И все же наступила ночь, когда Барбарина появилась в апартаменто советиков одна, без Кари. Лицо ее было непривычно серьезным и грустным. Не дожидаясь очевидных вопросов, она разъяснила давно назревавшую ситуацию:
— Карина сказала, что больше не придет. Она девушка, Шурик. У нее никогда не было мужчины, и она боится. Она вас любит, вы это сами понимаете, но она так решила.
— Да, Шурик, — прервал Володя этот сентиментальный лепет, — не повезло тебе — на целину нарвался. Упорхнула птичка. В чем-то ты не доработал. Миндальничал долго. А все равно же ей ломанут! Но уже не ты. От меня бы не ушла. Да и ты не переживай шибко, старик, — вернется как миленькая. Спорим, максимум через неделю нарисуется здесь. А пока давай зае..., ну, выпьем — а там жизнь покажет!
Невыносимая тоска оглушила Симонова, и он знал, что ему уже ничто не поможет. Разве что время и расстояние. А жить в этом городишке оставалось еще долго. И Карина все это время будет в своей casa de solteras - общежитии холостячек - всего в трехстах метрах от него.
А самое печальное, что кроме Кари, ему никто не нужен. Он наконец-то крепко попался — влюбился, как мальчик, и был уже согласен на все. Даже на презираемую им ханжескую платоническую любовь, тяжело и горько пережитую им самим в ранней молодости, до первой поспешной женитьбы. Десять лет слепого поклонения, обожествления - без объятий и поцелуев - обернулись для него душевным крахом: она внезапно вышла за знакомого ему парня по настоянию своей матери.
У него отец был полковником милиции, свой дом, машина. Через два года он встретил свою Татьяну уже с ребенком, и она жаловалась, что муж - тоже мент - обращается с ней грубо, даже бьет. И упрекнула Симонова, что он не сделал ей предложения: она так его ждала!..
И вот повторение той старой драмы: пусть не будет физической близости, лишь бы Карина была изредка с ним рядом…
С этого дня Симонов прекратил посещение «академии ноктурно», с угрюмым ожесточением углубившись в работу и изучение испанского. Чино, Андрес Эрнандес, шумно восхищался своим подшефным. Особенно тому, как советик быстро составил техническое задание и сам перевел его на испанский язык. И потом, не дожидаясь утверждения этого документа кубинским и советским начальством, без проволочек приступил к его выполнению.
Умилял Чино в Симонове его английский и прогресс в освоении испанского. А попутно, дабы сбросить с себя груз ответственности по контролю над работой советских спецов, кубинский китаец, подбросил начальнику проектного отдела Хосе Себастьяно выгодную для себя идейку. Хосе попался на эту удочку и предложил Смочкову передать в подчинение Симонова инженера-электрика Юру Аржанова. Юра приехал из Челябинска - несколькими днями позднее Симонова - с должности начальника производственного отдела пусконаладочного управления. И никто - ни кубинцы, ни советики - не мог найти применения его опыту и знаниям.
Симонову эта грыжа была и на хрен не нужна: за начальствование здесь не платили, только спрашивали и требовали бумажную отчетность. Но Юра ему понравился своей готовностью подчиняться и делать все, что ни прикажешь. Типичный закоренелый наладчик лет сорока восьми, закаленный продолжительными командировками в медвежьи углы Урала и Сибири.
Это был синеглазый, краснолицый, с пористым носом картошкой, с обширной, а ля Ильич, лысиной, толстогубый и сутулый саблезубый мужик. Он сразу же полюбил робу, выданную кубинцами: белую пластмассовую каску, красную рубашку из толстой материи, голубые штаны из той же ткани и тяжелые яловые ботинки. В них ноги на жаре горели адским огнем. И когда Аржанов волочил их по красной раскаленной железно-никелевой моавской земле, поднимая бурые облачка несмываемой пыли, он походил на библейского пилигрима, мечтающего дотянуть до оазиса.
