Ежедневная езда на «иже» приносила благодатные плоды: в свободное от службы время Казанов гонял по проселкам то в Тучензы – в полк, то к Витьке Аввакумову – во второй батальон. Навестить Лядзедань он пока не решался: там злодействовала военная автоинспекция. Он бы стал для нее легкой и желательной добычей, поскольку ездил без прав и номеров. Отобранный у него мотоцикл, как его предупредили бывалые старожилы Квантуна, вернуть от инспекторов ВАИ стало бы нереальным: нет должных бумажек – нет и машины.
В одну из таких нелегальных мотопрогулок Казанов во второй раз в своей жизни едва не угодил под чуждые страстям и милосердию гусеницы танка.
После японцев в Китае сохранилось левостороннее дорожное движение. Нагнав танковую колонну, дополненную автомашинами с прицепными орудиями, Антон дерзнул обойти грохочущую лавину в облаке пыли и выхлопной гари по обочине с правой стороны. Своего он добился без особого напряга: дал газу до отказу – и за считанные минуты выскочил на шоссе перед носом головной машины. Задышалось чистым воздухом, голубой простор и цепь дальних гор открылись запорошенному пылью и дымом взору. Но тут же почувствовал за спиной нечто неладное и, глянув в зеркальце заднего вида, едва не возопил, как оперный Иван Сусанин: «О-о, смерть близка!..»
Танкисту головной машины, очевидно, вздумалось нагнать наглеца-мотоциклиста и раздавить, как букашку. Казанов прибавил газу и плавно вернулся на обочину – к краю неглубокого кювета. Однако к схожему маневру прибегнул и механик-водитель. Танки грязи не боятся, а рытвины и ухабы – их родная стихия. Тогда как Казанова подбрасывало в седле при встрече переднего колеса «ижа» с булыжниками, кочками и лунками, словно на необъезженном мустанге, а танк дышал ему в спину неминуемым концом. Благо в неравной смертельной гонке на пути справа ему встретилась узкая дорога, уходящая в джутовое поле. Из-за резкого торможения и девяностоградусного поворота на путь спасения мотоцикл ворвался в густые заросли травянистых растений и завалился на правый бок вместе с седоком. Видел ли позор пехотного офицера рядовой водила «тридцатьчетверки» – Антону было не важно. Выдергивая с матами заглохший «иж» из поломанных стеблей и порванных слезящихся листьев, он подумал, что мама в Татарии не даром молится о спасении младшего сына: Богу было угодно вовремя подсказать и открыть спасительный путь ему, грешнику, и даже плавно уложить в джутовую колыбель.
.
***
Раз на раз не приходится. Удача, везение, фарт – категории в человеческом бытие чаще всего случайные. А проще, без философии: индивид, ищущий на свой зад приключений, обретает таковые, да еще и с винтом в придачу.
В тот роковой жаркий, душный воскресный день Казанова дернуло с утра отправиться за пятнадцать километров в городишко Синьшатунь на мотоцикле. Соблазнил его на эту вылазку командир танкового взвода Жора, украинец с хохлацким выговором, рубаха-парень, кареглазый красавец и неунывающий трудяга с вечно мазутными руками. Руки Жора, конечно, мыл регулярно и соляркой, и бензином. Но из-за непрерывного ремонта выработавших моторесурс двигателей и ходовой части «тридцатьчетверок», одолевших в сорок пятом хинганские перевалы и маньчжурские степи, кисти лейтенанта превратились в клешни железнодорожного смазчика букс. Накануне Жора залил Антону бак его «ижа» бензином. А вечерком за благодарственной бутылкой подарил Антону новенький комбинезон со своего могучего плеча с царским наказом: «На твоем «ижике» ездий тильки в ём! Бо те грошив не хватить форму ахвицерску меняти – уся, мабудь, будить у масли…»
В этой обновке и отправился Казанов в воинскую часть Синьшатуня, где, по уверению Жоры, за два литра ханжи у одного деляги-сержанта в автомастерской можно выменять новенький аккумулятор для «ижа». Сухой, незаряженный, одинаково подходящий как для «ижа», так и для какой-то военной техники. Координаты расхитителя и менялы-аккумуляторщика Жора тоже подсказал. А собственный аккумулятор у Казанова из-за небрежной эксплуатации дышал на ладан: закипал и постоянно, как любитель бочкового пива, требовал долива электролита и подзарядки.
