Дворкин успокаивал Казанова: выздоровление идет семимильными шагами, динамика анализов обнадеживающая. Отношения с врачом-фронтовиком устанавливались доверительными, поскольку при последующих процедурах «сулико» и ректороманоскопии Антон уже не смеялся. Врач не без юмора рассказал ему пару эпизодов из своей окопной практики по борьбе с тифом и педикулезом. До конца лечения, по его прогнозу, Казанову оставалось не больше двух недель.
В ту ночь Иван, как он похвастался утром, сумел-таки сойтись в каком-то укромном месте с соблазненной им больной женщиной и провести сеанс совместной «физиатрии». А ближе к обеду Антона, когда он, лежа на своей койке, вдумчиво читал мудреную книгу Ивана Ильина о пути духовного обновления, известили, что на КПП его ждет какая-то женщина. Наверное, он побледнел или как-то изменился в лице, потому что незнакомый человек с марлевой повязкой до глаз, передавший ему эту новость, спросил:
– Что с вами? Кто она вам? Похожа на эмигрантку.
– Неужели и здесь нашли? Спасибо вам. Я заказал в мастерской брюки сшить. Сказал, что после госпиталя заберу. Деньги, наверно, им срочно понадобились, вот и принесли.
Странный посланец в маске, боящийся заразы или не желающий поделиться ею с другими, недоверчиво сощурился, хмыкнул и удалился.
– Слышал, Иван? Что делать?
– Да то же самое, что и я этой ночью… Ступай, Антон, постараюсь тебя прикрыть, если хватятся. Сестра, я слышал, сказала санитарке, что Дворкин в Порт-Артур уехал.
***
Одетая, как всегда, в клетчатую юбку и белую кофточку, помолодевшая и красивая, Люба стояла, словно в солнечной раме входа в КПП с улицы – в коридорчик с турникетом. Она громко рассмеялась, увидев Антона в больничной застиранной робе:
– Ну и форма на вас, Антон Васильевич! – И тут же обратилась к стоявшему рядом с ней сутуловатому улыбающемуся сержанту с красной повязкой дежурного на правой руке: – Вы разрешите лейтенанту пройти ко мне? Я ему новые брюки сшила, надо примерять.
– Проходите, товарищ лейтенант.
Слева от въездных ворот во двор госпиталя начинались пышные заросли отцветших белых акаций и сирени с уходящей в глубь тропой. Они направились по ней, остановились, он положил ей руки на плечи и поцеловал в щеку, опасаясь наградить ее энтамоебами.
– Ты, похоже, и этого стража успела очаровать? – с нарочитой ревностью упрекнул он.
Вместо оправдания она прижалась к нему и крепко поцеловала в губы.
– Дурачок! До тебя до сих пор так не дошло, как я тебя люблю.
Антон промолчал: не хотел пойти на поводу и солгать – слова любви он берег для казанской Тани Осиповой, зная, что никогда не осмелится произнести их первым.
– А ты действительно принесла мне брюки? – спросил он будничным тоном.
– Все же ты солдафон, Антоша! – шутливо хлопнула его по небритой щеке Люба. – Я ему в любви признаюсь, а он о своих штанах печется… Вот, пожалуйста, примеряй! – полезла она в клеенчатую сумку.
Серые брюки, по моде широкие и в меру длинные, в поясе из-за потери в весе сползали, требуя фиксации ремнем или подтяжками.
– Поправишься – и будут в самый раз! – успокоила его портниха. – Ну что? – повидались, брюки тебе подошли. Могу теперь топать на остановку, милый?
– Не спеши, я тебя провожу! Сцену прощания сыграем у КПП. Ты сделаешь вид, что уходишь к автобусу. А на самом деле подождешь меня минут двадцать метрах в ста отсюда. Я сбегаю в палату, прихвачу недостающую одежку и приду к тебе. Конечно, не через проходную, а в обход КПП. Брюки пусть остаются на мне…
Иван из своего резерва дополнил новые брюки ремнем, белой рубашкой в голубую полоску и легкими плетеными штиблетами на размер больше, чем у Антона. Вата, натолканная в носок, это преимущество уравновесила. Из палаты самовольщик удалился в госпитальной одежке с пакетом цивильного платья под мышкой. Преодоление кирпичной ограды, прошло, по всем признакам, не замеченным.
После переодевания в кукурузных джунглях Антон вышел к ожидающей его на дороге эмигрантке достойным представителем великой державы. Вдвоем дорога до остановки автобуса – до его прихода, по словам Любы, оставалось часа два – Антону показалась гораздо короче, чем две недели назад. Выход из пахнущей навозными испарениями кукурузной просеки на морской берег, на приглушенное облачной дымкой солнце и овевающий потное лицо, как персидским опахалом, легкий бриз, Люба сравнила с попаданием в Эдем. Хотя раем это место не назовешь: вокруг не виднелось ни одного деревца, а тем более птиц и цветов. Даже чайки куда-то подевались.
