От сорокаминутного общения с кадетом Колей Бердяевым и другими персонажами виртуальной драмы Казанов вернулся к действительности, когда автобус повернул с улицы на площадку знакомой ему по ночлегу с полицейскими автобусной станции. Китайцы торопливо кинулись к передней распахнутой дверце с сумками и узлами, перепрыгивая через его чемодан в проходе, визгливо переговариваясь на ходу. Он едва не наткнулся на китаянку с растрепанными волосами – она сидела на корточках в трех шагах от выхода из автобуса и, натужно кашляя, сплевывала кровавую слизь на асфальт. Казалось, никто ее не замечал – обходили, как неодушевленный предмет и торопились по своим делам. Даже коренастый полицейский в низко надвинутой на глаза фуражке и с кобурой на животе, застывший, расставив ноги, напротив, у входа в кассовый зал.
Солнце приближалось к зениту и палило добросовестно, обещая долгую жару. В белесом пространстве два крошечных истребителя – ведущий и ведомый – бесшумно скользили ввысь, оставляя за собой седые шлейфы отработанных газов. Аньдунские летуны – Борис, Николай, казанский кадет Слава Смирнов – царапнули память и исчезли, как эти истребители, в ее безмерной глубине.
С горьким чувством вины и беспомощности, возникшим при виде чахоточной китаянки
на корточках, Казанов перешел улицу по светофору. Миновал угол ресторана «Москва»,
где бы, с усмешкой подумалось, и он мог справить свадьбу с Ли Сими, и пересек
вокзальную площадь, как всегда заполненную велорикшами. Они хватали его за
рукава, предлагая то ли понести чемодан, то ли отвезти ламозу-капитана хоть на край света. От них пахло луком, чесноком и
арахисом. Или еще чем-то, ему неведомым. Может, пачулями – он так и не
докопался, что это за душистый продукт, прославленный чеховским пустобрехом
Гаевым из «Вишневого сада».
В безлюдном туалете железнодорожного вокзала он переоделся в гражданку – серые брюки, шелковую короткорукавку и кожаную куртку. Аккуратно сложил китель и брюки с пехотным, сиреневым, кантом на месте былых кадетских лампасов, сверху положил фуражку и отнес чемодан в камеру хранения. Здесь его и прихватил наряд наших патрулей – суровый старлей с двумя солдатами. Офицерское удостоверение и свежая справка из Хэкоу и канун выходного дня убедили охотников на нарушителей, что лейтенант к таковым не принадлежит. Он смотрел вслед разочаровавшимся в нем соотечественникам и мысленно цитировал отвечавшие всему его существу слова: «…ибо как только нет свободы, нет и человека». Слава Богу, пока он относительно свободен и, наверное, внешне напоминает человека... Или инопланетянина?.. Ведь вокруг него нечто, похожее на вакуум, – ни одного даже отдаленно знакомого лица, ни одного знакомого слова – чужая земля, чужая речь, чужие лица. И ты для этих людей – как знак вопроса с многоточием… Что же испытывают русские, которые родились здесь и ни разу не были на русской земле?..
В мастерскую мадам Демент заходить не хотелось, но Люба, пользуясь отсутствием дочери, после работы может исчезнуть в неизвестном направлении, даже дома не ночевать. И тогда ему останется один путь – на вокзал и, если он не успеет на вечерний поезд до Ляцзеданя, корчиться и дрогнуть в зале ожидания на жестком кресле до утра. А потом еще три часа маяться в переполненном китайцами, их корзинами и мешками, пахнущем специфически вагоне, напоминающем родной Татарстан. Ему много раз доводилось скрываться от мешочников в прокуренном тамбуре большую часть пути, когда он ездил из Казани в Нурлаты Северных или в Шемордан к родственникам.
При благоприятном стечении обстоятельств, из Дальнего в Лядзедань уехать ему годится и в понедельник утром. В тот же день представить документы с отчетом об отпуске в строевую часть полка. В батальон же уехать лучше не на кобыле, как в прошлый раз, а на собственном «ижике». Дело за малым: кто его научит управлять и удержаться в седле этого норовистого скакуна? Коля Химичев в отпуске, других владельцев мотоциклов он в полку не знает. Придется покориться случаю, дождаться попутного грузовика до батальона и потом всю дорогу самому удерживать голубого «ижа» весом в полтораста килограммов за рога в тряском кузове.
