Часть VIII. В УГАРЕ ЛЮБВИ И АЛКОГОЛЯ

Глава 59. Фиеста любви  

Эта ночь выдалась особенно кошмарной. Иван Сапега с группой людей, приближенных к Дуче, и их женами и детьми на два дня укатил на экскурсию в Сантьяго.

Обвинение в попытке соблазнить морально устойчивую машинистку и принудить ее к сожительству с «майором госбезопастности» и портайгеноссеном «треугольник» в лице Дуче, Коновалова и поручика Дуба с Ивана Сапеги снял. Этот коллегиальный руководящий орган констатировал, что у машинистки произошел «сдвиг по фазе», и у нее «крыша поехала». Мол, за Катей замечалась и раньше, еще в Союзе, эта маниакальная «кобелинофобия», когда она публично клеймила невинных мужиков в сексуальном домогательстве.

И «треугольник» единогласно постановил: чтоб зло пресечь, выслать машинистку Катю в родной Питер донашивать там ее единственное серенькое платье в полевых ромашках. Всех такое решение устроило, особенно прижизненно реабилитированного Ивана Сапегу. Он сразу воспрянул духом, распушил хвост и возобновил гнусные проповеди о половом воздержании, адресованные, прежде всего, Симонову.

Толик Петрушко тоже отчалил за пределы своей берлоги, вооружившись тремя бутылками самого дешевого рома «Caribe». От этой сивушной «карибки» на утро лопались от боли самые крепкие головы советиков. Но Петрушко лучше знал, с чем идти на абордаж советского судна «Красноуфимск», чтобы овладеть репчатым луком, ржаным хлебом, перцем «горошек», картошкой и квашеной капустой – всем тем, без чего братья-славяне не долго могут протянуть.

А Симонов, как всегда, ожидал появления Карины. Читал, лежа на кушетке и отбиваясь от москитов, в журнале «Soviet literature» рассказ Даниила Гранина «Дождь в чужом городе», переведенный на английский.

Было тихо, как в гробу. Даже попугай на балконе у Комаровых сомкнул клюв, и плаксивый щенок в кубинском доме под горой подозрительно закрыл пасть. И только москиты в свете тусклой сорокаваттной лампочки под грязным потолком красноречиво говорили о существовании жизни на планете. А после полуночи в щели жалюзи душной волной выплеснулся сероводород, напомнив об иприте и люизите времен Первой мировой войны.

Симонов подскочил с кушетки, схватил полотенце и кинулся на кухню – намочить его из-под крана. Воды, как и следовало ожидать, не оказалось – открытый кран отозвался змеиным шипением. Симонов окропил конец вафельного полотенца остатками заварки из алюминиевого кувшина и положил влажную, пахнущую чифирью тряпку, на рот и нос. Глаза тоже ело до слез, только их прятать в сырость не стоило: от реакции сероводорода и воды образовывалась серная кислота – она могла вообще выесть очи.

И в этот момент погас свет.

Симонов вышел на балкон и удостоверился в часто практиковавшемся кубинскими энергетиками трюке: в целях экономии электроэнергии отключили только дома советиков. Они не станут из-за пустяков устраивать контрреволюцию в чужой стране.

В соседнем кубинском доме, заселенном кубинскими семьями, в аэропорту и старом Моа лампочки и уличные фонари бросали вызов беспросветной тропической ночи. В небе над морским портом блуждали два бледных луча прожекторов – стерегли покой острова Свободы от внезапного налета американских самолетов.

Было ясно, что Карина не придет, и оставалось одна забава – глубже вдыхать сероводород, кашлять и заряжать себя оптимизмом: «Пройдет и горе, как эта ночь…»

Далеко за полночь он слышал, как, тоже откашливаясь и угрюмо матерясь, хлопнул входной дверью Толик. Громко шлепая подошвами босоножек - явный признак, что штангист принял на грудь не малую долю контрабандной «карибки», - он, бормоча жалостливые словеса по поводу тяжелой доли доставалы, прошел на кухню и бросил на каменный пол сумки с матросским провиантом. И проследовал в свою спальню. В состоянии сверхнормативного опьянения он уже не умывался и не раздевался - плюхался всем стокилограммовым телом на кушетку и мгновенно засыпал на животе.

А Симонов смог заснуть только в четвертом часу, не переставая надеяться, что вот-вот постучится Карина.

Утром голова была свинцовой, и вместо завтрака он наглотался аспирина. А Толя с гордостью демонстрировал ему свою ночную добычу: кроме хлеба, перца, капусты, моркови, свеклы и картошки, моряки презентовали ему палку копченой колбасы, кусок покрытого солью шпика и бутылку «сухача» - грузинского «ркацетели».

***

В первой половине дня в зал, где сидели русские электрики, киповцы, химики-антикоррозийщики, Роберто Эрера, Луис Ариель и Рауль Креспо, привалила группа кубинских и советских чиновников. Первым вошел незнакомый, но, судя по осанке, важный компаньеро. А сопровождавшими его знакомыми лицами были директор завода - низенький мулат Паблито - Пабло Санчес, его два заместителя и рыжий хефе проектировщиков Хосе Себастьяно. И до боли свои - Смочков, Левин и переводчица ГКЭСа Настя.

Причиной столь представительного визита был приехавший из Гаваны заместитель министра металлургии Кубы. Его народу представил Смочков. Имени высокого гостя - из-за невнятного произношения Дуче - Симонов не смог запомнить. Для него он остался компаньеро N, милым, вежливым интеллигентом лет пятидесяти пяти с густыми седыми волосами. С его лица не сходила добрая улыбка, и внимательный взгляд блескуче-карих глаз призывал к общению. С каждым советиком компаньеро N поздоровался за руку.

Когда дошла очередь до него, Симонов не преминул выпендриться и произнес пару фраз на испанском языке. Что-то вроде «очень приятно пожать руку кубинскому руководителю» и что «наша дружба крепнет год от года». Замминистра мгновенно впал в телячий восторг. Не отпуская руку Симонова из своей горячей ладони, он произнес вдохновенный монолог. Как, дескать, прекрасно, что советики изучают испанский язык. А мы, кубинцы, овладеваем русским, и это значит, что русский с кубинцем – братья на век.

Настя бойко переводила, а Дуче - в такт речи замминистра и Настиного перевода - корчил свои рожи: глубокомысленно закатывал желто-белковые фарфоровые очи и двигал кожей от переносицы до затылка. Но по всему было видно, что ревновал компаньеро из правительства к амбициозному выскочке. А потом не удержался и соврал, что в группе советских специалистов созданы постоянно действующие курсы испанского языка.

На самом деле курсы давно бездействовали: никто из переводчиков не хотел вечерами преподавать бесплатно. Даже конопатая толстушка Люба Блейх, сначала по-комсомольски горячо взявшаяся за обучение «чайников», вскоре охладела к неблагодарной работе. Провела урока три-четыре и стала переносить занятия с недели на неделю.

Замминистра через неотразимо прекрасную гэкаэсовскую переводчицу Настю, обтянувшую свои прелести белой кофточкой и тесными шортами и будившую, подобно местной Иоланте, в мужиках - независимо от их национальной и политической принадлежности - одно и то же жеребячье желание – «эх бы да как бы!..», - поинтересовался: а нет ли, мол, случайно у советиков каких-либо жалоб?

Их, конечно, не оказалось. Сразу забылись только что обсуждавшиеся ночные и дневные газовые атаки, регулярные перерывы в электро-, водо- и газоснабжении, в обеспечении овощами и мясом. К этому все привыкли и в родном Союзе: газа в атмосфере промышленных городов там было не меньше, а пожрать и выпить было на порядок хуже. При этом реакция на жалобы всюду – и здесь, и на родине – была однозначной: во всем оказывался, в конце концов, виноватым жалобщик.

***

И, вообще-то, кубинскую и советскую общественность сегодня волновало другое событие – День любви. И все почему-то понимали неслыханный для советиков праздник в одном - предельно крайнем и чисто физическом проявлении самого прекрасного чувства - смысле.

Советики спрашивали у кубинцев, что надо делать в этот день. И они словами и красноречивыми жестами и телодвижениями объясняли, как надо сильно, до полного изнеможения, любить с применением всех подаренных мужикам природой средств, включая язык и пальцы. Но начинать рекомендовали с regalo - подарка любимой: флакончика духов, конфет, открытки.

С обеда советики привезли из своих заначек авторучки, значки с изображением вождей и городов, неизменные духи «Ландыш» и «Кармен» и вручили их своим коллегам-кубинкам. Благодарные смуглянки одаривали смущенных пришельцев из России ослепительными улыбками и поцелуями в щечку.

