Часть 4. ЗАСТАВА У ЖЕЛТОГО МОРЯ

36. Дорогой воспоминаний – на заставу

Если бы майор Свинин, пообещавший непокорному курсанту отправить его по окончании Рязанской Краснознаменной пехотки туда, где Макар телят не пас, узнал, где в действительности оказался Казанов, он мог бы объявить себя жрецом-оракулом. И был бы по-свински несказанно доволен. Мало того, что гарнизон третьего батальона находился дальше всех других от штаба 15-го гвардейского полка, так третью роту под командованием капитана Дмитрия Прохорова заткнули отдельно от батальона – в деревню, имеющую жалкую лавчонку, где даже ханжа в бутылках не продавалась. А только на разлив – из корчаги, заткнутой пучком сухой кукурузной или джутовой соломы. Зато лавка функционировала круглосуточно и круглогодично, без выходных. Поэтому тропа к ней, протоптанная офицерскими сапогами, не зарастала.

Впрочем, и солдатам эта не зарастающая народная тропа была знакомой не меньше. Понятие «самоволка» в батальоне, по сути, забылось. Бегать было некуда – ни девок, ни злачных мест. Нелегальная проституция в больших городах, по слухам, как пережиток капитализма, существовала. А селам, пока они, согласно программе коммунистов, по образу жизни ни сравняются с городом, для перехода к популярному с древнейших времен виду бизнеса предстоял длительный период исторического развития. Так что единственным рассадником масс-культуры оставалась всем доступная ханжболка в деревне третьей роты. Ходу туда и обратно от батальонного гарнизона было не больше часа. Так что если гонец за ханжей на «спиртоносной» тропе и нарывался на офицера, то провинность сходила ему с рук. А если попадался с поличным – расставался с бесценным грузом и отделывался нарядами вне очереди, поскольку гауптвахта в батальоне отсутствовала. В любом случае, большая часть солдатских и сержантских юаней доставались лавочнику-китайцу и его семье. Конечно, как в любом государстве, и ненасытной китайской казне в виде налога на продажу.

***

По приезде в батальон в ноябре прошлого года Казанов поселился дня на три у Юрки Мосунова, однокашника по Казанскому суворовского. Одно время, еще пацанами, они крепко дружили. Бывало, когда зимой в спальне температура падала едва ли не до замерзания батарей, спали вместе. Их койки разделяла солдатская тумбочка. Юрка перебирался к Антону, вместе с одеялом и пододеяльником. Под спаренными пододеяльниками и одеялами они согревались и быстро засыпали. Как правило, дежурный по роте сержант будил их при ночном обходе и разлучал, приказав спать, как положено, – каждому на своей кровати. В следующий раз за эту провинность грозил карцер или лишение увольнения в город.

Потом с Сухом – это была Юркина кличка за непреходящую от дистрофии в военные годы худобу – на третий или четвертый год пребывания в СВУ, после возвращения от мамы с летних каникул из Нижнего Тагила, что-то произошло. Без объяснения причин он перестал учить уроки, украсив свой дневник двойками по всем предметам. С большим трудом воспитателям, преподавателям и друзьям удалось-таки вернуть Суха на путь праведный. Больше всех в спасении друга старался Антон, пока не добился от него обещания взяться за ум. И какое-то время помогал ему преодолеть отставание по трудным предметам. Суворовское Сух окончил пусть не блестяще, но вполне терпимо.

Суворовцев зачисляли во все военные училища без экзаменов. А в пехотки, в связи с дефицитом охотников мерить версты походным шагом, изнемогать в марш-бросках, а в атаках бросаться в снег или грязь, вступительных конкурсов не было и для гражданских новобранцев. Брали с законченной десятилеткой всех, кто мог не шибко думать. Лишь бы силы хватило исправно шагать, бегать, стрелять, копать и ползать. А интеллект пополнять изучением уставов, наставлений и Краткого курса истории ВКП(б).

