До города Антон неожиданно добрался без осложнений: суровая медсестра вдруг прониклась к нему сочувствием и подсказала, что из госпиталя до Кошегавр уходит машина, присланная из Порт-Артура за выздоровевшим офицером. В кузове грузовика было просторно: Казанов ехал в одиночестве, и на утреннем ветре с остывшего за ночь моря, разбавленного вчерашним ливнем, изрядно продрог. Зато полюбовался на бирюзовое Желтое море, завораживающе прекрасное под молодым солнцем. Из Кошегавр до Любы он прокатился на трамвае и прогулялся пешком мимо утиного озера. Вчера она предупредила, что у нее сегодня последний день отгула.
Во дворе осмотрел свой мотоцикл – «иж» выглядел целым и невредимым. Антон проверил щупом: в баке действительно оставалось не больше трех литров масляно-бензиновой смеси.
В комнате у Любы было прибрано, в открытом окне в лучах солнца зеленела сопка, и пахло свежезаваренным чаем.
Приговор врача её возмутил, она просто рвала и метала:
– Как у вас, советских, всё просто: по живому режете! У этой сволочи не только врачебной этики – сердца человеческого нет!
– Не изводи себя, Люба: Дворкин прав. Что ты, Чехова не читала о врачах земских больниц? Его «Палату №6» хотя бы. И там порядки были, не приведи Господь.
– Читала, читала! Что ты такого нарушил, чтобы у тебя здоровье отнять? Давай я тебе к нашему врачу отведу – он местный, лучше знает, как такие болезни лечить.
– Этого еще не хватало! Чувствую себя нормально. А какая разница глотать те же лекарства в больнице или дома? Мне их нагрузили целый воз… У тебя дня три поживу, поеду к себе и долечусь на службе. Успокойся, пожалуйста!
– Какой покой?! У вас не социализм, а садизм: почти сорок лет своих же мучаете или уничтожаете!..
– Зато с тобой я – как в раю: покой и безгрешное житие. И когда там у тебя все наладится?
– Да ну тебя, Антон! С тобой серьезно не поговоришь… Хотя ты и прав: у меня после аборта вторую неделю кровит и кровит…
Однако на второй день ушла в мастерскую и возвратилась к восьми вечера, измученная и постаревшая.
За утренним чаепитием он заверил ее, что целиком займется лечением, хотя еще в госпитале наметил, что в первую очередь реализует возможность заправиться горючим. Через день, восемнадцатого июля, наступит выходной, в понедельник рано утром надо отправляться в батальон. А неизвестно, как энтамоебы поведут себя завтра. Так что негоже тянуть кота за хвост…
Благодаря Любе его брюки приобрели прежний благородный вид, рубашка и туфли тоже в порядке. Побритым, причесанным и после двухнедельного воздержания абсолютно трезвым Казанов отыскал по координатам, нарисованным Иваном Шаповаловым, ворота автобата. Предъявил на КПП свое лейтенантское удостоверение караульному сержанту и попросил вызвать замещающего Ивана ротного к проходной.
– Да зачем его вызывать? Я из его роты. Лучше пройдите сами и переговорите на месте с его заместителем.
Мало того, что Антону по записке Шаповалова заменили разряженный аккумулятор на новенький заряженный и налили от «щирого» сердца двадцатилитровую канистру бензина с подмешанным в него, по рецепту, литром масла, но и до страдающего жаждой и нехваткой электричества мотоцикла доставили на легковом «газике». После заправки «ижа» и его пробного пуска Казанов за ненадобностью попросил водителя вернуть канистру с остатками горючего в автороту.
***
На обед его, как потом призналась Люба, по её наущению, пригласила Августина Семеновна. Просвещенная добрая женщина и еду для него приготовила согласно рекомендациям Дворкина – Антон показал их вчера своей подруге: сухарики и кашку.