После ужина, подзаправившись ромом и водкой и, снарядив портфели и сумки бутылками и закуской, наши добрые молодцы, числившиеся холостяками, группами пешком отправились в старое Моа. Здесь, по узким плохо освещенным улицам, застроенным черными дощатыми хижинами, упрятанными в заросли бананов, манговых деревьев и пальм, под барабанный бой и духовые оркестры шли ликующие колонны muchachas lindas - красоток, - полупьяных парней и подростков, пожилых и древних семейных пар. А на тесных площадках, освещенных прожекторными лампами, под карнавальную музыку, танцевали все - от детей до стариков.

Симонов отбился от советиков и в одиночку напрасно пытался разыскать в этом содоме Карину, несколько раз принимая за нее незнакомых негритянок. Когда он, пьяно улыбаясь, приближался к ним, они отпрыгивали в сторону и скрывались в толпу, как от прокаженного.

Он был безобразно бухим в ту ночь. Может, сказалась бессонная ночь накануне - он забылся всего на два часа, - и сам чувствовал, что пьян. Только уже ничего нельзя было с собой поделать.

А главное, он напрочь забыл оба языка – и английский, и испанский. Такого с ним не случалось ни до, ни после. Словно отключился в мозгах некий компьютерный диск с записью всех заученных им раньше слов и выражений. Зато кубинцев понимал, как и прежде, и от этого ему было смешно.

В толпе он тщетно попытался отыскать своих – Седова, Леню Лескина, Димитра Стоянова , – и, словно щепка, подхваченная людским потоком, оказался на небольшой  площади среди танцующей молодежи. Он стал приглашать на танец всех кубинок подряд, но ни одна из них не соглашалась пойти с ним. Сначала это забавляло, а потом стало сердить. И в какой-то миг он увидел, что вокруг него сомкнулось кольцо хмурых парней, очень молодых, похоже, подростков. «Ну, держись! – весело подумал он. - Сейчас будут бить».

Ситуация напомнила ему послевоенные - сороковых и пятидесятых годов – танцплощадки: без пьяных драк и избиений там редко обходилось.

Особенно наезжал на Симонова рослый крепкий мулат с растрепанными кудрями и выпученными глазами, бросавший ему в лицо милые уху слова: cojones, mierda, cono, maricon, jodedor - весь богатый спектр испанских ругательств, созвучных важнейшим составляющим русского мата. И отступать Симонову было некуда: круг агрессивных, изрядно подвыпивших, что-то орущих и жаждущих подвига парней наглухо замкнулся вокруг него.

А в голове – ни одного испанского слова. Даже навязших в зубах словес, вроде companero или amigo. Но и страха не было. Мозги вдруг прояснились, и он улыбался, с недоумением переводя взгляд с одного кубинского лица на другое. В душной атмосфере тропической ночи застыло ожидание первого удара – а дальше из его грешного тела получится кровавое месиво, отбивная «а ля советико». Самое время бы завопить: «?Viva la amistad cubana–sovietica!» - только язык онемел в пьяном изнеможении.

В этот критический момент крушения идеалов интернационализма, надо же! - между сердитым мулатом и добродушным русским возникло третье лицо – решительный худой негр с тонкими седыми усиками над пухлой губой. Он яростно размахивал воздетыми в небо руками и тоже произносил правильные слова о cojones и conos, o maricones и jodedores вперемешку со стандартными возгласами о советско-кубинской дружбе и социализме.

Парни, сраженные этой политграмотой, сникли и пристыжено стали ретироваться к периметру площадки - к своим мучачам, вспомнив, что сегодня День святого Валентина, а не мордобой.

Седой негр обнял Симонова за плечи и повел сквозь недружелюбную толпу, освещенную двумя прожекторами, установленными на столбах, в темноту.

***

И тут рядом с Симоновым откуда-то возник новосибирец Коля Смоляров, взывающий каждый вечер к небу с балкона о ниспослании ему безотказной прекрасной незнакомки.

- А меня, Саш, тоже чуть за своих мучач кубаши не отзиздили, - сообщил он как о чем-то радостном. – Поцеловал одну во время танца - нежно, по-отцовски. Рене Бекерра спас – вытащил из толпы и дал мне пинка под зад. Сказал, чтобы благодарил Бога, что не подкололи. Здесь это запросто: пырнут ножом в толпе – и хрен разберешь потом, кто и как.

Негр не снимал руки с плеч Симонова, повторяя: «?Vamonos, vamonos!»- Пойдемте, пойдемте.

Они свернули в какую-то узенькую и совершенно темную улочку, больше похожую на расщелину, на горную теснину в затерянном мире. Звуки карнавальной музыки доносились, как с того света.

-? Adonde vamos? – Куда мы идем? – спросил Симонов, и сам удивился: к нему вернулся дар речи!

- A mi casa, - сказал негр. – Ко мне домой.

- Как он ориентируется в этой темноте? – пробормотал Коля Смоляров. - Тут же темно, как у него в жопе.

- Прищеми язык! – приказал Симонов – Мы идем к нему в гости. У тебя что-нибудь осталось?

- Немного «канея» и ветчины. Вот в сетке.

- Как будто я что-то вижу! У меня тоже кое-что есть.

- ?De que estan hablando? – поинтересовался негр, словно заподозрив что-то не доброе. – О чем говорите?

- Que usted es buena persona y nuestro salvador, - сказал Симонов, мысленно обрадовавшись возвращению дара речи. – Что вы добрый человек и наш спаситель.

Негр громко захохотал, но комплиментом был явно доволен, словно на него посыпались яркие звезды с неба.

Вход в хижину был прямо с улицы. Их ослепил яркий свет большой комнаты с оклеенными политическими плакатами дощатыми стенами и чистым крашеным полом. Посредине стоял узкий, длинный, совершенно пустой и ничем не застланный стол. У стен на плетеных стульях сидело трое пожилых негра, одетых в белое.

У Симонова мелькнула догадка: неужели его пригласили на Страшный Суд за соблазненную Карину? Тогда Коля Смоляров по его милости влип в скверную историю. Он подумал об этом вскользь - как бы шутя. И в то же время не исключал и такого варианта изменчивой фортуны: негр с карающим мачете, подаренный его воображению Кариной, незримо дышал ему в затылок…

На деле все обошлось наилучшим образом. Симонова и Смолярова седой хозяин усадил тоже к стене, но в середине - как почетных гостей. Негры улыбались и смотрели на советиков с нескрываемым любопытством. Хозяин назвал всех их по именам, только Симонов ни одного имени не запомнил – все происходило, как во сне или на экране кино. И ты являлся не участником события, а его ошарашенным зрителем. Надо было взять себя в руки, собраться. Как никак  - ты на международной встрече.

Хозяин представился: Хорхе. Слава Богу, легко запомнить: так же, с подсказки Симонова, назвал своего попугая, выменянного на сигареты и «парфюме», Игорь Седов. Симонов сказал, что его зовут Алехандро, а Смолярова – Николасом. И в шутку добавил: «Николас Гильен»…

Шутка прошла: Николас Гильен был в расцвете поэтической славы, певцом кубинской революции, впитавшим в свое творчество национальный фольклор. Негры уважительно засмеялись, и сосед хлопнул Симонова по спине:

- ?Buena broma, Alejandro! – Хорошая шутка, Александр!

Сердце кубинца всегда настроено на восприятие радости и мудрости. Хитрецы и политиканы умеют этим ловко пользоваться.

Николас Смоляров тоже проявил себя с лучшей стороны. Он достал из своего портфеля начатую бутылку «канея», полбатона хлеба, талое сало-шпиг и хамон, нарезанные пластиками. А jamon - ветчину, - согласно кубинскому анекдоту - потребляли только члены цека партии победившего пролетариата.

Возникло оживление в зале, и присутствующие придвинулись от стен к столу. Каждому досталось по кусочку хамона и сала, ловко уложенных черными пальцами хозяина на ломтики батона. Бутылка с «канеем» пошла по кругу – пили, как это принято здесь, из горла, por un trago - по одному глотку, и передавали «бутыйю» соседу.

Жалюзи на окнах почему-то были плотно задраены, и в хижине было душно. Симонов хотел, было, попросить хозяина приоткрыть их, но воздержался: неизвестно, что лучше, духота или москиты? Мангры – вечнозеленые заросли на илистом побережье океана – находились где-то рядом, и мириады москитов, хекен, ночных бабочек и прочей нечисти радостно ринутся на свет.

Симонов пить не стал – для видимости прикоснулся губами к горлышку бутылки, переданной ему мощным, как боксер-тяжеловес Теофило Стивенсон, негром. Только с реденькой бороденкой на обширном круглом, как половник солдатской полевой кухни, подбородке. В такой сосуд можно сразу залить литр – и его обладатель не поперхнется. Мощный мужик - здоровей, чем Хилтон.

Для пробы Симонов бросил ему фразу по-английски – «where are you from?» - откуда вы? И негра словно подменили: он загудел на английском так бегло, что и в этом превзошел Хилтона. Оказалось, что его семидесятилетняя мамаша - с Ямайки, и в семье принято говорить на английском.