Таким оазисом для Юры был холодильник, где его всегда ожидала бутылка рома. Правда, напивался он редко и только заботился, чтобы его нос не утратил приятного цвета спелой сливы. А Юрина лысина отражала не только тропическое солнце, но и его блестящий ум. Симонов тут же нашел ему применение, посадив Аржанова за расчеты релейной защиты заводской ТЭЦ. А на себя взял все остальное: изучение проектной документации, выполненной американцами, и перевод электроснабжения завода на советскую технику, составление заказных спецификаций на поставку электрооборудования из Союза.
Эти поставки совершались в счет выделенного Союзом же безразмерного кредита на реконструкцию завода с оплатой долга продукцией завода — никелькобальтовым концентратом. Андрес добавил в задание Симонова еще один пункт: дать предложения по введению сдельной оплаты труда в электроремонтном цехе.
Для Кубы того времени дело невиданное. Даже для советиков, привыкших в основном к уравниловке в родном отечестве, условия оплаты труда здесь казались дикими. Так, кубинским инженерам и техникам платили только за образование, но не за занимаемую должность. И директор завода Пабло Санчес, маленький темный мулат, которого все почему-то называли по-панибратски Паблитой, имевший среднее образование, получал 220 песо. А только что окончивший университет в Сантьяго инженер Рауль Креспо, тоже темный мулат, находившийся на учете у психиатров, — 250. Его - незлобивого шустрого парня с выпученными черными глазками настороженной птицы - кубинцы в глаза добродушно звали Loco (сумасшедший). Через три года этот хитрец, «косивший под локо», как считали советики, - иначе, почему же он так здорово играл в шахматы? - будет получать 300 песо. Плюс 15 песо, как и всем заводчанам, за вредность.
Еще один парадокс, рожденный кубинской революцией. Симонов ежедневно видел на открытом переходе второго этажа oficina de proectistas - офиса проектировщиков - благообразного седоусого старика в идеально чистой голубой робе и красной пластиковой каске.
Он являлся на работу раньше всех и занимал свой наблюдательный пост. И налегая согнутыми предплечьями и грудью на перила из толстой металлической трубы, простаивал в согбенной позе весь рабочий день.
За это он получал «историческую» зарплату. Она в несколько раз превышала символическую получку тех, кто задыхался сероводородом и парами серной кислоты в цехах. Просто ему повезло работать при янки. А новая революционная власть изобрела способ сохранения стабильности своего положения после победы над Батистой. Чтобы снизить массовый побег квалифицированных кадров с Кубы в Штаты и другие страны проклятого капмира, она заморозила зарплату некоторым категориям работающих на дореволюционном уровне. В том числе, и этого старика. И он будет получать ее, пока у него хватит сил выходить якобы на работу. Или обхитрить всех и, как говорила Таня, четырнадцатилетняя дочка Симонова, «завернуть ласты» на посту хранителя исторических традиций первого соцгосударства на двух американских континентах. Ибо стоило табельщику засечь один прогул по неуважительной причине — и старине придется сесть на скудную пенсию, коей едва хватит для оплаты скудного карточного пайка, определяемого «либретой».
Симонов уважал старика за несгибаемое упорство. Иногда он останавливался поболтать с ним для усовершенствования своего испанского, и ветеран рассказывал ему эпизоды из жизни Мао — об американцах, построивших за два года сначала поселок Роло Монтеррей, а потом этот завод.
Симонов видел сам в техническом архиве объемистый фотоальбом. В нем с первого дня до последнего было запечатлено строительство и пуск этого гиганта индустрии фирмой Nickel Moa Bay.
А до этого старик долго работал в Аргентине. И то ли для доказательства этого факта из своей биографии, то ли для сближения и понимания сторон как-то, оставив свой пост, осторожно просунул седоусую физиономию в дверь зала, в котором Симонов и его компаньерос исполняли свой интернациональный долг. По движению его пушистых и солидных, как у Александра Второго или киношного старого пролетария усов, Симонов понял, что его просят выйти на переговоры.