Юра Мосунов эти физически и умственно утомительные науки постиг в другом, не Рязанском, а в Ярославском пехотном училище. Незапланированная встреча двух казанских суворовцев через два года вынужденной разлуки прошла весело и непринужденно. Бывших кадет, как и бывших братьев, не бывает. Поэтому на вечеринку, по случаю явления Казанова, прибежали с бутылками и закусками все офицеры – питомцы других суворовских: Дмитрий Галанин из Горьковского и Виктор Ромашев из Свердловского. Как и виновник торжества, они, в основном дети погибших на фронтах отцов, надели черные гимнастерки с алыми погонами и затянули ремни на приросших к позвоночнику животах военного времени в сорок третьем – сорок четвертом годах. И стали первыми кадетами, кому привалило счастье служить в данном, третьем, батальоне УР нигде-нибудь, а в Китае, на сопках Маньчжурии, на Квантуне. Пили, ели, вспоминали разные, больше забавные и смешные, случаи из семи-восьми лет заключения в суворовских и пехотных училищах, о встречах с однокашниками, командирами и преподавателями СВУ после окончания офицерских училищ. И, конечно же, об оставленных в Союзе зазнобах с большими сомнениями – дождутся ли?..

Мосунов спиртное не пил, обходился морсом и, когда сдержанный смуглый Галанин и толстощекий шумный балагур Ромашов, уже за полночь, ушли, он грустно признался Казанову:

– Помнишь, я в сорок восьмом двоек нахватал, хотел суворовское бросить?.. Все из-за любви. На каникулах встретился с соседской девчонкой, до суворовского в одном классе учились. Она так капитально изменилась! – сразу даже не узнал. Пятнадцать лет, а все при ней: спереди – зрелый ум, сзади – высшее образование. Ну и началось у нас… А в конце каникул пошли вдвоем в лесу землянику собирать, и там как-то само собой все получилось. Она и не сопротивлялась… И я в тот же день маме сказал: остаюсь дома, в Казань не поеду, буду в Тагиле в ремеслухе при танковом заводе на токаря учиться. Мать, конечно, в слезы: «Как я с вами с двоими справлюсь? Отец у тебя офицером был, в танке сгорел. А мне хоть вешайся! Дождется тебя твоя Дашка, никуда не денется…» А вот делась: на втором курсе института, пока я в пехотном из пулемета целился. Вышла за какого-то инженера с танкового завода, лет на пять старше ее. После этого я ни есть, ни пить долго не мог. Может, поэтому у меня туберкулез открылся, еле из училища и из армии не турнули. Генерал, начальник училища, с главным врачом гарнизонного госпиталя как-то это замяли, потому что легкое быстро зарубцевалось… А вот любовь, Антон, никогда не зарубцуется. И что мне ты, друг, прикажешь делать?

– Не знаю, Юра. Я сам свою Таньку Осипову не могу забыть. Пишу ей, в отпуске виделись – и ничего определенного. Снова остается ждать от нее писем. А нужен ли я ей – не знаю. И спросить не решаюсь, боюсь услышать «нет» и совсем ее потерять. Почти десять лет страдаю и веду себя, как дитя. Хотя с другими бабами – никаких тормозов, мелю, что ни попадя… Ты и сам видишь, многие офицеры женятся, на ком ни попадя. В отпуск едут холостыми, на танцах или в кино с охотницей на офицера познакомятся и возвращаются женатиками с какой-то профурой… Потом мучаются оба всю жизнь. Или до следующего отпуска, чтобы разбежаться. Она становится матерью-одиночкой, он – алимнтщиком.

Антон говорил, как по писанному, имея в виду Люську – русскую Кармен из Уссурийска.

На момент полета Казанова из седла нежеребой кобылы Юры Мосунова в гарнизоне уже не было – уехал недавно в отпуск в свой Нижний Тагил, как сказал Казанову Лейбович. Они служили в одной роте, и Лейбовичу Юра казался странным – нелюдимым и немногословным. А послушным и исполнительным настолько, что, по признанию Лейбовича, «мне как ротному ему и приказывать было как-то неудобно…»

Казанов эта характеристика на Мосунова вызвала недоумение: неужели человек мог так измениться? В кадетке Юрка становился просто страшным при столкновении с несправедливостью или оскорблением. Тогда он бледнел до синевы и кидался на обидчика с пеной у рта, несмотря на свой скромный физический ресурс. И дрался, бешено, отчаянно, пока противник не капитулировал и первым покидал поле боя. После двух или трех таких припадков бешенства его обходили стороной самые сильные кадеты и назойливые забияки, всегда готовые от скуки и душевной неудовлетворенности почесать свои натренированные кулаки о физиономии сверстников.