Их оживленную беседу оборвало появление молоденькой негритянки с большим дымящимся блюдом риса с фасолью на вытянутых руках. Такой красивой негриты Симонов не видел ни до этого, ни потом. Поразительное совершенство лица, фигуры, движения, улыбки – вспомнилось, что в предположении ученых о происхождении от африканцев есть основательный резон.

В этом сиянии на какое-то время поблек образ любимой Карины, и Симонову пришлось стыдливо осадить себя, словно он совершил невольное предательство.

Николас Смоляров аж взвизгнул от восторга - и это сразу разрядило обстановку. Счастливый седой папа с благоговением смотрел на дочь. И, конечно же, сразу представил ее советским друзьям:

- Mi unica hija Carmelina. - Моя единственная дочь Кармелина. Ее мать умерла много лет назад, мы живем вдвоем. Ей девятнадцать лет. Муж Кармелины учится в Сантьяго, в университете.

Симонов наскоро переводил для Смолярова эту информацию. Сибирский Николас, сбросив с себя похмельную дрему, тут же задался вопросом:

- А нельзя ли к ней подъехать и на время заменить студента?

- Если хочешь лишиться яиц, могу перевести – вдруг и выгорит.

Ручка у Кармелины, поданная Симонову для пожатия, была узкая и слабая – очень похожая на Каринину. Ей пришлась по душе реакция советиков на ее неотразимость.

- Вы мулаты или негры? – спросил Симонов, усомнившись, что черная раса могла создать такое совершенство.

- ?Somos negros puros! – с не совсем понятной Симонову гордостью сказал отец красавицы.

Симонов, например, никогда не возражал, когда ему говорили, что в нем, родившемся в Татарстане, наверняка есть примесь татарской крови. Отшучивался: в каждом русском уживаются и скиф, и викинг, и монгол, и татарин, не считая братьев славян из украинцев, белорусов и поляков. С его матерью татары часто заговаривали на родном языке, что ей очень нравилось. Подобное случалось и с его женой.

- Вы тоже с Ямайки? – поинтересовался Симонов у Хорхе, отца красотки, и кивнул головой в сторону могучего соседа с бородкой, как у телушки на мандушке.

- Нет, наших предков около пяти веков назад привезли из Африки - прямо на Кубу. Мой отец был вождем племени, а я староста на этой улице. И мы остались чистыми неграми. Но очень жаль, что мы не смогли сохранить свой родной язык. В городе Моа идет соревнование на звание лучшей улицы и лучшего дома на улице. Я - президент зоны номер один города Моа. Наша зона - лучшая в городе. А мой дом - лучший дом в нашей зоне. Кармелина помогла мне одержать эту победу!

В Африке Хорхе был бы вождем племени, а здесь – президент зоны. Для советского уха слово «зона» носит специфический смысл. Хотя там и нет президентов, но зато есть «паханы».

Симонов слушал и переводил эту казавшуюся ему забавной информацию для Николаса. И думал: как же сумели и здесь, на Кубе, задурить людям головы! Не без нашей помощи: советский передовой опыт щедро передается сюда – за все надо бороться! Даже когда жрать нечего, вооружайся метлой и веником и борись за лучшую улицу и хижину.

Кармелина с неподдельным любопытством и восхищением - с приоткрытым ротиком - слушала русскую речь. Может быть, она впервые встретила советиков вот так близко, да еще и в своем доме. Для нее они были кем-то вроде инопланетян. Будет что рассказать мужу и своим подружкам.

Симонов достал из заднего кармана белых брюк, прошедших испытание на прочность в гаванских перипетиях с Долорес, плоский двухсотпятидесятиграммовый флакон из-под коньяка, заполненный «Гаваной клубом», отвинтил пробку, сделал глоток и подал флакон Кармелине. Она кокетливо произнесла gracias и, прильнув прелестными губками к горлышку, отпила пару глоточков, не поморщившись.

- Баба за рюмку – а ее ракушка в плавках сейчас в ладоши хлопает. Как бы до нее все-таки добраться, Саш? Что ей подарить? Ты запомни, где эта хата, - мы обязательно сюда придем! – бормотал Николас, снова захмелев и не обращая на вежливые просьбы Симонова заткнуть свое «хлебало»…

А после рома по кругу пошла бутылка с «огненной водой» – aguardiente. Симонов, поняв, что для него и Николаса фиеста любви может плохо кончиться, попросил разрешения удалиться.

***

По дороге из старого Моа в Роло Монтеррей, когда папаша красотки вывел их на прямую дорогу до аэропорта, Симонов пригласил его зайти с дочкой в гости в любой день. Они сердечно распрощались, и «президент зоны» растворился во тьме.

Николас не переставал поскуливать по поводу Кармелины. А в итоге вдруг заматерился и раскололся:

- Но я тебе, Саша, должен сообщить одну пренеприятнейшую весть. На сегодняшний день мы, то есть я персонально, имеем триппер. И самое позорное, Сань, – не от кубашки, а от простой замужней советской женщины. Вот сука! И все же я останусь джентльменом и тебе ее не выдам. Только ты помоги мне с лечением. Переводчикам я не доверяю – продадут. Они все на службе в КГБ. А ты мужик свой, как и я – сибиряк… Вылечусь – займусь Кармелиной. Если ты, конечно, поможешь.

- Я и без тебя справлюсь, - сказал Симонов, не переставая думать о Карине: где она, с кем?

Его мучила ревность. В День любви все может быть. Ухарей, вроде полицая Анхеля, здесь выше крыши. Окажись и он наедине с той же Кармелиной, не удержался бы от попытки добраться до ее самого дорогого.

- Ладно, помогу, - сказал он. – Давно у тебя капает?

- Дня три. Надавишь на конец – гной. И режет, когда ссышь, - спасу нет! Глотал пенициллин в таблетках – никакого толку.

- Дурак! Заглушишь – и будешь потом годами на конец заглядывать - есть ли выделения. Руки мой чаще, а то еще и в глаза гонококк занесешь и ослепнешь от бленнореи.

- Ну, братан, ты и профессор! Я от тебя просто хренею – все-то знаешь! Поможешь?

- Вылечить сам не смогу. Завтра после работы заходи ко мне. Пойдем показывать твое хозяйство кубинским братьям.

Симонов был знаком через Рене Бекерру с главврачом госпиталя, косоглазым Регаладо, и легко отработал в голове план спасения трипперного новосибирца.

***

Сам он все это проходил двадцать лет назад - во времена своего офицерского прошлого. Двадцатидвухлетним лейтенантом получил «навар» от портовой шлюхи Лидки в Риге, назвавшейся медсестрой.

Он приехал в Ригу после двухгодичной службы в Китае, на Ляодунском полуострове, в арендованной зоне Порт-Артур - Дальний. В Риге находился штаб Прибалтийского военного округа, где Симонову предписывалось получить направление на новое место службы.

В одном номере гостиницы при окружном доме офицеров с ним жил лысый и сухопарый подполковник Василий, бывший фронтовик лет тридцати пяти. Он тоже вернулся из-за границы, из Албании, за новым назначением в штабе округа. Округом тогда командовал маршал Баграмян.

Вместе с Васей пошли в кафе «Астория», хорошо выпили и потанцевали до полуночи – до самого закрытия. В отличие от дальневосточных кабаков, в этом свободных женщин не было. Пешком возвращались в гостиницу. Была середина июня, теплая ночь располагала к любви или воспоминаниям о ней.

И все бы закончилось благополучно, если бы их не позвали на подвиги две попавшиеся на глаза шлюхи. Они окликнули офицеров с противоположной стороны хорошо освещенной улицы, и через пять минут состоялась сделка: вояки берут выпить-закусить, а девы предоставляют квартиру для совместного временного проживания.

В сопровождении пьяных и на все готовых девиц офицеры вернулись в «Асторию». Она была закрыта. Пришлось искать в полутемном дворе служебный вход. Он был открыт, и Симонов втридорога приобрел все, что нужно для счастья - две бутылки «столичной» и палку вареной колбасы. И потому как Вася за провиант не платил, он стал вскоре для подружек личностью нежелательной. Или у них так было задумано заранее – найти неопытного лоха. «Ты, лейтенант, пойдешь с нами, а этот плешивый жмот пусть убирается на хер!..»

Фронтовик исчез с передовой, и они пили втроем – Симонов и те две старых, лет по тридцать, потаскухи – в душной комнатухе с двумя железными солдатскими кроватями и комодом - за круглым столом под розовым, с кистями, абажуром.

А когда он проснулся на одной из кроватей и приоткрыл глаза, - увидел мужика в тельняшке и домашних трусах. Он шлепал босыми ногами по скрипучему полу, как по палубе рыбацкой шхуны, и предлагал шлюхам выбросить «этого сухопутного салагу» за борт.

Однако толстая Лидка заступилась за своего хахаля - он добрый и хороший, - и все закончилось миром. Матрос и пехотинец выпили и улеглись - каждый со своей барухой - и приступили к стартовому этапу продолжения рода человеческого.

