В своем предположении Казанов ошибся: шум в
коридоре возник не из-за окончания сеанса.
Ему пришлось прижаться к стене, чтобы пропустить
мимо себя четырех мужчин с носилками, на которых с закрытыми глазами лежал мертвенно-бледный
старшина-танкист Медведев. Следом за носилками с плачем шли его жена и врач в
белом халате. За ними тянулась вереница возбужденно переговаривающихся людей. Когда
носилки повернули на лестницу, где только что находились Антон и Ли Сими, толпа
замерла и тронулась в обратную сторону.
– Что там стряслось? – спросил Антон
поравнявшегося с ним капитана Павлюхина.
– Вишь, вот такая херня! По полю танки грохотали,
танкисты шли в последний бой, а молодого командира… – продекламировал капитан,
похоже, хорошо заправивший свой бак в «Киеве». – Ты же знаешь, лейтенант, эту
историю со старшиной. Понесла его нелегкая в кино с простреленным брюхом – вот
и отключился.. А я закимарил слегка. Слышу – крик, плач. Кино остановили, свет
зажгли, медики сбежались… Но, думаю, он из этой отключки не вернется. Заставил,
однако, солдатик его помаяться. Это и нам с тобой наука, лейтенант: требовать
от человека с ружьем надо с умом.
– Отправили бы старшину в Москву своевременно – и
выжил бы мужик, – возразил Антон, испытывая жалость к обоим – и к самострелу, и
к Медведеву. – Только ведь старшина – не генерал: умер максим – и хрен с ним.
– А ты знаешь, сколько в армии с такими ранами,
как у него? Самолетов не хватит, чтобы всех в Москву перетаскать. Здесь, на
Квантуне, от язвы желудка, энцефалита, желтухи, дизентерии и другой заразы советских
мертвяков и инвалидов не счесть. Раньше вдобавок еще и желтая лихорадка наших
вояк косила. Видел, почти все китайцы с марлевыми повязками на улицах, в
магазинах, на транспорте? От микробов спасаются желтокожие. А мы, бледнолицые
олухи, этим пренебрегаем… И вода здесь еще страшней воздуха. Не вздумай, Антон,
пить сырую: через двое-трое суток начнешь сифонить против ветра на три метра,
не считая мелких брызг. Делай все прививки, авось, инфекцию не подхватишь. Но
вот жаль, что от трепака и сифака защитную вакцину не придумали.
Благо они зашли в свою палату, и Павлюхин прекратил
делиться с Казановым глубокими познаниями о спасении живота русского воинства в
условиях Квантуна.
В часы командирской подготовки о профилактике
заразных заболеваний периодически твердил Квазанову и его сослуживцам батальонный
медик, старлей Коля Маслов. А сам признавал лишь одно спасительное средство – медицинский
спирт и ханжу в неограниченных дозах. И когда комбат Кравченко уличал его в их
неумеренном потреблении в служебное время, Коля уверял, что от него пахнет
дезинфекцией и медпрепаратами на спиртовой основе.
Комбата эти наивные доводы не успокоили. В
медпункт нагрянула комиссия во главе с полковым врачом и начальником штаба
батальона майором Бабкиным. В акте проверки было зафиксировано таинственное
исчезновение нескольких литров медицинского спирта, а также наличие огромного
количества пустых бутылок из-под ханжи и водки в подполье медпункта. Маслову
пригрозили военным трибуналом, но ограничились денежным начетом за нецелевое
использование спирта, ликвидацией подпольного склада пустой тары и строгим
выговором с занесением в личную карточку. За вынесение строгача проголосовали и
его собутыльники-коммунисты, сурово осудившие доктора трусливым поднятием руки
«за».
После этого Коля неделю не выходил из запоя и
публично клеймил предательскую, трусливую клику двурушников и перерожденцев,
прикрывающих свою грязную личину партийными билетами. Замолчал он только после
того, как его, еще не очухавшегося от запоя, с трясущимися кистями и нервным
тиком, свозили в штаб на беседу с замполитом и смершевцем полка.
Содержание разговора с ними Коля не разглашал,
уйдя в себя и не принимая участие в дружеских попойках. И даже прошел слух, что
он вообще рассердился на зеленого змия. Пока в его услуга за
Дежурный, полупьяный врач с красным то ли от
злости, то ли спросонья лицом, осмотрел Настю в гинекологическом кабинете. Вскоре
вывел ее под руку к ожидавшему результата в коридоре Казанову и сказал, чтобы он
вез ее дальше – в Дзиньчжоу. Возмущенный Казанов накинулся на врача чуть ли не
с кулаками:
– Ты же видишь, что она кровью истекает!..
