Глава 7. Из Гаваны над Гуантанамо – в Infierno Rojo

Первым слушателем беглого рассказа о ночных злоключениях советско-кубинской пары был, конечно, Петрушко. Однако слушателем он был неблагодарным и заявил, что он в эти игры больше не играет, — от них одни расходы. И предложил Симонову дело посерьезней. Он подал ему мятую бумажку с каракулями. «Камарера» (горничная), которая убиралась в его комнате, просила продать ей camisas, pantalones, zapatos (рубашки, брюки, туфли) и прочую ерунду за хорошие башли — за хреновенькую рубашку десять песо, а за советские джинсы можно содрать и все тридцать. В «Фоксе» эта советская пародия на американские изделия стоила всего восемь песо.

— Здесь - на черном рынке - хоть черта купить и продать можно. Если хочешь - и твое толкну. Камарера, конечно, эти тряпки на перепродажу у нас скупает. У них ведь не только еду, но и барахло по карточкам распределяют. Как у нас в войну и после войны. А потом я камарерку оттарабаню. Если согласится, конечно. Ниче мулатка, только тощая. А я пышечек люблю, чтобы было за что подержаться. Бабенка молодая - и всегда под боком. Не надо, как кобелю, по всей Гаване шастать и на помойках швориться.

Толя захохотал от удовольствия, что снова уел бывшего начальника. Симонов отдал штангисту на реализацию кое-что из  барахла, и вскоре Петрушко принес ему приличную сумму – она с лихвой компенсировала непредвиденные вчерашние расходы.

— А как насчет «оттарабанить»?

— Ни в какую. Своих же жухает! За перепихнин с клиентом — по манде мешалкой попрут с работы. Я все же в ванной прижал ее к себе сиськами, а другой ладонью - за жопу. Видно тоже голодная: аж затряслась вся, как от электричества, блин. Слышно, как там у нее кастрюлька под подолом махом закипела, и крышка на пару запрыгала! Но очко от страха играет громче. Три «Кармена» предлагал, косынку — ни хрена не сработало! Купить все это дерьмо за «псы» — всегда пожалуйста. А за перепихнин - не моги! Крепко их Федя перевоспитал. На все места замки навешал. Я ей косынку задарма еле всучил — не хотела брать.

— Придется, Толик, и тебе идти на помойку, — отыгрался Симонов. — Впрочем, какая разница: я на помойке, а ты в сортире!

— Еще раз так пошутишь, начальник, — голову тебе поверну на сто восемьдесят градусов и скажу, что так и было, — вздув свои штангистские бицепсы, пригрозил Толик, но сразу же пригорюнился. — А с другой стороны, люди на помойках питаются, когда нужда припрет. Но я-то свой все же не на помойке нашел...

В тот же день в ГКЭСе Симонову сказали, что в три часа ночи за ним и еще одним спецом из Рыбинска, Владимиром Голосковым, к гостинице придет автобус с переводчиком, и их отвезут в аэропорт. Оттуда рано утром уходит самолет в Моа. А для Толи из-за какой-то конторской путаницы не нашлось свободной вакансии, и его предупредили о возможном скором возвращении домой. Петрушко рвал и метал и материл весь свет. А особенно безмозглую советскую бюрократию.

Вечером - на проводинах Симонова и Голоскова, устроенных в занюханном номере Петрушко, - он злостно нарушил спортивный режим, приняв на грудь не менее литра рома. На полуслове оборвав содержательную беседу о стоимости кубинок и других товаров, сибирский богатырь рухнул на кровать и с недосказанным матом на толстых губах заснул богатырским сном.

С Голосковым Симонов познакомился еще в Москве, потом летели в одном самолете через Рабат в Гавану. Рабат их рейс из-за ночного тумана не принял. Сели в Алжире глубокой ночью, где их часа четыре не выпускали из самолета. Даже подгоняли компрессор для нагнетания воздуха в салон, чтобы пассажиры, обливавшиеся потом, не задохнулись.

Вместо завтрака стюардессы выдали по двум бананам и чашечке газировки, пояснив, что пополнение продуктов на борт этого лайнера по контракту должно было произведено в Рабате.

В аэропорт Алжира выпустили всего на час только утром, когда совсем рассвело. Симонова удивила мягкая прохлада, белесое небо без единого облачка и то, что он своими глазами увидел на горизонте зеленые холмы Африки. Не о них ли писал Хемингуэй?..

Но еще большее удивление он испытал, когда у входа в здание порта встретил знакомого мужчину, одетого в помятую голубую рубашку с коротким рукавом. Симонов извинился и попросил его напомнить, где они встречались. Мужик выпустил струю сигаретного дыма и сухо сказал, что он - киноактер Кузнецов. В Алжире он один. А сейчас, тоже в гордом одиночестве, должен лететь в какой-то другой африканский город.

Для Симонова, объехавшего почти весь Союз по командировкам, казалось непостижимым, что в его стране обитали люди, обладавшие правом в одиночку мотаться по другим странам. Он достал из заднего кармана брюк записную книжку и попросил Кузнецова подарить автограф, зачем-то соврав, что он любимый артист его жены.