А утром - в трамвае на пути в гостиницу от морского порта в центр города - Симонов, обалдело тряся похмельной головой, сунул руку в задний карман галифе и обнаружил, что эта ночь обошлась ему весьма дорого. Русские рижанки очистили его дотла. Остался пустой бумажник. Благо все документы в карманах гимнастерки, включая воинское требование на бесплатный проезд, остались при нем.

Ехать обратно и требовать у шлюх возврата денег было бессмысленно. Да он бы вряд ли нашел тот шалман в многоэтажном доме с входом из какого-то темного двора, похожего на глубокий колодец.

К тому же эта старая толстая шалашовка, пытаясь разбудить его для любовных утех, укусила верхнюю губу и оставила глубокие следы от своих прокуренных зубов на правой щеке.

Подполковник Вася действительно оказался жмотом. Он одолжил Симонову всего сотню при условии, что он вернет ее после первой получки переводом. И дал адрес своих родителей…

Этих денег хватило на доплату к воинскому требованию на поезд до Калининграда. Отдел кадров округа направил его туда в первую гвардейскую, многих орденов удостоенную стрелковую дивизию. Хватило и на оплату пятирублевого места в гарнизонной гостинице за одни сутки. Вместо завтрака остаток денег он потратил на парикмахерскую. Девки в этом заведении дружно потешались над молодым лейтенантом, когда он попросил хоть как-то закамуфлировать вазелином и пудрой начавшие гноиться места укусов на щеке и губе.

В отделе кадров дивизии маскировка не помогла. Пожилой майор подверг его унизительному допросу: как, при каких обстоятельствах лейтенант испохабил свою вывеску? Пришлось озвучить заранее придуманную неуклюжую побасенку: на ночной рижской улице напали хулиганы, ограбили и разукрасили лицо. Седой вояка с десятком орденских колодок на гимнастерке выслушал его с каменным равнодушием и выписал направление в полк за пятьдесят километров от Калининграда. Попытка разжалобить кадровика описанием трудной жизни в китайской фанзе вдали от культурных центров майора не тронула: в калининградских полках дивизии свободных вакансий нет – отправляйтесь-ка куда подальше: на границу с Польшей - за пятьдесят километров от Калининграда.

В тот же день Симонов на пригородном паровозе попилил в Багратионовск – так был переименован городок Прейсиш-Эйлау в 1946 году, потому что в январе 1807 года русские чудо-богатыри под командованием Багратиона отразили в битве при Прейсиш-Эйлау атаки наполеоновских войск и были признаны победителями.

Об этом Симонов прочел на мемориальной доске, прикрепленной на кирпичной стене наполовину разрушенного во Вторую мировую вокзала, пока два или три часа ждал автобус до поселка Долгоруково. Десять лет назад он назывался Дантау. Там, в девяти километрах от Багратионовска, дислоцировался в казармах, где раньше квартировалась немецкая кавалерийская бригада, его гвардейский полк. Симонова назначили командиром первого взвода первой роты первого стрелкового батальона и поселили в комнатке офицерского общежития с удобствами на улице.

В первое же июньское утро на новом месте службы - при посещении дощатого нужника на краю лесистой лощинки – при нажатии на нижнюю плоть он обнаружил гнойные выделения, а при мочеиспускании – острую боль. На основе знаний, полученных в пехотном училище и из устных рассказов товарищей по оружию, прошедших через это, он сам поставил диагноз. Срочно приобрел медицинский справочник и с неделю занимался самолечением, глотая таблетки антибиотиков. Капель не прекращалась.

Нужда заставила нарушить конспирацию. Положившись на мужскую солидарность и офицерскую честь, он попросил фельдшера - младшего лейтенанта из медсанчасти полка, красивого малорослого еврейчика - поколоть его пенициллином.

Младшой пообещал хранить молчание, и уколы делал добросовестно. Только клятва Гиппократа для него была до фени: о венерическом недуге Симонова узнали все офицеры полка. А от них - и гарнизонные жены. Оказалось, из-за того, что на первом же танцевальном вечере в кирхе – лютеранской церкви, превращенной победителями пруссаков в сельский клуб, - Симонов, сам того не ведая, отбил у этого лекаря-болтуна хорошенькую восемнадцатилетнюю блондинку Нелю.

Командир роты капитан Скибинских с первого взгляда невзлюбил одетого в гимнастерку и бриджи из тонкого заграничного бостона «китайца» и, глядя в сторону Симонова, к месту и не к месту публично колол его заимствованной у кого-то фразой: «Нужно мне это, как зайцу триппер»… Вскоре спесь с капитана сбил командующий Прибалтийским военным округом генерал армии Кошевой. На строевом смотре батальона по штатам военного времени он за неправильно поданную капитаном команду громогласно заорал: «Что это за дурак у вас командир первой роты?..»

Симонов поверил в свою неотразимость, когда блондинка-пышечка Неля, несмотря на компрометирующую информацию, полученную от фельдшера, продолжала встречаться с Симоновым и страстно целовать его и проситься замуж. Женитьба не входил в ближайшие планы Симонова. К тому же коварный ревнивец его не долечил. И вместо загса Симонов на две недели угодил в армейский госпиталь в Калининграде. Там он прошел еще одну суровую школу выживания: ему всадили множество инъекций антибиотиков, устроили болезненную провокацию уколом молока в задницу и дали насладиться массажом простаты. Этой процедуре трипперная братья присвоила поэтическое название любимой песни Сталина - «сулико».

В госпитале Симонов узнал, что получение триппера приравнивается к диплому о среднем сексуальном образовании. Получалось, что ему не повезло: для обладания вузовским дипломом нужно было нарваться на сифилисную партнершу. СПИД тогда миру был неведом. Его, наверное, приравняли бы к ученой степени доктора венерических наук.

Городок Моа, по воспоминаниям Рене Бекерры, за год до приезда Симонова накрыла сифилисная волна, докатившаяся по океану с Кипра. Моряки с корабля под кипрским флагом интимно пообщались с парой кубинок, а те наградили импортной венериной болячкой нескольких своих соотечественников. Советиков - в виду их моральной устойчивости, - к счастью, чаша сия миновала…

***

Симонов проводил Смолярова до подъезда его дома и опустошенно побрел к себе.  

Глава 60. Ночь любви, или Небожители  

Он уже заходил в подъезд, когда из-за угла, из густой тени, в голубоватом свете фонаря на железобетонной опоре появилась Карина с руками, сцепленными у подбородка. Порывисто обняв ее и прижав к себе, еще не веря, что она с ним, он на миг испугался: Карина вся дрожала, как в лихорадке. У нее даже зубы постукивали в ознобе, и было не понятно отчего – от холода, страха или волнения.

Он завел ее в подъезд, но здесь тянуло сквозняком из-за отсутствия двери и стекол в окнах на лестничных площадках.

- Где ты был? - спросила Карина тоном ревнивой жены - Я пришла уже второй раз. Меня видела у вашей двери молодая женщина – una indiana morena – индианка с прямыми короткими волосами.

- Ничего страшного! Это Люда, она с мужем живет над нами. Ты слышала: у них на балконе попугай скулит, как щенок, и скрипит, как лебедка. Я тебя искал в толпе - и не мог найти. Где ты была, с кем? Меня чуть кубинцы не убили.

Они поднимались по лестнице почти в полной темноте.

- Не говори неправду! А я была с друзьями, меня видел с ними Игорь. Он тебе скажет. Но я убежала от них – к тебе. Сегодня фиеста Любви, а ты меня не поздравляешь.

Симонов никак не мог вставить ключ в скважину – Карина трясла его за плечи и тихо смеялась. Дрожь, кажется, оставила ее в покое.

- Постой, поздравлю, только дай мне открыть дверь, – ему самому вдруг стало смешно. – Сейчас войдем в нашу комнату – и я тебя поздравлю. Я тебя очень люблю.

- ?Mentiroso! - Обманщик. Я тебе не верю. Ты танцевал с другими девушками, поэтому тебя хотели убить.

- В проницательности тебе не откажешь, - проворчал он по-русски.

Наконец-то удалось открыть дверь, и они оказались в своей комнате. Он включил свет. Москиты суетливо вспорхнули со стен и замелькали в желтоватом свете лампочки.

- Нет, я не танцевал. Они не хотели идти со мной. Я был очень пьяным и забыл все испанские и английские слова.

- Mentiroso. Такого не может быть.

- А со мной это случилось. Из-за тебя потерял память.

Он покрывал ее лицо поцелуями и искренно верил: лучше девушки он не встречал и никогда не встретит. Старателей тьма, но не многим удается отмыть из песка увесистый самородок. А ему нежданно-негаданно повезло отыскать бесценный алмаз на другом краю света - в Infierno Rojo. Чтобы потом потерять его навсегда - здесь же, в этом Красном Аду.

