Глава 31. А не жениться ли на негритянке?..

На утро Вовик не смог подняться с постели и попросил Симонова известить об этом Смочкова. Заодно сказать врачу и переводчику, что ему надо к хирургу в поликлинику. На полуслове их разговор прервал черным коршуном влетевший в домашних трусах в комнату лежащего на спине Голоскова Иван Сапега.

- Усе! Вы, я кажу, по-хорошему не понимаете, понимаешь ли... Сегодня же говорю Смочкову и Коновалову и усем членам бюро о вашем поведении. Я целые ночи спать не могу - все слушаю вашу херню то на русской, то на испанской, то еще на какой-то там мове. То стогнете, то скрыпыте! А я из-за вас должен в Союз с треском вылететь, так?

- Силы враждебные веют над нами, - насмешливо перебил Ивана Вовик. - Кто тебе, старому козлу, поверит? Иди ты отсюда поскорей в свою бюру и разводи эту вонь там!

- Послухают – и еще как послухают! Вы ще не знаете, что я майор КГБ!

- Здравствуй, жопа новый год! Он еще и Штирлиц с Запорожской Сечи. Или Мюллер из гестапо? Лучше бы завязал свой старый стручок узелком и помалкивал у тряпочку.

Иван и впрямь на мгновение потерял дар речи. И тогда, использовав паузу, свое веское слово произнес Симонов:

- Так, значит, ты нам устроил провокацию с тем хромым фарцовщиком?

Позавчера в их квартиру постучался маленький, одетый в черную новую «тройку» вежливый, но бойкий хромой кубинец лет двадцати пяти и попросил кое-что продать из барахла. Об этом парне знала почти вся колония - он был скупщиком нового и поношенного и совершал обход квартир советиков после каждого прихода автолавки из Гаваны. У Симонова и Голоскова ничего подходящего не оказалось. А Сапега суетливо выволок из своего смрадного жилища две пары новых джинсовых штанов советского производства, босоножки, несколько рубах, носки, одеколон - и все это кубинец купил, не рядясь, за восемьдесят песо с лихуем - не меньше чем с двойным наваром для майора КГБ. Симонов безвозмездно работал переводчиком в процессе этой преступной сделки.

Уходя, хромоножка остановился в открытой двери, положил узел с барахлом на пол, с искаженным неподдельной ненавистью лицом вскинул воображаемый автомат и затрясся всем телом, переводя ствол с одного советика на другого. Доходчиво изобразил, с каким бы удовольствием он расстрелял их из автомата.

Голосков и Сапега сразу поняли намек, и Вовик сказал:

- Я буду свидетелем. В Союз поедем втроем. Посмотрим там, как тебе чекисты помогут. Стукач долбаный!

- Ну, я вам устрою гарну жисть! - заиграл острыми желваками и носом Иван. - Вы у меня попляшете такого гопака!..

- Марш отсюда, пока тебя не пришиб! - взвыл Вовик и схватил большую тарелку со стула, стоявшего рядом с его ложем.

Сапега выскочил из комнаты с угрожающим клекотом раненого орла. На душу Симонова легла предгрозовая тень тревоги: холодная война с портайгеноссеном перерастала в горячую.

- Что, очко заиграло, Шурик? - весело справился кудрявый друг. - К нему будет больше вопросов, чем к нам. А у него инстинкт самосохранения преобладает даже над постоянной жаждой выпить. Тебя дальше Сибири все равно не сошлют и ниже инженера не разжалуют. Сходи к Дуче и к врачихе - заорал на этого мудозвона, и в груди так закололо! Да еще с Барбариной наупражнялся.