***

Пока движок не крякнул и кардан не отвалился, груженый углем и дровами повидавший виды «ЗиЛ-5», шумно дымя глушителем, тронулся из батальона в сторону Желтого моря на отполированных до блеска скатах, смешавших свои протекторы с пылью и гравием на каменистых трактах и проселках чужбины…

Впервые этот неровный путь «через рощи, горы и долины» Казанову довелось преодолеть и едва не околеть от холода в конце ноября прошлого года. Холмы и ложбины с мелкими замерзшими речушками попадались постоянно. А леса не было даже на горизонте. Пятерых офицеров роты на двух пароконных подводах, груженных не только живой силой, но и материальным обеспечением – продуктами, постельными принадлежностям, чемоданами, – на заставу доставляли солдаты-ездовые.

На первой подводе, которой правил рыжий, бойкий и говорливый Дрягилев, ехали капитан Прохоров и его зам по политчасти лейтенант Вася Шагаров. На второй держал вожжи Червяков, жалкий, маленький, с головой немногим больше репчатой луковицы и ушами летучей мыши, молчаливый до немоты. Шинель на нем висела, как на дореволюционном батраке зипун, только с воротом и погонами. Казанов сидел за его спиной и опасался, как бы солдат не заснул и не свалился с каблучка под черные хвосты двух буланых меринов – Артура и Амура. А позади Казанова пристроились на брезенте командир артвзвода, страдающий похмельем, Саша Оладьин, и непоседливый лейтенант Боря Сальников, генеральский сынок и горьковский кадет. Он большую часть пути не ехал, а бежал за подводой, тренируя дух и тело для военного дела. Пример отца, начальника военной академии, для Бори оказался заразительным, поэтому он не обременял себя муками поиска цели и смысла жизни. Старт на генеральскую звезду он взял, пожалуй, еще до того, как на его плечи легли алые погоны суворовца. Отец, конечно, мог бы устроить Борьку не в Горьковское, а в Московское СВУ. Но тогда бы сын выходные дни проводил дома и вырос маменькиным сынком. Выбранная генералом стратегия воспитания сына себя оправдала: Казанов про себя восхищался, насколько Сальников превосходил его своей непритязательностью и презрением к неустроенности их быта и службы.

Дорога вилась «по морям, по волнам» – то шла на подъем, и седокам приходилось помогать коням, упираясь в корму повозок. То, напротив, уходила под уклон, создавая риск для пассажиров свалиться с груды добра под колеса, когда под напором повозки кони срывались вскачь. Непрерывный ветер пронизывал шинели насквозь. Руки в перчатках и ноги в тесных сапогах коченели, словно кровь сравнялась по температуре с окружающим воздухом. И русские воины взирали как на чудо, когда, проезжая по улицам деревень, застроенных плоскокрышими фанзами из дикого камня, видели сопливых китайчат. Ребятишки, одетые в летние чжифу или в подпоясанные шнурками халатики, из бережливости сняв кеды и оставив их на берегу, с разбега катались на босых ногах по льду замерзших луж и речек. А двери и окна во многих фанзах были открыты, словно в них никто не жил. Хотя у дворов стояли двухколесные повозки с ишаками в упряжке. Или одинокий ишак с кожаными шорами на узде глазами ходил по кругу, вращая за длинную оглоблю каменный жернов.

В одной из таких деревень, примерно на середине пути, капитан Прохоров, соскочив с повозки, приказал ездовым с основной дороги повернуть в узкую улочку, окаймленную по обеим сторонам каменными оградами.

– Пора и пообедать, – коротко пояснил он коллегам этот маневр, с трудом шевеля стылыми потрескавшимися на ветру губами. И потом громко приказал ездовым:

– Коней покормите. Мы на вас закажем и позовем, когда на стол подадут.

Впоследствии Казанову довелось побывать во многих городских и сельских частных заведениях с малым ассортиментом холодных и горячих блюд и спиртного. Но такого подобия филиала преисподней больше увидеть, слава Богу, не довелось.