Он попросил Карину соорудить стол из стула и пошел на кухню - достать из холодильника бутылку «Советского шампанского». Вчера он без труда уговорил Володю Бурина сменять ее на поллитровку бренди «Арарат». Когда вернулся в спальню, Карина вдруг кинулась ему на шею, обняла за шею, не дав поставить шампанское на стул. Студеная бутылка жгла ладонь до ломоты.

- I don’t believe you, - зашептала она ему на ухо. - Я не верю тебе, mentirocito mio. Где ты был?

- В старом Моа, говорю тебе. Потом на какой-то танцплощадке, где меня едва не поколотили. Спас председатель зоны номер один и пригласил нас в гости.

- А как его зовут?

- Хорхе. А что?

- Я его знаю, хороший человек. У него красивая дочка.

- Кармелина. Она замужем.

- Не важно. Я тебе верю. И я тебя очень люблю и хочу иметь от тебя ребенка.

- Кого?

- Девочку.

- Машу? Ты мне это говоришь уже не первый раз.

- Но сегодня День Любви, и это самый подходящий момент.

- Нельзя. Мы выпили, а врачи говорят, что нельзя зачинать детей, когда у родителей в крови алкоголь.

- Я знаю, но нам надо спешить. Ты уедешь - и Маши никогда не будет.

Он уже понял, что Кари дурачится и стал подыгрывать ей, - и все получилось очень забавно. Но в какой-то момент она снова стала серьезной:

- У нас все равно будет Маша.

-А как посмотрит на это твой папа? Он отрубит мне голову своим мачете?

- Обязательно! Зато у тебя на Кубе останется потомство. Мне ведь все равно ее придется воспитывать одной - будешь ты живым или мертвым. И мы будем любить тебя всегда.

Разговор, начатый как бы в шутку, уже переступил некую запретную черту, и Симонов резко перевел его из области предположительного на текущий момент:

- Where’s Barbarina? - Где Барбарина?

И стал открывать бутылку шампанского.  Карина, как всегда, в ожидании хлопка по-детски заткнула пальцами уши. Но из открытого горлышка вырвалось лишь спокойное шипение и клочок пены.

- Так где все же Барбарина? - повторил Симонов свой вопрос, разливая пузырящуюся жидкость в узкие стакан.

- Я бы не хотела об этом говорить сегодня, в День Любви.

-Хорошо. За нашу любовь!

Они стоя выпили по глотку, поставили стаканы на стул и долго целовались, разжигая в себе желание немедленно упасть на постель. И он уже начал клонить Карину в сторону кушетки, но она выпрямилась и попросила:

- Подожди минутку. Я тебе расскажу о Барбарине и Володе. Барбарина ездила к нему в прошлые выходные и там узнала, что у него есть другая девушка. Русская, зовут Галя.

- Откуда она могла узнать?

- Malas lenguas. - Злые языки. У Барбарины везде есть знакомые. И потом, когда Барбарина была у Володи в его квартире, Галя пришла к нему. Они вместе повеселились, и Володя пошел проводить Галю. Через минуту Барбарина выглянула в дверь и увидела, что они целуются на лестнице. Барбарина устроила ему большой скандал и сказала, сто отомстит ему. А Володя вдруг стал обвинять Барбарину, что она спит с тобой.

- Что он, с ума сошел?

- Не знаю... Барбарина взяла на неделю отпуск и уехала в Сантьяго: туда приехал и ее жених в отпуск. Он служит в армии, лейтенант. У них будет свадьба.

- И ты не хотела мне сказать об этом? Давай сядем, я очень устал. Садись, я сейчас.

Он пошел на кухню и постоял в темноте - у открытой балконной двери, глядя в непроницаемую тьму. Прямо-таки новый вариант мольеровской коварства и любви! Цену чувств Вовика он знал, но ему жаль было Барбарину: она много раз говорила Симонову, как любит своего шалопута «Бобика». И сморозить такое: я сплю с Барбариной! Ничего умнее в его пьяные мозги не могло прийти...

Карина наверняка голодная, да и он сам, кажется, вдруг захотел есть. Включил свет и порылся в холодильнике, достал винегрет, сыр, масло, колбасу. Черный хлеб тоже хранился в холодильнике - в бумажном пакете.

- Когда-нибудь и ты мне скажешь, что выходишь замуж, - сказал он Карине за поздним ужином или ранним завтраком: стрелка на его часах ползла к четырем. - У тебя ведь тоже есть женихи.

- Если ты мне изменишь, как Вовик, я убью тебя и себя.

Он посмотрел ей в лицо - такое темное и милое - и подумал, что она не шутит.

- Убивай! - сказал он. - Я ведь уже сплю с Барбариной.

Она обвила его шею своими невесомыми руками.

- Я тебя задушу немедленно, сейчас!..

И День Любви превратился в ночь любви - такую, что, казалось, лучше никогда не было и не будет. Словно сам святой Валентин ниспослал это неземное блаженство. Словно в Карине что-то прервалось. Исчезла ее скованность. Она вся превратилась в неиссякаемый родник нежности и ласки. Она омывала его тело и душу прикосновениями своих легких ладоней и напряженных прохладных грудей. А в уши, как дивная музыка, проникал шелест чистых - идущих от сердца - слов, произнесенных на ее родном языке. Они поражали его своей, словно кадры проявленной сознаньем незримой пленки, первозданностью и неповторимостью: «Eres mi cielo, mi sol y luna»... А он отвечал ей на русском, переводя ее слова: «И ты мое небо, мое солнце и луна...»

И как бы в отместку некто свыше прислал ему страшное напоминание о долге перед оставленной в Сибири семьей. Он получает телеграмму: «Умерла мама». Он читает и говорит: «Это не мне. Моя мама умерла двенадцать лет назад». И вдруг его осеняет, что телеграмму послала дочь и, значит, умерла его жена...

Он в ужасе открывает глаза и с мгновение, не может поверить, что это был сон. Карина лежит рядом, ее дыхания не слышно, но он уже не сможет уснуть и усыпить вдруг явившуюся из ниоткуда госпожу Совесть.

***

Ее приход подкрепило воспоминание о старом друге - Диасе Валееве. У него Симонов побывал накануне отъезда на Кубу - в общежитии Литературного института имени Горького в Москве.

Диаса, друга Симонова со студенческих лет в Казани, геолога по образованию, пару лет назад приняли в Союз советских писателей. А теперь на Высших литературных курсах учили покорению новых творческих вершин на семинарах поэтов, прозаиков, драматургов, критиков, переводчиков.

Диас жаловался, что лекции по так называемым общественным наукам ничего не дают. Тем более что прежде в университете их вдалбливали ему в голову с не меньшим усердием. А та философия, которую преподают здесь, - не больше, чем профанация науки и оболванивание пишущей братии. Он сам начитался Платона, Аристотеля, Гегеля, Канта, Фейербаха, Шопенгауэра, Руссо и других доступных читателю философов в подлинниках и удивлялся, как преподаватели умели делать даже из древних мыслителей убежденных марксистов с отдельными изъянами.

«Все это пустая трата времени. Литературные семинары - другое дело, в них есть кое-какой толк. А вообще-то, я новую пьесу пишу. И эссе или роман-эссе - еще сам не знаю. Назвал его условно «Я». Есть и второе название «Третий человек, или Небожитель»... Думаю, что в любом случае эту вещь никогда не напечатают. Пятнадцать лет меня вообще не публиковали, пока в голову не пришла сама собой идея - написать пьесу по моим рассказам и повестям. Одна пьеса, другая, третья… Их стали ставить в разных театрах, меня приняли в Союз.

Своим замыслом о человеке-небожителе я поделился кое с кем из, казалось бы, порядочных людей. А настучал один поэт – Коля Белялов. И не только на меня. Его - в благодарность за стукачество - стали печатать в толстых журналах, издавать большими тиражами сборники его виршей. Количество - при содействии чекистов - превратилось в качество: он стал довольно известным поэтом.

А меня начали таскать на Черное озеро - в республиканское чека. Там допрашивали: кто этот третий человек, который с неба свалился? Покажите ваши рукописи... Я упаковал все свои рукописи - пятнадцать лет труда - в два мешка и спрятал в сарае матери. Сарай подожгли - и все сгорело. А я снова пишу об этом мегачеловеке - посреднике между людьми и космосом или Богом»...

Все это было не очень понятно Симонову. Не верилось в мечту лобастого друга, казалось, рожденного в своих очках в толстой оправе и с этими черными мягкими усами. В его наивную веру о заселение земли чистопородными мегалюдьми, наделенными идеальными чувствами бескорыстия, служения ближним и желанием превратить наш шарик в цветущий сад, наполненный ароматами цветов и любви... Мечта о всеобщем счастье - маниловщина, самообман. Диас пишет об этом идеальном человеке - и он уже сам в какой-то степени стал им: его книги - его сад. А он в них - садовник, едва зарабатывающий на хлеб насущный.

