На следующее утро, после завтрака, Люба сказала,
что ей надо отлучиться часа на три для хлопот по получению визы для поездки в Харбин.
Пояснила, что местным русским разрешалось удаляться от своего места жительства
не дальше, чем за тридцать километров. А для посещения прочих городов и весей
Китая, за пределами советской арендованной зоны, требовалась виза. Так же, как
и «за речку», что на местном эмигрантском жаргоне означало то же, что и
советский сленг «за бугор». И только для выезда в Союз, на историческую Родину,
створки «железного занавеса» были гостеприимно раздвинуты. Правда, за занавесом
можешь следовать далеко не туда, куда захочешь, – на целину, в колхоз-совхоз в
качестве рабсилы принимают охотно, даже кое-где жилье гарантируют. Отработаешь
там несколько лет, может, и в городе устроишься, только не в Москве и других столицах
республик свободных. Из уехавших в Союз, может, только пятая часть наиболее
образованных и опытных специалистов из эмигрантов оседает в провинциальных городах
Сибири, Урала, Казахстана.
– Вижу кошек, собак, птиц – и завидую им, –
торопливо причесываясь перед мутным зеркалом на стене у окна, заключила краткую
информацию о правах русских в странах социализма Люба. – Бегут и летят, куда
хотят. А в том же ОГСе – Обществе советских граждан – ваши чиновники еще и намекают,
что, если дашь на лапу, все можно решить без лишних хлопот. И у кого деньги
есть – дают юани этим кувшинным рылам и получают нужные бумажки. И даже работу
на предприятиях огаэса – в их
магазинах, в пекарне, еще где-то. Но большинство-то нищие, как я, им нечего на
взятки тратить. Вот над нами и издеваются: ишь, мол, в Америку или во Францию
захотели! А кизяки кто будет в казахской степи собирать?.. Устала я, Антон,
издергалась от этой ужасной неопределенности. Вкус к жизни потеряла. Впрочем,
Антон, тебе этого не понять. Ты из другого мира, для тебя личная свобода с
рождения не существует. Поэтому тебе легко.
Ему не хотелось спорить и обращать Любу в свою
веру: он убедился, что она выбрала ей одной задуманный путь, а советский образ
жизни ей противен, она его никогда не признает. Так стоит ли понапрасну копья
ломать?.. Как случайно встретился с
тобою, улыбнусь спокойно, разойдясь…
А что касается свободы личности, то до недавнего
времени, до смерти Сталина, все крестьяне страны, «где, – как пел под домбру акын
Джамбул, – все мы равны в созвездии братских республик страны», жили без
паспортов и считали это в порядке вещей. Свободно трудились на земле, взятой у
родного государства в бессрочную аренду, и, опьяненные свободой, с песнями и
плакатами сдавали ему хлеб, молоко и мясо, взамен получая крохи, а еще чаще –
ничего и плюс долги. Так было и в его колхозе «Рассвет»: его мать трудилась с
рассвета до заката на полях и в амбарах и несла детям в избенку под соломенной
крышей в качестве вознаграждения за ударный крепостной труд сотни палочек – по
числу отработанных дней.
Они поцеловались, и Люба ушла, как на боевую
операцию против мздоимцев-чиновников, твердо ступая крепкими ногами по коридору
и вниз по лестнице.
Казанов еще с вечера задумал, чем заняться, –
достал из портфеля «Самосознание» Бердяева и постучался в дверь к соседям по
этажу.
– Ах, это вы, Антон Васильевич! – как родному,
обрадовалась ему Августина Семеновна. – С добрым утром вас, очень рада вас
видеть. Проходите, вместе попьем чайку, поговорим. А то я целыми днями одна.
Слышала, что Любовь Андреевна, как и мои Ольга и Сережа, ушла.
– Спасибо, Августина Семеновна, я тоже рад вас
видеть. Спасибо за книгу, она мне понравилась, хотя я полностью не успел ее прочесть,
а тем более осмыслить. Хотя кадеты и прозвали меня Философом. Но это как реакция на мою абстрактную болтливость на
разные темы.
