Глава 16. Отоварка как зеркало советской морали

Накануне Нового дома из Гаваны прикатила автолавка с товарами и молодой крашеной блондинкой продавщицей — настоящей Снегурочкой, принесшей много-много радости советикам.

А колония советиков, уместно заметить, была поделена незримой чертой на две группы — женатиков и холостяков.

Холостяки, строго говоря, в большинстве своем таковыми не являлись, поскольку жены в Союзе у большинства из них в резерве остались. И это дало им возможность наблюдать на Кубе со стороны преимущества и недостатки семейной жизни.

Симонов, оценив все плюсы и минусы холостяцкого быта, искренно благодарил судьбу, что пребывал на острове одиноким.

Хранительницы очага, оказавшись без работы, катастрофически толстели, ударялись в сплетни и слежку за соседями. И особенно «соломенными вдовцами». Бывало, что писали анонимки их женам с изложением истинных и надуманных фактов аморального поведения мужей.

Однако главной бедой этих женщин становилось то, что заграница мгновенно развивала в них неуемную жадность. Их униженным мужикам приходилось пить на халяву за счет вырвавшихся на оперативный простор холостяков. Их дети - а часто и вся семья - заболевали дистрофией, потому что хранительницы жестоко экономили на жратве, чтобы в автолавке урвать вожделенную тряпку. За это качество холостяки прозвали их «крысами».

На каждое наименование товара в отношении каждого спеца были кем-то свыше установлены нормативы: если ты, например, покупаешь — за песо, конечно, — бутылку «столичной», то тебе не положено вмазать армянского бренди «Арарат». А если купил жене гэдээровский дамский гарнитур, то она теряет право похвастаться перед обездоленными соотечественниками, допустим, финскими сапогами или итальянскими туфлями.

Автолавка должна была приходить раз в месяц к получке. Должна, но не обязана. И, как утверждали завистливые «крысы», все лучшее доставалось гаванским советикам, а на периферии перепадало лишь то, что заклеймено пословицей: возьми Боже, что нам не гоже. Но и вокруг этих объедков с барского стола гаванско-советской знати из посольства, представительства ГЭКСа и других бюрократических клоак в моавской колонии разгорались на глазах у кубинцев позорные страсти.

Иван Сапега, нарушив попьяне партийную конспирацию, проболтался. После прошлой отоварки через автолавку на закрытом партбюро рассматривался острейший вопрос текущего момента: на волоске от досрочной отправки в северную столицу оказался Саша Шатов из-за своей «крысы».

Тесная комната, в обычное время называвшаяся то «ленинской», то «красной», по прибытии гаванской автолавки превращалась в стационарную лавку. Именно здесь - в святом для каждого советского человека месте - жена Шатова выхватила из лап потерявшей бдительность соотечественницы какую-то полюбившуюся ей тряпку. Завязалась дикая потасовка с визгом, неинтеллигентным матом и интенсивной обоюдной прополкой волос и боронованием наманикюренными ногтями прекрасных образин двух советских женщин. Схватка без правил продолжилась на улице под радостное улюлюканье сбежавшихся на крики кубинцев обоих полов.

Подвергшаяся внезапному нападению «крыса» первой написала заявление Смочкову. И как Шатов ни доказывал на партбюро, что и его жене едва не вырвали глаз и до крови укусили беломраморное плечо, ему вынесли выговор с предупреждением. И как коммунисту указали на плохую воспитательную работу в семье.

В тот же вечер после бюро Шатов - высокий, худой и плоский от хронического недоедания мужик - набрался до чертиков за счет соболезновавших его горю земляков-питерцев. И после полуночи, судя по завыванию и женским воплям, по-большевистски сурово провел первый сеанс  воспитательной работы со своей «крысой». Может, поэтому Симонов за месяц жизни в Моа жену Шатова ни разу не видел: говорили, что она зализывает раны до очередной отоварки.

А Шатова от ссылки в Ленинград, по Ивановской версии, спасло то, что он работал под началом Смочкова в одном институте, и они были соратники по пивнушке на Литейном проспекте. Там коньяк продавался на разлив без буфетной наценки с минимальным закусом – шоколадной конфеткой…

И на этот раз не обошлось без эксцессов. Симонов знал, что товар выдается строго по заполненному им месяц назад заказу. Чтобы не толкаться в потной очереди и не созерцать напряженные лица и алчные взоры «крыс», устремленные на дефицит, он пришел в лавку последним. Сразу после того, как Вовик Голосков приволок в «апартаменто» на животе картонную коробку из-под болгарских маринованных помидоров, забитую бутылками шампанского, коньяка, водки, мясными и рыбными консервами и подарками для Барбарины и какой-то Лидии. Он с порога закричал, чтобы Шурик не чесал в паху, а скакал галопом в лавку — ее вот-вот захлопнут, и завтра она рано утром помчится в Гавану - успеть туда к Новому году. А это без малого тысяча километров.

