симонову:
— Глянь, Саш, я бы ее сейчас
вот так, на воздусях, отхорохорил! Не веришь? Запустил бы такого хорька!
Симонов не успел выразить
коллеге свою беспредельную веру в его неисчерпаемый потенциал, как Толя
наглядно смоделировал возникший в его воображении вариант технологического
процесса. С налитым кровью лицом и выражением неподдельного наслаждения он раз
десять то прижимал, то отталкивал от себя хохочущую и что-то выкрикивающую
воздушную новоявленную акробатку с поджатыми ногами и трепещущими, как крылышки
у колибри, руками.
Долорес испуганно прижалась
к Симонову: «Oh, madre mia!..» Дети не отставали от взрослых и танцевали
не менее вдохновенно и профессионально. Симонова больше всего умилял младший
белоголовый карапуз, как будто бы появившийся здесь с русской деревенской
улицы. На нем уже были штанишки и клетчатая на распашку рубашонка, и он
отплясывал в одиночку, выделывая невероятные, но строго в такт музыки, па.
Он же был первым, поднявшим
сигнал общей тревоги: с истошным криком «papa, papa!» — с ударением на
последнем слоге — он опрометью бросился за дверь в другую комнату. Возникла
немая сцена: музыка гремела, а танцующие пары застыли, уставившись на открытую
входную дверь. В ее проеме, на фоне тропической тьмы, как черт в раме,
нарисовался худой мужик с диким взглядом и стоящими дыбом черными волосами.
Похоже, возникшее перед его
очумелым взором зрелище ошарашило кубинца до умопомрачения. Голова его странно
дергалась на тонкой кадыкастой шее, и было очевидно, что он выбирал жертву
агрессии.
Колебание длилось не больше
десятка секунд. Одним прыжком он оказался у стола и вознамерился схватить Толин
складной монтажный нож с голубой рукояткой, пригодный резать не только
электропровод или киперку.
Благо Петрушко был из тех,
кто органически не выносил, чтобы его имуществом пользовались без разрешения.
Он опередил агрессора, смахнув складник со стола рукой, а потом, грозно изрыгая
отборный мат, во всем своем несокрушимом величии встал вплотную перед
худосочным нарушителем и водворил ход событий в мирное русло.
Мужиченка сразу сник и
отступил к двери. Толя пошарил глазами по полу, поднял ножик, с сухим щелчком
сложил лезвие и сунул холодное оружие в карман.
—Ну, начальник, натрахались!
Пора смываться, пока полиция нас не накрыла.
Детей уже в зале не было, а
женщины робко наперебой разъясняли незваному гостю, судя по всему, не понравившуюся
ему ситуацию.
— Угодили в старый анекдот,
— сказал Симонов. — Муж вернулся из командировки…
Петрушко деловито убрал со
стола бутылки с остатками рома в свою трудрезервовскую сумку и кивнул Симонову:
— Бери шинель, пошли домой!
У них, наверное, так было задумано: выпить и нажраться на халяву.
Долорс выскочила за дверь
раньше их. Уходили по-английски — не попрощавшись и с предсказанным ранее Толей
итогом — «на сухую». Тяжеловес был мрачен и подавлен: поражений на любом
помосте — штангистском или жизненном, — тем более связанных с
непроизводительными расходами, его душа не принимала.
Всю вину за провал операции
теперь возлагал на себя Симонов как старший товарищ, понудивший прижимистого
спортсмена столь неудачно выйти в свет. А Долорес, сама того не желая, еще
больше бередила раненное самолюбие насупленного быка. Она тоже чувствовала вину
и, чтобы загладить ее, беспрестанно что-то лепетала, висла Симонову на шею и
страстно целовала его в губы, уже не опасаясь прохожих и тех, кто охранял
нравственность в этой стране, победоносно идущей по пути социализма.
Симонов, напрягая
замутненные ромом и поцелуями мозги, кое-что выудил из бурного потока болтовни
взбалмошной кубинки. Долорес, конечно же, не думала, что к Вирхен явится ее
бывший муж, очень плохой человек, по характеру близкий советской
действительности типаж — дебошир и пьяница, гроза жены и детей. У него уже есть
другая mujer и другие ninos (жена и дети), но он осуществляет
постоянный контроль над своей прежней женой, применяя к ней воспитательные меры
морального и физического воздействия.
А из пяти детей двое,
оказывается, принадлежат Долорес — те, что «по-майористей», то есть постарше.
Сейчас Долорес очень тревожилась, что домашний тиран получил хороший предлог
для реализации своих педагогических наклонностей.
Вся надежда на детей: может,
они успеют вызвать полицию или дежурного по комитету защиты революции. Такие комитеты
есть в каждом квартале, и в стране каждый пятый — член этих органов. Поэтому
стучать на всех можно почти всем на всех и таким образом обеспечивать революционный
порядок и дисциплину. Об этом советских спецов по-отечески предупредили в
родном цека во избежание попадания их — а такие случаи, к сожалению, имели
место — в эти органы, откуда путь один — домой в 24 часа со многими позорящими
званье советского человека последствиями.
Долорес становилась все
нетерпеливей. Ее заразительный темперамент, беспрестанные поцелуи, объятия,
горячее бормотание будили в Симонове первобытные инстинкты.
— Ну что с ней делать,
Толик? — взмолился он.
— А ты не знаешь? Показать?
— Толя и впрямь был очень злым.
— Знаю, конечно, но не на
улице же.
— Я иду в гостиницу, а вы
оставайтесь. Ищите темный угол — и там хоть до утра по самое не хочу.
— А ты не заблудишься?
- Ты забыл, что я пол-Союза
объехал? Я дорогу запомнил — раз, а, во-вторых, здесь на каждом углу столбик с
номером или буквой улицы. Сам не заблудись!
И
Петрушко исчез вместе со своей сумкой, предоставив Симонову решать личную
проблему без помощи подчиненных. Он только сейчас понял, что это просто
невозможно. Улица была безобразно ярко освещена — свет лился буквально
отовсюду: из окон домов, от ярких светильников на бетонных опорах, от подсвеченных
номерных знаков. И застройка была сплошной, малоэтажной, без темных дворов и
подъездов.
Любви благоприятствовал только климат. После дневного зноя пришло мягкое, как лебяжья подушка, тепло и легкое движение влажного воздуха, лениво плывущего с океана.