– Так и Бердяев называл себя вольным мыслителем. После кадетского корпуса проучился четыре курса в Киевском университете на разных факультетах – на естественном и юридическом, да так и не окончил. И сам признавался, что с детства учился плохо, ни одной задачки по математике решить не мог и стихи запоминал с большим трудом. Логику не признавал… Всю жизнь болел, боялся болезней и умер за письменным столом. Он, знаете, любил повторять: пока я дышу – размышляю, а когда размышляю – пишу. Странный был человек, аристократ до мозга костей. За заслуги дворян-предков его с детства зачислили в пажи царского двора, но от учебы в пажеском корпусе он оказался. Я, признаться, влюбилась в него с первого взгляда. А глаза у него просто горели, как свечи, волосы, как у вас, такие же темные и волнистые, но до самых плеч. Больше был похож на поэта-романтика, чем на философа.
Потом они сидели и пили чай из изящных чашек китайского фарфора с яблочным варением и теплыми пирожками с капустой за тем же столиком, который больше месяца назад послужил для проведения спиритического сеанса с вызовом Наполеона для беседы на русском языке.
– А я ведь не без умысла предложила вам, Антон Васильевич, почитать Бердяева. С Николаем Николаевичем я имела честь быть немного знакомой. Конечно, он был лет на двадцать старше меня, но когда приезжал из Москвы в Питер и заходил к нам со старым товарищем моего отца, мы иногда оставались наедине. Он шутил, расспрашивал меня об институте благородных девиц, где я в то время училась. И спрашивал, помню, что я больше всего ценю в православии. Я отвечала, наверное, невпопад о любви к Богу и Его Сыну, вере в заповеди. К тому времени уже знала и Библию, и Закон Божий. Имела по этому предмету отличные оценки. А он говорил, что более всего ценит свободу, а в Боге то, что Он приравнял к себе человека в части творчества и этим сделал его свободным. Что-то в этом роде… Вам нравится, Антон Васильевич, ваша служба?
Неожиданный переход от Бердяева к его персоне
Казанова застал врасплох, и он ответил честно:
– По правде говоря, нет, Августина. Как и Николаю
Александровичу, по его признанию в этой книге. С одним отличием: он кадет не
любил, считал их, точно не помню, то ли вульгарными, то ли ограниченными. А я
люблю их такими, какие они есть. Конечно, за семь лет учебы у меня в
суворовском училище и врагов хватало. Но ведь и братья, бывает, враждуют в
одной семье… Но главное, почему бы мне хотелось уйти из армии, – это получить
высшее образование. Я хорошо учился, суворовское закончил с золотой медалью. А Бердяев
мне близок тем, что больше всего ценит свободу. Он, как и Лев Толстой, считает,
что без свободы нет человека. Только я не связываю это с религией. Бердяев
отсидел четыре раза в тюрьме и арестантских ротах, а меня девять раз сажали в
карцер и на гауптвахту.
Августина Семеновна улыбнулась, показав ровные
белые зубы. Лицо ее с правильными чертами и ясными голубыми глазами не потеряло
былой красоты.
– Ну, не приведи Господь, вам в тюрьму угодить. Хотя от нее, как и от сумы, зарекаться нельзя. А Бердяев остался на свободе после беседы с Дзержинским. Он где-то писал, что прочел даже железному Феликсу часовую лекцию о марксизме в его личном понимании. А после этого его вместе с тридцатью или сорока другими интеллигентами из Москвы и Казани и их семьями, по указанию Ленина, на немецком пароходе «Обербургомистр Хакен» выслали в Штеттин. Сейчас этот город называется Щецин. А всего за два года за границу выслали полтысячи цвета русской интеллигенции: политиков, литераторов, ученых, экономистов, инженеров, профессоров, преподавателей. Врачей «помиловали» великодушно: вместо заграницы выслали в голодающие губернии – на Урал, в Сибирь, на Дальний Север для борьбы с эпидемиями тифа, холеры, сибирской язвы. Вот и очистили Россию от самых умных людей и сделали из нее надолго страну дураков. У нас здесь в двадцать втором году интервью Троцкого из западной газеты перепечатывали о гуманизме по-большевистски. Мы, мол, высылаем этих врагов из совдепии вынужденно, чтобы, в случае обострения политической обстановки, не расстреливать гнилых интеллигентов по законам военного времени как вражеских агентов. А через несколько лет и самого Троцкого с семьей выкинули из Союза, как ненужную тряпку. Не успокоились, разыскали в Мексике и продырявили альпенштоком преступную голову. На его совести только загубленных казаков миллионы.