С фасада ханжовня ничем не отличалась от соседних фанз. На ней Казанов даже вывески с иероглифами не заметил. А когда, пригнув головы в низкой двери, вслед за капитаном офицеры вошли цепочкой друг за другом в заполненное дымом и паром полутемное помещение, Казанову сразу захотелось выскочить обратно. Запах жареной рыбы перебивал все другие ароматы кухни, открытой взору с порога. В распахнутой топке пылал огонь. По закопченным, как в бане по-черному, потолку и стенам бродили красные отсветы пламени, а на плите, на больших противнях и сковородах, как в аду грешники, целиком жарились большие рыбины и мясо. Кашеварила невероятно худая женщина с растрепанными волосами, с засученными рукавами, в перепачканном сажей переднике. Она и без грима была страшнее любой сказочной ведьмы. А когда мельком лихорадочными мутными глазами она взглянула на Антона, он подумал, что у нее чахотка в последней стадии. И как бы в подтверждение его догадки, повариха надсадно закашлялась и, не переставая шуровать длинной деревянной лопаткой по противням и сковородам, сплюнула в грязную тряпку в другой руке.

По-видимому, было обеденное время: за тремя столами сидели взрослые и дети, все одетые одинаково в черные джифу. Они озадаченно, серьезно или с улыбками, уставились в сторону свалившихся, как с неба, военных ламозов – русских. Взгляд Казанова остановился на круглом, как лимон, личике китаянки с расширенными глазами и полуоткрытыми от любопытства губками. Он подмигнул ей, и девушка смешно закрыла лицо ладошками.

Подскочил старый китаец с реденькой бородкой в белой куртке не первой свежести и поклонился капитану – в звездочках на погонах он, как видно, хорошо разбирался. На всех офицерах были надеты портупеи с пистолетами в кобурах, и это русским братьям придавало воинственный вид. Словно они зашли не пообедать, а произвести аресты или устроить что-то и пострашней. Два молодых китайца – сыновья или внуки старика – уже тащили откуда-то длинный узкий стол и приставили его к стене.

– Я сделаю заказ, за всех оплачу, за солдат в том числе, – сказал Прохоров, – а потом вы мне каждый свою долю вернете. Предлагаю взять бутылку «синьхуа» – выйдет каждому по сто грамм. И по сабле на нос.

Возражать ротному никто не стал. Только лейтенант Боря Сальников, горьковский кадет, дернул своим красным, как спелый помидорчик, носиком:

– А что такое «сабля», товарищ капитан?

– Вон видишь, рыба на противне жарится? Русские зовут ее саблей. Готовят со всеми внутренностями, чтобы жир из нее не уходил.

Рыбу Казанов невзлюбил с пехотки – несколько раз прошлым летом в лагерях ее подавали протухлой. Незадолго до выпускных экзаменов вся рота, не сговариваясь, отказалась за ужином есть второе блюдо – рыбу с перловкой. В столовой откуда-то появился недавно назначенный начальник училища, однофамилец нынешнего комбата, полковник Кравченко. Только не такой гнилой интеллигент и подкаблучник, а настоящий вояка-фронтовик. От его разгона поварам и вызванного на скандал начальника тыла стало страшно всем – и поварам, и офицерам, и курсантам.

– Вы что, забыли, – громовым голосом потрясал вселенную полковник историческим примером, положившим начало первой русской революции, – с чего началось восстание на броненосце «Потемкин»? А потому, что матросы отказались обедать тухлым мясом. А вы – рыбу. И правильно сделали, товарищи! Кто бы тогда отвечал за ваше отравление? Конечно, я – и никто другой!..

Всегда розовый ротный Свинин стоял на вытяжку, бледный, как спирохета, словно он сам подкинул своим курсантам тухлятину. С этого дня рыба из курсантского меню исчезла. Как скрылся из их поля зрения и начальник тыла с серебряными погонами подполковника интендантской службы.

А сегодня Казанов попытался отказаться от водки. Когда рука ротного с бутылкой дошла до его стакана, он попросил остановить розлив:

– Не пью, товарищ капитан.

Из детских голубых глаза Прохорова брызнуло неподдельное удивление:

– Ё-моё, не может быть!.. Как, совсем, что ли, не пьешь? До тебя на Квантуне трезвенники не служили. С этого дня начнешь.

И аккуратно заполнил стакан наполовину. Спорить было бесполезно: сентенция капитана прозвучала как приказ. А приказы начальников и командиров в армии выполняются без обсуждения. Хотя Казанова, еще в Порт-Артуре, моряк Володя Федотов по-дружески предупредил, что большинство офицеров, начавшие пить в первые три месяца пребывания на Квантуне, из Китая уезжают алкоголиками. Поэтому Антон твердо решил – все три месяца нахождения на заставе не пить.