***
Время близилось к обеду, и он для начала зашел в «Москву». Ресторан был почти пустой, и это его немного удивило. Потом спохватился: сегодня же пятница! Это в воскресенье офицеры, особенно холостяки, свободные от дежурств и караулов, из близких к Дальнему частей стекаются в город, чтобы погужеваться в меру и сверх меры и вернуться в часть, заряженными на неделю впечатлениями от выпитого, съеденного и не стертого из памяти алкоголем.
Не хотелось ни есть, ни пить. Он заказал салат из свежих креветок, отбивную с отварным картофелем и зеленый чай. Думал: где сейчас моряк и красивая китаянка, отпраздновавшие свадьбу в этом же зале? Сегодня он выглядел буднично серым, скучным. И где отлетавший свои немногочисленные летные часы кадет и отставной пилот Слава Смирнов?.. Да и, вообще-то, было ли все это? Даже Ли Сими, каких-то пару часов назад проливавшая о нем слезы на морском берегу?..
После сдачи чемодана на хранение таскать в руке томик Бердяева было неудобно, но и обманывать доверие Любиных соседей тоже было бы непорядочно. Книги для Казанова были выше других ценностей, как, похоже, и для них. В Чурине он купил большой кожаный портфель с двумя замками, положил книгу в одно из его отделений и дополнил груз двумя бутылками выпивки и продуктами. После чего отправился в мастерскую мадам Демент по нагретым июньским солнцем улицам намеренно окольным путем. До конца рабочего времени оставалось еще много времени, мозолить глаза хозяйке, коммунисту-закройщику Вану, швеям и компрометировать Любу в их глазах ему не хотелось.
К запаху сырости и плесени на темной лестнице в мастерскую добавился более сильный ингредиент – аромат тухлого мяса или дохлой крысы. В Дальнем крупным грызунам жилось вольготно. Иногда они прогуливались парами и в одиночку по тротуару и нагло путались под ногами шарахавшихся от них прохожих.
Любы на обычном ее месте – за первым швейным столом в среднем ряду – не было. Да и швей стало вдвое меньше. Значит, сокращение штата шло своим чередом. Вана тоже не было видно. Наверное, выполнял очередное партийное задание за пределами мастерской. Женщины приход Казанова восприняли дружелюбно, ответив на его приветствие добрыми улыбками и указав движениями голов и глаз на прикрытую дверь кабинета хозяйки. Он поставил портфель под Любин стол и стукнул костяшкой пальца по двери.
– Ах, здравствуйте, любезный Антон Васильевич! – обдала его теплом своих бархатных цыганских глаз хозяйка. – Проходите, ради Бога, присаживайтесь! А я давеча уже спрашивала Любовь Андреевну, куда же вы, мол, подевались? Легки на помине, долго жить будете. Вы пока, Любовь Андреевна, идите, потом ваши дела решим, а то гостю и сесть негде.
А Люба и так уже поднялась с места и стояла к Антону боком, взглядывая на него с легкой усмешкой и не произнося ни слова. Судя по всему, его появление для нее было весьма некстати.
– Ты когда уезжаешь, сегодня? – спросила она, делая шаг к выходу.
– Через два дня, в понедельник.
В усталой чайной глубине ее глаз как будто промелькнула тихая радость, и она вышла, прикрыв дверь. А хозяйка наградила его приятным наблюдением:
– Вы прекрасно выглядите, Антон Васильевич! Поправились, загорели. Кудрявые волосы и эти усики – гусарский поэт, да и только! Мне понятно, почему Любовь Андреевна вас так обожает… Не смущайтесь, я, сами видите, старая женщина и могу резать правду-матку в глаза.