И я нашел свой блоковский Соловьиный сад - с Кариной. Крошечный мирок, обреченный на неминуемую погибель. Но это лучше, чем ничего...

Наверное, Диас сделал бы из истории любви русского и кубинки романтическую пьесу или роман с трагическим концом в духе символизма, когда герои побеждают смерть. Или одновременная смерть обоих соединяет их в каком-то другом - внеземном - измерении.

Или в разлуке она ходит на берег океана, а он - на обрыв над морозным Енисеем, и они шлют в пространство друг другу импульсы своей абсолютной, не поддающейся земным тлетворным влияниям, любви. И, возможно, назвал бы свое творение не иначе как «El Paraiso Rojo – Красный Рай». И вышла бы из-под пера сладкая помадка об идеальной любви о раскаявшемся развратнике с ангельскими крылышками, а Карина бы предстала кем-то вроде Марии Магдалены.

Да и существует ли что-то в мире - идеальное и абсолютное? Не даром Бог даровал людям свободу выбора между добром и злом, между идеальным и реальным.

Симонов испытал разницу между этими понятиями на себе еще в институте. На экзамене по гидравлике после ответа на вопросы по билету декан вечернего факультета Черкасов предложил ему написать уравнение Бернулли для реальной жидкости, а он изобразил его для идеальной – несжимаемой - жидкости. Из-за одного поправочного коэффициента пришлось пересдавать предмет в последний день весенней сессии - на дому у декана, только что вернувшегося с рыбалки на Енисее. Хороший мужик был этот Черкасов. Жив ли он?..

***

Симонов усмехнулся своим мыслям и достал из-под подушки часы: на светящемся циферблате было шесть десять. Карина тихо дышала ему в голое левое плечо. Он хотел встать, но она крепко уцепилась за него, как утопающая за топляк:

- ?No, no! ?Adonde vas? - Нет, куда ты?

- Ya es tarde, querida. - Уже поздно, надо вставать, любимая.

Он повернулся на левый бок, и их тела слились в одну горячую связку. Нет, уже не успеем!.. Над головой в квартире Лихачевых слышался топот по каменному полу, Карине надо уходить. Они застыли, не отрываясь друг от друга, в долгом поцелуе, и ему показалось, что вселенная стала вращаться вокруг них.

Он надел плавки и сбегал на кухню, поджег газ и поставил на конфорку алюминиевую турку с кофе. Через пару минут вода закипела, и живой запах кофе наполнил всю квартиру. Он предложил Карине допить остаток шампанского - она отказалась, и он выпил целый стакан утратившего живительную прелесть вина.

Пока Карина спешно допивала свой кофе, Симонов порылся в чемодане и достал из него маленькую коробку.

- Это мой подарок тебе, Кари, - на День Любви.

Она замахала руками: «?No, no!»... Но женское любопытство победило, и она открыла коробку.

- ?Reloj de oro! ?No, no! - Золотые часы! Нет, нет! Я не возьму.

- Не золотые - анодированные, - Симонов предвидел такую реакцию и специально лазил в технический словарь - узнать, как по-испански «анодированые» - anodico. - Я купил их тебе к восьмому марта, но День любви мне нравится гораздо больше. В Союзе этот день не отмечают, и я вообще не знал, что он существует.

Прямоугольные часы «Слава» продавались с ремешком, и Симонов одел их на тонкое черное запястье Карины. Нужной дырки на ремешке не оказалось, и часы свободно болтались повыше кисти. Кари сдвинула их выше к локтю и смотрела на белый циферблат с красной секундной стрелкой с детской завороженностью. Мужские часы были для кубинок «писком моды», как для кубинцев - зимние полусапожки с молнией, привезенные из командировки в Союз. Щеголи носили их с одной штаниной, как бы невзначай заправленной в голяшку, - только так можно было продемонстрировать высший шик.

Карина обняла Симонова за шею, поцеловала в губы и сказала по-русски с милым акцентом:

- Я тебя люблю, Шурик!..

Если бы пожить с ней еще года два, они бы, наверное, начали говорить по-русски.  

Глава 61. «Диссиденты» под колпаком  

Колонию советиков в Моа потрясло очередное известие: «диссидента» Виктора Акишина, сварного из Сум, и его кудрявого друга, приезжавшего к нему в гости из Никаро, высылают на ридну Украину. «За разврат его, за пьянку, за дебош», как прокомментировал это известие погруженный в очередной запой Леня Лескин. В местных кругах кубинцев он обрел славу юродивого - mendigo alienado y vidente. И даже пророка - profeta.

Но слухи оказались сильно преувеличенными. За донжуанскую проказу - проникновение через балкон в будуар «донны Анны» - жены потерявшего бдительность переводчика - «треугольник» на повторном заседании после долгих сомнений Диссидента помиловал: надо было варить ответственные швы на трубах и башнях третьей сернокислотной нитки. А это мог делать только Виктор.

В вопросе - борьба с сексом или создание материально-технической базы коммунизма? - победили интересы производства и укрепление деловых международных связей. Если бы сварной залез на балкон к кубинке, дело могло обернуться для него непоправимой трагедией.

А вчера начальник монтажников Харитон собрал своих «архаровцев» в красном уголке - инженеров, техников, рабочих - и, выведя бородатого Диссидента на показ почтенной публике, рассказал, какое безобразие натворил этот непревзойденный сварной со своим курчавым дружком из Никаро.

Изрядно приняв на грудь, они с фотоаппаратами пошли на завод: Диссидент хотел показать и запечатлеть места своей трудовой славы. На проходной охрана камеры у советиков экспроприировала и по подозрению в шпионаже отправила на джипе в полицейский участок. Здесь гегемоны, не зная языка, устроили шум и готовы были на неравную схватку.

Вызвали Смочкова с переводчиком Сережей Лянкой, конфликт кое-как замяли, аппараты с засвеченной на всякий случай пленкой «агентам советской разведки» вернули.

Однако друзей потянуло на новые приключения. Вместо того чтобы пойти в свою касу, Диссидент повел не менее, чем он сам, «упертого» земляка в порт - на наш корабль с солидным грузом кубинского рома. Там они без большого труда организовали пирушку в каюте, как выразился Харитон, «с низшим корабельным звеном – матросней». Мероприятие сопровождалось громкими песнопениями из русско-украинского фольклора и славянской матерщиной.

Капитан корабля оказался менее лояльным по отношению к своим соотечественникам типом, чем кубинские policiacos к чужестранцам. По телетайпу он отправил депешу нашему консулу в Сантьяго-де-Куба: советские специалисты неорганизованно являются на корабль с ромом, спаивают и разлагают команду.

Консул немедленно отреагировал: Диссидента и его собутыльника признать персонами non grata и из чужой страны выдворить в родную державу. А также запретить советским гражданам принимать у себя кубинцев обоих полов и в гости к ним не ходить. Невыполнение этого правила будет квалифицироваться как грубое нарушение режима поведения советиков за рубежом со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Присутствующий на собрании полупьяный Леня Лескин подал, было, свободолюбивый голос протеста:

- А как насчет укрепления интернациональной дружбы? Ничто другое, как выпивка, не способствует ее укреплению. Вы же на активидадах с кубинцами почти каждый день пьете. А мы тоже являемся полпредами страны Советов и, как свободные граждане, имеем право...

- А право у тебя, Лескин, такое, - взбеленился лысеющий, вислоносый, воинствующий бездельник Харитон, - что ты после Акишина - следующий кандидат на отправку в Союз. Мне надоело выслушивать жалобы на твои пьяные выходки! Сегодня с утра ко мне прибежали на квартиру с жалобой женщины из вашего дома. Что ты там делал в два часа ночи? Весь дом разбудил, дети вой подняли.

- Мясо мерзлое на полу рубил топором. Готовил горячие блюда своим сожителям на сегодняшний день, - гордо задрав бороденку, парировал «пророк». - Вы бы лучше организовали достойное питание нам, холостякам.

На самом деле Леня спьяну подумал, что уже утро, а он не выполнил своих обязанностей дежурного по кухне. И немедленно принялся за дело.

- Тебе лично, Лескин, я обещаю организовать домашнее питание. Еще одно замечание - и загремишь под фанфары к своей жинке. Ты, кажется, без нее скучаешь?

- Зато ты, Харитон, - вытаращив глаза и побледнев, как смерть, взвыл Леня, - веселишься во всю! Притащил сюда свое семейство и катаешь его на казенной машине по всей Кубе. Устраиваешь активидады на наши профсоюзные деньги, от кубинцев не вылазишь. Что ты там пьешь, одну «рефреску»?

Харитон тоже потерял самообладание и заорал:

- Замолчи, позорник! Ты в пивной неграм руки целуешь, называешь нас белыми колонизаторами. Да ты бы лучше там подрался, чем черномазых лобызать! Ты у них еще сосать начнешь...

