История общественной и социальной – что, в общем-то, одно и то же – мысли прошла мимо этих двух идеологических течений конца сороковых годов нашего столетия. И все лишь потому, что их основоположни-кам – Эмангу и Бидвину – было некогда изложить концепцию своего учения на бумаге. А ведь всякий «изм» требует зачастую не одного тома сочинений, чтобы, наконец, его заметили. Один только преподаватель биологии, Георгий Кузьмич Рябенков, дал нам столько «измов», что в них легко было заблудиться: дарвинизм, морганизм, вейсманизм, фрейдизм, мальтузианство... Хитрая штука вре-мя. При сталинизме, когда мы учились в суворовском, морганизм и вейсманизм считались реакционными тече-ниями буржуазной лженауки. А лет через пятнадцать я увидел на столе у ректора сельхозинститута книгу «Ге-нетика человека». В журналах и газетах читал статьи, где авторы разносили в пух и прах академика Лысенко, чей авторитет в наше время был непререкаем. Однако, к делу… Откуда же возникли эти, дотоле неизвестные, течения – бидвинизм и эманизм? Во втором отделении было два болтуна – Юрий Винокуров и я. Мы часто вели полемику по разным пус-тячным вопросам, особенно после того, как услыхали на уроке истории о Фоме Аквинском. Тема о количестве чертей, помещающихся на конце иглы, некоторое время будоражила наши умы и выливалась в философские диспуты. Ранее я упоминал о неуемной страсти Эманга коверкать слова. Лишь для того, чтобы вкладывать в них свою, эманговскую, суть. А потом засорять ею умы менее изощренных в риторике индивидов. Не прошел он мимо и моей фамилии. Многократно он переделывал ее то в Матвея, то в Матвая, то в Митвеича и даже в Бидвеича. Наконец утвердился на последнем варианте – Бидвин. Это после того, как на уроке английского язы-ка лейтенант Осипова преподнесла нам новое слово «between», что на русском означает «между двух». С этого он и начал свои проповеди, в которых более всего фигурировало слово Бидвин. Он утверждал, что никакого Джона Олда – капитана пиратов – нет. А есть Бидвин и его последователи – бидвины. И все, что творят бидви-ны, является проявлением бидвинизма. – Бидвин, – кричал, брызгая слюной, распоясавшийся проповедник, поглядывая на сочувствовавшего ему «кока» Князева, – Бидвин означает «между двух». И смотрите! – он как раз между двумя бидвинами – Бобом и Джимом. Долой Бидвина и бидвинизм! В толпе раздавались крики и назревали настроения, не обещавшие ничего хорошего нам, славным пира-там. Мой мозг лихорадочно нащупывал уязвимые места в логических построениях нашего противника. Иначе ситуация могла вылиться в публичное судилище, как над троцкизмом или право–левым уклонизмом. И вскоре контрмера была найдена. Когда аргументы раскрасневшегося от вдохновенной болтовни про-ходимца от политики иссякли, я бросил ему прямо в лицо, как и подобало предводителю пиратов: – Эманг! Ты – Эманг! Толпа насторожилась, а Эманг пренебрежительно выдвинул свою лошадиную челюсть. Слово «among», если верить англо–русскому словарю, означает ничто иное, как «среди», и употребляется в случаях, когда объ-ект находится в окружении более чем двух предметов. – Ты Эманг и проповедуешь эманизм, – продолжил я. – Да, ты как материальный объект существуешь среди многих. Но объективно ты одинок. Кто твои сторонники? Единственный кок, трусливо сбежавший с на-шей «Эспаньолы» и лишь потому избежавший реи. – Нет! – заревел ошеломленный Эманг. – Массы за меня! Вон сколько за меня, а я – за них. Массы! Мас-сы! Народ безмолвствовал. Даже «кок» молчал – он не желал быть прихвостнем Эманга, хотя явно сочувст-вовал одинокому противнику немало насоливших ему пиратов. – Массы не пойдут за тобой, Эманг! – пророчески заявил я. – Ты останешься одиноким среди многих. Массы пойдут за нами, когда поймут нас. Бидвинизм переживет эманизм. – Массы! Не слушайте Бидвина! – тщетно взывал обанкротившийся Эманг к сознанию кадетского наро-да. А плебс, во все времена жаждущий хлеба и зрелищ, уже веселился, предчувствую новую потеху и подза-доривая то одну, то другую из враждующих сторон. Конечно, если честно признаться, мы