Этого-то он как раз и не видел: лицо мадам Демент сохраняло свежесть спелого персика, а в глазах затаился опасный манящий призыв к таинствам особой любви. И он не удержался от неуклюжего комплимента, основанного на правдивой оценке ее внешности:
– Вы излишне самокритичны, Галина Васильевна. Картина Серова «Незнакомка» произвела бы еще большее признание, если бы натурой для нее послужили вы. Спасибо, Антон Васильевич, подобного я ни от кого не слышала. Вы – поэт и далеко пойдете…
Он угодил в точку; женщина одарила его благодарным взглядом, за который и умереть не страшно:
– Спасибо, Антон Васильевич, подобного я ни от кого не слышала. Вы – поэт и
далеко пойдете… У нас вот, правда, дела все хуже и хуже идут. Как бы вскоре…
Однако это вам, дорогой Антон Васильевич, малопонятно и интересно. Эта
катавасия творится с нами, изгоями земли русской, с тридцать девятого года. Мы
с той поры не знаем, какой власти поклоны класть. До тридцать девятого было
китайское правительство – они нам указывали, как жить. И еще, правда, хунхузы
иногда не давали покоя, пока их не усмирили наши белые казаки. Только вот нашу
семью не уберегли, осталась одна я, да и то, как видите, наполовину… Но ничего
– живу, слава Богу! Даже дочь есть. В тридцать девятом пришли японцы, учредили
свое государство Маньчжоу-Го. До этого у кого-то было китайское гражданство, у кого-то
советское. А многие признавали только прежнюю Россию и никакого гражданства не
принимали. Японцы свое гражданство предоставляли неохотно, зато те, кто его
принял, получили хорошую работу и право на жизнь хоть в Маньчжурии, хоть в
Японии. Большинство харбинцев с японским гражданством уехали в Японию в сорок
пятом году до прихода Красной армии.
– А у вас, Галина Васильевна, советское гражданства? – спросил Антон, хотя от Любы знал, что это так и есть.
– В том-то и загвоздка, Антон Васильевич, - тяжело вздохнула мадам высокой грудью, возлежавшей бесценным грузом, обтянутым белым шелком, перед ней и Казановым на краю стола. – Вряд ли мне удастся стать гражданкой другой страны. За разрешением на выезд я обратилась в китайское учреждение – в ДОБ. Ничего доброго в этом Департаменте общественной безопасности не нашла. Оттуда меня послали сняться с учета в ОГСе – Обществе советских граждан, потому что у меня советский паспорт. Только книжица эта только по названию паспорт, а на самом деле она не более, чем вид на жительство. У кого были полноценные паспорта в другие страны, давно без проволочек уже уехали. В огаэсе мне сказали, что если я не хочу стать предательницей своей Родины, то и должна уехать в Союз. Ну а если я решила ее предать, то мне как капиталистке придется заплатить двадцать миллионов за снятие с учета. Представляете? Миллион – это для нас хорошая месячная зарплата. Все мое дело и имущество этих двадцати не стоит. Мои знакомые хотят уехать в Бразилию к родным, все заплатили больше года назад, так им советское консульство открепление не дает. А если и снимешься с учета в огаэсе и в советском консульстве, то, как это со многими нашими было, китайский ДОБ визу не дает. А люди уже все отдали, все распродали, не работают – и как им быть? Один выход – в петлю или ехать на целину в Союз. И многие семьи сдались. С мая месяца отсюда, из Дальнего, уходят составы на целину – в Казахстан, в Красноярский край, в Новосибирскую область, на Урал. А что мне с восьмилетней дочкой на целине делать? К моему инвалидному креслу плуг не прицепишь. Правда, знакомые приглашают меня в Алма-Ату – там, пишут, мне бы как закройщице и швее работа нашлась. Вы в Алма-Ате, Антон Васильевич, не бывали?
– Нет, я из Татарстана, из Казани. Знаю только, что Алма-Ата – казахская
столица, находится близко от границы с Китаем.
Как у эмигрантов все просто – есть возможность, пусть и с проволочками, уехать в любую страну мира. Попробуй он только заикнуться, что хочет побывать по своему желанию в той же Канаде или во Франции, как бы сразу оказался в психушке или за решеткой.
– Я пока не теряю надежды уехать в Австралию или Канаду. Китайцы нас все равно в покое не оставят – раскидают по всему миру, – продолжала жаловаться мадам Демент. – Впрочем, что это я вас разговорами потчую? Даже чаем забыла угостить. Лучше сделаю вам подарок, какой в моих силах. Позовите сюда, пожалуйста, Любовь Андреевну.