Искомого аккумуляторщика на месте не оказалось, на расспросы и напрасные поиски ушла уйма времени. Чтобы снова не угодить под колпак комбата за самоволку, за пределами Синьшатуня Антон выжимал из одноцилиндрового «ижика» все его одиннадцать с половиной лошадиных силенок, непредусмотрительно противопоставив им свою единственную – человечью. А, как следствие, на крутом повороте не вписался в кривую и влетел в кювет с некоторой долей везения: центробежной силой его выбросило из седла в тот же кювет, что и мотоцикл. Они валялись в неуютной канаве рядом – водитель, молчаливо вытянув ноги, а мотоцикл – вверх колесами и ревел, как недорезанный боров.
Выползая на четвереньках на каменистое шоссе, Казанов увидел бегущих к нему по полю срубленной кукурузы и голосящих непонятное китайцев с мотыгами. Лучше бы они ими прикончили, чем так искренне, по-доброму выражать ему сочувствие и помогать вытаскивать заглохшую машину из кювета. Откуда-то появилась повозка на резиновом ходу, и старенький возничий с кнутом в худенькой лапке знаками стал умолять Казанова погрузить «ижа» и его самого, чтобы увезти, куда он захочет. В другое время подобное проявление человеческого участия и живое проявление крепости советско-китайской дружбы его бы растрогало. Но представить, как их, покалеченных – его и «ижа», – подвезут к батальонному медпункту старлея Маслова на ишачьем драндулете, показалось немыслимым. Вот уж будет пища для пересудов!.. А неизбежная беседа с комбатом выльется в угрозы и унижения.
Встав с помощью двух пожилых китаянок на ноги, он не без трепета и презрения к себе увидел, что штанина нового комбинезона у него разорвана от паха до колена и по грязной коже обильно струится кровь. Ладно хоть трусы уцелели и из промежности ничего не свисает… Болели ушибленные локоть и колено. Саднило правую щеку – он прикоснулся к ней кончиком пальца и увидел на нем розовый отпечаток. Подумалось, что со стороны, наверное, он похож на кота драного.
Пора взять себя в руки. Он попытался изобразить на обезображенной физиономии улыбку и знаками попросил поставить «ижа» на колеса. Возничий и другой китаец, мелкий, но сноровистый и сильный, мгновенно выполнили просьбу, и Казанов увидел, что его ни в чем неповинный голубой приятель искалечен не меньше своего хозяина. Бензобак помят и покарябан, руль повернут вправо градусов на двадцать, фара разбита вдребезги вместе с лампочкой. Снова, как на тренировке на взлетной полосе, погнута правая педаль, и это будет мешать переключению скоростей.
Он ногой опустил опорную стойку для удержания «ижа» в вертикальном положении и раза три резко ступней нажал на кик-стартер. Мотоцикл чихнул и весело зарокотал, выплевывая дым из помятого глушителя.
Отыскав в карманах пару носовых платков, Антон попросил знаком молодого китайца перевязать ему бедро – из рваной раны кровь стекала в сапог, и он ощущал, как намокает портянка. Руки у парня работали так, словно он прошел обучение в госпитале: импровизированная повязка не жала и закрепилась надежно. Зато мотоцикл, когда он тронулся в путь, вел себя странно: раскачивался, будто пьяный, и не хотел переключаться на вторую передачу. Через минуту он понял, в чем дело: переднее колесо приобрело при ударе чудовищную «восьмерку», и оно вихлялось, словно подражая клоуну. Китайцы бежали следом, смеялись и хлопали в ладоши.