Пять рыбин принесли, аппетитно шкворчащими на черном противне. От густого, с прелью, горячего запаха к горлу Казанова подступила тошнота. Хоть вскакивай и стремглав беги на выход. Он сглотнул густую слюну и на всякий случай достал из кармана галифе носовой платок и зажал его в ладони.

Тост ротного был предельно кратким:

– За начало вашей офицерской службы, товарищи лейтенанты Шагаров, Казанов и Сальников, в моей роте.

Антон проглотил водку одним глотком. И перехватил насмешливый взгляд ротного: зря, мол, парень строил из себя целку! Но лейтенант, сам того не желая, доказал ротному свою правдивость. Едва разломил руками рыбу, как содержимое его желудка пошло не тем путем. Он опрометью бросился на выход. И сразу за дверью распрощался со ста граммами «синьхуа» и всем остальным, выплеснув смесь на какие-то гнилые доски и булыжники. Мелкие брызги осели на сапогах.

С этого дня Казанов был признан непьющим. Что у ротного, как он сказал Борису Сальникову, вызывало небезосновательные опасения: уж не карьерист ли Казанов? И не выдаст ли он вышестоящему командованию его, Прохорова, с потрохами как перманентного потребителя ханжи?..

***

Сегодня в кабине «ЗиЛ»а с солнечным ветерком, полощущим лицо прохладой и пылью в опущенные стекла на дверцах, пространство преодолевалось гораздо веселее. Да и пейзаж изменился неузнаваемо – поля покрылись зеленью, над дальними сопками стояла серебристая дымка. На пашнях китайцы в соломенных шляпах махали мотыгами. Шофер мучился при каждом двойном нажатии ступней на педаль сцепления и переводе рычага на нужную скорость – шестерни в коробке передач при этом скрежетали так, что у Казанова начинали ныть зубы. Водитель чертыхался, заменяя привычный мат печатными возгласами, и жаловался на отсутствие запасных частей.

Километрах в двух до перевала, за которым на берегу моря находилась застава, проезжали через большую деревню. Сначала миновали знакомую ханжовню, где отличился пьяный комиссар роты Вася Шагаров. А в самом дальнем конце ее, за высокой каменной оградой, скрывались казармы, гаражи и парки зенитно-артиллерийского дивизиона. Сюда и был доставлен и помещен в камеру солдатской гауптвахты в январе, вскоре после наступления нового года и рождения Васиного первенца, счастливый отец.

Вечером того памятного холодного дня, уже затемно, перед капитаном Прохоровым предстал во дворе в дымину пьяный старшина роты Неверов с мерином Амуром под уздцы. С неподдельными слезами на глазах и в голосе он путано доложил, что при спуске с перевала лошади понесли, и на крутом повороте, почти у основания горы, он вылетел из повозки. А кони и повозка на полном ходу залетели и упали в глубокий кювет. И другой мерин, Артур, при падении сломал заднюю ногу и не может подняться. Теперь повозка с грузом и покалеченный Артур находятся без охраны на перевале.

Капитан, всегда сдержанный и уважительный к подчиненным, в данном случае обложил любимого старшину и верного служаку витиеватым матом. И отправил спать, так и не добившись от него информации, где он потерял комиссара Шагарова. А лейтенанту Сальникову с его взводом и уцелевшим мерином приказал проследовать на перевал за повозкой. Помощника командира взвода, сержанта Базанова, обязал раненого коня пристрелить из карабина в ухо.

Оба тяжеловоза некогда принадлежали немцам, прошли с боями всю Европу, попали в плен к русским, с ними форсировали Хинган, одержав победу над японцами. И за это один из них, через восемь лет триумфа, в награду получил пулю в ухо. Ездовой Червяков на следующий день не ходил в столовую, плакал по поводу трагической кончины почти родного животного. У солдата поднялась температура, и сам капитан Прохоров отнес ему стакан ханжи за отсутствием иного седативного средства для приведения молчуна-солдата в чувство.

Ночью в роту пришла радиограмма: лейтенант Шагаров пребывает на губе у зенитчиков. Сам капитан после ночных событий страдал в состоянии глубокого похмелья. Поэтому он не приказал, а по-человечески попросил Казанова сходить в дивизион и выяснить, в чем дело. На дворе свистел ветер, море в трехстах метрах от заставы шумело, как бешеное, и в офицерской спальне приходилось разговаривать громко, как в каюте корабля. Для полного сходства не хватало разве что качки.