 

***

 

Для Дуче серия новогодних активидадов не прошла бесследно. Он открыл Симонову только после третьей очереди стука в дверь - предстал перед визитером в одних джинсовых шортах, изможденный, с пучком седого мха на прокуренной груди. И смотрел на Симонова красными и тупыми, как у пьяной коровы, глазами и, казалось, ничего не понимал. Только мотал своей лысой, покрытой коричневой керзухой, головой с седым растрепанным пухом и молча согласился со всем, о чем его попросил Симонов: ладно, пусть Голосков с врачихой Галей Андреевой и переводчиком Сергеем Лянкой идут в поликлинику.

Стол в квартире шефа сохранил остатки ночного пиршества - пустые и недопитые бутылки водки, коньяка, рома, ркацетели, тарелки с жареным мясом и какими-то салатами, апельсинами и бананами. На полу валялись растоптанные окурки, и это как-то плохо увязывалось с представленьем о высокой культуре представителя северной столицы. С облегчением подумалось, что вряд ли новоявленный майор КГБ сунется к Смочкову со своей жалобой, а у Дуче возникнет желание провести расследование по факту травмы Голоскова.

С утра то ли от недосыпа, то ли из-за похмельного синдрома и всей этой новогодней встряски Симоновым овладела невыносимая тоска. И все же мужики от установленного ритуала не отреклись – поднялись, и вяло пропели строку утреннего рабочего гимна: «Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала». После чего Симонов поставил в известность Володю Бурина, имевшего некий неопределенный статус старшего в их группе дефектологов: сегодня самое время ему обследовать подстанции и операторские помещения передела сгущения пульпы и цеха плавления серы в порту. Тогда он сможет составить спецификации на предмет замены устаревшего американского электрооборудования на аппаратуру советского производства.

- Ступай. Я Эрере скажу, где ты будешь. Его что-то нет – с семьей в Ольгине, наверно. Я бы и сам куда-нибудь смылся на обследование - на опохмелку, например, - грустно сказал Бурин.

За новогодние праздники лицо его сильно деформировалось, и швейковские глазки совсем потерялись в пухлых новообразованиях. Он сидел над созданным его гением спецкалендарем и вычеркивал из него даты мучительного пребывания на острове Свободы. - Слава Богу, еще одним днем меньше. До окончания контракта осталось...

- Ладно, Володя, до конца дня сосчитаешь - завтра утром доложишь результат, - перебил его Симонов и, подхватив со стула портфель с чертежами, пошел к открытой двери офисины.

Отсутствие сегуридашника и его нежданно негаданного соперника Эреры его обрадовало. Он подумал, что теперь ни в коем случае нельзя забывать свой личный дневник в рабочем столе.

 

***

 

Для начала Симонов поднялся по наружной лестнице на второй этаж. Там, навалясь предплечьями на перила, как всегда на страже мира и труда, стоял в любимой позе старый пролетарий в белой пластмассовой каске и темно-красной рубахе, отстаивая завоеванное им право на получение своей «исторической» зарплаты. Он поприветствовал Симонова поднятием правой руки и снова устремил свой взор вдаль, где, может быть, он один видел сияющие вершины коммунизма. Или того венесуэльского быка, покрывающего несчастного мула.

Хотя и простой солнечный пейзаж с видом на пруд в начале января, в середине кубинской зимы, был весьма не дурен: пальмовая роща на том берегу, отражающаяся в голубой глади, а справа – заросшие буйными джунглями горы, так похожие издали на правобережные красноярские сопки. И даже бурая, ржавая гора со срезанной бульдозерами и экскаваторами вершиной, изуродованная рудным карьером, вписанная в яркую буйную зелень соседних гор, под умеренным январским солнцем не вызывала сожаления о загубленном фрагменте матери-природы. Восприятию красоты мешал окутанный паром и дурно пахнущий сероводородом цех выщелачивания. Он сопел и хрипел, как умирающий астматик, протянув свои трубы и башни в синее кубинское небо.