Минут через пять он вернулся за свой кульман с мокрыми от смеха глазами. К нему приставали с расспросами, Он отшучивался, выполняя обет молчания, наложенный на него забавным пролетарием всех стран, стоявшим на страже своих завоеваний.
Старик попросил Симонова проследовать за ним в cuarto de bano — уборную, совмещенную с умывальником. И там, удостоверившись в отсутствии посторонних лиц в кабинах с унитазами советского производства, торжественно распахнул перед ним потрепанную папку из крокодиловой кожи.
Симонов ожидал увидеть нечто топ-секретное, вроде карты с координатами пиратского клада. А вместо этого увидел большую фотографию, зафиксировавшую момент, когда огромный черный бык, своим горбом похожий на зубра, взгромоздился на приземистого серого мула, и его обнаженный стилет был готов к нанесению первого удара.
Эту захватывающую дух любовную сцену старик запечатлел на пленку в аргентинской сельве на фоне пальм и других тропических гигантских деревьев, оплетенных лианами. Старик определенно ждал от русского реакции на это экзотическое зрелище.
Чудом же для Симонова была не эта парочка, занятая выведением быко-мула, а сам старик с его детской непосредственностью, желанием поразить или вернуться памятью в мир далекой молодости. «?Magnifico!» — только и смог произнести Симонов.
Ручка на двери в туалет кем-то снаружи поворачивалась, и старик поспешно захлопнул папку с шедевром.
— Подарите мне, — попросил Симонов, предвидя негативный ответ. Не для случайного же советика ветеран провез это фото, пройдя несколько кордонов, и хранил его десятки лет, как талисман и средство для увеселения родных и знакомых.
— Извините, не могу. Память об Аргентине - там с моими друзьями я работал на лесоповале механиком,— пожав плечами, сказал anciano, старик, и похлопал Симонова по спине.
— Вы чудесный фотограф, - похвалил Симонов, и старик радостно заулыбался молодыми карими глазами.
Луис Ариель сразу понял, для
чего ветеран оторвал Симонова от дела. «?
А потом Луис спросил, почему Симонов перестал приходить в академию. Студенты спрашивают, куда подевался «sovietico alegre con bigotes» - веселый советико с усами. И сказал, что Хилтон хочет зайти за Симоновым сегодня вечером.
Симонов соврал, что плохо себя чувствует. Кроме того, он сегодня приглашен на день рождения. Но после Нового года он обязательно возобновит занятия. И попросил узнать у професоры Биатрис, можно ли ему будет сдать выпускные экзамены и получить диплом академии.
Луис, сын религиозного гаванского портового грузчика, гордившийся своим испанским происхождением и занятый постоянным самоусовершенствованием, аккуратно записал его просьбу в записную книжку. Он ко всему относился очень серьезно, словно настраивал себя на вечную жизнь.
А мечта у него была пока одна — уехать поскорее из Моа в Гавану, к старым родителям. Там у них свой дом с садом в каком-то районе столицы с названием Reparto Maria Cristina. На днях его беременная жена Эсперанса с полуторагодовалым сынишкой Артуро отбывает к старикам на очередные роды. Поэтому Луис после работы бегает с документами по откреплению либрет жены и сына от «комерсиаля» в Моа, чтобы они смогли прикрепиться к продовольственному магазину в своем гаванском Reparto.
