Казанову везло по службе не меньше Боба: в роте капитана Прохорова осталось мало рядового состава, а в других подразделениях батальона, напротив, не хватало офицеров. Поэтому он не реже двух раз в неделю назначался начальником караула то в батальоне, то в полку над сержантами и солдатами из разных подразделений.
А еще, в связи с подготовкой к зиме, с открытого всем ветрам и осадкам угольного склада при железнодорожной станции Лядзеданя топливо на грузовиках доставлялось в Тучензы к котельной полка и в свой батальон для печей в казармах, столовых и фанз, где жили семейные и холостые офицеры. При этом, согласно приказу по армии, в кабине рядом с шофером должен был восседать сопровождающим младший офицер. После таких непрерывных прогулок еще долго отхаркивалось каменноугольной слизью. Отмываться от дорожной и угольной пыли Антон по примеру офицеров-старожилов Квантуна привык из колоды при колодце ледяной водой. И раз в неделю – в солдатской гарнизонной бане полка или батальона, где, в установленном традиционном порядке, мылись супружницы и дети женатиков.
В Лядзедане находились еще и дивизионные продуктовые склады. В них вагонами завозили в основном картошку, квашеную и вилковую капусту, свеклу, морковь, лук. Разгрузка вагонов, доставка грузов на склады и их укладка в овощехранилища, выкопанные в земле и покрытые земляными буграми, тоже проводилась круглые сутки и в выходные, и в праздничные дни круглосуточно под приглядом офицеров.
В этой карусели трудовых вахт Казанову долго не удавалось вернуть Любе восстановленную Сухом пластинку с песнями арестованного и расстрелянного энкавэдешниками соловья российской эмиграции Пети Лещенко. За то, что в Бухаресте он в своем ресторане поднимал дух офицерам рейха во время Второй мировой войны. А несознательные советские люди продолжали заслушиваться и даже петь, подобно Казанову, его «Татьяну», «Сашку», «Чубчик кучерявый», «Миранду». И особенно – «Здесь, под небом чужим, я, как гость не желанный, слышу крик журавлей, улетающих вдаль…» В Россию…
***
Но, как писалось в несовременных романах, провидению было угодно направить Казанова в некое китайское селение вблизи Дальнего, приютившее за околицей артиллерийские склады. Сначала, возможно, японские, а после поражения милитаристов – советские. Глянь, через десять лет наши бризантные, кумулятивные, бронебойные, фугасные, осколочные, боевые и холостые снаряды разных калибров, ящики со взрывателями и детонаторами, по сговору между Мао и Хрущёвым, пожелали вернуться на свою родину вместе с армией-победительницей.
Накопилось этих боеприпасов на подземных артскладах, как убедился лейтенант Казанов, видимо-невидимо. Их инвентаризация, осмотр, упаковка, оформление документации контролировалась артиллерийскими офицерами. А команде из двадцати сержантов и рядовых из 15-го гвардейского полка под началом Казанова надлежало ящики с этим добром перетаскивать с места на место, распаковывать и упаковывать, грузить на машины, доставлять к поезду и перегружать из кузова в вагоны. После опыта, обретенного на вещевых складах в Уссурийске, эта работа Казанову показалась легкой забавой хотя бы потому, что ему не угрожала материальная ответственность. Здесь просто следовало наблюдать, чтобы бойцы обращались с боеприпасами на «вы» и не курили, чтобы заодно с взрывными газами не взлететь на небо. Слава Богу, они этого боялись не меньше Казанова и нянчились со снарядами с нежностью кормящих матерей…
Солдаты нашли приют в казарме при складах. Лейтенанту же отвели секцию в офицерской фанзе. С отдельным входом, со своей печкой – хочешь топи, хочешь – согревайся ханжей и сукном верной подружки-шинелки. Казанов, встреченный начальством складов весьма благожелательно, быстро оценил обстановку. Через пару дней, оставив своих на попечительство требовательного прикомандированного старшины из первого батальона, он отпросился в полк якобы за получкой.
На поезде и попутке добрался до родного батальона и в те же сутки, уже глубокой ночью, вернулся в нетопленную фанзу на своем Росинанте. Дверь в фанзу через низенький порог прямо с улицы позволил Антону поселить иноходца непосредственно в комнате. Шла середина октября, ночи отличались промозглым холодом и ветрами с близкого Тихого океана. А вместе им было теплей и уютней вдыхать бензиновый угар. И, что важнее всего, заводился «иж» в относительном тепле с полуоборота.
Со следующего дня, впрочем, они стали проводить ночи уже в Дальнем: Казанов в постели с Любой, а «иж» – под сенью облысевшей сакуры. Двадцать километров – не расстояние по асфальтовому покрытию, так что он легко успевал к Любе со службы и от нее – на службу. Счастье, пусть и короткое, казалось таким возможным, когда в их третье ночное свидание Люба огорошила, сказав, что накануне пришла телеграмма из Харбина, заверенная главным врачом и полицией: ее мать положили в больницу. Значит, дети, Наташа и Андрей, остались без присмотра бабушки. На основании телеграммы она получила визу, купила билет и завтра уезжает, по крайней мере, на полмесяца. А ночь спала урывками, несколько раз просыпалась с криком: оправдывалась, что снятся кошмары.
Утром он дал ей денег и на всякий случай попросил харбинский адрес: вдруг она задержится, и он сможет отправить письмо через Галину Демент. Или даже позвонить от нее.
– Что-то не везет нам с тобой, милый, – расстроено говорила Люба, обнимая и целуя его во дворике у мотоцикла. – Сколько ночей могли бы провести еще вместе – снова не судьба!
Было еще темно. Моросил холодным осенним бисером дождь. Антон был одет в Жорин комбинезон и кожанку со свитером под ней, и надеялся, что не замерзнет за полчаса езды до складов. А там переоденется в сухое.
– Да и что нам судьба равнодушная – от нее никуда не уйдешь, – кисло отшутился Антон, уже настроенный на дорогу. – Я тебе не хотел говорить: Борька в командировке женился. Должна скоро из Союза к нему приехать. У подполковника жену отбил ухарь-купец, удалой молодец.
– Ну и дурак! – почему-то со злом отозвалась Люба. – Такие дела так быстро не решаются. Как скоро поженились, так же скоро и разбегутся…
– А я тебе, Люба, не решался признаться в одном страшном прегрешении.
– В каком? – вздрогнула она спиной под его ладонями. – Говори быстрей! На меня и так всего навалилось.
– Ты была права: пластинку с Лещенко я в тот же день разбил пополам, когда под дождем речку форсировал на мотоцикле. Мне друг ее потом склеил, слушать можно. Только игла на трещине слегка подпрыгивает, но звук не сбивается. Если надо, верну.
– Вот еще беда! – облегченно вздохнула она. – Те, кто ее мне одалживал, уже давно в Америке. А в Союз ввозить пластинки Лещенко и сейчас запрещают. Те из наших, кто об этом знает, – наклеивают на них заранее этикетку лояльных Советам композиторов: Бетховен, Чайковский. И ваши пограничники пластинки не разбивают…