и сами сознавали не очень умную сущность наших споров, и этим были, думается, выше средневековых теологов. Но полемизировать с Эмангом было истинным наслаждением хотя бы потому, что от него можно было ждать самых неожиданных фраз и выходок. К тому же он был безоби-ден, никогда не опускался до оскорблений и часто сам становился жертвой своей добропорядочности. Пальма первенства в схватках между бидвинизмом и эманизмом, чего греха таить, принадлежала одинокому Эмангу. Увидев, что в словесных схватках он начинает проигрывать, Эманг удачно нашел новую форму пропа-ганды своих идей. Он объявил себя «народным акыном». В качестве домбры ему служили то балалайка, то ги-тара с оборванными струнами, что, впрочем, не играло никакой роли: ни на том, ни на другом инструменте Эманг играть не умел. Но вспомните, как он серьезно и сосредоточенно садился на пол по–восточному, взор его затуманивался, уходил в себя. И вдруг Эманг яростно ударял по струнам и, закатывая очи, вопил протяжно, как ишак: «О–о–о–о, бидвини–и–и–зм презренный!..» Против этого метода я ничего не мог противопоставить, кроме безудержного смеха. Смеялись все, кроме Эманга, ушедшего целиком в свои заклинания. Его выступления в качестве акына я всегда ждал с нетерпением и даже униженно просил его взять в руки «домру». Кстати, дикция у Эманга была отменная. В наших самодея-тельных монтажах, в которых песням предварялись стихи, он непременно назначался чтецом–декламатором. Натура у Эманга была весьма впечатлительная, быстро отзывалась на новое, и, пожалуй, был он по складу души артистом. Акыном, например, он стал после того, как мы на уроках литературы услыхали о Джам-буле и Сулеймане Стальском. Из Джамбула надо было выучить льстивые стихи «Великий сталинский закон» – о сталинской конституции. Заучивания наизусть Юра всячески избегал до тех пор, пока его не подстегивала двойка. На сей раз судьба подстроила над ним шутку. На уроке рассказать стихи его не вызвали, и поэтому он радостный то и дело повторял две строки, полюбившиеся ему: «От жизни счастливой рождаются дети, са-мые радостные на свете...» Остального текста Юра не знал. Запомнить любые стихи было для него невероят-ной мукой, и он их просто не учил. Не даром к нам в отделение он пришел второгодником. Расплата наступила на выпускных экзаменах. На постной физиономии Эманга было ясно написано, что судьба послала ему коварную планиду в виде билета, где стоял извечный вопрос – быть или не быть? А точнее, Эмангу предлагалось рассказать те самые стихи, из коих он усвоил только одну, полюбившуюся ему фразу о появлении радостных детей как следствия счастливого бытия их родителей. Собственно таким же образом воз-ник на планете Земле и сам Эманг. Но сейчас он почему-то забыл, что он и есть то самое радостное дитя, и ско-рее походил на затравленного звереныша. Не выручила его и посланная нами по тайным каналам шпаргалка. Эманг посмотрел на нее отрешенным взглядом жертвы, приговоренный к смертной казни. Разве можно вы-учить за несколько минут наизусть то, что не далось за годы учебы?.. Без энтузиазма вышел Эманг отвечать. Первые два вопроса прошли гладко, а когда очередь дошла до третьего, Эманг, потупив взор и переминаясь с ноги на ногу, признался, что не знает стихотворения наизусть. Это признание тронуло черствые сердца экзаменационной комиссии и Эмангу было предложено рассказать содержание стихов своими словами. Он заметно оживился и довольно бойко объяснил стихи презренной про-зой. С нетерпением ждали мы, когда же Эманг процитирует любимые строки, но он так и не произнес их, хотя все мы знали, что они сами напрашивались ему на язык. После этого случая Эманг перестал верить в идолов, которых рисовал и вырезал из фанеры Алик Хрону-сов. Это было лицо черта с рогами. На шею ему вешалась ржавая подкова – символ удачи. Перед каждым экза-меном идол вывешивался на классную доску и перед ним совершался молебен. Юра Эманг был доверчив и простодушен, жил открыто, и все знали о нем все. И конечно, когда в своем родном чувашском городишке Марпосаде он на каникулах влюбился