Казанов надел теплое белье, и дополнительно, под гимнастерку, тонкий свитер. А к своему пистолету ТТ прихватил в каптерке у старшины в каптерке две дополнительных обоймы. Неверов еще не отошел от вчерашней ханжи и выглядел виноватым, как нашкодивший барбос. Время и место расставания с лейтенантом Шагаровым старшина так и не смог вспомнить.

Опустив клапана своей цигейковой шапки-ушанки и подбодрив себя поэтической строчкой терпеть «всем чертям на зло», Казанов отправился в путь.

Встречный ветер поднимал с дороги песок и даже мелкую гальку. Эта шрапнель больно хлестала по лицу, угрожая засорить или выбить глаза. Антон шел почти вслепую, нагнув голову и ориентируясь по обочине. Деревня словно вымерла. Из миллиарда китайцев ни одного не попалось навстречу. А за деревней, в начале подъема на перевал, в каменистом кювете, увидел жертву вчерашнего происшествия – застреленного мерина Артура, навсегда застывшего на боку. И ветра здесь почти не было, словно и он улегся рядом с мертвым конем.

Дорога врезалась серпантином в каменное тело сопки. И была умеренно крутой, если по ней могли подниматься армейские пароконные повозки, китайские ослиные двуколки и наши малосильные грузовики. Даже двухпроводная телефонная линия тянулась по крутизне. Кто ею пользовался – для русских оставалось загадкой. Может быть, китайские пограничники. Их застава находилась в середине деревни. В их задачу входило патрулирование берега, а русские следили за перемещением кораблей с наблюдательного пункта, устроенного на береговой вершине. В определенные часы суток радист Мочалкин а передавал координаты проходящих кораблей в центр.

На вершине перевала Казанов остановился передохнуть, чувствуя, как горошины пота щекочут спину. Здесь гулял ветер, но в воздухе не было пыли, она мутным подвижным пологом прикрывала деревню. За ее окраиной открывался широкий вид на море – обманчиво спокойное, тихое и совершенно пустынное. Он снял перчатки, достал из кобуры пистолет и, целясь в белые изоляторы на телефонных столбах, несколько раз выстрелил. Хотя знал, что не попадет: белые точки находились далеко, а порывистый ветер дергал вытянутую руку. На всякий случай заменил на половину опустевшую обойму на запасную с семью патронами.

Как бы в ответ на выстрелы после небольшой паузы откуда-то из распадка недружным хором завыли шакалы. Их жутковатое пение Казанову было знакомо еще с осени. Ему, подобно Печорину, нравились одинокие пешие прогулки в прибрежные горы, карабканье по местами обледеневшим узким мрачным расселинам. И потом, с открытой всем ветрам вершины, смотреть на море и наслаждаться полной свободой и вслух, во все горло, читать любимые стихи Пушкина, Лермонтова, Блока, Есенина, Гейне. Или палить из пистолета в выбранную наугад цель, не жалея патронов. Их у запасливого старшины Неверова было немерено. К лейтенанту Казанову почему-то он испытывал особое расположение: Сальникову отказывал, а ему давал их картонными коробками по пятьдесят штук в каждой. И только при расставании признался, что Борька обижал его и других сержантов и солдат высокомерием и ранил их самолюбие обидными замечаниями.

Говорили, что зимой голодные шакалы становятся опасными и порой нападают на людей. Якобы прошлой голодной зимой они зашли слишком далеко: полакомились плотью китайской девочкой. А самому Антону до сих пор не довелось встретиться с шакалом лицом к морде.

***

На спуске с перевала Антон вспомнил, как спокойный и смущающийся при каждом обращении к нему начальник китайской заставы Кун со своим разбитным и веселым переводчиком Сашкой появились перед ужином на нашей заставе и пригласили офицеров на охоту на лё – шакала. Сашка, по его признанию, получил русское имя и овладел с пятого на десятое русским языком с примесью армейского мата на работе вольнонаемным возничим в какой-то советской воинской части.

После обильного застолья с борщом, котлетами с перловкой, компотом, подкрепленными ханжей, при полной луне пошли к одинокой фанзе на побережье. В ней жила пара одиноких стариков. Они попросили своих пограничников избавить их от повадившегося к ограде фанзы каждую ночь шакала. Общительный зверь устраивал им сольные концерты под окнами, пугая и не давая спать своим надрывным воем. Переводчик Сашка закосел от первых ста граммов ханжи и весьма похоже изобразил шакалье завывание. Да и его начальник Кун тоже захмелел и молол что-то, не заботясь о том, чтобы русские его понимали.