А в батальоне аплодисментами Казанова никто не встретил. По объездной дороге он незамеченным пробрался к фанзе Суханова, оставив мотоцикл в укромном, спрятанном от любопытствующих глаз офицерских жен месте. Но Юркина квартира оказалась на замке. Пришлось постучаться к соседям. Открыла непричесанная, с сажей под носом Настя Клюшина; это её Антону выпала плохая доля сопровождать в медсанбат для удаления часовой стрелки из материнского лона. С тех пор она почему-то радовалась встречам с ним, как с небесным Спасителем.
– А ты что, Антон, не на учениях? Всю дивизию по тревоге подняли, на учения угнали. В батальоне только бабы с детьми остались да караульный взвод. Попадет тебе на орехи! Юра Суханов мне сказал, что ты в Синьшатунь по делам поехал. Проходи , я дома одна.
– Видишь, как прокатился? Всю морду разукрасил и ляху пропорол. Может, перевяжешь? Маслов, конечно, тоже на учениях – не догонишь.
– И перевяжу, и накормлю.
– Может, и спать положишь?
Настя внимательно поглядела ему в глаза своими голубыми озерцами:
– Прыткий ты, Антоша, – прямо Казанова! Идет тебе эта фамилия. Полина всем раззвонила, как видела тебя с эмигранткой… Помню, как и меня гладил и целовал, когда в госпиталь сопровождал. Минутку подожди, я сейчас.
Она скрылась в спальне и вскоре появилась в сиреневом шифоновом платье, причесанная, припудренная, пахнущая духами. Приятная русская мордашка, тронутая веснушками, фигура стройная и ноги в туфлях, как две бутылочки – полненькие, загорелые. В руках бинт, вата, йод, ножницы…
Подходящие момент и объект для испытания приобретенных навыков в науке страсти нежной, которую воспел Назон…И Надсон, думается, тоже.
– Снимай, Антоша, свой комбинезон – перевяжу, как в операционной. Нас из пединститута не только училками, но с помощью военной кафедры и медсестрами выпустили. На случай, если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов.
– У меня, Настя, под комбинезоном ничего нет.
– Что надо – отыщем! Раздевайся!..
Пока Настя, встав перед ним на колени, накладывала ему на бедро повязку с мазью Вишневского, Антон ласково гладил ее по темени, запуская пальцы в заросли густых русых волос. Она иногда, изображая возмущение, дергала головой и просила не мешать. Однако по голосу и по тому, как женщина иногда замирала и вздыхала, он улавливал, что выбранная им тактика предварительной разведки обещает успех предстоящего наступления. К тому же она в своей коленопреклоненной позе не могла не заметить характерного шевеления в его армейских черных трусах. И дабы не уступать занятый рубеж для атаки, как только Настя, закончив перевязку, поднялась с колен, он притянул ее к себе, впился поцелуем в полуоткрытые губы и стал пятиться, увлекая предмет вожделения за собой, в направлении застланной кружевным покрывалом кровати.
– Неужели, Антон, ты думаешь так легко мной овладеть? – неожиданно спокойным голосом охладила Настя его наступательный дух.
Он засмеялся, поцеловал в щеку и разжал руки, обнимающие стан коварной персиянки.
– Я в такие моменты не думаю, Настя. Интуитивно подчиняюсь законам естества.
И увидев свое неприглядное отражение – в трусах, в майке, с всклокоченной головой, покарябанной щекой, помазанной йодом, и забинтованной ляжкой – в тусклом трюмо, поставленном в ногах кровати, опять засмеялся:
– Да, у такого соблазнителя шансы на успех равны нулю. Говорю тебе как учительнице: простите меня, я больше не буду!
– Почему это ты решил, что я против? Просто не все сразу. Мы же еще не пообедали! Иди, переоденься, а я стол накрою.