в некую Альбину, это чувство, взволно-вавшее нежную душу «акына», не могло существовать тайно. Оно просто переливалось через край, и мы знали все подробности взаимодействия двух юных сердец. Мне запомнилась одна яркая деталь... Эманг каким-то образом прочел дневник Альбины, а она узнала об этом, и страшно возмутилась бестактностью нашего героя. Напрасно он бормотал слова извинения и заклинал ее простить – она повернулась и пошла с берега Волги (объяснение почему-то происходило именно на реке) в родной пыльный Марпосад, и Эманг трусил за ней и умолял о прощении... И зачем только рассказал нам об этом добрый и доверчивый Эманг? Ведь именно на этом примере мы, бидвины, разоблачали сущность эманизма. Особенно удачно выступал мой соратник Боб. По его словам Эманг не семенил за гордой Альбиной, а полз на четвереньках по пыльной дороге и верещал как поросенок. – Слабовольный Эманг! – Кричал Боб. – Ты опозорил всех нас. Ползти на коленях в брюках с лампасами по грязи и с протянутой рукой умолять: «Прости, Альбина! Я больше не буду. Возьми свой дневник. Я не ви-новат…» Вот он – эманизм с его слабовольной проповедью непротивления злу насилием. Да она будет только презирать тебя за это! Эманг начал тщетно оправдываться: – Я так не говорил. Просто попросил прощения и вернул дневник. А бидвинизм… Но ему уже не верили. Всем нравилась картина, нарисованная Бобом широкими мазками: от залитой солнцем Волги с белыми пароходами идет красивая девушка в белом платье и шляпкой с вуалью, а за ней на коленях ползет юноша в черной форме и кричит что-то ей вслед, и из голубых глаз его катятся крупные слезы... Была еще одна слабость у Эманга: он очень любил собак. Потому, может, что уж очень ему досаждали люди вроде меня... У Чернецких, например, любимыми животными были лошади. Он пропадал на конюшне и утром, и ве-чером. Он относил лошадям и сахар, и хлеб, и потому его звали не иначе как Чапай. Имел он, правда, и другое прозвище – Паддон, что означало Патрон – кличку одного из коней (Чернецких не выговаривал звук «р»). Не без зависти мы часто видели его гарцующим на лошади – красавице Сильве или англодончаке Моторе, на ко-тором, говорили, некогда сам командующий округом принимал парады. Обычные же смертные к лошадям допускались только на уроках кавалерийской езды. Их проводил старший лейтенант с могучим, как у жеребца, голосом и лексиконом истинного кавалериста. Он стоял с плетью на длинной рукоятке в центре круга, по которому мы скакали, сбивая холки у лоша-дей и натирая мозоли на определенных местах у себя, и протяжно командовал своим ураганным горлом: – Бро–о–о–сить стремена! Для тех, кто не ездил в седле без опоры на стремена, эта команда – пустой звук. А я то помню, как меня начинало подбрасывать так, что, казалось, сейчас не выдержат шейные позвонки и отвалится голова, а самое ценное у мужчины превратится всмятку. И корпус клонило то в одну, то в другую сторону, и руки невольно хватались за луку седла. Но кавалерист щелкал кнутом и хлестал по тебе бешеным криком: – За узду держись, а не за яйца!.. Тогда я судорожно начинал искать правой ногой стремя, потому что это стремя находилось с внешней стороны круга, и, по моим расчетам, страшный кавалерист не заметил бы моей хитрости. Не тут то было! Едва нога входила в стремя и вибрация, от которой уже отвалились все внутренности, уменьшалась, как рядом щел-кал кнут, лошадь кидалась в сторону и раздавалось знакомое: – Бро–о–сить стремена! Потом была еще одна кавалерийская пытка – посадка на скаку. Ты бежишь, вцепившись в седло, рядом с лошадью – моим сивым терпеливым Патроном – и пытаешься, изо всей силы оттолкнувшись от земли, лихо взлететь на круп коня. Но где твоя прыть, джигит?!.. Ты пробе-жал, ухватившись за седло, уже два круга, пот льет с тебя градом, а у тебя не хватает решимости, времени и силы на прыжок, и ты позорно ухитряешься не взлететь, а , поймав наконец болтающееся стремя носком сапо-га, вскарабкаться с грехом пополам на измученное твоей неуклюжестью потное животное... На одном из уроков мы учились преодолевать