– А у нас пишут, что Троцкий убит своим же сообщником, испанцем Меркадером.
– Бумага, дорогой Антон Васильевич, все стерпит. Только Бог все видит, и правда в свое время выйдет наружу, как шило из мешка… Ну полно нам говорить о политике – грязное это дело! Мы в ней – как крыловские Моськи, даже лучше, если нас никто не услышит… Вы, Антон Васильевич, не откажетесь от моего подарка?
Августина Семеновна сидела напротив его и казалась прекрасной дамой со старинного портрета или из стихов Блока: «Прошли года, а ты все та же… Лишь волосы немного глаже, и в них сияет седина». Правда, голова, причесанная гладко, была полностью седой с отливом благородной голубизны. Она завораживала его своими молодыми ясными глазами светской львицы, проникающими в отдаленные уголки его мозга. Он озадаченно молчал.
– Вам, я вижу, не хотелось бы расставаться с
книгой Бердяева. Признайтесь?
Казанов улыбнулся и пожал плечами.
– Я вам дарю ее вам. Без подписи. Мало ли что? –
вдруг вас спросят, от кого…
– Большое спасибо вам, Августина Семеновна. Не
знаю, чем вас отблагодарить за такой подарок.
– Пожалуйста, я чувствую, что вы его сохраните. А
в отношении подписи, поверьте, это не пустое предупреждение, Антон Васильевич.
Сын моих знакомых получил письмо от своего друга, который с родителями оказался
на целине в Курганской области. Когда они приехали на пограничную станцию Отпор,
он ужаснулся. Всех пересадили из китайских пассажирских вагонов в советские
скотские теплушки с непристойными надписями на стенах. В них, по-видимому,
перевозили прежде уголовников. В теплушку зашел пограничный наряд для проверки
документов. После проверки старший наряда, офицер, спросил, есть ли в багаже
старые книги и граммофонные пластинки с песнями. Мы же воспитаны
законопослушными, испытали на себе и царскую, и советскую, и китайскую, и
японскую власть. Старушка дрожащими руками подала офицеру старинную Библию.
Офицер разодрал эту реликвию пополам и приказал солдату бросить ее в костер –
он горел напротив вагона, на насыпи. Потом какой-то доверчивый глупец принес
стопку пластинок Шаляпина, Вертинского, Лещенко. Офицер выбросил всю стопку в
дверь, к костру, и крикнул солдату, чтобы он их растоптал… А я читала в
советской печати, как советские люди возмущались, что германские фашисты
сжигали книги русских классиков. Та же страшная бездуховность!.. Этот же
молодой человек побывал с матерью в Тюмени. Ионии пережили там настоящее
потрясение. Оказалось, что в исконно православном городе из множества храмов
остались только Знаменский собор да часовня при больнице… Говорю это потому,
чтобы вы поняли, Антон Васильевич, наше намерение и желание Любови Андреевны
уехать куда угодно, только не в страну, где ничего не осталось от прежней
России. Там в разные годы погибли наши ни в чем неповинные родные. А с ними и
миллионы других русских людей. Это все равно, что добровольно обречь себя постоянно
жить на кладбище.
– Книгу я сохраню как память о вас, Августина
Семеновна. Нас на границе не досматривают. Лично я так вообще бы открыл все
границы – пусть люди живут свободно. Знаю, что это невозможно и вряд ли
когда-то произойдет.
– Как вы молоды и какой вы идеалист, Антон Васильевич!
Вам действительно противопоказано быть военным…