С этого момента инициатива
сама собой перешла на сторону Голоскова.
На следующее занятие в
академии он снарядил джентльменский портфель, заполненный, как он сказал,
«материалами съезда»: бутылка рома, два флакона духов, банка тушенки, сыр, конфеты,
полбатона хлеба и нож. Вовик, как и просила Барбарина, побывал на ее уроке. Она
перевела его рассказ любителям русского языка о великом Советском Союзе и
индустриальном городе Рыбинске. Оттуда компаньеро Голосков прибыл в Моа с
самыми благородными целями.
Студентам Вовик очень
понравился, хотя некоторые его двусмысленные шуточки Барбарина не могла понять
и переводила их через пень-колоду.
По окончании занятий во
дворе академии в свете прожектора, лукаво напоминавшем о крейсере «Аврора», Голосков
открытым текстом в присутствии окруживших их слушателей академии, уверенный,
что все равно его никто, кроме Симонова, не понимает, сообщил, что их главная
миссия на мази. Преподавательский состав – так он закодировал дуэт
Карина-Барбарина - будет ждать советских товарищей в Роло у кинотеатра.
В скрипевшем всеми своими
ревматическими суставами автобусе бывший игорный воротила Хилтон намекнул
Симонову, что было бы очень кстати зайти к нему «para tomar por un
trago» — хряпнуть по глоточку. По ласковому взгляду Луиса было легко
угадать, что и он не прочь промочить свою garganta, глотку, после трепа
на языке проклятых янки, заколебавших кубинцев своим эмбарго. Симонов спросил
Вовика, как быть.
- Да пошли они на хутор к
бабушке со своими потребностями! Не хватало, чтобы мы из-за них девок
упустили,— сказал Голосков, дружелюбно пошлепав Хилтона по тренированному кием
и носилками плечу. — Переведи, что у Ивана балдеют моряки с нашего корабля,
который серу на завод припер. Пусть зайдут в субботу после работы.
Симонов и Голосков вышли из
душегубного «гуагуа» — автобуса, вблизи «сине» — кинотеатра, построенного, как
и весь жилой поселок, американцами из панелей в качестве объекта соцкультбыта
раньше, чем начали строить завод.
У этих хамоватых гринго не
все, как у нас. Кубинцы рассказывали легенды, что пятнадцать лет назад, во
время строительства, в Моа наехало до пятисот «американос», и на каждого из них
приходилось по несколько проституток, припорхнувших сюда со всей Кубы. Из
Штатов американос привезли только одного врача узкой специальности - венеролога.
Местных мужиков-кубинцев,
обладавших красивыми женами, вскоре после наплыва наглых gringos охватила паника. Они своих красоток стали прятать или отправлять под надзор
родителей в другие города или деревни. Иначе любой подбалдевший янки среди бела
дня мог схватить полюбившуюся ему кубинку за задницу, пошелестеть у нее под
носом баксами — и это действовало эффективней любого наркотика. Она покорно шла
вслед за повелителем в его комфортабельное логово с кондиционером и
холодильником, забитым дринкингами и сникерсами.
Так, по крайней мере,
Симонову рассказывали сами кубинцы, якобы видевшие это безобразие своими
глазами.
Дома, кондиционеры,
холодильники и жены теперь служили кубинцам. Только холодильники были пустыми в
ожидании отмены карточек и беспрерывно обещаемого Фиделем изобилия на основе
индустриализации, модернизации, культуризации и других новаций. Так, вместо
провалившейся в СССР хрущевской кукуризации, Федя предлагал провести сояизацию
Кубы. И сам популярно рассказывал в СМИ, как много в сое белков и что она
гораздо полезнее мяса. Но это в светлом будущем.
А пока кубинцам полагалось
по карточкам по сто граммов мясопродуктов в неделю на душу. Полагалось, но
далеко не всегда обеспечивалось. Вот если бы Los Estados Unidos — США —
сняли свое эмбарго, то было бы вдоволь и мяса, и сои...