После чая они, как и полтора месяца назад, снова беседовали о высоких материях – на этот раз о другом русском философе, Иване Александровиче Ильине. Казанов оговорился, что случайно в госпитале ему попалась на глаза его книга «Путь к духовному обновлению». Он попытался ее читать, но понять ее – не в его силах.
– Да-да, Антон Васильевич, – согласилась с ним седая, как про себя называл ее Казанов – «блоковская» женщина. – Понять Ильина трудно. Для этого надо быть и философом, и правоведом. В сравнении с Бердяевым он глубоко образованный ученый и педагог. Он был учеником знаменитого Новгородцева, стажировался в нескольких университетах Германии и Франции. Его так же, как Бердяева и другой цвет русской интеллигенции, большевики в начале двадцатых годов выслали из России. А сейчас он живет в Швейцарии. Он мне очень близок по духу. Не помню, право, он или кто-то другой писал, что Царство Божие внутри нас, если, конечно, мы верим в Святую Троицу. Нас, эмигрантов, и спасало Православие, стремление сохранить все исконно русское: нашу культуру, язык, душу. Этим русские совершенно не похожи на другие нации. Мы на чужбине не хотим раствориться, потеряться, стать такими же, как немцы, французы, а тем более, как китайцы или японцы. Мы и день русской культуры здесь отмечали в день рождения Александра Сергеевича Пушкина, потому что, прежде всего, русское слово, литература и церковь связывали эмигрантскую общину…
Антон слушал Августину Семеновну, как, может быть, язычники воспринимали слова Богоматери, Марии Магдалены, апостолов или более поздних миссионеров. И думал, что ему повезло соприкоснуться с этими людьми, говорящими с ним на его же языке, но вкладывающими в знакомые слова некий другой, словно потусторонний, смысл. А добавить или возразить сказанному седой дамой, ровесницей его матери, изученный им, вместо Закона Божия, Краткий курс истории ВКП (б) не позволял. Он, как жалкий камешек, тонул в океане высокой духовности, ведущей, по Ильину, к обновлению.
***
Августина Семеновна, прощаясь с Антоном, дала ему почитать эмигрантский журнал со статьей Ивана Ильина «Философия и жизнь». Статья начиналась не совсем доходчивой фразой: «Философия больше, чем жизнь: она есть завершение жизни». Получалось, что занятие философией равносильно самоубийству.
В справедливости следующей посылки мыслителя Казанов убедился на следующее утро, что, мол, «жизнь первее философии: она есть её источник и предмет». Он только что проводил Любу до трамвайной остановки, полюбовался на плавающих и ныряющих уток у камышей выдыхающего пар озера, и, подходя к лестнице в свое нелегальное жилище, столкнулся с кудрявой медсестрой Марией, любовницей красавца-азербайджанца. Впрочем, по словам Любы, Маша уже отправила бакинца в отставку за его крупный врожденный недостаток – миниатюрный «источник и предмет» мужского достоинства.
Мария первой поздоровалась и как бы в шутку попросила Казанова подбросить ее на мотоцикле в Кошегавры, на пляж.
– А то видите, какая у меня сумка тяжелая. Я вчера видела, как вы запускали мотор, – значит, мотик ваш здоровенький. И сами там искупнетесь – вода в такие дни, как парное молоко!
– Он-то здоровый, да я… – Его больше беспокоила реакция Любы на такую прогулку: о своей ревнивой натуре она его предупреждала неоднократно. Но и париться в одиночестве, в жаркой и душной комнате было не лучше, чем в госпитальной палате. – Ладно, подождите, Маша, я за аккумулятором схожу. И еще: у меня ни прав, ни номера нет. Вы знаете, как проехать с меньшим риском, чтобы не попасть в лапы полиции?