Симонов вскочил с кушетки и выбежал на улицу.

Смеркалось. С океана, приглушенного низкими тяжелыми тучами, дул ровный бриз с мелким теплым дождем и пахло болотной мангрой и бесконечной тоской. Слева, под крутым откосом, где в полумраке и манговых зарослях прятались одноэтажные касы, лаяла собака, и в листьях шумел дождь. В глаза бросилась красная роза, оставленная кем-то на низком кирпичном парапете, отделявшем тротуар от откоса.

Еще не доходя подъезда, в котором находилась временная лавка, Симонов услышал обличающий гневный голос болгарина Димитра Стоянова. Он делал важное политическое заявление на странной смеси русских, болгарских и испанских слов:

- Наши-то другари, товарищи Брежнев и Живков, нас обучавам, че ние — мы-то яве се съюзники и братья. А вия, а вы-то, вике, за меня жаля една бутилка вино шампанско, една бутилка коняк и една бутилка водка и един кила кашкавал, това означава сыр, кесо. Вия, вы-то лош, плохий човеки, не другари, а скъпернически, жадный мариконы. И аз плюя на ваш бутилка и ваш-та сыр. Я-то в България ям това, че вы никога не ям.

Дверь в лавку была распахнута, и ее проем был наглухо перекрыт огромной глыбой громыхающего негодованием болгарина. Симонов положил руку на один из булыжников на его спине.

Димитр резко обернулся, словно намереваясь пришибить типа, осмелившегося прервать его клокочущую обличительным пафосом речь. Вместо этого болгарин по-детски улыбнулся Симонову всем своим необъятным заплывшим жиром и пунцово покрасневшим лицом. А еще больше - голубым простором славянских глаз. Помедлил и попятился от прилавка в дверь - на лестничную площадку.

Оказывается, Димитр Стоянов поливал никого иного, как начальника группы Анатолия Кондратьевича Смочкова. У Дуче был жалкий вид — на его пылающей жаром плеши можно было поджарить глазунью.

— Иди, Димитр, к нам, — сказал Симонов, — там Володя Голосков. Подожди минутку, у меня дело к тебе есть.

— Спасибо, Саша, — поблагодарил болгарин, пятясь и спиной выходя из лавки. — Я не хочу аблар с тоя мариконы. Те лош, плохой човеки.

Смочков оставил без внимания то, что болгарин отнес его и его соратников к разряду плохих педерастов. И неожиданно стал оправдываться перед Симоновым:

- Вот наглая морда! Лопочет антисоветчину — вина, сыру ему подавай. Продавец по-человечески объясняет: лавка советская, продают только советикам — нет, прет буром! Ну и что, что мы союзники, и на Шипке наши предки за них погибали? Так теперь их еще и вином за это до скончания века поить и сыр скармливать? Такая туша за всю нашу группу один все сожрет и выпьет. Да еще нас же пидарами обзывает! Мариконами. А продавщице категорически запрещено обслуживать иностранцев. Только советиков.

— Что, прикажете, мне из-за этого бегемота работу терять? — задала риторический вопрос белокурая продавщица. И не услышав слов сочувствия, перешла на столь близкий советскому сердцу тон труженицы прилавка: — Говорите быстрей, как ваша фамилия. Завтра мне рано вставать, магазин давно пора закрывать. Тянетесь по одному или набиваетесь толпой так, что дышать не чем.

— Погоди, Анечка, — ласково охладил лавочницу Смочков. — Какие дела у вас с этим антисоветчиком, Александр Кириллыч?

— Вот уж и ярлыки! Он вас, наверно, называет антиболгарином. А дело простое: хочу выпить с ним армянского коньяка за нерушимую советско-болгарскую дружбу. Присоединяйтесь! Ему ведь очень одиноко. Представьте себя на его месте: вокруг только кубинцы и болгары, а вы один, са-а-всем адын! И вас никто не любит, не приголубит, не пожалеет. Даже вина и сыра не продаст.

— А вы еще и интернационалист. Мастер компромиссов.