«Девушка с характером», – подумалось ему, пока собирал свои манатки, чтобы передислоцироваться в соседнюю конуру, к Суханову: Юра отдал ему ключ Славы Тимочкина до его возвращения из отпуска.
А раньше Настя Антону казалась Дунькой с трудоднями. Значит, с его восприятием реальности происходит нечто, похожее на аберрацию, – о ней толковал курсантам в пехотке касательно оптических прицелов громогласный капитан Андреев, теоретик стрелкового дела и практик по части решения половых проблем.
Андреев, светловолосый красавец с правильными чертами лица, заключенными в чистую персиковую кожу, в ту пору еще лейтенант, погорел в войну на сексуальной почве: командуя женским взводом курсанток-минометчиц, угодил своим снарядом в воронку девушки, его заместительницы. Она забеременела и оказалась негодной для фронта, с позором вернулась на гражданку, родила. Чем, по мнению комиссаров, замедлила нашу победу над фашизмом. Лейтенант Андреев из-за безответственного использования своего природного оружия потерял одну звездочку с погон и перспективу безболезненной военной карьеры. Его сверстники стали старшими офицерами – подполковниками, полковниками, – а он, влача за собой хвост аморальщика, с грехом пополам выстрадал чин капитана почти за полтора десятка лет службы.
«Банальная маленькая трагедия из анекдотичной армейской повседневности», – подвел черту под воспоминанием о преподавателе стрелковой подготовки Казанов, облекаясь в офицерскую форму к званому обеду. Его больше беспокоили предстоящие разборки по окончании дивизонных учений: вот уж потреплют ему нервишки. Особенно Кравченко. Вместо трех суток учений десять суток дивизионной губы гарантированы…
***
Однако до губы и встречи с Кравченко и Бабкиным было далеко. Жаль капитана Прохорова и Васю Шагарова. Им тоже его разгильдяйство отрыгнется: в третьей роте нет дисциплины, секретарь комсомольской организации лейтенант Казанов служит отрицательным примером для личного состава. Вместо того, чтобы идти в авангарде… И т.д., и т.п.
При виде Настиного стола все тревоги улетучились, как дым после выстрела из мелкокалиберки. А после выпитых трех рюмок коньяка, привезенного из Союза Настей, может, вот для такого случая захотелось еще больше и хорошей, большой любви. Однако и вторая атака Антона на Настю захлебнулась из-за ее благоразумия.
– Ну что ты, Антон, прешь на меня, как Матросов на амбразуру? В любую минуту здесь может появиться комбатша – она врывается без стука…
– Как сука, – срифмовал распаленный желанием лейтенант молодой.
– Вот именно! – забыв похвалить его поэтический дар, подтвердила Настя.
– Иди к себе, отдохни, успокой свои раны и ушибы. Часов после десяти встретимся и посмотрим, как жить дальше…
Настя превзошла все его самые смелые ожидания.
Ближе к полночи их так спонтанно вспыхнувший контакт продолжился на супружеском ложе Клюшиных без участия хозяина – старлея Паши: в эту лунную ночь он сражался на учениях, оберегая китайские рубежи от нападения вероятного противника. Личные качества своего мужа Анастасия преподносила Антону в неприглядном, но и в несколько противоречивом виде: пьяница, картежник, матерщинник, ничем не интересуется, не читает даже газет. А что такое ласка, нежность – он и представления не имеет… И в то же время: Паша Клюшин – человек добрый, покладистый, безразличный к деньгам. Любит ее, дочь, родителей. «И советскую Родину», – хотел добавить Антон. Но промолчал из опасения, что Настя не позволит ему повторить до утра вновь то, что им обоим понравилось.
А больше всего подмывало его спросить, знает ли она об истории солдатского котелка с водой, поднятым и триумфально выдержанным Пашей на его органе на глазах офицерского картежного собрания. Застань Паша сейчас Казанова в постели со своей Настенькой, он бы этой, подаренной ему природой, могучей штукой прихлопнул по лбу обоих, как мух. И снова умение не следовать по первому позыву путем праздного любопытства привело его к получению нужной информации. Когда она вернулась из соседней комнаты после второго раза и легла рядом, его любопытство было удовлетворено не в забавной, а в грустной интерпретации.
