И вдруг, как еще давно и совсем по другому поводу произнес Николай Васильевич Гоголь, «остановился пораженный Божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба?»
Этот отрывок из поэмы Симонов рассказывал наизусть госкомиссии на экзамене на аттестат зрелости с четверть века назад, а сейчас он возник в мозгу как словесное описание живой реальности. В темном проеме двери появилась высокая молодая негритянка, одетая во все белое, плотно облегающее ее гибкое стройное тело, - в блузку без рукавов и брюки из тонкой материи. Она застыла на пороге в естественной картинной позе, слегка облокотившись голым черным плечиком о косяк и притронувшись длинным тонким пальчиком к полным губам - словно призывала всех к молчанию.
— Good evening, — произнесла певучим неземным голосом эта черная молния, на месте поразившая чужеземца. И не будь он годами тренированным нештатным лектором Всесоюзного общества «Знание», навсегда бы потерял дар речи.
- Познакомьтесь, — хитро улыбнувшись, сказала Барбарина, — это моя подруга Каридад. Она преподает английский язык второму курсу.
Девушка величаво подала ему руку, он сжал ее и во все глаза глядел на это сотворенное природой чудо и думал, что за сорок два года своей жизни краше создания он не видел.
Ее не большая голова, гордо посаженная на длинную и нежную шею, походила на черную розу. Другого сравнения в его затуманенную видением голову не пришло. А белизна открытых в неизъяснимо доброй улыбке зубов призывала к целомудренному поцелую.
Неотразимой показалась небесная голубизна белков ее глаз. Она со спокойным любопытством и предписанным природой кокетством смотрела ему прямо в лицо.
Он назвал свое имя, обменялся с девушкой несколькими вежливыми фразами на английском — и все! Мимолетное видение произнесло прощальное «good-bye» и пропало за порогом в тропической ночи.
Вернувшись в Роло Монтеррей в свою квартиру и описывая Голоскову свои впечатления, он наделил возбудившую его испорченное воображение девушку такими эпитетами, что Вовик недоуменно спросил: «Что ты с ней собираешься делать — любоваться или брать на каргалык?». Это замечание было отвратней знаменитой чеховской фразы об «осетрине с душком». Но столь прямой постановкой вопроса его суровый друг перевел разговор в практическую плоскость. И, в общем-то, зрил в корень.
Иван уже храпел в своей конуре после очередного партийного активидада — политико-организационной сходки руководителей местных и советских коммунистов. Они проводились с завидной регулярностью и сопровождались обильными возлияниями и обжираловкой за казенный счет то нашей, то кубинской стороны — в зависимости оттого, кто являлся инициатором тусовки. По утрам Иван донимал своих сожителей похмельным раскаянием и скулежкой, что с политической деятельностью на алкогольной основе надо завязывать. А то в Запорожье можно вернуться запойным алкашом. Однако к полуночи являлся снова на рогах и «спивал» одну и ту же песенную фразу: «Рэве да стогне Днипр широкий...» «Орешь, как осел, — ворчал Голосков. — Скоро в своих ссаках попьяне утонешь — не в Днепре».
- Что толковище разводить? — сказал Голосков. — Послезавтра вместе идем в твою академию — ты к англичанам, я — к русским. А там посмотрим, какой интернационал получится.