Они спустились с дороги по откосу к морю и примостились на каменистых кочках вплотную к урезу воды. Грязноватые клочья пены плескалась у их ног. На другой стороне залива в колеблющемся голубом мареве призрачно угадывались кубики домов, а за ними, как осевшие на землю тучи, темнели горы. Подозрительное затишье и влажная духота замышляли внезапный налет частого здесь субтропического ливня.
– Может, перекусим, Антон? – предложила Люба, разостлав между ними вышитую салфетку. – Я бутербродов с сыром и маслом с собой прихватила. И вот термос с чаем.
Стул у Казанова вроде стал налаживаться. Отклонение от предписанного Дворкиным режима питания, как успел постичь Антон пехотными мозгами из медицинского словаря, чревато нарушением перистальтики, выпотом в просвете толстой кишки, нарушением всасывания воды и возвратом диареи. Однако и пить после ходьбы по жаре хотелось невыносимо. К тому же одолевали приливы слабости, кидая его то в жар, то в озноб. Рановато предпринял он эту вылазку. От еды из осторожности пришлось отказаться. Но сладкого чая из термоса попил из предусмотренного Любой специально для него стакана. Дождался, пока она дожует бутерброды, обнял, повалил на землю и предпринял попытку задрать ей подол.
Она тихо смеялась и не сопротивлялась, охладив его наступательный пыл насмешливым вопросом:
– Ты, конечно, думаешь, что я для этого приехала? Нет, Антошенька!.. У меня после недавних наших ночей задержка произошла. Пила всякую дрянь, чтобы от плода твоей деятельности избавиться. Перестаралась – кровотечение началось… Гале Демент призналась – она меня на три дня с работы отпустила, и я вот к тебе смогла вырваться. Не расстраивайся, любимый: скоро выздоровеешь, и мы своё наверстаем… Да и зачем на виду у всего божьего света этим, как бездомным собакам, заниматься на камнях? Попадемся на глаза китайцам – тут же меня обвинят в проституции. Они за нее карают жестоко… Мне хватает и того, что из-за этого мерзавца Вана наша ночевка в мастерской до сих пор горько отрыгается.
В ее беременность Антон не очень и поверил – она сама рассказывала ему о мерах предохранения до и после того, – души своей прекрасного порыва он и впрямь устыдился. Получилось как-то само собой, хотя желание его ни на минуту не покидало.
– Ладно, прости, Люба! Мне, кроме шуток, очень стыдно… Молодой, исправлюсь. Может мне искупнуться и пригасить пожар любви и в груди огонь желания? А то душа тобой изъязвлена.
– Давай говорить о другом… У меня мама болеет, ей уже трудно с моим Андреем справляться – ему девять лет, характером, как и Наташка, в отца – резкий, непокорный. И забрать к себе его не могу: школы в Дальнем закрываются. Наверное, и Наташу оставлю там, в Харбине. Только на что они жить будут, если зарплата моя становится все меньше?.. Галина Васильевна поговаривает о закрытии мастерской и о своем отъезде с дочерью за границу – куда, еще не решила. Она готова и в Союз: хорошие закройщицы и портные, по слухам, там нужны и неплохо зарабатывают. Только меня никакими коврижками…
Моторный шум и шуршание колес они услыхали одновременно и вскочили на ноги резво. Только прыть их пропала впустую: автобус, презрев безлюдную остановку, прошел, поднимая непрерывный хвост пыли, далече, мимо. А над кукурузным полем от гряды сопок, где у их подножия японцы построили для Казанова госпиталь, тяжело парила сизая туча. От нее веяло холодом, громами, молниями и ливнем.
– Заболталась с тобой! – растерянно говорила Люба. – Видишь, гроза надвигается. И что теперь нам делать? Другой автобус, дай Бог, если появится часа через два.
Казанов посмотрел на часы – на швейцарские на левом запястье и на Иванову «победу» на правом: обои показывали время обеда. После него сестры проверяют по палатам, все ли больные улеглись на «мертвый час».
– Давай я тебя провожу, – решительно сказала Люба. – И не пытайся меня разубедить! Ты бы посмотрел на себя – краше в гроб кладут. Пойдем быстрей, пока ливень не разразился. А мне спешить некуда: пешком до города все равно не дойду – вернусь и буду дожидаться автобуса. От дождя спрятаться тоже некуда, а одной оставаться страшно. Глядишь, вернусь как раз к автобусу…
Казанов оглянулся на море – оно по-прежнему выглядело безмятежно солнечным и спокойным, только словно вымершим – ни парусов, ни птиц над ним. Наверное, и птицы, и китайцы по каким-то признакам умеют определять приближение грозы.