***
Подарок хозяйки был довольно неожиданным: она отпускала Любу на два дня с сохранением зарплаты, чтобы она отдохнула с Антоном, утомленным санаторным бездельем. На темной лестнице они по этому случаю радостно целовались. А когда вышли на улицу, Люба с неприятным для него злорадством пояснила причину внезапной хозяйкиной доброты:
– Вовремя ты, Антон, попался Гале на глаза. Она уже неделю на нас срывала свое то ли горе, то ли злость. Есть же такие роковые особы, как она! Кто бы с ней ни повелся, обязательно должен чем-то поплатиться. Я тебе говорила, что от нее ваш офицер голову потерял. Так вот его жена нажаловалась на своего благоверного начальству, и их сразу же отправили в Союз. Он пришел прощаться в мастерскую пьяным и плакал перед всеми нами, как ребенок. Галя, конечно, тоже – скорее из солидарности, чем из сожаления. До этого она мне говорила, что он ей начал надоедать… Скажи, кстати, что у тебя в портфеле?
– Да так – кое-что выпить и закусить.
Она приостановилась и, глядя на него расширенными негодованием блестящими, как латунные пуговицы, глазами, высказала как давно наболевшее:
– Так и знала, что кое-что!.. Ну, выпьем, закусим. И что дальше? Ты что, не знаешь, дорогой, что мы покупаем продукты по карточкам? Ты собираешься жить у меня два дня, а мне тебя кормить нечем.
Это был уже не первый случай, когда Люба вот так
резко и бесцеремонно тыкала его носом в бытовые проблемы своей жизни. Сегодня их
нужно было разделить на двоих. Только не ему бы надо рассказывать, что такое
продуктовые карточки! Уже осенью и зимой сорок первого года Наташа, старшая сестра,
будила его, восьмилетнего. И он без завтрака в пять утра бежал в легоньком
пальтишке по темным сырым или заснеженным улицам два километра занять очередь в
хлебную лавку, вынести давку в толпе злых и беспощадных людей, а к восьми часам
успеть во второй класс семилетней школы. Мать в сентябре на полгода угнали за
двести километров от дома – рыть окопы и огневые точки на правом берегу Волги
напротив Казани. Но немец, не овладев Москвой, пошел намного южнее, и в августе
сорок второго ударил по Сталинграду. Однако о том, что Китай жил по карточкам на
пятом году после своей победоносной революции Казанов услышал впервые. Неужели
Люба посчитала, что он намерен жить у нее нахлебником? «Сдержанность – признак
ума», – вычитал он где-то полезный афоризм и следовал ему, когда хватало ума.
Но и на напрасные упреки трудное военное детство, кадетское и юнкерское
воспитание научили его переходить в контратаку как в лучший способ защиты. Сталинская
школа: на удар ответить двойным ударом.
– А ты меня, Люба, не корми, – сказал он твердо, без дрожи и раздражения в голосе, после некоторого раздумья. – Я этого не заслужил. Вокзал рядом. Иди домой, а мне, как я понял, пора в Ляцзедань на казенный паек.
– Раз ты так решил – счастливого пути, Антоша!
– Счастливо оставаться, Любаша!
И он бы действительно ушел без оглядки с чувством оскорбленного достоинства; должником он перед ней не был! Если бы она не нагнала его через квартал и со слезами не повисла у него на шее.
– Я не думала, Антон, что ты такой жестокий! – всхлипывала она, впервые не обращая внимания на прохожих, и быстро говорила ему на ухо, как в микрофон: – Я поняла: ты меня совсем не любишь. Не хочешь понять, что мы с тобой – муж и жена. И раз ты со мной, то и дети твои. Мы вместе о них должны заботиться, если ты мной дорожишь. Пойми, у меня такая тяжелая жизнь, ты и представить не можешь. Русским даже по карточкам продажу риса отменили! Карточки выдали, а рис не отпускают. И за хлебом такие очереди китайцев, что работающим русским его невозможно достать. А вечером его вообще на полках нет – все китайцы разбирают.
Вот они – новости из-за рубежа! Он уже и женат, и папаша двоих детей. А тут еще и рис достается только желтой расе. Ах, какая драма, пиковая дама!.. Он рассмеялся и поцеловал Любу с искренней любовью. С его души как камень свалился, и наступило прозренье: она права. «Любви без жертвы не бывает. Любовь без жертвы – не любовь…» И не даром же это написала женщина-эмигрантка, может, при схожих обстоятельствах.
