Перед отправкой грузовика,
уходившего от офисины КАТа, появился Смочков с последними «цу»: старшим
группы назначается Сергей Лянка как лицо, приближенное к Дуче и безупречно владеющее
испанским. А Симонов и Аржанов ехали в качестве рабсилы - таскать, грузить,
оберегать и охранять картонные коробки со жратвой и выпивкой, получаемой
транзитом из Гаваны для моавских советиков.
- А на
работу в проектном отделе, вы думаете, у меня время останется? - наехал на Дуче
Симонов. - Мне только для разговоров с вашим Тупикиным потребуется не меньше
двух-трех часов?
Дуче сурово задумался, глядя
в землю и двигая чешуйчатой кожей на своем незначительном по объему черепе.
- Ладно,
поможешь Сергею и Аржанову загрузиться - и оставайся у своего Голоскова. И не
дергайся: когда надо тебя заберут. Работай спокойно. А это передашь Голоскову.
Он давно просил, а я все забывал. Эй, Апуксин, давай сюда!
- Да у меня
там, кроме Голоскова, полно своих, красноярских, - начал, было, Симонов, но
Смочков не стал его слушать - вяло отмахнулся рукой и пошел к «Тойоте».
Юра Апуксин вытащил из
«Тойоты» большую картонную коробку из-под канской тушенки, крест накрест
опоясанную в несколько слоев синей полихлорвиниловой изоляционной лентой. Он
подбросил коробку на плечо, подошел к заднему борту грузовика и попросил
Аржанова перебросить груз через борт. Кузов машины был прикрыт сверху до
половины будкой для защиты от солнца, сколоченной из бруска и некрашеной
фанеры.
Шофер-кубинец и Сергей Лянка сели в кабину, а
Симонов и Аржанов, воспользовавшись задними колесами в качестве приступков, заняли
места на скамейках за кабиной, и экипаж тронулся. Но когда грузовик поравнялся
с его домом, Симонов постучал в заднее окошко кабины, и «зилок» резко затормозил.
Похмельно расслабившись, Аржанов едва не свалился со скамейки на дно кузова и
хмуро сматерился.
Симонов спрыгнул на асфальт,
крикнул в кабину – «я сейчас!» - и кинулся в свой подъезд.
- Слушай,
Толик, - ворвавшись к голому штангисту в комнату, выдохнул он, - сегодня Кари и
Барбарина снова в полночь придут. Скажи им, что я дня два пробуду в Никаро, у Вовика.
Смочков разрешил.
- А кто вместо тебя Карину
будет? Иван? Или я - сразу двоих?
- Сам разбирайся! Лучше,
если в обед или после работы сходишь к ним в альберге, - предупредишь.
- Буд сделано, начальник.
До Никаро было где-то
километров восемьдесят пути - это больше двух часов по извилистой асфальтовой
дороге через разливанное море сахарного тростника, рассекаемого узкоколейками –
по ним на крошечных поездах с плантаций доставлялся тростник к сахарным
централям. Одна часть дороги тянулась по подножию холмов, поросших королевскими
и некоролевскими пальмами. Проехали по узким улицам маленьких городов, вроде
Сагуа, и просто «пуэблос» - поселков и деревень.
Смена пейзажа - просторных
плантаций, холмов с пальмами и хижинами на их склонах, - легкие колониальные
строения городов и поселков, походила на декорацию к экзотическому фильму с
бесконечным экраном. Он разворачивался на твоих глазах - и ты не поймешь, кто
ты в этом кино, - случайный участник или зритель.
В этом фильме перед твоими
глазами мелькают, вызывая желание навсегда отпечатать их в своей памяти, кадры
из чужой жизни. Совершенно голые мулатята и негритята у одиноких хижин на
холмах под пальмами. Суровые мужчины с темными лицами под полями соломенных
сомбреро, трясущиеся в седлах на тонконогих поджарых лошадях, по обочинам
«карретеры». Бедные кафетерии на окраинах крошечных городов, подернутые дымом и
паром, - под открытым небом, с редкими посетителями. Озабоченные женщины,
томящиеся в очередях к магазинам и надеющиеся получить по карточкам продукты
для семьи… Бедная неустроенная жизнь, где, кажется, нет места веселью и
счастью. Только тухлая надежда на «сосиалисмо» и «комунисмо».
А тут еще жалобы Юры
Аржанова на повышенное давление и его неспособность противостоять искушению на
потребление пива и рома. И жутковатые подробности о последних ночах пребывания
Володи Луговского на Кубе, когда его «шиз» достиг апогея.
Каждую ночь Аржанову приходилось
вызывать фельдшерицу Галю Андрееву и выслушивать стоны и крики мученика острова
Свободы, жаждавшего побега с него не меньше, чем Паниковский мечтал о гусе:
«Помогите, помогите, я умираю!.. Я сегодня умру... Я никогда не увижу мою Таганку...
Жена, дочь - как они будут без меня?..»
Если бы Симонов не провел в
одной квартире с Луговским и Аржановым несколько ночей, он бы в это не поверил.