Сам Луис будет ждать разрешения из министерства на воссоединение с семейством. Свой трехлетний срок после окончания университета он оттрубил давно, и вот уже пять лет пытается вырваться отсюда, отказываясь от предложений занять какую-то начальственную должность. «Иначе мы вообще отсюда никогда не вылезем,- сказал он Симонову по секрету. — У нас считают, что в начальство идут одни амбициозные дураки, лентяи и бездари. А я хочу стать хорошим специалистом. Тогда в Гаване меня возьмут в любом месте. Я уже послал документы в аспирантуру и опубликовал несколько статей в журнале по тематике своей диссертации. Будете в Гаване — обязательно побывайте у нас дома. У меня отец — великий человек. Ему восемьдесят три года. Он родился, когда был жив еще Хосе Марти. Он знает историю Кубы лучше любого ученого. А жить в Моа с детьми нельзя. Меня здесь уже два раза обворовывали. Утащили все ценное – в основном, одежду. Но самое дорогое — старое фамильное серебро — ложки, вилки, ножи, вазочки — не взяли. От этого заводского газа оно все стало черным, как ржавый чугун. Представляете, что здесь творится с нашим организмом?»
Многие заводские инженеры сторонились Луиса, считая его скучным человеком. Не пьет, не курит, хороший семьянин, занят одной работой и учебой. От вступления в партию отказывается. Есть подозрение, что он скрытый «гусанос».
Но маленький Луис Ариель оставался самим собой и не связывал себя никакими обязательствами. Он хотел одного — вернуться в Гавану и начать там новую жизнь. Хотя и в Моа по отношению к другим Луис жил весьма прилично. Он с женой и сынишкой целиком занимал особняк группы «А» — просторный одноэтажный меблированный дом из сборного железобетона под двумя пальмами близко от порта. В нем ванная комната была больше, чем гостиная в квартирах советиков. А в гостиной можно было закатывать банкеты человек на тридцать. При условии, что гости приходили бы с продуктами, полученными в «комерсиале» по карточкам. В доме было три спальни, кухня с оставленным американцами холодильником под потолок, куда мог бы поместиться бык, поставленный на задние ноги.
Когда же Луис открыл его выпуклую дверь, чтобы достать бутылку с охлажденной водой, Симонов увидел там только эту бутылку. В доме бесшумно трудился кондиционер, установленный неизвестно где, но исправно подающий прохладный воздух сквозь решетки под потолком во все комнаты десятки лет.
В особняке до революции жила американская семья. Но когда полицейскую казарму в Моа атаковал отряд barbudos под командованием двадцатишестилетнего команданте Педро Сото Альба и городок стал кастровским, все американцы, бросив свои пожитки, улетели или уплыли в родные Штаты. А команданте в том бою геройски погиб.
И теперь его старые папа и мама каждый год в день его гибели приезжали в Моа, выступали на митинге. Им вручали ценные подарки. А direccion, дирекция завода, устраивала очередной actividad — закамуфлированный под политическую окраску банкет с хорошей выпивкой и закуской за казенный счет и патриотическими тостами.
Ивана Сапегу с этого мероприятия в спальню шофер и верный паж Смочкова - жгучий кудрявый брюнет Юра Афуксин, по контракту, вообще-то, старший инженер-механик, - доставил полумертвым. И целомудренный солдат партии до утра проспал, не раздеваясь, сном убиенного Педрито - так кубинцы ласково называли погибшего аргонавта и соратника Фиделя с «Гранмы».
На следующий день запорожец и противник подпольного секса с утра не смог выйти на трудовую вахту.
Однако это событие осталось не замеченным. Не только Иван, но весь партийно-профсоюзно-административный «треугольник» - на радость простых советских тружеников - находился в глубоком отрубе.
Особое чувство радости и глубокого удовлетворения вызывало отсутствие на боевом посту начальника группы советских специалистов в Моа Анатолия Кондратьевича Смочкова. Народ прозвал его Дуче за патологическую любовь к власти и невероятные гримасы говорящего примата в процессе публичных выступлений, напоминавшую мимику Муссолини на трибуне.
В правящую хунту входили и верные ему мулаты.