Только высокого, закаленного подобными истериками
эскулапа в белом колпаке это не напугало. С неожиданной угрюмой усмешкой он
охладил пыл защитника слабого пола:
– Я не часовой мастер, чтоб ей из шейки матки
часовую стрелку вытаскивать. Может, ты возьмешься, лейтенант? Или будет лучше, если
я позвоню в Дзиньчжоу, чтобы гинеколога срочно подняли с постели и в госпиталь
доставили?... Там со всего Квантуна наши бабы рожают. А эта дура сама решила
ковырнуться стрелкой от стенных часов. Аборты вообще законом запрещены, и я за
ее смерть не хочу отвечать. Гони в Дзиньчжоу, за сорок минут доскачете!..
Настя осталась лежать в
госпитале, выжила и недели через две вернулась в батальон к мужу. но, судя по
постаревшему желтому лицу, эксперимент со стрелкой ей обошелся дорого. А ее
муж, долговязый старлей Паша Клюшин, обреченный на долгое половое воздержание,
выходные дни проводил за преферансом в компании с комбатом, начштаба Бабкиным и
старлеем Мишей Лейбовичем. Партнеры по преферансу не удержались и разнесли
среди офицеров слух, потрясший их воображение. Паша на спор с Давидом на халявную выпивку вручную возбудил свой могучий
фаллос и целую контрольную минуту удерживал на нем двухлитровый солдатский котелок,
до краев наполненный водой. И при этом не пролил на пол ни капли.
До отбоя оставалось больше часа, и мысль Казанова
лихорадочно искала варианты дальнейших действий по закреплению достигнутого
успеха. Сегодня дежурила «добрая медсестра», – значит, за спящим воинством и
санитаркой Ли Сими бдительный надзор отсутствует. Кроме того, все внимание
будет сосредоточено на умирающем (дай Бог, ему выжить!) старшине Медведеве. Значит,
«добрая медсестра» обречена постоянно находиться при нем. А посему промедление
смерти подобно!
Чтобы как-то отвлечься, он сам предложил
артиллеристу Вершинину свою помощь в решении парочки задач по физике.
– Не до этого, Антон, – неожиданно отказался Вершинин,
– Ко мне сегодня друг на машине по пути в Артур заехал, письма из Союза передал.
Сеструха пишет – мать в больницу положили с воспалением или плевритом легких. А
Ленка, невеста моя, замуж выходит за секретаря райкома комсомола. Вот и вся
любовь! Думал, поступлю в академию – и к Новому году женюсь…
Казанов искренне посочувствовал приятелю, подумав,
что и его казанская любовь, Таня, студентка университета, может так же надолго оставить
его холостяком. А у мамы – порок сердца, и ее еще во время войны освободили от
трудовой повинности. Ее еще в сорок третьем признали инвалидкой, освободили от трудовой
повинности и назначили крохотную пенсию за погибшего под Орлом старшего сына
Кирилла.
– Нам обоим, Вершинин, придется других невест
искать, – печально молвил Казанов. – Наши жены – пушки заряжены… А задачки надо
решать. С академией ты будешь кум королю и сват министру.
– Ты шутишь, а мне не смешно. У меня с Леной
любовь с восьмого класса. В прошлом году она мне сама отдалась: все равно,
говорит, поженимся… И кому после этого верить?
– Видно, понравилось ей это дело, не утерпела. Так
что верь только самому себе, Вершинин! Счастья нет, но есть покой и воля. Покоя
ты лишился ненадолго. Зато воля осталась при тебе. Какие наши годы? Была бы шея –
хомут найдется… Открывай задачник – и сократим нам опыты быстро текущей жизни.
Я тут одну операцию международного масштаба задумал. Если удастся провернуть –
расскажу.
На ночь он впервые надел белую атласную, похожую
на легкий костюм, пижаму, купленную в дальнинском универмаге Чурина специально
для санатория. Дождался обхода палат дежурным врачом после отбоя. Выждал, когда
танкисты, переводчик, артиллерист и моряк заснут. Осторожно, чтобы не
заскрипела сетка под матрасом, поднялся с постели. Выскользнул в коридор и
бесшумным, как учили в пехотке, шагом разведчика – мягко, перекатом с пятки на
носок – направился к объекту атаки. В лицо по сумрачному узкому коридорному
ущелью тянуло неприятным сквозняком, пахнущим влажной известкой и масляной
краской от недавно побеленных стен и покрашенных голубых панелей.
У комнаты дежурного младшего медперсонала он замер
и прислушался – за дверью серебристыми ручейками звенели голоса китаянок. Вряд
ли в присутствии кого-то из ламоз –
русских – робкие девушки разговаривали бы так живо и громко.
Казанов изобразил азбуку Морзе костяшкой пальца по
двери и решительно вошел в комнату. Китаянки испуганно вскочили на ноги с
кушетки, застланной простыней, и вопросительно уставились на него расширенными
глазами. Стало слышно, как по окну стучит дождь.
Казанов поморщился и охватил голову ладонями,
изображая нестерпимую мигрень.