– Ты, думаю, уже слышал, Антон, о подвиге Павла с этим котелком?
– Что, с его головой, что ли?
– Смеешься? А мне стыдно и за него, и за себя! Думаю, о его проделке если не весь полк, то уж батальон точно знает.
Ему показалось, что она всхлипнула в темноте. Он обнял ее, горячую и слегка дрожащую всем телом, и дал успокоиться.
– Они вчетвером всю ночь в преферанс резались, напились, конечно, поспорили, и Паша на свой фаллос поднял и сколько-то секунд продержал солдатский котелок с водой… Я ему потом говорила, что у него в черепке мозгов не больше, чем в его залупе. А он не понимает, хохочет: ну и что, мол, в этом такого? Подурачиться уж нельзя! Ты радоваться должна: тебе все бабы завидуют. Знаешь, как они теперь на меня смотрят! Да как на дурака, говорю… А в постели ничего примечательного: раз-два – и спекся!..
***
После возвращения батальона с учений комбату Кравченко было не до Казанова: он уехал в полк по разбору страшного ЧП. Произошло оно в последний день боевых игр, когда пулеметно-стрелковые роты поднялись в атаку, следуя за танками. Одна «тридцатьчетверка» на приличной скорости грохотала по крутому склону холма, стреляя холостыми снарядами. И вдруг кувыркнулась сначала на бок и мгновенно, словно игрушечная, застыла у основания высотки, вознеся в небо беспомощно вращающиеся гусеницы. Командир танковой роты капитан Николай Жунин, фронтовик с сорок третьего по сорок пятый год, преодолев на танке пол-Европы, форсировав Хинган и покорив Маньчжурию, оказался раздавленным до неузнаваемости на десятом году после Победы. Он руководил боем, стоя по пояс в открытом люке машины и, скорее всего, не осознал, что погибает. Тело капитана Жунина видели немногие: его сразу увезли в Ляцзедань, в морг медсанбата. А оттуда в почтовом вагоне, как это бывало раньше с погибшими на Квантуне семейными офицерами, должны были отправить в цинковом гробу одним поездом с его семьей – женой и восьмилетним сыном – до населенного пункта захоронения останков танкиста.
На фоне траурного настроения проступок лейтенанта Казанова рассматривали только ротный Прохоров и замполит Шагаров. Антон честно рассказал о причинах опоздания к подъему по тревоге и неявке на учения. Продемонстрировал им хромую ногу, синяки и ссадины. Они по очереди, весьма корректно, без мата, отчитали его и отправили в медпункт к старлею Коле Маслову с намеком на использование его ахиллесовой пяты.
Казанов и без подсказки командиров использовал беспроигрышный шанс. Явка в медпункт с повинной и весомым аргументом – литровой бутылкой ханжи – убедила лекаря в полной небоеспособности раненного лейтенанта. А после перевязки и частичного совместного распития подношения непосредственно в лечебном учреждении Маслов смело взял на себя ответственность пойти на должностное преступление: выдал Казанову справку задним числом на трое суток в связи с травмами, не совместимыми с нахождением в строю. То есть на все дни подъема по тревоге и завершенных учений. Кроме того, он подарил Антону и направление в дивизионный медсанбат для рентгеноскопии коленного сустава сегодня же в связи с возможной трещиной коленной чашечки.
Смертельно усталый после трех бессонных ночей Юрка Суханов-Сух, поворчав, но, следуя законам кадетского братства, на своем «иже» доставил изрядно поддатого Казанова в Лядзедань и оставил ночевать у знакомых парней первого батальона. На следующее утро медсанбатовский рентгенаппарат показал, что лейтенантская коленная чашечка без видимой патологии. Однако для излечения ушибов и ран ему следует пройти амбулаторное лечение при батальонном медпункте в течение дополнительных пяти суток. На что и была выдана соответствующая справка с печатью и подписью дивизионного главврача.