Это рано полысевший и не набравший в силу кипучести и боевитости своей натуры приличествующего его положению жирового веса парторг Володя Коновалов. Рубаха-парень, быстро понявший, как втереться в доверие ко всем рядовым коммунистам и стать любимым советским и кубинским начальством. Это открывало ему реальную возможность продления загранкомандировки на второй и даже третий двухгодичный срок, покупку вожделенной «Волги» и дефицитного барахла и налаживание широких связей с московским и питерским бомондом. Коновалов приобрел популярность еще и тем, что его жена, белокурая симпатяшка Оля, сподобилась стать первой в истории Моа советской женщиной, родившей советскую гражданку, зачатую еще в Союзе месяца за четыре до отъезда на Кубу. Этому событию было придано политическое звучание, сопровождавшееся активидадами в потоках рома, вина и пива.
Третьим членом «святой троицы» был рыжебородый Валера Слатков. Кубинцы наградили его именем Barba Roja – Красная Борода. А среди советиков за свои выдающиеся умственные способности и лизоблюдство он был известен как поручик Дуб.
В народе привыкли к существованию этих непонятных «треугольников», как к неизбежному злу. Называли двух членов этой геометрической фигуры — и освобожденных, и не освобожденных парторгов и профоргов— придурками и нахлебниками.
Симонов только диву давался, почему часто хороший человек, неплохой специалист, раз попав в эту компанию, пропадал там, как в Бермудском треугольнике. Становился таким же тайно презираемым и даже ненавидимым прихлебателем, стремящимся из не освобожденного парторга или профорга прорваться на штатные должности в партпрофструктурах. И продать свою душу дьяволу, чтобы вне очереди выхватить из-под носа своих друзей, товарищей и братьев из общей темной кормушки квартиру, машину, бесплатную путевку.
Этими «треугольниками», занятыми дележкой дефицита и клеймением на нужных, не очень нужных и совсем негодных людей, как железобетонными надолбами, была утыкана вся страна. Каждое предприятие, организация, учреждение представляли собой матрешку в форме этого пирамидального надолба, начиненного уймой надолбов поменьше - вплоть до микроскопических.
Миллионы придурков, миллионы плотоядных нахлебников, со взором горящим стоящих у разнокалиберных кормушек. Много берущих и ничего не дающих узаконенных тунеядце, названных в шестой статье конституции СССР «ядром политической системы». Дающих положительные или отрицательные характеристики тех, кто за них и на них горбатится.
От треугольника там, в Союзе, зависело, поедет Симонов по путевке в Сочи или работать на Кубе. А здешняя тройка решит, вернется он с Кубы чистым или весь в дерьме. И это сейчас напрямую зависит от Дуче, поручика Дуба и Коновалова.
Они ведь уверены, что гробят свое здоровье и защищают его интересы на активидадах с кубинскими коллегами из их, кубинских, треугольников. Они составляют ядро фиделевской системы, уродливо скопированной с нашей модели всенародного счастья. Теорема о подобии советского и кубинского треугольников не нуждалась в доказательствах.
На еженедельных политинформациях треугольник повторял, что группа российских специалистов в Моа — это точный слепок советской социалистической системы. С теми же ценностями, моралью, потребностями и способами их удовлетворения. У этого «слепка» была конкретная физиономия – Дуче, поручика Дуба и парторга Коновалова.
Симонов в перерывах между бесконечными часами томительных переживаний о Карине ударился в крамольные размышления и о слепке, и о модели, с которой он был смастрячен. Обе этих штуковины выглядели удручающе уродливыми — в образе шамкающей развалюхи-генсека, увешанного бляхами и мухами, как шаманская ветла, и бородатого верзилы в камуфляжной униформе с большим пистолетом на заднице.
Иногда он с иронией думал, что прямое давление на психику со стороны апологета полового воздержания коммуниста Ивана Сапеги и регулярная промывка мозгов радиостанцией «Голос Америки» сделают его диссидентом.