Было уже поздно. Душная
темнота, пропитанная чудным ароматом cероводорода, прихлопнула городок. У
кинотеатра, где обычно клубился народ, пусто. «Комерсиаль» — единственный на
весь город магазин, в котором с утра до закрытия клокочет очередь за отоваркой
по «либретам» продуктами и одеждой, уснул со слабо светящимися изнутри окнами.
Открытый прошлой осенью ко
дню Октябрьской революции в России рядом с комерсиалем пивной ларек тоже закрыт
по уважительной причине. Как всегда, из Ольгина с пивзавода, с год назад
построенного чехами, снова не пришла цистерна. А если и поступила cerveza —
пиво, - то сорвалась поставка льда. А любое теплое пиво в тропиках, по-испански
говоря, mierda. Что, если честно сказать по-русски, на испанском
означает «говно».
Вместо цистерн с пивом и
рефрижераторов со льдом по улице через каждые пять-семь минут снуют полицейские
джипы с открытым верхом. Парни в зеленой форме с усталым безразличием смотрят
на двух торчащих на остановке советиков. В городе ходят слухи, что скоро сюда
пожалует сам Фидель со свитой. Поэтому в Моа согнана полиция со всей провинции,
чтобы предотвратить шалости презренных «гусанос».
— Ну, Шурик, ты мне и
гаубицу удружил типа «Барбарина». Это же современный вариант «Толстой Берты», —
выдал рекламацию Голосков. — Калибр двести двадцать, не меньше. А я в армии
больше, чем из сотки, не стрелял. Что мне с ней делать-то? У меня такого
снаряда не выросло.
— Ложись на вытяжку, шарики
вшивай! Дурачок, тебе идеальный вариант судьба подарила. Никакого языкового
барьера. Чувиха ниже тебя ростом, молодая, веселая, кровь с молоком. И предки у
нее наверняка были местными индейцами. Она и внешне, и по темпераменту —
настоящая скво.
— Ну и бери ее себе! А я за
негритянку примусь.
— Это, как ни крути, все
равно им решать. Действуй!
— А ты не обидишься?
Негритянка эта, блин, закачаешься!
— Нет, конечно. Но и я за
собой оставляю право на инициативу.
Симонов почему-то был
уверен, что Голосков, несмотря на свое превосходство в молодости, росте и русым
кудрям, проиграет. Женщины любят ушами, и Вова для Каридад был не больше, чем
глухонемым. Чуркой с глазами. А в случае поражения Симонов про себя дал зарок:
лучше ни с кем!.. Самолюбия у Симонова хватило бы на двоих.
Подошел автобус, и из него
первой с приветственными криками на русском выскочила Барбарина. Каридад
двигалась плавно, как будто опасалась разбить невидимый сосуд, покачивающийся у
нее на голове, перевязанной узкой красной лентой.
— Куда пойдем? — сразу
взялся за дело Голосков, — Давайте к вам. У нас ром есть, подарки для вас.
— К нам нельзя, Володя, —
охладила его пыл Барбарина. — Мы живем в женском общежитии. Туда мужчинам быть
невозможно. Нас потом могут вот так.
И Барбарина слегка поддала
Вовику своим круглым, как полуведерный половник, коленом в пах.
— Ты чо, опупела? —
притворно возмутился Голосков, прикрывая ладонями самое дорогое место. — Ты мне
яичницу всмятку сделаешь!
— Как, как? — Барбарина явно
хотела запомнить эти перлы великого и могучего, но из Вовика был плохой педагог.
Для закваски Голосков
предложил жестом переместится с остановки ближе к пивному ларьку. Перед ним, на
небольшой площадке под деревьями, в землю были врыты высокие металлические
столики. Он оперативно открыл портфель с «материалами съезда» и, вытащив зубами
пробку из бутылки, предложил тяпнуть «по паре булек» рома. После этого
вступления не пришлось зря палить время: девушки без долгих уговоров
согласились пойти к советикам на квартиру.
Симонов открыл дверь ключом.