О факте целования рук кубинцам Леня не помнил и знал только из рассказов очевидцев. Оставалось одно - махнуть рукой, сгрести бороду в горсть и сесть, погрузившись в глубокую задумчивость.

На сегодняшнем вечернем заседании на квартире у Седова и Лескина испрашивали совета у Симонова: «Пахан, как быть?.. Харитон Лене не простит открытой критики - и, значит, он уже обречен»... В связи со сложившейся обстановкой Седов и Симонов поцеживали ром со льдом и лимоном, а Леня уныло поглядывал на них и иногда уходил в свою комнату – пообщаться с попугаем Прошкой. Игорь заподозрил неладное, пошел проследить за ним и вернулся, обливая пророка изысканным матом:

- Мы его, как крыловский повар кота Ваську, уговариваем не пить, а он там из горла в себе заливает. Вот козел!

Леня вернулся к столу, как ни в чем не бывало, невинно моргая. Он покорно выслушал справедливые нравоучения Игоря и поставил на повестку дня второй вопрос:

- А как нам быть с Гилермо? Гнать с порога, когда снова придет? Он в приглашениях не нуждается и на нашего консула ему насрать. Может являться в любое время дня и ночи, как к себе домой.  Это же, пахан, наказание какое-то! Приходит, кричит что-то. Мы ни хрена не понимаем, и он нас тем более. Мы от него в свои комнаты разбегаемся, отсиживаемся, оставляем одного в гостиной, а он смотрит телевизор, лезет в холодильник - и ест, пьет все, что там находит. Сидит и ждет - не уходит... Что теперь, консула вызывать или нашего начальника на букву «х», чтобы его выдворить из квартиры?.. Вчера выдвинул требование: покупайте мне в вашей лавке ром, сигареты, жратву, у вас там - в вашей лавке - все очень дешево. Игорь нашел отмазку: поднял палец в небо и сказал: «Гранде политика!» И Гилермо притих на минуту. Озадачился.

- Я ему уже пытался разъяснить, - дополнил Игорь, - что к нам нельзя приходить кубинцам, запрещается. Так он чуть не заплакал: «Что мы, разве не товарищи?»

Симонов пару раз видел Гилермо у Седова – высокий, красивый, крепкий мулат с громогласным, повелительным голосом и свободными манерами. Он работал надзирателем в местном лагере для заключенных и вел себя в квартире советиков, как в камере своих подопечных: расхаживал по комнатам, заглядывая во все углы, открывая шкафы и тумбочки. Но больше всего интересовался холодильником: широко распахивал дверцу и, увидев бутылку с ромом или водкой, с радостным воплем тащил ее на стол. И если хозяева отказывались пить, наливал себе полстакана и выпивал, как газировку, с блаженством на мужественном лице.

После этого его голос еще больше крепчал, и он начинал рассказывать о порядке в его лагере, пользуясь наличием переводчика в лице Симонова.

В его лагере не было политзаключенных - только уголовники, в том числе и убийцы. На особом положении находились пассивные педерасты - maricones. У них было много и других обидных названий: maricas, chernas, pajaros, mariposas, mariquitas. Но, если верить Гилермо, «мариконы» не скрывали своей половой ориентации: пользовались макияжем - румянами, пудрой, гебной помадой, носили женские прически и одевались с разными женскими прибамбасами - в лифчики, набитые ватой, в трусы с пуховыми подушками на ягодицах. «Y andan de esta manera» - А походка у них такая. И Гилермо изобразил своим виляющим «куло», как «марикита» ведет за собой клиента в кабину мужского туалета - за хорошую мзду, конечно.

У Гилермо хорошо получались и другие сценки из быта «мариконов» - как они красятся, одеваются, клеят кавалеров и торгуются с ними. И потом сам хохотал так, что попугай в Лениной комнате начинал истерично орать голосом хозяина: «Хочу в Красноярск! Хочу в Красноярск!»

- Ладно, Егор, - запустив пальцы в русую бороденку, предложил Леня, - раз ему наши увещевания до фени, пусть пахан, не отходя от кассы, сочинит для Гилермо записку: приходить в гости к советикам можно только по согласованному письменному разрешению советско-кубинских властей.

Седов поднял стакан с остатками рома и ломтиком лимона на дне:

- Давай, командор, берись за перо - спасай нас от этого треклятого наваждения.

Симонов с неохотой взялся за поручение и, попросив у Игоря русско-испанский словарь, написал за полчаса «китайское предупреждение» лагерному надзирателю. Посовещавшись, решили оформить эту цидулю в виде распоряжения и поставить под ним подписи советского консула в Сантьяго-де-Куба и руководителя группы советских специалистов в Моа Смочкова.

Леня пообещал остаться на обеденное время в своей монтажной конторе, когда все - и советики и кубинцы - уезжают на два часа в город, и на кубинской машинке напечатать эту «черную метку» для надзирателя. Показать ему, но в руки не отдавать, иначе, не приведи Господи, бумага угодит в руки спецслужб и враждебной прессы. Потом придется свое сочинение слушать по «Голосу Америки» - единственному источнику оперативной политинформации для советиков. Из Союза газеты в Моа доходили по-прежнему в лучшем случае раз в полмесяца.

При упоминании «вражьего голоса» Леня вдруг оживился, суетливо забегал по гостиной - голый до пояса, босой, в одних джинсах отечественного производства, худой, всклокоченный и на чем-то сосредоточенный:

- А слушайте, слушайте, слушайте! А где они своих политических прячут? По «Голоску» янки говорят, что их не меньше пяти тысяч и многие бесследно исчезли. Камило Сьенфуэгос - его отправили на дно океана вместе с самолетом - и концы в воду!.. У нас вон, вообще, политических зэков нет - одни уголовники. А на самом деле... Мне один литовец как-то исповедовался лет, может быть, пятнадцать тому назад, перед тем, как из Сибири, после реабилитации, вернулся к себе в Каунас.

В сороковом, когда немцы заняли Литву, отца этого литовца, конечно, расстреляли, а мать с детьми сослали в наши края, и всю войну они промаялись в каком-то леспромхозе. А после войны этот парень, то ли Кястутис, то ли Юргис, самовольно уехал к своим родственникам в Каунас. Было ему где-то лет шестнадцать, образование классов шесть-семь. Попытался на завод какой-нибудь приткнуться - куда не сунется, везде от него шарахаются, как от чумного: документов нет, семья сослана по 58-ой статье... Ну, и сама судьба толкнула его к «лесным братьям». Стал он у них связным между подпольной организацией в городе и лесом. Отнесет пакет в условленное место, принесет оттуда пакет в другой тайничок... Даже пистолет ему дали. Я от него впервые узнал, что маузеры были не только такими большими дурами на жопах у комиссаров и матросов, а миниатюрными - не больше нашего «тэтэ».

И вот стоит раз этот Кястутис или Юргис на остановке автобуса - подкатывает к нему серенькая «Победа». Дверка приоткрылась - и подманивает его к себе пальчиком некто изнутри. Он думал, что добрые люди хотят что-то спросить или подбросить по пути, а его хвать за руку - и в кабинку! И повезли, родимого, сами понимаете, куда. Там все из него выпотрошили, он, кого знал, сдал, но это не помогло - все равно влепили семь или десять лет лагерей и отправили в «столыпине» на Дальний Восток.

Вагон надежный: стены, пол, окна такие, что не выпрыгнешь. В тамбурах - по охраннику. Их не интересует, что там внутри зэки творят, хоть бы и передушили друг друга, лишь бы не шумели. Вагон поделен на купе, в каждом купе - по четыре человека. Литовец этот попал в компанию с одним очень важным уголовником лет двадцати пяти - весь в наколках, и остальной персонал относится к нему с большим почтением. И каждый имеет по отношению к нему определенные обязанности. Так, этот литовец должен был ухаживать за ногами пахана от пальцев до колена. Ну, он их мыл перед сном, растирал, чесал пятки. И скажи ему уголовник - воду после помывки пить - и выпил бы, куда деваться?..

В Ванино - порту в Татарском проливе - литовец угодил в баржу. Большую, вроде нефтеналивной, в трюм. Там домашний уют: четырехъярусные нары, под ногами вода хлюпает. Воздух промозглый, воняет тухлой рыбой. Трюм поделен деревянной перегородкой на два отсека: в одном - воры, в другом - политические и суки. Вместе воров, политических и сук не помещали - они враги смертельные.

В трюме почти темно - всего две тусклые лампочки по концам прохода. Зэки поделились на группы: политики с политиками, суки с суками. Литовец этот, Кястутис или Юргис, прибился к пожилому земляку, тоже литовцу, и на нарах они устроились рядом.