Казанов, воодушевленный удачей, поймав попутный грузовик, заскочил во второй батальон к Витьке Аввакумову и поделился с ним своими бедами и рассказом о сладких ночах с Любой, Ли Сими и Настей. Виктор, разбуженный Казановым, усталый после учений и пребывающий в настроении «черной желчи» – несвойственной ему депрессивной подавленности, – выслушав Антона, мрачно предупредил друга:
– Ты, Казанова, слишком далеко заходишь в своих приключениях. Нарушаешь основной закон охотников на чужих баб: не пори, где живешь, не живи, где… Ты этот закон знаешь лучше меня. А у мужика этой Насти, сам говоришь, такой болт, что он им тебя прикончит. Я бы лично, узнай такое, ёмаря пристрелил, а там будь что будет!..
– Мужей бояться – баб не иметь… С Настей, по ее предложению, мы пришли к мировому соглашению. Она сказала: «Это наша последняя ночь. Общего будущего у нас никакого. А у меня дочка, надо ее сделать человеком. Другого ребенка после аборта, врачи предупредили, уже не будет». Она на семь лет старше меня, ребенок, о любви и речи не заходило. Нас не засекли, так что тревоги твои – от плохого настроения.
Виктор лежал под смятой простыней, уставившись в потолок и выдувая из легких серый яд «беломора».
– Ты прав… Побывал у тетки в отпуске в деревне, насмотрелся на счастливую колхозную жизнь. В деревне – ни одной собаки: тетка говорит – всех поели или сами от голода сдохли. После оккупации прошло больше десяти лет, а многие в землянках, как в могилах, ютятся. Зайдешь – дышать нечем. Вши заедают, половина людей чесоткой болеют. При встрече руку страшно подать – сам сюда чесоточным вернешься. Теперь, когда после Сталина колхозники паспорта получили, молодые стали по городам разбегаться – на стройки, заводы. Сельское хозяйство на одном старичье держится. А сюда приехал – половины батальона уже нет. Как и у вас, конечно. На эти дурацкие учения выезжать, а водителей почти не осталось. Потешная дивизия, гроб с музыкой – и только!.. Может, выпьем?
– Прости, Вить, не хочу. Вчера с этим врачом, потом с ребятами в первом батальоне… И к себе в роту надо позарез – хотя бы показаться. Комбат меня сожрет, как колхозную собаку, если хватится.
– А у тебя как дома?
– Вроде нормально. Мама тоже со старшей сестрой в селе живет, с четырьмя внуками водится. Сестра – завуч в средней школе, зять – первый секретарь райкома. Он себя называет хозяином района. Думаю, как и прежде, они не бедствуют. Мама пишет: все деньги, какие отсюда послал ей я, сестра потратила на путевку в Гагры. Зять тоже на партийном курорте отдыхал. Хоть я и писал, чтобы мама на эти деньги в санаторий съездила единственный раз за свои пятьдесят семь лет… Ты мне, Вить, не посодействуешь хотя бы до полка добраться. Дошел бы и пешком, но сам видишь, какой я калека.
Аввакумов сбросил с себя простыню и тяжело поднялся с постели в одних трусах. След от пули курсанта Куца на Витькином мощном белом бедре синел несмываемым пятном вечной памяти. Мышечная масса его красивого тела после суворовского и пехотного не уменьшилась – бугры бицепсов и мышц на животе заиграли, когда он стоя натягивал на себя бриджи. Левая сторона лба, сморщенная ожогом в хате, запаленной немцами в сорок втором году, каждый раз в душе Антона будила неистребимую ненависть к оккупантам и память о сгоревшей матери и сестренке друга и своем убитом осколком мины брате где-то там же, на Орловско-Курской дуге.