А в душе где-то свербело: подобная чепухень может приключиться с любым, и с ним
в том числе.
Ему как-то довелось «нелегально»
- без санкции Дуче - проехать с Рене Бекерра от Моа до Ольгина на «уазике».
Где-то по дороге Рене остановил машину - купить апельсинов у странных людей -
не дай Господь увидеть их во сне, - торговавших на обочине «бусами» из
апельсинов. На шпагат нанизано столько же фруктов, сколько их умещается в
большое ведро. И за это продавцы просили всего одно песо.
Они, как пояснил Рене, были
молодыми пациентами manicomio - придорожного дурдома,
скрытого в зарослях апельсиновых и
манговых деревьев. Не здесь ли лечился рубаха-парень Рауль Креспо, молодой
специалист, который перенимал у советиков опыт проектирования систем
контролирующих приборов и автоматики? Он то и дело начинал «косить дуру»...
Не в порядке с нервами и у
Кари: смерть сестры не дает ей покоя, и она ударяется в слезы в самые
неподходящие минуты. А недавно чилиец Максимо Мендоса пришел к нему в гости с
Марией и отказался от рома: «Нервы. Очередной приступ. Не удивляйся, Саша,
здесь каждый второй страдает нервами и психикой. От газа, плохого питания, от
разбитых семей. Почти у каждого родные или в Америке, или еще где-то: в Германии,
Испании... И это все нервы и мозг»... А к нему прицепился Леня Лескин: «Че ты
не пьешь, Максимка? И ты, Марфа, е.т.м... А ты знаешь, кстати, Марфа,
что такое етм?.. Объясни ей, Максимка, или ты, пахан»... И вообще, удивлялся
Симонов, здесь к нервным и психическим болезням относятся с не меньшим
спокойствием, чем к насморку, - только иногда беззлобно подшучивают над
больными.
***
Назвать Никаро городом с
одной или двумя длинными улицами, прижатыми горами к берегу моря, при населении
менее 10 тысяч, по нашим понятиям, назвать было бы весьма трудно. Своей
известностью этот городок, как и Моа, был обязан, прежде всего, никелевому
заводу, построенному здесь американцами во время Второй мировой войны по более
древней, аммиачной, технологии в сравнении с новой моавской, сернокислотной. И
если бедой моавцев был сероводородный смог, напоминавший в газовых атаках
первой мировой, то никаровцам повезло на пыль - черным смолянистым облаком она
парила над заводом и красила в траурный цвет все, что встречала на своем пути.
Советики возвращались с
завода чернее самых черных негров. И так как воды - жесткой, на половину с
кальциевыми солями, потребляемой внутрь только после фильтрации - этой жесткой
и мутной воды в кранах частенько не бывало, то поневоле приходилось принимать
морские ванны. Благо порт и пляж находились в двух шагах от нескольких
четырехэтажек, заселенных советиками.
Офисина проектировщиков,
кубинских и советских - длинное одноэтажное здание - была рядом с этими домами.
А через дорогу - напротив ее и чуть наискосок – притаилась под кронами
вечнозеленых деревьев искомая tienda - лавка, к которой и
подкатил «зилок» с посланцами из Моа.
Близость проектировщиков к
своим домам, офисине и тиенде и большой дистанции от плюющегося черным смрадом
гиганта кубинской индустрии делала жизнь советиков в Никаро более комфортабельной.
Да и к Ольгину и Сантьяго-де-Куба отсюда было гораздо ближе – и, значит, проще
кататься по всяким экскурсиям.
Говорили, что и завод
здешний значительно богаче, потому что продает свой никелевый концентрат не
Союзу, а в Канаду и в другие капстраны, игнорирующие американское эмбарго. И на
этом зарабатывает не «деревянные» соврублики, а зелененькие баксы по мировым -
а не по искусственным социалистическим - ценам.
Правда, от этого советикам,
работавшим в Никаро, ничего не обламывалось: они получали то же, что и моавцы:
- 60 % от союзного среднего заработка в рублях и по 400 - 450 пресловутых
чеков, годных для покупки дефицита в магазинах «Березка», большая часть которых
находилась в Москве. Поскольку истинную валюту – доллары и фунты - предпочитало
оставлять в своем кармане незримое чудище обло и огромно - кубинское
государство рабочих и крестьян, озабоченное тем же, как и его старший брат,
СССР: как бы половчее и хитроумнее обобрать и обездолить и тех и других. А за
одно и, конечно же, тонкую прослойку между ними - гнилую интеллигенцию,
перебивавшуюся в основном на «зряплату» в диапазоне 100 - 120 рэ или 120-250 кубинских
«псов», подкрепленных карточной распределиловкой продуктов и продтоваров.
Переводчик Сергей Лянка,
заскучав в кабине с шофером еще в городишке Сагуа - в сорока километрах от Моа
- пересел к Симонову и Аржанову в кузов и как старожил, посещавший Никаро с
начальством чуть ли не каждую неделю, накачивал их полезной информацией и
просто сплетнями из буден никаровской колонии советиков.