– Не беспокойтесь, Антон! И такие закоулки знаю, и по-китайски говорю – заболтаю их в случае чего…
В том, что Мария знала Дальний, когда она, сидя сзади, прижимаясь к нему пружинистой грудью и обнимая под мышками, руководила движением как навигатор, подсказывая, куда повернуть, где прибавить газу и где притормозить. И приехали они совсем не туда, куда он предполагал, – не на каменистый пляж, где собирался все местные и советские любители купания и загара. По довольно крутой и узкой тропинке она предложила спуститься к морю на песчаный пятачок суши, отгороженный от мира скалистыми стенами и открытый только океану и небу. А массовый пляж, как определил Казанов по положению знакомого ему островка Инкаунтр, находился где-то правее, ближе к санаторию «Хэкоу».
Мария отвязала сумку от багажника, и Антон вручную отвел заглушенный мотоцикл в тень под скалу, подточенную по низу назойливыми солеными языками моря. А когда вернулся, дастархан на песке был сервирован бутербродами с ветчиной, зеленым термосом и бутылкой чего-то красного с китайским лейблом с обязательным изображением огнедышащего дракона. Девушка словно только что вынырнула на берег с атолла Bikini, затерянного за бледным горизонтом плещущегося у них под носом Тихого океана, наядой в предельно узких плавках и обтягивающем опасные пиратские ядра грудей бюстгальтере. Цветом атласной кожи Мария не уступала своему любовнику-азерботу, смуглому от рождения.
– Раздевайтесь и вы, Антон! Не стесняйтесь!
– Не хочу, Мария, выглядеть перед вами вождем бледнокожих… Болею, врач рекомендовал меньше быть на солнце.
– О ваше болезни от Любы слышала. Ну а я кто? Тоже медик! И прописываю вам противоположную рекомендацию.
Он нехотя скинул рубашку, подумав, что от его санаторного загара мало осталось, и кинул её на песок. Достал из заднего кармана брюк завернутые в бумагу пилюли. Выбрал из них нужные таблетки и проглотил натощак. Мария плеснула в стакан из термоса горячего чая, и Антон смыл с языка и пищевода горький след. От пива и бутербродов наотрез отказался:
– Я плотно позавтракал с Любой, спасибо. А вы на меня не обращайте внимания, кушайте на здоровье.
Здоровья у нее хватило на все бутерброды и всю бутылку драконовского пива.
А в воду она его все же затянула – не силой, конечно, а настойчивыми уговорами. Плавок у него не было, и он полез в воду в армейских трусах на слабой резинке. Вода и песчаное дно с мелкой галькой здесь были, как в сказке, ласковыми и гостеприимными. Он проплыл метров на сто от берега и вернулся на мель. Мария кинулась к нему, смеясь и брызгая в лицо водой. Он сам не заметил, как уже обнимал и целовал ее. И трусы, словно по щучьему велению, но по его хотению, сползли сами собой до пят. Да и Мария не чинила препятствий, когда он запустил руки в ее плавки и переместил их до колен. И все произошло в каком-то едином порыве, как это повелось еще с доисторических времен во всем животном мире, когда стегоцефалы еще не вышли на сушу. Потом то же повторилось на песке под скалами – так, чтобы с высокого берега их соитие было не замеченным. В голове Казанова время от времени возникало опасение: не заподозрит ли его Люба в случайной измене? В проницательности ей трудно отыскать равной. От Марии тоже многое зависит: возьмет – и проболтается, плюнув на взаимоотношения с соседкой.
– Не тревожься, Антон! – угадав трусливый ход его мысли, взялась за успокоение Мария. – Все останется между нами. С абортом Любе я помогала – порекомендовала гинеколога из нашей больницы. Поэтому знаю, что ей сейчас нельзя. И вообще через неделю я уеду с концами: и билет, и виза у меня на руках до самой Австралии. Я с сорок пятого года – круглая сирота. Ваши моих родителей расстреляли на второй день после прихода в Харбин за сотрудничество с японцами. Мне тогда было четырнадцать лет. Добрые люди вовремя увезли меня из города и не дали подохнуть, как бездомной собачонке. Даже вот на сестру милосердия выучилась… Они же вызов и деньги прислали, чтобы я к ним в Сидней приехала. Ты мне, не скрою, понравился с того спиритического сеанса, а сейчас еще больше, Казанова ты мой загадочный!.. Любе, если спросит, будем говорить одинаково: ты меня довез до Кошегавр к подругам на пляж, а сам уехал по своим делам. Каким? – выдумаешь сам…
– Мне и врать не надо: за бензином ездил в воинскую часть. Правда, этим я занимался вчера, но ей ничего не сказал.