Иван Сапега почему-то оказался сегодня трезвей обычного. Увидев кубинок, зампартсек
поначалу онемел и застыл посреди гостиной в одних полосатых семейных трусах до
колен, нелепо растопырив жилистые руки и часто моргая круглыми глазами. По
дряблой поверхности его живота пробегала нервная зыбь, и дергающаяся луковка
пупка на нем напоминала поплавок. Жидкие прядки мокрых волос прилипли ко лбу, и
по щекам скользили блестящие капли, словно Иван, не ведая о том, тихо плакал.
- Вот тебе, Иван, подругу
нашли. Готовься — товар с бесплатной поставкой прямо на дом, — серьезно сказал
Голосков. — Точи струмент.
— Да шо ты, Володя? Я ж
тогда тольки пошутковал трохи. Зараз вот душ холодный принял, спать пойду. Да и
без шаровар как-то перед девчатами неудобно.
— Чо ты, Иван, своим концом
крутишь? Скажи по-большевистски прямо, что обосрался!
Иван этот критический выпад
оставил без ответа. Не поздоровавшись и не простившись с дамами, запорожец
робко скрылся в своей опочивальне, превращенной им в подобие склепа. Даже при
закрытой двери оттуда исходил запах тлена и формалина, щедро выделяемый чучелами
морской черепахи, лангуста, летучих рыб, головы барракуды с разинутой зубастой
пастью, выпотрошенных каракол, морских звезд, белых и розовых кораллов и прочих
представителей погубленной Иваном океанской фауны и флоры. Его голубой мечтой
было — поразить запорожскую общественность чучелом грудного крокодильчика, но
крокодилы в этих местах на их счастье не водились.
Накоплением сувениров из
злостно умерщвленной живности занимались все советики. Кубинцы - пусть и с большим опозданием -
спохватились, но ввели ограничения на ее вылов и вывоз превращенных в мумии
останков. А отлов и экспорт живых попугаев, вообще, с недавних пор запретили.
Только отъезжающие в Союз
советиков эти запреты в тупик не поставили. Они угощали говорливых птиц
демидролом и спящими протаскивали через две таможни в картонных коробках из-под
бутылок подарочного рома, армированных изнутри проволочной сеткой.
Ходили слухи, что некая
сердобольная дамочка решила подкормить своего любимца в долгом полете и
приоткрыла крышку проволочной камеры. Попугай, словно буревестник, вырвался на
волю, гордо пореял по салону и, скрываясь от преследования, забился за обшивку.
А там от скуки или отчаяния перекусил клювом, как пассатижами, очень важные
провода.
В результате
попугай-террорист наделал много беды. По одной версии самолет загорелся и с
высоты одиннадцать тысяч метров упал в океан на такую же глубину. А по другой —
просто загорелся, и пожар сумели потушить.
О таких мелочах, как
катастрофы наших самых надежных в мире самолетов и кораблей, советские люди для
их же блага не оповещались. А слухи о гибели кого-то или чего-то преподносились
как империалистическая пропаганда вражеских спецслужб.
— Вот казак красножопый! — почему-то зло
прокомментировал позорный побег нераскаявшегося онаниста Голосков. — Всего
боится, кроме спекуляции барахлом. Опять меня просил толкнуть его транзистор.
Да ну его в жопу, ублюдка!
Голосков был сегодня
дежурным по кухне. Симонов не успел устать от светской беседы с гостями то на
русском, то на английском языках, как Вовик уже сгоношил на стол изысканный
ужин. В центр застолья поставил, конечно, бутылку «Гаваны клуба». А на большой
тарелке соорудил ассорти из консервированного языка, сыра, шпротов, нарезанных
ломтиками лимонов и апельсинов. И перед каждой гостьей рядом с вилкой поставил
по «регалу» — пирамидальному флакону легендарных духов «Кармен».
Барбарина сразу схватила
свой флакон и стала нюхать. Каридад только слегка покосилась на подношение и
продолжала курить сигарету, делая глубокие затяжки. Она выглядела грустной,
усталой, и ее явно тяготила эта обстановка.
— Ну, что, подружки дней
наших суровых, — приподняв стакан с ромом и профессионально беря быка за рога,
молвил вместо тоста Голосков, — для начала разберемся: кто с кем планирует жить
дальше?
