56. Родина позвала на целину

Разыскать Дору на перроне оказалось не легко. Провожающих к пассажирскому составу собралось, наверное, не меньше, чем заманенных романтикой целины отъезжающих. Они топтались отдельными группами, разливали что-то по стаканам, оживленно переговариваясь, или, напротив, скорбно молчали с опущенными головами. Среди русских лиц было много и китайских, в основном женских, таких же заплаканных и напряженных. И вообще, казалось, люди явились к выносу чьего-то гроба – ни одной улыбки, только тоскливое ожидание очевидного финала. Было солнечно, а над перроном, казалось, нависла темная туча тоски, словно людей отправляют на войну или в заключение.

– Думаешь, они все по своему желанию едут? – ворчала Люба, приподнимаясь на цыпочках в толпе, чтобы разыскать глазами подругу. – Везут, как невольников из Африки в Новый Свет, на непаханые саванны и прерии. Большинство все давно распродали, деньги отдали, чтобы откупиться от целины и уехать не в коммунистические страны. Остались без работы, все запасы проели и пропили, вот и ухватились за соломинку. Да еще кое-кого еще там у вас чекисты расстреляют или в лагеря отправят. Тысячи тысяч на удочку попались, поплатились здоровьем и жизнью – и все равно на рожон лезут!

– Брось ты, Люба, – слабо возражал Антон, привыкший к ее неизлечимому антисоветизму. – Все это позади! Берию расстреляли, его сторонников осудили…

– Помолчи, Антон, ничего ты не знаешь. Вот если бы твоих родных, как наших… Ох, наконец-то разыскала мою дурочку! Пойдем, а то, видишь, паровоз уже к составу прицепили.

Густой дым из паровозной трубы трепал легкий бриз, разбрасывая клочья в солнечном пространстве над толпой, как из кадила. Дух каменноугольной гари поглотил все другие запахи, а свист и сипение пара и сжатого воздуха в тормозах заглушил шелест голосов и шорохи шагов.

Дора взглянула на Антона, как сквозь стекло, и кинулась к Любе с громким плачем и обхватила ее полными руками:

– Я уж думала, что ты и вправду не придешь проводить нас, Любочка.

– Мало ли что можно брякнуть вгорячах! - сквозь слезы возразила Люба. – Я и сейчас считаю, что зря ты едешь туда, где тебя никто не ждет. Будут на тебе целину пахать, как на кобыле, да еще и с твоим нефритом. А где дети и он, пропоица твой?..

– Дети в вагоне – вещи и места охраняют. А его друзья куда-то увели. Представь, нам на четверых всего два спальных места дали. Проводник сказал, что вагон рассчитан на шестьдесят пассажиров, а в него чуть ли не вдвое больше набивают. И вещами все завалено – ни пройти, ни перепрыгнуть. А до границы плестись четверо суток в этой духоте.

– Дорочка, это все цветики. Ягодки – впереди. Я от харбинки, Вали Флейшер, получила длинное письмо. Их после пересечения советской границы направили в Казахстан, в Павлодарскую область. Но сначала напугали до полусмерти. Забрали всю одежду и колонной, полуголыми, куда-то повели. Думали, то ли на расстрел, то ли в газовую камеру. Оказалось, что надо было одежду прожарить от вшей и дезинфицировать. Радовались, что остались живы. А потом их поместили со всеми вещами на нары в вагоны для перевозки скота и заключенных, и они двенадцать суток добирались до Павлодара. Остановили поезд в голой степи, заставили выгрузиться, поезд ушел, и они до полуночи ждали, пока за ними приедут и куда-то заберут. В полночь приехала легковушка. Из нее в непотребном виде вывалился председатель колхоза или совхоза и промычал, что только утром за ними приедет грузовик и повезет в какое-то Лозовое. Спали, кто как придется, – на вещах, на земле. Потом целый день пылили по степи в открытом кузове, умирали от жары и жажды. Валя говорит, что как будто она заново сама переписала чеховскую «Степь». Только поздно вечером приехали в ужасный маленький поселок с глинобитными хатками. Поселили их в дом побольше, называемый клубом, сказали, чтобы закрывались надежней от чеченцев. Их Сталин согнал сюда за сотрудничество с немцами во время войны. Так что, Дора, готовься к встрече с кавказцами, посмотришь, чем они лучше китайцев.

– Да где, Люба, наша ни пропадала! В Китай из России переселились на телегах или пешком. Туда едем в пассажирских вагонах, а по России прокатимся в «столыпиных». И я каких только историй не наслушалась и не начиталась. Отец вон уже десятый год где-то на Урале лес валит, а может, его и в живых нет. Как устроимся, маму к себе выпишу, пока пусть в Харбине живет. Послали телеграмму. Может, придет на вокзал, когда там через трое суток будем. А ты как, Антон, скоро в Союз?

– Не знаю, Дора. На следующий год, скорее всего.

– А Борис? Он где?

Он испытал искреннюю радость за своего ветреного кадетского друга: и он оставил след в сердце этой женщины. А может, и запоздалое сожаление, что она не уступила ему. Заплаканная, с красным лицом, полногрудая, одетая во фланелевые шаровары и пеструю сатиновую кофточку, она сегодня выглядела деревенской бабой вполне годной на роль целинной доярки или свинарки.

– Его перевели в Дальний, на концессию. Уехал в Союз – отвез демобилизованных солдат. Скоро должен вернуться с новым набором.

– Передай ему привет, Антон?

– Кому это ты приветы шлешь, дорогая? – раздался из-за его спины пьяный голос. – Поезд уходит. Хочешь меня с детьми в Союз отправить, а сама здесь остаться!

Антон оглянулся и сделал шаг в сторону. Лысый низкорослый мужчина в клетчатой рубахе с засученными рукавами грозно, пьяной походкой надвигался на Дору из поредевшей толпы, расходящейся по вагонам.

– Ты еще и здесь на прощание скандал хочешь устроить? – резко дернула его за рубаху Люба. – Любовнику моему старому привет передает.

Мужик остановился и, покачиваясь, тупо уставился на Любу:

– А это с тобой кто? – кивнул он своей плешью в сторону Антона.

– Молодой любовник, друг моего старого, вместе служат.

– Хватит брехать, Любка! Тоже мне нашлась мадам Помпадур! Что на родину не едешь с нами, целину поднимать белыми ручками?

– Я лучше на готовое явлюсь, когда ты станешь Героем социалистического труда… Ладно, Дорочка, давай обнимемся. Помоги тебе и детям твоим Бог!

Подруги обнялись и разрыдались. У Казанова тоже навернулись слезы, он пробормотал «прощайте» и пошел ждать Любу у выхода с перрона.