На охоту с китайцами, надев солдатские ватные бушлаты и вооружившись кавалерийскими карабинами со складными трехгранными штыками, отправились самые молодые – лейтенанты Казанов и Сальников. Луна, полная и неправдоподобно яркая, делилась загадочным светом с морем, и оно отбрасывало со своей поверхности в холодный звездный купол бледное сияние.

На стук в калитку появился, подобно привидению, старик в соломенной шляпе, укрытый светлым покрывалом, как панчо, и что-то пробормотал Сашке и его начальнику. И захлопнул дверцу, брякнув щеколдой. Четверо охотников из двух союзных армий пошли за фанзу, в густую тень, и спрыгнули в окоп. Такие траншейки в этом пограничном селении были у каждой фанзы, по-видимому, на случай отражении вражеского морского или воздушного десанта. Американский авианосец в сопровождении кораблей охраны и подводные лодки потенциальных противников СССР, КНР и КНДР стерегли покой Тайваня и Южной Кореи, не считаясь с покоем в мире.

Терпения охотникам хватило минут на двадцать, пока не испарилась ханжа и в тело не закрался ночной холод. Посчитали разумным ночного разбойника отпугнуть выстрелами в лунное пространство. Китайскому офицеру и переводчику дали пальнуть из наших карабинов. Сашка от толчка прикладом в плечо едва не опрокинулся на землю и захохотал. Кун, более крепкий и опытный, после выстрела устоял, но полез под свой ватник потирать ушибленное плечо рукой. Казанов попросил знаками позволить ему пальнуть из японской, почти двухметровой длины, винтовки с рамочным прицелом. Ими были вооружены китайские пограничники. К его удивлению, до того как доверить винтарь ламозе, Сашка вынул затвор и посмотрел на луну сквозь дуло. Словно намеревался сбить ночное светило с небес.

– Ни хрена себе, – изумился Сальников, – вот как они содержат оружие! Наверное, вообще не чистят. Но ведь знают же, что если в стволе грязь, то его при выстреле раздует или разорвет. Видно, они своих солдатиков чисткой оружия не мучают. Или щелочь, масло и ветошь экономят? Не то, что мы: после каждых полевых занятий заставляем бойцов оружие драить и смазывать. Если китайцы и в бою так же зырят в ствол, прежде чем открыть огонь по противнику, то я от восторга просто хренею.

Сашка, передавая после созерцание луны сквозь дуло винтовку Казанову для выстрела, смотрел на Сальникова недоумевающее: из его быстрой речи он вряд ли что-то понял. Однако для своего начальника невозмутимо выдал обстоятельный перевод. Смысл его, в свою очередь, остался тайной за семью печатями для русских.

***

Спуск с перевала для Казанова был легкой прогулкой. Пути до дивизиона оставалось меньше километра по ровному полю с замерзшими бороздами и торчащей из кочек кукурузной стерни. Но ветер и здесь вздымал пыль и бил по лицу с не меньшей силой, чем по ту сторону гор.

В какой-то момент Казанов увидел, как издали справа от дороги, наперерез ему, огромными скачками мчится крупное животное – волк, собака или шакал – с очевидным намерением сбить иностранного пришельца с ног и с удовольствием перекусить ему замотанное шелковым кашне горло. Казанов застыл на месте, как в дурном сне, скинул на землю меховую перчатку, выхватил пистолет, снял с предохранителя, но выстрелить не успел. Неопознанное животное с торчащей дыбом шерстью промчалось в шаге от него и скрылось в пыльном облаке так же внезапно, как и появилось. Только после этого Казанов почувствовал то ли испуг, то ли облегчение от него и, щелкнув предохранителем, сунул пистолет поближе – не в кобуру, а в карман шинели.

На проходной его задержал наряд у турникета. Проверил удостоверение и попросил зайти в прокуренную дежурную комнатушке с раскаленной до красна «буржуйкой». Он присел на скамейку и согревался, вдыхая каменноугольный угар, в шаге от ржавой подруги до подхода дежурного по дивизиону, высокого лейтенанта со скрещенными пушками на погонах в туго затянутой портупее на шинели из английского сукна. Это указывало на то, что он служил на Квантуне уже не первый год.