– Нихао, куни! – воспользовался он скромным познанием китайского языка, полученным от
переводчика Олега. – Здравствуйте, девушки. Вместо ответа китаянки рассмеялись,
и одна из них, страшненькая, бросилась навстречу Казанову, слегка оттолкнула
его и скрылась за дверь. А Ли Сими стала серьезной, испуганной и глядела на
него, как он подумал фразой, пришедшей на ум из старого романа, очами испуганной серны.
– Лай, куня сихай, – позвал он, приближаясь к
ней с протянутыми руками. – Иди ко мне, красавица.
А про себя подумал, не пошутил ли над ним Олег, и не
просит ли он Ли Сими полаять на него за
разбуженный в сердце май.
Но девушка, словно не видя ошарашенного ламозу, резко вскочила с кушетки, подбежала к застекленному ящику на противоположной стене, открыла дверцу и сняла ключ с гвоздя, бросив его в оттопыренный карман белого халата. Прискакала к нему, дернула за рукав пижамы, и они оба оказались в коридоре перед удивленной дурнушкой-китаянкой – подружкой Ли Сими. Она за дверью, по-видимому, томилась на шухере. В том, что Ли Сими поделилась с подругой о взаимоотношениях с ламозой, Казанов не сомневался. В будущем она пригодиться в качестве связной.
Ли Сими что-то пискнула в удивленное лицо подруги и почти побежала по коридору, жестом приказав ламозе следовать за ней. Через несколько метров резко остановилась перед дверью и торопливо сунула ключ в скважину замка. Они друг за другом влетели в темное помещение. Казанов нащупал выключатель, включил свет и увидел, что они оказались в процедурном кабинете. В глаза бросился хирургический стол и эмалированное белое ведро с ватой и бинтами на дне. Ли Сими торопливо вставила ключ, щелкнула замком, выключила свет и, учащенно дыша, под руку повела его куда-то в темноту, слегка размытую наружным электрическим светом из широкого окна. Дождь, похоже, устал, зато ветер бился в дребезжащее тонким звоном стекло, размазывая по нему тени от пляшущих в вихре ветвей. В воздухе витал запах спирта и йода и чего-то тревожного, как это бывает во сне.
Они сели у дальней стены комнаты, судя по клеенчатому покрытию, – на кушетку. А в следующее мгновение Ли Сими оказалась у него на коленях, заскользила губами по его щеке в поисках рта. Поцелуй получился каким-то неловким, торопливым. Слегка отстранив девушку от себя, он сунул руку ей под халат и положил ладонь на теплую грудь, прикрытую тонкой тканью, не сжимая упругий комочек и сомневаясь в реакции китаянки на вредную русскую привычку. Она как будто сжалась, слегка вздрогнула, но его кисть не отстранила, замерла в ожидании. Он разжал пальцы, переместил ладонь на колено девушки и заскользил выше по гладкой беззащитной голени под халатом. И приятно удививился, что на Ли Сими не оказалось маодзедуновской униформы. Еще большим сюрпризом явилось то, что кончики его пальцев уперлись в то, что является вечной приманкой и целью сильного пола. Было ли это случайностью или китаянка заранее приготовила себя к такому развития событий, Казанову было размышлять некогда. Он легко поднял девушку на руки и положил на кушетку. И торопливо, еще не веря, что это может совершиться прямо сейчас, стал расстегивать на ней халат…
***
Потом – уже в своей постели, под танковый скрежет из горла капитана Павлюхина – он испытал досадное разочарование и досаду, что оказался у нее не первым. И что не ошибся в предположении: у нее действительно был учитель до него. Да, может, что и не один… Только он-то зачем соблазнил ее? А может, она его?.. Разве ему недостаточно Любы? – Он же только сегодня спал с ней и получил удовольствия больше, чем с неопытной китаянкой. Она пискляво вскрикивала от боли, когда он, забыв о деликатности, входил в экстаз и делал это в полную силу. А потом что-то лепетала, ласковое и непонятное, словно касалась души махровыми лепестками сакуры. Изящная игрушка из слоновой кости, с которой невозможно было о чем-то поговорить. И как это ни глупо, ему в тот момент она казалась единственной и неповторимой, ради которой стоило жить.
А как казанская Таня, твоя первая любовь? Ты ложишься и встаешь с ее именем в сердце уже восемь лет… Как уссурийская Лида Закамская? – Красавица, полюбившая и поверившая твоим признаниям и, возможно, ждущая тебя, – такого чистого и непорочного... Или ты и впрямь беспутный Казанов А., обреченный на предательство влюбленных или притворяющихся влюбленными в тебя женщин, не знающий, для чего это творишь?.. И всем готовый пожертвовать ради какой-то «минуты сладких судорог», как размышлял герой в «Исповеди» Горького?.. Не то!.. Скорее это попытка убежать от себя в мир грез, игры страстей. В обманчивое пространство пусть краткого, но идеального родства двух натур. В уголок счастья, на завтра превращающийся в камеру раскаяния и мук совести.