Когда высадились из машины,
он показал Симонову на здание офисины проектировщиков под сенью развесистых деревьев:
«Несите коробку туда. Голосков вас ждет: я слышал, как Смочков звонил ему вчера»...
Зал никаровской офисины,
освещенный лампами дневного света, заставленный рядами кульманов и письменных
столов, оказался неожиданно просторным и многолюдным. Но первое, что задержало
внимание Симонова, была высокая негритянка с красивым лицом, стоящая за
кульманом и плавно перемещавшая по наклонной чертежной доске рейсшину с
противовесом. Она лишь мельком взглянула на Симонова - и, похоже, он для нее
был не более, чем случайный предмет, попавший и исчезнувший из ее поля зрения.
Легкая досада, царапнувшая
самолюбие старого сердцееда, была компенсирована радостными возгласами и
рукопожатиями земляков-красноярцев, оставивших свои чертежные станки и
окруживших его в проходе. Знакомые все лица: Аксентьев, Климухин, Якушев,
Мокросов. Симонов поставил таинственную посылку от Смочкова Голоскову на
пустующий стул и еле успевал отвечать на вопросы земляков: как там, в
Красноярске, что нового? Кто пишет? На какой срок на Кубу? А в Никаро на
сколько дней? Будешь ли продляться? Где обедаешь, ночуешь?..
Вовик Голосков до времени
скромно стоял за спинами красноярцев, а потом раздвинул их рывком:
- А ну вас всех на хер!
Дайте, я Шурика обниму.
И стиснул Симонова длинными
руками, отстранился на мгновение - голубые очи подернуты скупой мужской слезой,
- и снова крепко прижал к себе.
- Вы что,
мариконами здесь стали? - попытался омрачить их радость Генка Якушев, худой
очкарик, похожий на кубинцев больше, чем они сами на себя.
- Дураки!
Для меня дороже этого человека здесь никого нет и не будет! Трахнуть кого - я в
любой момент надыбаю. А друга... Такого друга у меня не было и не будет!
Он обвел лица, застывшие в
недоуменных улыбках, леденящим души взглядом - и сибиряки дрогнули: никто не
посмел развить тему «мариконерии» - двусмысленном намеке на позорную любовь
мужчины к мужчине.
- Ребята, я
на минутку! - сказал Симонов. - Встретимся в обед. У кого? Хорошо, у Аксентьева
и Мокросова. Бегу в вашу «тиенду» - получать выпить-закусить для моавцев. А
вечером - товарищеский ужин. Меня к вам командировали на неопределенное время.
Компренден?
- Понимаем,
- за всех ответил Захарыч, Андрей Захарович Аксентьев, - в Союзе начальник
отдела, а здесь старший инженер и парторг группы. И скомандовал:
- Все по местам! Заседание
продолжается, господа советики.
У Захарыча был игривый
характер. Он всегда выглядел бодрячком и заводилой - шло ли дело о работе,
выпивке или написании собственной диссертации с помощью подчиненных, нацеленных
на подгонку экспериментальных данных под заранее заданный положительный
результат, дающий стране ошеломляющий экономический эффект и открывающий
необъятные технологические горизонты при применении ультразвука для обогащения
золотосодержащих руд.
Он уже стал кандидатом
технаук и подумывал о докторской диссертации. Да вот подвернулась командировка
на Кубу, и временно пришлось изменить стратегический план о походе в доктора и
академики. Хотя годы подпирали: уже под полста, и лимит времени на задуманное
неумолимо сокращался.
Голосков принял на живот
Смочковскую посылку и провел Симонова к своему рабочему месту - кульману и
письменному столу напротив окна с открытыми жалюзи. В щелях между горизонтально
расшеперенными деревянными планками - за полосой пустынного пляжа - переливалась
на солнце манящая гладь моря. Оттуда тянуло приятным сквознячком.
- Да у тебя
тут курорт, Вовик! Прямо - «о, море в Гаграх»! Что это за ценный подарок
прислал тебе Смочков? Что-то не очень тяжелое.
- Потом расскажу, Шурик. Как
там наши - Барбарина, Карина?
- Нормально. Это тоже на
потом. Ты с кем живешь?
- Один. На
той недели моего сожителя отправили в Союз, в Мончегорск. Хотел продлиться -
отказали. Несколько раз погорел на пьянках. Раза два скорую вызывали - подыхал
от рома... Я, наверное, этим же кончу: выпиваю, пусть и не всегда один, по
восемь бутылок в неделю. Тоска - спасу нет!.. А сижу с полупьяной башкой на
расчетах металлоконструкций - весь день логарифмическую линейку дрочу. Видишь,
доска пустая - ни одного листа здесь не начертил.
Вовик и в правду выглядел
хреновато: серое лицо, набрякшие веки, плавающие в лужицах слез голубые глаза.
- Бросай это бурное
увлечение ромом, друг!.. Ну, я побегу: ребята ждут - надо машину грузить...