Симонов зашел в архив - подобрать недостающие электросхемы. Хозяйкой в архиве, оставленном американскими хозяевами завода революционному правительству в идеальном порядке, была Ненси, приветливая, болтливая девчушка с конопушечками на остроносом живом личике и гибким быстрым телом. Она бы вполне сошла и за сибирячку из какой-нибудь Козульки или Ужура, если бы не гордая посадка аккуратно прибранной головы и неповторимо легкая, как у судна на воздушной подушке, походка истинной кубинки.

Она пришла работать на завод после окончания escuela secundaria - десятилетки. Для поступления в университет надо было еще два года проучиться, в основном на отлично, в escuela preuneversitaria - нечто вроде наших подготовительных курсов для поступления в вуз. Ненси, уловив желание советика поболтать на испанском, о тонкостях кубинского образования поведала Симонову еще в его первое или второе посещение архива.

«Pero tengo una sesera muy torpe» - Но у меня башка слишком дурная. Все равно бы в университете не смогла учиться.

И она самокритично похлопала себя смугленькой ладошкой по выпуклому лобику с выщипанными бровями…

- ?O, companero Sacha! - обрадовалась она Симонову как родному. - ?Como esta? ?Feliz Ano Nuevo! ?Como ha pasado la fiesta?

- ?Muy bien, muy bien, Nenci! - Отлично, Ненси! - выслушав сердечные приветствия и поздравления с Новым годом, сказал Симонов и протянул ей на раскрытой ладони три «бомбонес» - шоколадные конфетки «Ну-ка отними!» из последней гаванской отоварки.

Неподдельному восторгу архивной мышки не было предела. И она уже в который раз, лукаво прищурив маленькие темные глазки, пообещала обязательно прийти к нему в гости. Симонов изобразил на лице легкое смущение и сказал, что давно ждет ее с нетерпением. Безусловно, было бы лучше, если она пришла одна - без своего novio, жениха по-здешнему. Ненси захлопала в ладошки с накрашенными розовым лаком ногтями: «?Por supuesto, por supuesto!» - Конечно!

Симонов любил бывать в библиотеках и в книжных магазинах. За годы командировок по многим городам и весям Союза и записями и перезаписями в очередях за подписными изданиями и у букинистов он собрал собственную библиотеку по собственному вкусу - из отечественных и западных классиков на русском и даже английском языках. С соблюдением непреложного правила: прочитать все, с таким трудом приобретенное. А по работе он часто навещал технические архивы разных институтов, предприятий, заводов, трестов. Из-за того, что должности архивариусов сокращались в первую очередь, в большинстве из них царил невообразимый бардак, пахло пылью и отравой от тараканов и мышей. Найти нужную информацию - даже если она чудом и сохранилась в этих мусоросборниках - можно было найти, как правило, только ценой потери уймы времени и затрат невосполнимой нервной энергии.

И это был первый за двадцать лет его работы проектировщиком техархив, куда ему нравилось приходить и любоваться и как бы приобщаться к высокой культуре делопроизводства. На стеллажах в красивых переплетах спала история этого завода – тяжелые толстые альбомы с фотографиями, запечатлевшими его строительство от первого до последнего дня. А чертежи и каталоги, выполненные типографским способом на прекрасной лощеной бумаге, рисунки, снимки и схемы сами за себя говорили о высокой культуре производства. Было приятно сидеть за длинным и широким полированным столом и перелистывать чертежи или каталоги, выполненные умелыми и добросовестными руками на прекрасной печатной и множительной технике. Просторный чистый зал хорошо продувался сквозь открытые жалюзи окон, расположенных напротив друг друга в продольных стенах архива.

 

***

 

Получив от Ненси все, что ему хотелось, - чертежи, нежные улыбки и безумолчное щебетание - Симонов надвинул на голову обязательную по условиям техники безопасности пластмассовую каску японского производства и пустился в пешее полуторакилометровое путешествие по территории завода.