препятствие. Поочередно кони с юными всадниками на их спинах разбегались и прыгали через жердь. Я сидел тогда на могучем Моторе – самом крупном красавце–жеребце. На нем, как утверждала кадетская легенда, некогда принимал парады прославленный генерал – ко-мандующий Приволжским военным округом... Вот Мотор своим замедленным парадным галопом приблизился к препятствию и резко остановился. Я, естественно, подался по инерции вперед, и обхватил его руками за шею. Мотор стал медленно подниматься на дыбы и я, опустив его шею, повис на поводьях. Мотор оттолкнулся и, высоко подняв свой зад, перевалил через жердь. А я снова обнял его за шею, съехал с седла влево, но рук не отпустил, а так и повис на некоторое время на конской шее в странной позе. Мотор развернулся по направлению к конюшне, я, как мог, оттолкнулся ру-ками и отлетел в сторону, и конь уже без седока помчался в свое стойло. Останавливать его было бесполезно, и остаток урока я провел пешим... Несмотря на такие неудачи, мы все любили эти уроки и всегда горевали, если они срывались. Жаль, не помню фамилии преподавателя. Строгий на уроках, он в жизни был веселым, приветливым и внимательным человеком. Бывало, он встречал меня на улице в городе, когда я ходил в увольнение, и всякий раз останавли-вался и разговаривал со мной на отвлеченные темы. Мне он казался овеянным какой-то романтикой и пред-ставлялся скачущим карьером рубакой с поднятой шашкой на врага. Кем-то вроде бойца Первой конной: – Нас водила молодость В сабельный поход, Нас бросала молодость На кронштадтский лед... Конечно, и Эманг любил лошадей, но сердце его принадлежало суке Дунайке, желтой, и, в общем-то, не-взрачной дворняге, проживавшей на училищном дворе поблизости к двери на кухню. Не только Эманг, а мно-гие из нас таскали ей хлеб и мясо, играли с ней и ее щенятами. Многие за эту любовь платились на какое-то время своими волосами. Часто, особенно весной, можно было видеть в нашей толпе голые желтые черепа или марлевые чепчики на головах пострадавших от стригущего лишая. Эманг претендовал на свою исключительную роль по отношению к Дунайке. Он объявил ее своей соба-кой и проявлял огромную заботу о своей любимице. Он обеспечивал не только пропитание для нее и щенят. Удобное, сухое и мягкое жилище для них на заднем дворе было делом его рук. Иногда он задавался благород-ной целью сделать из отсталой в культурном отношении дворняги образованную и полезную для общества служебную собаку. Но Дунайка оставалась легкомысленной женщиной, неустойчивой в моральном отношении. Все кобели с Подлужной клубились вокруг нее, и однажды сам Эманг едва не стал их жертвой. Как-то поздней осенью, по первому снежку, мы, я и Джим Костян, вышли прогуляться в парк и оказа-лись на пустыре. Поздне, уже после нас, на нем был построен училищный стадион. С удивлением мы увидели такую картину. Со стороны парка, ясно вырисовываясь на фоне девственного снега, бежит Эманг, а следом за ним цепочкой – во главе с Дунайкой – целая свора разномастных и разнокалиберных собак. Эманг время от времени трусливо оглядывается и прибавляет скорости. Однако Дунайка и вся свора не отстают. Напротив, Ду-найка стремится настичь своего благодетеля и с его помощью избавиться от назойливых поклонников. Пораженные этим зрелищем мы даже не успели обмолвиться и двумя словами, когда Эманг, запыхав-шийся и напуганный, подбежал к нам. Стая, словно по команде, свернула в сторону и побежала дальше. Похо-же, Дунайка разочаровалась в своем покровителе. Винокуров проводил собак расширенными от испуга глазами. – Ты что, Эманг, удирал от них? – спросили мы. – Видите, сколько их? – вместо ответа сказал он. – До черта! Могли и разорвать... Мы хохотали как сумасшедшие. И после этого стали обвинять собакопоклонника Эманга в трусости, а эманизм в целом – в проповеди слабоволия и трусливости. Бидвинизм же был, есть и будет самым правильным, самым справедливым и ясным пониманием всего, что творится в нас и вокруг нас. Поэтому я без ложной скромности и назвал эти философские очерки о суво-ровских летах «Глазами Бидвина».