Он довез Марию до озера, дальше она пошла пешком одна. У китайца в ближайшем киоске купил свежеиспеченных булочек и покормил доверчивых уток – они вплотную подплыли к берегу и ловили брошенные им кусочки на лету широко разинутыми клювами.
***
Когда Антон, поставив во дворе мотоцикл на прежнее место, поднялся в свое убежище, Люба еще не вернулась с работы. А при ее появлении сказал, что заправился бензином и завтра рано утром покатит в полк, поскольку туда уже могли позвонить из госпиталя. Его долгое отсутствие чревато расследованием и тяжелыми последствиями – вплоть до отправки в Союз за двадцать четыре часа.
– А что это у тебя лицо так загорело? – спросила она в упор и провела ладонью по его щеке. – На море побывал, вижу, даже соль не отмыл.
От ее проницательности ему стало не по себе, но он и глазом не моргнул – сразу нашелся с ответом:
– Я тебе говорил, что лежал в госпитале с Иваном. Он выписался и после заправки предложил искупнуться на море. Съездили, искупались, повалялись на песке на диком пляже, чтобы от патрулей подальше. Ну и подгорел, нос лупиться будет.
– Ну-ну, Антоша, – неопределенно произнесла Люба с нескрываемым злорадством. – Везде-то ты успеваешь!..
И прощальный вечер прошел очень скучно, как будто некто невидимый стоял между ними и в любой момент мог вмешаться и произнести какую-то гадость. А на рассвете она проводила его во двор и даже всплакнула под росистой сакурой, словно прощаясь навсегда. Он отдал ей половину от оставшихся денег, поцеловал и повел «ижа» за руль в калитку, не запуская двигатель, чтобы не встревожить жильцов особняка и полицейских из будки напротив. Благородный замысел провалился: когда переднее колесо перескочило высокий порог, нижняя кромка крыла проскребла по камню, издав предательский металлический скрежет. Полицейский выскочил на улицу, но Казанов уже катился под уклон к озеру и, включив первую передачу, отпустил рычаг сцепления на руле. Мотор завелся от генератора, встряхнув сонную тишину спящего квартала. Его двадцатиминутный пробег по городу прошел гладко, только утренний холод студил ослабленное энтамоебами тело, несмотря на гимнастерку и кожанку поверх ее. А чтобы не сдуло фуражку, он опустил лаковый ремешок над козырьком под свой подбородок.
Километрах в трех от города дорогу и пространство вокруг накрыла неведомо откуда взявшееся облако тумана. Казанов включил фару – видимость от этого улучшилась незначительно. Остановиться на обочине и переждать ума не хватило: дорога оставалась совершенно пустынной, и он не сбавлял скорости. А потом тормозить было поздно: близко, метрах в двадцати от него, словно с неба свалились два китайца на велосипедах с большими корзинами на багажниках. И ехали они рядом, видно, болтая друг с другом, не слыша его приближения. Снова, как недавно на пути из Синьшатуня, влететь в кювет и покалечиться он и не подумал. А на полной скорости пошел на таран: влетел в просвет между корзинами – в них, как он потом осознал, спали утки или куры, – ударился правым кулаком, сжимавшим руль, о плетенку и скрылся в тумане. Раскаяние от содеянного он заглушил мыслью, что если велосипед с китайцем и его птицами и свалился на бок, то страшного не произошло, разве что испуг и легкие ушибы.