Однако на смену надеждам
заговорщиков на быструю реализацию их планов пришло горькое разочарование. При
заходе на посадку они увидели под собой небольшой городок на берегу океана,
дополненный дымяще-парящим врагом всего живого — никелевым комбинатом. Именно таким
Симонов представлял его по рассказам поработавших на нем московских и питерских специалистов,
когда оформлял выезд на Кубу в «Зарубежметалле» и расспрашивал парней, только
что вернувшихся оттуда.
Никелевый завод
построили американцы с целью выкачивания
природных богатств Кубы империалистами, как Симонова и других товарищей
просветили в ЦК КПСС. Но коварным планам охотников за чужим добром не дано было
сбыться. Завод запустили эксплуатацию в пятьдесят девятом году - перед самой
победой революции, остановившей его преступную деятельность по грабежу
кубинского народа.
Из иллюминатора самолета,
идущего на посадку, город и завод были видны, как на ладони. Завод находился
километрах в двух от жилой застройки. Холмистый бурый - напоминающий
марсианский - пейзаж вокруг гиганта кубинской индустрии украшала голубая
поверхность просторного пруда - он примыкал к заводу со стороны ТЭЦ. Этот
энергообъект Симонов отметил опытным глазом специалиста, побывавшего на многих
заводах цветной металлургии Союза, по трубам и двум окутанным белесым паром
пирамидам градирни. Пруд походил на кусок неба, упавшего на грубое тело суши.
На противоположном, - по отношению к заводу - высоком берегу пруда,
в буйных зарослях тропической зелени прятался поселок из панельных одноэтажных
и четырехэтажных домов с плоскими крышами. Своей незамысловатой архитектурой
четырехэтажки точно повторяли родные до боли хрущевки. Сразу за поселком - в
распадке между холмами - зеленела пальмовая роща, а дальше - в глубь острова -
простирались изумрудные горы.
Старая часть городка
отделялась от заводского поселка длинной полосой аэродрома и широким лугом с
двумя странными, похожими на открытые плавательные бассейны, озерами строго
прямоугольной формы. Черные убогие строения городка напоминали невольничьи
бараки и хижины из иллюстраций в старой книжке про дядю Тома и его жилище. И
только неоглядная синяя гладь океана, вплотную подступавшего к городу, радовала
глаз своим беспечным покоем.
— М-да, — мрачно оценив
результаты воздушной разведки и явно потеряв боевой настрой, промычал Симонов,
— тут оперативным простором не пахнет. Предстоит изнурительная позиционная
кампания. Все простреливается насквозь. Если уж в двухмиллионной Гаване девочки
боялись с нами общаться, то здесь никакие парфюмерные изделия и прочие «регалы»
не сработают.
— Не бзди горохом, Шурик! —
беззаботно усмехнулся белозубой улыбкой его светлокудрый спутник. — Прорвемся!
Помнишь фильм «Сорок первый»? Мужик на необитаемом островке бабу нашел. А тут
их на нас хватит. Только осмотреться надо недельку-другую – и хоть жопой лопай.
В кровь морковь! – вот лозунг мой и солнца.
И все же если бы А.К.
Симонов был Г.А. Печориным, угодившим служить не на Кавказ в Тамань, а на Кубу
в Моа, то он бы наверняка после более близкого знакомства со своим новым местом
обитания записал в свой секретный дневник: «Моа — самый скверный городишко из
всех приморских городов Кубы. Не даром он носит второе неофициальное название — Infierno Rojo, что в переводе с языка аборигенов означает «Красный Ад».
Господа, чьего терпения
хватило прочитать хотя бы первую часть знаменитой поэмы Данте Алигьери,
несомненно, нашли бы большое сходство с описанной поэтом преисподней. Особенно
в части наличия в атмосфере сероводорода, углекислого газа, паров и брызг
серной кислоты, пыли и зловонья расплавленной серы. Последнюю, как вскоре
узнает Симонов, непрерывно, в любое время года, доставляли из подземных кладовых
Союза в трюмах сорокатысячетонных сухогрузах из Ленинграда и Одессы. Всего-то
семнадцать суток хода сквозь штормовую Атлантику.
Серу сваливали в громадные
конусообразные груды на территории грузового порта. Они дымились мелкой
золотистой пылью и отливали на солнце ядовитым зловещим сиянием. Здесь же серу
плавили в специальных печах, и этот расплав качали по трубам, обогреваемых
паром, километров за пять на никелевый завод на производство серной кислоты,
необходимой для обогащения никель-кобальтовых руд. Ими, на свое несчастье,
оказалась богатой эта прекрасная страна.