Сначала шел по голому, припудренному красно-бурой латеритовой пылью пустырю, отделявшему зданье офисины проектировщиков от корпуса ТЭЦ слева, на берегу пруда, с двумя искрящими водяной пылью градирнями. Тропинка с пустыря вывела его на узкую асфальтированную дорогу, огибавшую цех выщелачивания. Стальные двадцатиметровые реакторы этого цеха – по четыре реактора в трех батареях – возвышались над другими реакторами и башнями водородного, сероводородного и сернокислотного цехов.

Почти все оборудование, за исключением электростанции да операторских помещений с приборами и автоматикой, здесь монтировалось на открытом воздухе. В отличие от подобных советских заводов. Наш холодный климат требовал прятать большую часть оборудования в дорогостоящих зданьях с отоплением и вентиляцией. А тут стальное и железобетонное нутро никель-кобальтового гиганта было на виду, как у больного со вспоротой грудью и животом на операционном столе. Все это упорядоченное человеческим умом нагромождение, лишь местами прикрытое от солнца и дождя шиферными навесами, со дня своего рождения загорало под тропическим солнцем, омывалось тропическими ливнями и овевалось океанскими ветрами и ураганами.

Симонову повезло не меньше, чем этому заводу. Его легкие приятно освежали ароматы ядовитых газов и паров серной кислоты, а в голове мелькали кадры эпизодов двух последних бессонных ночей и сегодняшнего утра с майором КГБ на первом плане: заложит или не заложит? Ведь и его спросят: почему не сдал их сразу?.. А они с Вовиком условились отрицать все. И, если припрут, потребовать письменную инструкцию, обязывающую советиков общаться с кубинками только в присутствии начальства. Или конкретную статью закона, напрямую запрещающую вступать с ними в интимные связи...

А что он не довел до логического конца такого приятного во всех отношениях знакомства с Кариной, лучше для них обоих. Может, одумается - и на этом их, так интригующе начавшийся советско-кубинский роман, останется неоконченной повестью. При этой красивой по форме и содержанию мысли все его существо выразило яростный протест: он не сомневался, что Карина его искренне любит. Что он для нее такой же экзотический мужчина, как она для него. Этакое небывалое явление в пусть и многообразном, но не очень веселом мире. И он любит в ней не только ее, но и себя - такого, каким он был в далеком прошлом, во времена своей первой любви: чистым, робким, желающим не потерять только одного права - изредка видеть и любоваться предметом своего обожания.

Их обоих затянула эта опасная игра в кошки-мышки. И почему молодость всегда ближе к Богу? Кстати, кто по вере Карина? Наверно, как и большинство в этой стране, католичка. Хотя здесь, в старом, застроенном деревянными, крытыми пальмовыми листьями хижинами, Моа, он видел только одно богоугодное заведение – дощатый молельный дом баптистов. Он затесался в ряд однообразных дощатых домов неподалеку от бывшего квартала дореволюционных проституток. Его по дороге в академию ему показывали Луис Ариель и негр Хилтон.

Кстати, у его коллег по вечерней академии иностранных языков с сегодняшнего дня начинаются выпускные экзамены, и он уже получил приглашение на выпускной вечер на середину января в Casa или Palacio de los Constructores - в дом или дворец строителей. Луис сегодня с утра напомнил ему об этом: мол, не хочет ли и компаньеро Сача испытать себя и стать «академиком»? Хотел бы, конечно, - только официальным путем, чтобы получить диплом и с гордостью демонстрировать его в Союзе. Луис с печальной улыбкой покачал головой, лысеющей со лба, и сказал, что у них в стране велико засилье бюрократии и вряд ли мечта компаньеро Сачи сбудется. Надо было заняться этой проблемой сразу же...