— Вы бы лучше дали Ане «цу» отпустить мне сверхнормы напитков для погашения межнационального конфликта.

Дуче, уже не плохо поддатый, скорчил одну из своих полуприматовских мин — закатил выпуклые подсиненные глаза, подвигал кожей на лбу и голом рябом черепе, выпятил бесцветную нижнюю губу и важно процедил:

— Дай ему все, что попросит.

Симонов и Аня переглянулись и засмеялись.

— Ну, тогда для начала, Аня, посетим подсобку, — сказал Симонов. — Можно?

Продавщица оценила намек — смеялась, вопросительно глядя на онемевшего Дуче.

— Ладно, ну вас к черту! Делайте, что хотите, я пошел.

Димитр был счастлив, когда увидел, что его мечта о винно-водочных напитках и кило сыра сбылась:

— Я не мисля, че у ваш-та хефе Смочков-та, ваш началник, появя се съвест и срамота.

- С моей помощью чуть-чуть застыдился, и откуда-то совесть появилась, — не удержался Симонов подчеркнуть свою выдающуюся роль в глазах болгарина в грандиозной победе добра над злом.

И большое сердце Димитро тут же отозвалось дифирамбом в честь «руски приятел и другар»:

— Ты-то добър човек, ты един ме разбирам и помогам.

Может, оно так и было на самом деле.

Симонов впервые увидел болгарина в бильярдной и про себя отметил, что советики сторонятся его. Кто-то Симонову пояснил, что Димитр — ярый антисоветчик. И Смочков через своего верного пажа Юру Афуксина предупредил советиков неофициально, что лучше с ним не общаться, чтобы не подцепить заразу диссидентства.

У Симонова тут же в душе возник внутренний протест против коварных происков «смочковизма». Это определение режима, навязанное группе обладателем счастливой фамилии, понравилось молчаливому многострадальному большинству. А Симонов - неожиданно - для себя в мгновение ока стал неформальным лидером оппозиции. По-видимому, его приход был исторически предопределен. Демонстративная дружба с громогласным и гороподобным болгарином, обличавшим раболепство и трусость советиков перед тщедушным наглым диктатором, только укрепляла его особое положение.

Взаимопонимание и хорошее отношение к нему болгарина Симонов смоделировал и осуществил на практике за пару минут. Просто сказал, что семь лет назад его премировали бесплатной путевкой в Болгарию.

Вместе со своей группой из Красноярского края он за шесть дней пересек на автобусе всю страну с запада на восток - от Русе до курортного Солнечного Берега. С осмотром, ночевками в Софии, Пловдиве, Стара-Загоре, Габрово, Велико-Тырнове. И потом двенадцать дней жарился на пляжах Солнечного Берега.

Но для Димитра главным было то, что Симонов от души похвалил его родной город Плевен. «Руснак» сразу превратился для него в земляка. Ведь здесь, в Моа, кроме него, нет ни одного болгарина. Он один занимает «тристаен апартамент», к нему свободно приходят кубинки и, если надо, то он и Симонову поставит «красива курва».

Только надо быть «внимателен». А то к нему приехал его «приятел», земляк из Никаро, и он «поканя», пригласил, для него «добър девойка, кубински — линда мучача, руски — красивая девушка, но она се оказвам лоша, плохая курва. Приятел уловя триппер и пристигна, приехал, - в Моа отново и му, ему, правя две инжекции пенициллина».

С этого мимолетного разговора Димитр издали кричал Симонову «салюд!», их знакомство углублялось, и Симонов знал об одиноком сорокадвухлетнем славянине гораздо больше, чем о своих русских коллегах. В Плевене в стадесятиметровом «апартаменте» его ждали тридцатишестилетняя жена и четырехлетняя «дъщеря». «Чекали» его и старые родители — в «самостоятелна квартира» еще большей площади.

В прошлом он был самым известным нападающим в городской футбольной команде. А по специальности инженер-дорожник и здесь строит автодорогу, «карретеру», между Моа и Ольгином.

Симонов видел, что за болгарином каждое утро приходил зеленый «уазик». А если, бывало, машина почему-либо не приходила или опаздывала, Димитр, кипя благородным негодованием, посылал с балкона шофера подальше, употребляя такие испанские слова, как cono, pinga, maricon, cojones и culo. После чего шофер, вдоволь нахохотавшись, нажимал ногой на педаль акселератора и удалялся порожняком в заданном этими понятиями направлении.

 

Предыдущая   Следующая
Хостинг от uCoz