А красным этот ад назвали
из-за ржавого цвета почвы, состоящей наполовину из богатой железной руды.
Сухими комьями этой земли, как позднее от кубинцев услыхал Симонов, повстанцы
против испанского владычества в семидесятых годах 19-го века стреляли в
потомков Колумба из пушек. Во время дождя эта, казалось, монолитная порода
быстро превращалась в липкую тяжелую несмываемую грязь, вызывающую в душе
чувство безысходного отчаяния.
Однако даже ад страшен
только в описании, а окажешься в нем — и как будто, так и надо. И запах
сероводорода кажется таким же родным и знакомым, как аромат скошенной травы или
свежего борща. Да и, вообще-то, все эти экологические перипетии ожидали впереди
и переживались без какого-то драматизма в виду их схожести с нашей советской
действительностью.
Например, атмосфера вокруг
красноярских заводов по производству цветных металлов и алюминия дарили
людскому обонянию и всему организму не самые приятные ароматы и пышный букет
самых разных болезней, сокращающих земное пребывание не меньше, чем на треть от
предписанного Богом.
***
В КАТе — так
называлась кубинская контора по расселению и бытовому обслуживанию иностранных
специалистов — Симонов и Голосков попросили, чтобы им подыскали общую квартиру. Jefe (начальник) КАТа компаньеро Матео, очень важный с виду
сеньор, одетый в белую на выпуск рубаху и весьма похожий на тугощекого раджу из
индийского фильма, пошел им навстречу. А его потрясающая по лицу и формам секретарша
с улыбкой и манерами, дарящими суровым мужским сердцам большие надежды на
будущее, выполнила все необходимые формальности. У нее и имя было
музыкально-оперное — Иоланта.
Она выдала им под роспись со
склада, находившегося в соседней с «офисиной» комнате, ватные матрасы, шерстяные
одеяла и постельное белье. И когда они следовали за ней в соседний дом в свои
апартаменты, глядя на ее полуголую, покрытую нежным персиковым загаром
женственную спину и плотно обтянутое зеленым ситцем вызывающе выпуклое место
между тонкой талией и сильными бедрами фантастически длинных ног, их мысли и
чувства не отличались особой оригинальностью. Но зато зарождалась вера в свет в
конце тоннеля. Мол, и на Марсе могут яблони цвести.
— На чужой каравай рот не
разевай, — предупредил их молодой насмешливый и худой, как узник Бухенвальда,
переводчик Сергей Лянка, встретивший их в аэропорту на «уазике». — Муж Иоланту
привозит на работу, навещает в обед и сопровождает с работы. Увидите —
испугаетесь: амбал под два метра!
Симонов по-хорошему
позавидовал Сергею: по-испански он чесал, как на родном русском. Правда, потом
оказалось, что родной у него — молдавский. Из той же, романской, группы языков.
При владении тремя языками ему было проще слыть первым толмачом среди вроде бы
равных по оплате переводчиков.
«Апартаменто» находилось на
втором этаже. Оно состояло из четырех комнат. С лестничной клетки вход был
непосредственно в гостиную, довольно обширную комнату, меблированную голым
прямоугольным столом, четырьмя стульями и черно-белым телевизором в левом углу.
Три двери из гостиной вели в спальни, снабженные узкими одинаковыми кушетками,
большими тумбочками и встроенными шкафами. Кухня с газовой плитой и
примитивными шкафчиками и тумбочками примыкала к гостиной справа.
Дверь в тесную кабину
санузла с унитазом и душем была тоже из гостиной. Горячего водоснабжения не
предусматривалось, так что предстояло длительное закаливание. Имелось два
балкона: на маленький открывалась дверь из кухни, а на большой - из гостиной. С
него наблюдалась широкая панорама с видом на аэропорт и старый город за ним;
слева — дальние лесистые горы, а справа — Атлантический океан, прорезанный на
большом удалении от берега белой нитью бурунов на коралловых рифах.
Иоланта изящными плавными
движениями достойной кисти Рафаэля руки указала на двери спален. В них на узких
кушетках предстояло влачить холостяцкое существование Симонову и Голоскову.
Лянка небрежно переводил ее певучую речь, и они удалился вслед за Иолантой.
Одну комнату, самую большую,
с видом на океан и лучше других продуваемую, уже оккупировал какой-то Иван Сапега.