Наверное, и Карина, подумал Симонов, будет задействована на этих экзаменах, хотя она ведет пока начальные курсы. Среди ее студентов, конечно, есть и влюбленные в нее без памяти – и это они, подобно Эрере, предлагают ей руку и сердце…

На него что-то не похоже, чтобы он сегодня не явился на работу из-за вчерашней гулянки в КАТе и у Дуче-Смочкова. Может, в отгуле и действительно укатил к своей семье в Ольгин?.. А что, если бы он, Симонов, женился на Каридад Пеньальбер Лескай? И при регистрации взял ее фамилию и явился в Сибирь, в Красноярск, в обнимку с юной негритянкой?.. Это самый легкий путь стать городской достопримечательностью: желающих взглянуть на них было бы больше, чем зрителей во все театры города. Билеты в них частенько распределяются через предприятия насильно - в театр можешь не идти, но деньги на его счет перечисли! Иначе директора вызовут на ковер в райком и влепят выговорешник за злонамеренный умысел загубить очаги советской культуры. И даже если предприятие сидит на картотеке, директор, вернувшись из райкома в предынфарктном состоянии, собирает командный состав, секретаря партячейки и предпрофкома на экстренную планерку и сам распределяет по подразделениям театральные фантики. Пеняй на себя, если не купят билеты твои подчиненные! Тогда приобретай всю разнарядку за свои кровные и веди родню и друзей не на самодеятельный пир, а в культпоход…

Нет, с женитьбой на Карине, как и с экзаменом в академии, тоже ничего не получится. Рта открыть не успеешь, как вышибут из этой страны быстрее, чем некогда из института, когда он оставил первую жену - ради чудесной двадцатилетней медсестрички.

А медсестричка и в жизни оказалась чудесной. После изгнания из института они поселились железнодорожной станции – снимали комнату у поварихи, тети Ени. Симонов работал на хлебоприемном пункте разнорабочим и подручным кузнеца, а его молоденькая жена – медсестрой в больнице. На третий месяц счастливой жизни в их доме появился нежданный гость – смуглый красивый парень в форме курсанта пограничного училища, лет на пять моложе Симонова. Он приехал в родную деревню, находившуюся в сорока километрах от станции, в отпуск из Алма-Аты. И решил навестить землячку и, как шепнула Симонову жена, свою школьную любовь. Курсанта приняли с русским радушием. Они крепко выпили за армию нашу могучую и доблестный флот, и вечером парень уехал домой на товарняке. Во время застолья Симонов, правда, заметил, что курсант под столом наступал его жене на ногу – напоминал ей о своих не потерявших актуальности чувствах. Симонов решил оставить без внимания эту шалость: жена уверяла его в своей бесконечной любви, была беременна и горела нетерпеньем родить и нянчить ребенка.

Через несколько дней, пришагав с работы усталым на обед, Симонов получил от хозяйки квартиры, тети Ени, пренеприятнейшее известие. В доме появился тот самый молодой пограничник и увел его беременную, страдающую токсикозом жену на прогулку в сторону леса. А густой лес из берез, лип, кленов и ясеней начинался сразу за огородами. И там, в тени деревьев, как она ближе к вечеру, в истеричных слезах призналась, изнасиловал ее, беременную. И уговорил уехать с ним немедленно в Алма-Ату. Даже дал согласие, чтобы она не делала аборт.

Эти милые подробности она сообщила ему, пока собирала свои пожитки в фанерный чемодан, чтобы убежать на станцию, где ее ждал насильник. Симонов, положив во внутренний карман опасную бритву, пошел на вокзал вместе с ней. На пустынном перроне состоялись какие-то сумбурные мужские переговоры под ее судорожный плач. И Симонов хладнокровно обдумывал, как, если она предпочтет ему курсанта, пустить в ход бритву. Благо до этого не дошло. Курсант, оборвав на полуслове переговоры, вскочил на буфер дернувшегося и загремевшего стальными суставами товарняка - и сделал им ручкой.