Вышли в расположение дивизиона, застроенного казармами и ангарами, заставленного зачехленными и оголенными зенитными орудиями с опущенными стволами на поворотных платформах, с рядами автомашин и тягачей вдоль ограды.

– Да, отмочил ваш замполит, – с добродушной усмешкой на бледном продолговатом лице рассказывал лейтенант на пути в штаб. – Вчера вечером китайская полиция привезла его к нам – расхристанного, облеванного. Да еще и со связанными веревкой руками за спиной. Так он еще нас ударить ногами норовил. Кричит: «У меня сын родился. Я комиссар, я вас всех перестреляю!..» А у самого пистолета уже нет. Оказывается, вломился он в здешнюю ханжовню, вынул «тэтэшник», положил его на прилавок и показывает на бутылку. Тунза взял пистолет, спрятал его под прилавок, послал кого-то в полицейский участок. И вот привезли его, любезного, сюда и заперли на «губе». – Лейтенант глянул на часы: – Сейчас около одиннадцати, возможно, уже очухался. Но вас к себе сначала замполит дивизиона пригласил.

Кабинет замполита выглядел по-домашнему уютным – с большим фикусом в кадке, в углу, и цветами на подоконниках. Хозяин обители, красивый, ухоженный, чисто побритый и вспрыснутый одеколоном подполковник в кителе, украшенном орденскими колодками под плексигласом, встретил Казанова очень любезно. Встал, высокий и стройный, из-за стола, с портретами Хрущева и Булганина за своей спиной. Вышел навстречу пожать руку лейтенанту, предложил сесть за длинный стол для совещаний. Деликатно рассказал ему примерно то же, что и дежурный по дивизиону. Потом позвонил и попросил привести Шагарова с гауптвахты. А когда Вася Шагаров с распухшим и испуганным лицом появился в двери в сопровождении того же лейтенанта, поднялся и поприветствовал ночного буяна, как равного. И даже извинился перед ним:

– Простите, товарищ лейтенант, что вам пришлось провести ночь в таком месте. У нас для приезжих номеров не предусмотрено. – И обратился к Казанову: – Вы на чем сюда прибыли, товарищ лейтенант?

Шагаров застыл на ковре посредине кабинета со стыдливо опущенной лысеющей головой еще вчера счастливого молодого отца.

– Пешком, товарищ подполковник, – вскочил на ноги Казанов, слегка смущенный неожиданно теплым приемом. По такому случаю и он, невинный, мог попасть на разнос возмущенного начальника.

– Да вы что, через перевал и пешком? В сопровождении?

– Никак нет, один!

Подполковник огорченно покачал аккуратно постриженной головой.

– Суровые в пехоте порядки!.. Сейчас вас проводят в офицерскую столовую, покормят и отвезут на заставу на моей машине. А вас, коллега, – протянул он руку Шагарову, – от души поздравляю с сыном и, надеюсь, вы для него будете достойным примером.

В жизни Казанова это был второй такой душевный комиссар. Первым навсегда остался в памяти полковник Юлий Александрович Соловьев, начальник политотдела Казанского суворовского. Коренной москвич, фронтовик, любимец кадет, интеллигент в погонах. Он не обидел ни одного самого отъявленного хулигана из кадетской братии, состоявшей из сирот и беспризорников военных лет. А третий «политик» – года через полтора после Китая, уже в Союзе, – проявил пример христианской терпимости в отношении самого Казанова. Тогда он, такой же, как Шагаров, пьяный лейтенант, завалился в штаб полка, задремал, прислоняясь к стенке, и послал потревожившего его сон подполковника, полкового комиссара, известно на какую деталь мужского естества…

***

Потом Васю, конечно, долго воспитывали и в батальоне, и в полку. Из-за этого случая он, было, чуть совсем пить не бросил. Однако в связи с рождением сына на состоявшемся на заставе офицерском банкете оскоромился и, впав в пьяную сентиментальность, благодарил Казанова за свое освобождение с дивизионной губы.

За пристреленного германского тяжеловоза Артура Шагарову пришлось бы выложить две лейтенантских получки. Однако ему хватило по уши  моральных потерь и переживаний. Материальные издержки ротного комиссара почти свело на нет предложение капитана Прохорова – сброситься и заплатить всем офицерам роты равные доли. Для этого каждый, как полагается, написал в финчасть полка заявление об удержании около четырехсот рублей из своего денежного содержания.