А сейчас Симонов летел с Голосковым до Сантьяго-де- Куба из гаванского аэропорта имени Хосе Марти в четырехмоторном ИЛ-18. Мемориальная табличка перед его носом убеждала, что он не какой-то хрен собачий, а особа, парящая в историческом лайнере. На нем несколько лет назад «команданте-эн-хефе и пример секретарио дель партидо комуниста компаньеро Фидель Кастро Рус» совершил исторический полет в страны Латинской Америки.

- А лайба-то старая, Саш, вот-вот должна нае... Короче, скрыться навсегда в сторону моря, — констатировал Голосков, выслушав перевод надписи.

В те времена это была стандартная формулировка в официальных сообщениях компетентных советских органов о сбитых самолетах вероятного противника, злостно нарушивших границу воздушного пространства СССР и не выполнивших требование советских летчиков о посадке на нашем аэродроме. И потому понесших заслуженную кару за прорыв священной железобетонной девственности рубежей социалистической Родины.

Вино и ром в самолете не подавали, зато завтрак оказался прекрасным. А кофе настолько крепким и душистым, что, казалось, самолет удерживался в воздухе на его парах. После того, как Голосков извлек из своей сумки начатую бутылку «Гаваны клуба» и они выпили за продолжение контактов на новом месте, жизнь приобрела радужные краски, и сердце открылось для любви и готовности идти на подвиги.

***

В Сантьяго их пересадили в совсем уж допотопный воздушный корабль того же конструктора с двумя движками. Это был ИЛ-14, копия американского «Дугласа» времен Второй мировой войны. В полете его качало, кидало в воздушные ямы и трясло, как страдающего болезнью Паркинсона. В целом полет из столицы в Моа протяженностью около тысячи километров с посадками в Сантьяго и Ольгине занял больше четырех нудных душных часов. Дольше, чем перелет от Красноярска до Москвы. А это три с половиной тысячи не пыльной дороги над Азией и Европой.

Вскоре после взлета из Сантьяго к ним подбежала тоненькая стюардесса с волосами, туго накрученными на картонную трубку из-под туалетной бумаги, — тогда это было модно на Кубе — и стала тыкать указательным пальцем в залитое солнцем стекло иллюминатора: «!Guantanomo!, !Guantanomo!..»

Симонов и Голосков попеременно смотрели в иллюминатор, вглядываясь в едва видимую в голубой, насыщенной солнечным светом дымке полоску городской застройки на берегу океана. Водный простор бесконечным синим пологом расстилался к обозначенному белой мглой горизонту. Никакой грозной американской военно-морской базы они, конечно, не увидели. Но холодком реальности противостояния двух систем в салон воздушного извозчика пахнуло. Словно судьба вдруг наяву устроила им встречу с привидением.

Ром посодействовал более открытому диалогу, и Голосков, высокий тридцатичетырехлетний синеглазый, с кудрявой, как у Блока, светло-русой головой конструктор из Рыбинска, поведал Симонову, что в Гаване он тоже гусарил. Из неведомого источника он усвоил только одно испанское слово — aleman (немец).

С целью сокрытия своего советского происхождения именно «алеманом» по имени Курт он рекомендовался некой кубинке в раскаленном солнцем автобусе. Алеманы кубинке, судя по ее дальнейшему поведению, нравились, и она, вступив с иностранцем в оживленную глухонемую, основанную на мимике и жестах беседу, сошла с ним невдалеке от отеля «Sent Johns». Голосков попросил кубинку - девушку, если верить его описанию, приятную во всех отношениях, - подождать «русиш алемана» на углу, пока он сбегает в свой номер.

Там он по-военному сноровисто, кроме джентльменского набора — рома и закуски, — утрамбовал в спортивную сумку казенные покрывало и полотенце и вернулся к зарубежной подруге в полной боевой готовности. Ближе к вечеру они приехали на пески огромного и пустынного в это время года пляжа в столичном районе Alamar.

Кубинцы в марте, когда вода в море всего-то двадцать три градуса, а воздух нагрет градусов на двадцать пять, не купаются. Зато «алеман» и кубинка здесь, вдали от шума городского, под вздохи и плеск океана, провели чудесную, полную романтики и зажигательных игр на песке, «египетскую» ночь.

Рассказ Симонова о его мытарствах в обществе Долорес привел Голоскова в телячий восторг, и он выразил запоздалое сожаление, что их родственные души не нашли друг друга раньше. Тут же, на борту небесного судна, они заключили тайное соглашение о тесном сотрудничестве и бескорыстной помощи в поиске и привлечении к совместной деятельности кубинских девочек.

Уверенность в успехе придавал приобретенный ими в Гаване первоначальный опыт и изрядный потенциал сексуальной озабоченности. Это, как они полагали, спасет их от губительной тоски по березкам над тихой речкой и по женам, ожидающим у окна с горшком герани возвращения мужей, оттянувших за три моря не малый срок ради обладания тачкой типа «Жигули» или даже «Волга».