Обычная в подобных ситуациях
процедура Симонову в условиях заграницы показалась преждевременной и даже
болезненной. Он взглядом пытался остановить приятеля. Надежда была на то, что
Барбарина с первого захода не поймет вопроса.
Володя на яростный взгляд
Симонова отреагировал недоуменным пожатием плеч: что, мол, ты? - первый раз замужем?
И Симонов понял, что панически боится быть отвергнутым, и устремил на Каридад
прощальный взгляд. А она ничего не понимала и растерянно смотрела в другую
сторону - на подругу в ожидании перевода.
Но, судя по всему, кубинская
сторона заранее выработала согласованное решение.
— Вы нравитесь мне, Володя,
— произнесла Барбарина, как приговор, чокаясь стаканом со своим избранником. —
А Карина сказала, что ей нравится очень Саша. А я тебе нравлюсь, Володя?
— Всю жизнь о такой мечтал!
— не дрогнув, и с большой долей искренности воскликнул рыбинец. — На Кубу
припорол, чтобы тебя надыбать, моя семипудовая крохатулька.
Симонов про себя по
достоинству оценил душевное мужество напарника. Вовик с невозмутимым
спокойствием перенес невосполнимую утрату. С ним можно идти в разведку.
— Лгать это не хорошо, —
слегка толкнула его в плечо Барбарина. Но этого «слегка» хватило, чтобы Вовик
едва не рухнул со стула на каменный пол.
— А если не врать, то вам
век не засандалишь? — чудом восстановив равновесие, сказал он. — А если ты еще
так же и подмахиваешь, то я отсюда точно вернусь калекой с переломом третьей
ноги!
Голоскову сразу понравилось
дразнить Барбарину словесными выкрутасами. А Симонов благодарил Бога, что професора
русского языка не могла уловить и половины из его речи.
— Я ничего не понимаю,
Бобик! — закричала Барбарина. — Почему он говорит о каких-то «засандали»?
Сандалис по-испански - это ботинки. Я не знаю такие слова. Почему ты вернешься
в Советский Союз сломанный, Бобик? Саша, переведи мне. Я преподаватель русского
языка. Я хочу знать все новые слова и выражения.
В ней кипело
профессиональное самолюбие, подогретое похвальной любознательностью
иностранного знатока нюансов русской словесности.
— Не все сразу, Барбарина. У
Володи трудно переводимая образная речь. Будешь с ним поближе — и он тебя
научит многим хорошим словам и идиомам. Русскому фольклору. Языку, которым
разговаривал Ленин.
— ?Que,que??De que estais hablando? - О чем вы болтаете? —
нетерпеливо спрашивала Карина, перегнувшись к подруге через стол и дергая ее за
руку.
- ?Tonterias! ?Tonterias! – Глупости! — подмигнув,
успокоила ее Барбарина.
И быстро, явно не желая,
чтобы Симонов уловил смысл, произнесла несколько фраз на своей тарабарщине.
— Ну, с этим кадром полный
песец! — сказал Вовик. — В натуре, скучать не придется. Умудохает в доску.
Они выпили еще и еще раз,
покурили, и Барбарине захотелось потанцевать. Пришлось включить телевизор —
другой музыкальной аппаратуры не было. Голосков крепко облобызал свою невесту —
она не сопротивлялась, — присел на корточки перед телевизором, пощелкал
переключателем каналов и угодил на какую-то программу из Штатов — до Майами
было рукой подать. На экране мелькали расплывчатые тени, но звук был сносный.
Стол с треском сдвинули к
стене. Образовалась приличная площадка, и Симонов пригласил на первый танец
Кари — так, по подсказке Барбарины, трансформировалось торжественное, как
хорал, имя Каридад.
В беспокойной
командировочной жизни у Симонова было не мало женщин разных возрастов и
национальностей, разносортных по своим внешним и моральным качествам. Знакомился
он легко и естественно, не прибегая к примитивным приемам вроде «извините, не
скажете, сколько времени?» или «как лучше всего доехать до театра музкомедии?».