Он, этот курсант Толька, был, как она призналась, ее первой любовью. Их в деревне дразнили женихом и невестой. Хотя до появления Толика в их доме она уверяла Симонова, что пальма первенства принадлежала ему. И Симонов потом кусал локти, что воспрепятствовал им, первовлюбленным, уехать вместе и упросил ее остаться с ним. И еще больше жалел, что не исполосовал наглую физиономию насильника бритвой. Вместо этого с самого начала была исполосована на кроваво-гнойные куски вся их семейная жизнь, наполненная взаимными упреками и изменами. И сохранялась только благодаря родительской любви к единственной, и действительно прелестной, дочке.

В конце августа того же лета они отправились из того поселка в Красноярск. А в Петропавловске она, забившись в истерике, заявила, что выходит из поезда, чтобы пересесть на другой - в Алма-Ату. И опять он уговорил ее не делать этого - уже не из-за любви, а из упрямства: не дать восторжествовать насилию над его доверчивостью и не сделать будущего ребенка предметом ненависти отчима.

Потом он сомневался в своей правоте: может, его дочка никогда бы не узнала о существовании подлинного отца, и жизнь всех участников этой маленькой драмы сложилась более удачно. В семье, где нет любви и доверия, все одинаково несчастны. И не исключено, что и тот пограничник там - на далекой заставе, где закаты в дыму, - с военной аккуратностью лупит широким офицерским ремнем свою постылую жену.

В отношении своей супруги у Симонова сомнений не было: она сейчас, конечно, не одна, хотя и пишет ему длинные письма с уверениями в негасимой любви. Аналогичные ответные послания с легкостью необыкновенной сочинял и он. Как тут не стать прожженным циником, прицепившим к заднице фонарь? А у их взаимной лжи было начало, но не было конца...

Поэтому его не мучила совесть, что он, как мальчишка, потерял голову из-за экзотической девчонки и уже готов, пусть и гипотетически, жениться на ней. Кубинцев, женившихся на русских, здесь, даже в Моа и Никаро, было не мало. Но русского, взявшего в жены кубинку, он встречал лишь однажды. В Гаване, в ресторане при гостинице, где поселили его и Петрушко, он увидел за соседним столиком семью. Главой ее был крупный мужчина лет сорока с грубоватам курносым лицом и длинными, до плеч, редеющими вьющимися волосами. Напротив его сидела грустная смуглая женщина. Двое, тоже смуглых и черноволосых мальчика лет десяти и шести, беспокойно ерзали на своих стульях. Мужчина и мальчишки говорили по-русски без акцента, а женщина на испанском уговаривала сыновей не шалить.

На следующий день после завтрака Симонов оказался наедине с длинноволосым соотечественником в холле гостиницы - оба вышли из своих номеров покурить. Завязался праздный разговор - кто, куда, откуда, - и длиннокудрый Виктор поведал, что жена у него кубинка. Он инженер-химик, но сюда приехал с семьей на два года по контракту не как химик, а работать переводчиком на комбинате минеральных удобрений. Когда-то, вскоре после кубинской революции, он молодым инженером работал на этом комбинате, влюбился в лаборантку из местных, имел неосторожность сказать руководителю группы советиков, что хочет жениться на кубинке - и уже на следующий день его посадили в самолет и отправили в Союз. Одного, конечно, - в полном отчаянии, что он никогда не увидит свою любовь.

Несколько лет Виктор и Линда мытарствовали по разным инстанциям, писали слезные письма Брежневу и Фиделю, пока власти не смилостивились над ними и не дали высокого соизволения на брак. А теперь они в гостинице вторую неделю ждали разрешения на посещение родни Линды то ли в Нуевитасе, то ли в Санта-Кларе...

Нет, думал Симонов, обливаясь потом, не быть мне мужем негритянки и отцом мулатят! Да если бы и было получено фиделе-брежневское «одобрямс» на этот брак века, вряд ли бы Карина повторила подвиг декабристок, а он согласился стать вечным узником острова Свободы... А папа и брат Карины с их мачете постарались бы ее сделать вдовой.

И какие только бредни не приходят в голову с бодуна?

 

Предыдущая   Следующая
Хостинг от uCoz