– Креста на тебе нет! – оторвалась от него Люба, уже успокоенная. – Я реву, а ему смешно.
– Смеяться, право, не грешно над тем, что кажется смешно. Откуда мне знать что-то о здешней жизни? Мы же существуем в разных мирах. Я и в Союз о гражданке знал с пятого на десятое. А здесь – тем более. Я десять лет в казарме, что из нее увидишь? Ты же объяснить мне могла давно по-человечески, без трагедийности и истерик, чем могу тебе помочь.
– Ну, прости меня, Антон, забываю об этом. Пойдем, я тебе все на месте покажу и расскажу.
Они шли по той же улице, где им встретилась жена комбата Полина, и он невольно опасался, что снова наткнется на старую сплетницу.
– Мне бы еще недавно смешным показалось, – говорила она на ходу, – что потеря шпильки может стать настоящей трагедией. Видишь, какая у меня прическа? Оставалось четыре шпильки, одна где-то выпала – и все, уже ничего не сделаешь с волосами! Раньше советские заказчицы нам их дарили, а теперь на лето разъехались в Союз по отпускам или, может, и с концами. Достань, если вспомнишь, у кого-то из ваших женщин. Лучше союзных шпилек я, ей Богу, не встречала.
– Попытаюсь… Так куда же ты меня ведешь, Любушка-голубушка?
Они виляли по каким-то узким, лишенным солнца закоулкам без тротуаров, где не ходил транспорт, и попадались редкие прохожие, в основном старики и старухи в подпоясанных халатах и с плетеными корзинами в руках или на коромысле. Крысы предпочитали гулять посредине каменной мостовой, а люди опасливо жались к стенам.
– В магазин, Антон, веду тебя за продуктами. Любовь приходит и уходит, а
кушать хочется всегда, повторяет моя мамочка. В этот магазинчик люди реже приходят,
и свинина там иногда бывает относительно свежая, не серо-зеленая соленая с
непонятным запахом. А цена одинаковая со свежей… Но дело не в этом. Вот тебе
две авоськи, зайдешь в лавку один, советским дают все без очереди и
ограничений. Свинины возьми на два дня для нас. Больше тоже не надо: жара, все
равно испортится. В Харбине у нас во дворе погреб
есть, так там все лето мясо можно хранить. Только на него у мамы денег теперь нет.
А растительного масла – оно здесь бобовое – попроси литра два, пустые бутылки
из-под пива у продавца за отдельную плату для масла найдутся. Муки килограмма
четыре купи – она тоже местным продается по карточкам, а советским свободно. На
блины и оладьи с растительным маслом муки на завтраки и ужины надолго хватит. Риса,
лапши или макарон килограмма по три. Картошки в это время хорошей нет, возьми с
килограмм. А овощей наберешь на борщ или щи по своему усмотрению. Луку,
капусты, свеклы, моркови…
Антон усваивал этот первый прозаический урок
семейной жизни, а в памяти как бы в насмешку воскрешались надсоновские строки:
«Только утро любви хорошо, хороши только первые робкие встречи…»
Зато и примирение с Любой состоялось, и ужин
вдвоем при открытом окне, в котором долго в прозрачном небе над сопкой тлел июньский
закат, удался. И теплая ночь была полна любви, нежной ласки, страсти и огня –
совсем, как в песне «Миранда» расстрелянного певца-эмигранта Петра Лещенко.
– Почему-то не хотела тебе говорить, Антон, – с
раздраженной печалью в голосе и потухшими глазами сообщила Люба перед тем, как
лечь в постель, – Дора все же не послушала меня – оформила брак со своим
сожителем. Завтра с ним и с детьми уезжает на целину. Там он ее непременно
бросит. Или скорее даже – она его. Умоляла меня прийти на вокзал попрощаться. А
мне это тяжелее, чем проводы на кладбище. Пойдешь?.. Только там о Боре, друге
своем, не упоминай – муж ее на части порвет. Все время разыгрывает из себя
плешивого Отелло.
– Ты за кого меня принимаешь? – всерьез
взбеленился он. – Тем более они давно разошлись, как в море корабли, так и не
познав сладости интимного слияния в экстазе.
– Хорошая фраза для бульварного романа, Антоша.
Что-то ты шутки перестал понимать. Прости! Надеюсь, ты от слияния со мной не
откажешься?..