Сближение двух разнополых особей он мягкими, но целенаправленными переговорами
и действиями тоже сокращал до минимума. И большинству женщин, особенно замужним
и бальзаковского возраста, это нравилось. Сроки адюльтеров в родном городе, а
тем более по месту работы, он ограничивал пятью-семью встречами, и потом, без
объяснения причин, исчезал в глубокой тени.
А потом, как подтверждал
горький опыт, начиналось повторение пройденного - тягомотина, чем-то похожая на
семейные будни. Или стандартный и неразрешимый вопрос подруги: что же
дальше-то, все время будем вот так скрываться?..
То, что этими внезапными
разрывами он наносил душевные травмы нежным существам, самозабвенно дарившим
ему самые свежие и душистые цветы с тайной клумбы страсти, он оправдывал сухим
тезисом: лучше, чем было, уже не будет ни ему, ни ей. И чем быстрее женщина избавится
от него, тем лучше для нее и тех, кто с нею связан. На это тоже находилось
самооправдание: он никогда не говорил с женщинами о высоких чувствах, ссылаясь
на то, что слова все только портят или вынуждают лгать. И никогда не брал на
себя долговых обязательств, предупреждая прямо или иносказательно, что свою
дочь он ни за что не бросит.
И вот он, старый стервятник,
держит в объятиях новую жертву, явно неопытную и стыдливую, приведенную сюда громогласной
подругой, в которой чувствуется бывалость. Вовик уже крепко прижал ее к себе в
танце и целует в губы. Она не сопротивляется, только хохочет, словно ей щекочут
пятки.
Лицо Карины совсем близко —
так, что он различает румянец сквозь черный атлас кожи. Верхние веки ее широко
открытых глаз оттенены белым макияжем и подкрашенные розовой помадой по-детски
пухлые губы маняще полуоткрыты. В его ладонь, лежащую на ее тонкой талии,
перетекает жар ее молодого тела, издающего незнакомый аромат чистоты и
нежности.
Позабытое чувство
сентиментальности и боязни испортить его словом или движением, казалось,
нейтрализовало его уверенность в себе, в точном знании того, что требовалось
ему от женщины. Сейчас просто хотелось, чтобы эта странная печальная девушка
была рядом, и он мог неотрывно глядеть на нее. «Разве знал я, циник и паяц, что
любовь – великая боязнь?..» — пришло ему на ум. И тут же мысленно отмахнулся от
конца фразы. Для такого, как он грешника, двери в храм любви навсегда закрыты.
Зато открылась дверь из
резиденции Ивана, и он, словно сдерживая рыдания, возопил из мрака своего склепа:
— Я ж вас, хлопцы,
предупреждал, чтобы тихо, а вы и мертвяка из могилы поднимите. Кончайте за ради
Бога! Завтра ж на работу ехать трэба.
— А мы думали, ты на своей
ручной дрезине уже далеко уехал, Иван, — удивился Голосков. — Давай к нам.
Потанцуешь. Хоть рукой бабу помацаешь.
— Я вас предупредил! —
ответил товарищ Сапега партийным рыком и прикрыл дверь с револьверным лаем.
Кубинки испуганными фламинго
рванули от партнеров, присели на краешек стульев и тревожно поглядывали на
дверь, за которой злобно потел слабонервный отпрыск запорожской вольницы. Саша
вырубил телевизор и заклеймил Ивана убийственной фразой:
— Говорил, полицаев
ненавидел, а сам что делаешь? Разрушаешь основы советско-кубинской дружбы,
старый козел. Если у тебя машинка не фурычит, то мы нормальные мужики. Роль
полицая ты уже сыграл, осталось сбегать в гестапо.
Это наглое заявление
затаившийся в своем вонючем логове ханжа оставил без ответа. Симонов молча
разливал ром по стаканам, и его воображение рисовало мрачные картины
партийно-административных судилищ. У себя на родине он на этих мероприятиях
участвовал в качестве судьи или народного заседателя. А здесь ему и Голоскову
уготована участь морально разложившихся преступников.
- Да пошел он на пингу! —
продемонстрировал Вовик прогресс в познании основ прекрасного кастильского
наречья. — Воздушная тревога! Всем в укрытие! Забирайте стаканы, закусь — и
разбежимся по своим хатам.