Он появился после полудня на обед в белой пластмассовой каске, бордовой рубахе
из толстой материи, голубых брюках и грубых ботинках. Оказалось, это местная
роба, выдаваемая на заводе. Ивану было под полсотни, и выглядел он не ахти как:
малогабаритный, остроносенький, тонкогубый, личико исполосовано следами глубоко
пережитых эмоций. Глаза круглые и быстрые, как у птицы, обеспокоенной вечным
поиском пропитания.
Но мужик оказался ничего,
особенно вечером за праздничным ужином, приготовленном вновь прибывшими в честь
новоселья. Рассказал о местной жизни: в основном о вопросах отоварки продуктами
и барахлом, кое-что о работе, о нравах, о плохо работающей почте.
— А как насчет баб? —
забросил, как бы между прочим, самый актуальный вопрос текущего момента
Голосков, выжимая в высокий стакан с ромом сок из маленького - с лесное яблочко
- лимона.
Потомок запорожских казаков
Иван Сапега прибыл из города Запорожье и уже похвастался своим славным
происхождением от обладателей оселедцев и висячих усов. Прежде чем ответить на
прямой вопрос Вовика, Иван печально задумался, глядя в открытую балконную дверь
- в усеянное крупными, как якутские алмазы, звездами небо высокое западного
полушарья голубой планеты.
— Баб красивых дюже много.
Хоть Днепрогэс ими пруди, — сказал он после затяжной паузы, мастерски увязав
между собой совершенно несопоставимые по своей значимости объекты. — Но
пришлось вспомнить молодость и перейти на самообслуживание. Мне, вообще-то,
никак не можно с ихними красотками даже улыбаться: выбрали чертяки замом
партийного секретаря всей группы советских специалистов.
Симонов и Голосков
переглянулись с одинаково вытянутыми физиями. Но Голосков, как самый молодой и
менее политически натыканный, пошел в своих изысках дальше:
— И значит ты, старый хрен,
после каждого бюро тихо сам с собою левою рукою проводишь политинформации?
Несмотря на наступившую
ночь, открытую балконную дверь и жалюзи на окнах, они обливались потом, хоть и
сидели в одних трусах. Раскаленные солнцем за день бетонные стены теперь щедро
дарили тепло пришельцам из России снаружи, а ром бокарди поддавал жару изнутри.
Ощущение полноты жизни дополняли москиты и хекены, а проще — комары и мошка в
тропическом исполнении. Может быть, от непривычки к их хоботам и яду на теле вздувались
красные пузыри, а потом возникал зуд. Под его бодрящим влиянием хотелось
сбацать африкано-кубинскую румбу.
— А куда денешься, когда
разденешься? — меланхолично ответил старый партиец вопросом на вопрос. — Знали,
куда едем. Не на случку — на работу. А природа есть природа. Месяц себя
перемогнете, другой, и рука сама дорогу сыщет.
— Как любил повторять Маркс,
ничто человеческое коммунистам не чуждо, — поддержал Ивана Симонов. — И не на
такие жертвы приходилось идти ради общего дела.
— А если мы сюда баб
приведем, ты нас, Иван, не заложишь? — не вдаваясь в теоретические дебаты, с
грубой прямотой прагматика и с нервной напористостью спросил Голосков.
Измученный идеологией и не
престижной ручной работой худой, но жилистый запорожец зыркнул на холеный мускулистый
торс рыбинского баболюба, словно прикидывая свой потенциал противостоять
оскорбительному наезду. И без особого энтузиазма снял с себя неприличные
подозрения:
— Шо вы, хлопцы? За кого вы
меня принимаете? Я со своей мамой в селе оккупацию германскую пережил. Полицаев
и предателей с детства презираю. Да вы в эту хату хоть чертяку заманите! Только
по-тихому, конечно. А то на меня за не принципиальность всех собак навешают и
бытовое разложение пришьют. А так, можа, и мне яку-нияку поставите. Только не
дюже черную. Как представлю, что целовать такую кралю надо, у меня аж дух
занимается.
Столь решительное заявление
Ивана о полной лояльности, подкрепленное слезой о пережитом во вражеском тылу,
Симонова и Голоскова успокоило и даже породило надежду на партийное прикрытие
планируемых, пока чисто гипотетически, операций по установлению контактов с
местными носительницами того, чего им катастрофически не хватало. Успех
задуманного теперь целиком зависел от собственной инициативы.