Баржа еще не отошла от причала, как вдруг в трюме запахло дымом. Кто-то из воров додумался поджечь деревянную перегородку между отсеками, чтобы добраться до сук и политиков. Поднялась паника. Кто-то из сук добрался до люка, стал стучать в люк - никто не открывает. А дыму все больше, дышать нечем. Один угол переборки вскоре прогорел насквозь, и в дыру устремились воры - с ножами, заточками, с железными предметами. Откуда ножи у них взялись - сам дьявол знает! Шмонают всех поголовно от и до, но и воры не первый раз замужем!..

Заварилась кровавая каша. В дыму, почти в темноте, воры, суки, политики били друг друга, чем попало и как попало. Этот литовец впервые видел, как из людей фонтанами била кровь. К шестнадцатилетнему напуганному пацану на нары лез окровавленный вор с ножом. Пожилой литовец прикрыл земляка собой и ногами столкнул вора с третьего яруса в проход. В трюме стоял страшный вой, мат, стоны...

Наконец открыли люки, попытались прожекторами пробить этот мрак, а угрозами в мегафоны заглушить вопли и стоны - ничего не помогло. Стрелять не стали - просто охрана открыла кингстоны, и трюм начала быстро заполнятся ледяной морской водой. Баржа, естественно, медленно стала погружаться. Те, кто умел плавать, всплыли под палубу. Раненые, больные и не умевшие плавать - остались на нарах и на дне трюма. В пространство между поверхностью воды и палубой охрана пустила собак. Собаки подплывали к зэкам и тащили к открытым люкам.

Мокрых, измученных, дрожащих от холода и страха людей выстроили в одну шеренгу по правому и левому бортам баржи. И навели на них с мачты и причала мощные прожектора.

А через какое-то время этот пацан-литовец, Кястутис или Юргис, слышит с дальнего фланга, с носа баржи, выстрел - и всплеск... Выстрел - и всплеск... И эти звуки все ближе и ближе.

И вот пацан видит: вдоль строя идут трое - один в середине, а по его бокам и немного сзади - двое с автоматами наготове. Средний - в солдатском бушлате без погон, здоровенный такой детина, на губе прилип окурок - вот так!.. Очень сильно обросший - щетина дыбом торчит. В руке - наган. Он медленно идет вдоль шеренги, всматривается в лица зэков - вплотную, глаза в глаза, - иногда приостанавливается и стреляет в упор. Тело валится через фальшборт и шлепается в воду. А если оседает на палубу - другие двое переваливают мертвеца за борт. И видно, как в свете прожекторов тело медленно погружается в сине-зеленую воду. А с береговой вышки по нему короткой очередью бьет пулемет...

А кто был тот человек с окурком на губе и с наганом и почему он обладал такими полномочиями - мочить людей без следа и следствия по одному ему известным причинам - теперь уже никто не скажет.

Оставшихся в живых погрузили на грузовики и отвезли в пересыльный лагерь. А того литовца освободили в декабре пятьдесят третьего с Колымы, вместе с другими «декабристами». В тот год Сталин сдох, Берию расстреляли, и Хрущев объявил амнистию тысячам уголовников. И каую-то часть политических зэков освободили. Они тоже считались уголовниками…

Сдохнет Фидель - и здешних политзэков освободят. Только видели, какой он дубина, - его и поленом не зашибешь... А в общем-то, братцы, зря мы затеяли этот разговор, у меня настроение начало портится. Давайте лучше выпьем, помянем невинно убиенных рабов божьих!..

И Леня истово перекрестился в правый пустой угол комнаты.

***

А Симонов во все время Лениного рассказа снова вспоминал своего старого друга Альгиса Скерстонаса. Судьбы литовского паренька и Альгиса были поразительно схожими.

С Альгисом он учился последние три курса на вечернем факультете политехнического института – после того, как его пнули из Казанского авиационного, и он приехал в Красноярск с беременной женой.

Занятия в институте для вечерников начинались в шесть вечера, и они садились за соседние столы «могучей кучкой» - Альгис Скерстонас, Иван Катцин, Саша Никаниров, Лева Машкин и Симонов. К экзаменам тоже готовились вместе - обычно у Машкина.

У Левы – самого молодого и самого способного в их группе парня - были на редкость гостеприимные и хлебосольные родители: отец полковник милиции, а мать, кажется, домохозяйка. В просторной «сталинке» - с высокими лепными потолками и тяжеловесной дореволюционной мебелью - пахло пирогами, борщом и жареным мясом. И не только пахло – родители неизменно устраивали общий обед, и за столом полковник веселил студентов-тружеников историями из своей фронтовой и милицейской жизни.

Левке было чуть за двадцать, а старшему – Ване Катцину - года тридцать два, и он холостиковал после развода со второй женой. Невысокий, кудрявый, быстрый и решительный говорун, Иван слыл самым опытным и удачливым съемщиком и покорителем случайных встречных-поперечных девиц, соответствующих его представлениям о красоте лица, волос, выпуклых очертаний тела, длине и форме ног. Душевные качества, воспитание и образование заклеенных им на улице, в парке, в магазине или общественном транспорте партнерш Ивана на старте отношений с ними не интересовали: «Надо девочек выбирать по внешним параметрам – лицо, грудь, ножки, попка. Их достоинства можно оценить одним взглядом. А с душой, интеллектом и прочим удобней всего разобраться в постели». Первые уроки боевого мастерства, вспоминал Иван, он получил от своего старшего наставника - бывшего хромого фронтовика. С ним кудрявый Иван разъезжал по деревням и селам послевоенного Красноярского края. Большинство молодых сибиряков полегло на обороне Москвы и устлало своими телами путь до Берлина. От их вдов и нетронутых молодух в деревнях отбоя не было, и киномехаников в их домах ждали и накрытые столы, и четверти с самогоном, и пуховые постели. Фронтовик пророчески говорил своему не нюхавшему пороха напарнику: «Пользуйся, Иван! Впереди у тебя долгая жизнь, но никогда у тебя не будет столько самогона и красивых, и чистых баб…»

Альгис был старше Симонова на неполных два года и окончил институт в тридцать один год. Между ними почти с первой встречи завязалась крепкая дружба и полное доверие. И Симонову открылось то, что в те годы для многих оставалось тайной за семью замками.

Отец Альгиса работал школьным учителем в Паланге. А заодно являлся местным активистом правящей партии таутининков, с президентом Антанасом Сметоной во главе. Альгис - лет через десять после окончания института - показывал Симонову двухэтажный дом в Паланге под соснами, который занимала их семья до захвата Литвы Советами.

В этот дом иногда запросто захаживал Сметона, когда презжал на отдых в Палангу, – поговорить и выпить с отцом. Альгису тогда не было и десяти, он слышал их непонятные разговоры о политике и дядю Антанаса хорошо помнил. За обедом, или оставаясь на короткое время наедине с детьми, он затевал с Альгисом и его сестренкой Далей шутливый разговор.

В июле сорокового года Литву оккупировали советские войска. Сметану соратники, несмотря на сталинские гарантии о неприкосновенности, уговорили уехать с семьей в Германию, и это спасло его от печальной участи президентов Латвии и Эстонии.

А с оставшимися в Литве, превратившейся по пакту Риббентропа-Молотова в советскую республику, таутиниками разобрались – на свой манер – энкавэдэшники: расстреляли или отправили на медленную смерть в тюрьмы и лагеря Гулага.

Ионас, отец Альгиса, был арестован через несколько дней после оккупации и вместе с другими пятью тысячами таутиниками и беспартийными интеллигентами отправлен эшелоном в Красноярский край – в Решоты, на лесоповал. В сорок третьем году он умер от истощения и сердечной недостаточности в мерзлом бараке и закопан в безымянную могилу с сотнями своих соотечественниками.

Его семью - жену Еугению с двумя малолетними детьми - чекисты тоже не оставили без внимания: погрузили в «столыпины» и с тысячами таких же несчастных разбросали по леспромхозам Сибири и поселкам Крайнего Севера.

Скерстонасы – мать с девятилетним Альгисом и шестилетней Далей - попали на Алтай – в забытый Богом высокогорный леспромхоз в Ойротской автономной области. Никто из них не знал ни слова по-русски. Как они не околели от голода и холода в зиму сорок первого военного года – для Альгиса осталось загадкой на всю жизнь. Похороны ссыльных литовцев в леспромхозовском поселке стали обыденным делом: стар и млад умирали от дистрофии, эпидемий и травм на лесоповале.

Ни дня до ссылки не работавшая Еугения, мать Альгиса и Дали, теперь натирала кровавые мозоли на пилке и рубке леса, как и ее муж в красноярской тайге, вместе со своими землячками и местными алтайцами и русскими. Альгису - вместо школьной парты – нашлось место на санях. И он, подобно некрасовскому мужичку с ноготок, управлял кобылой на лесосеке: мать рубила, а он отвозил. И попутно овладевал русской речью с крутой примесью матерщины. Это позволило ему осенью сорок второго года продолжить учебу в третьем классе русской школы – два класса литовской гимназии ему зачли. С грехом пополам он осилил семь классов, и ему торжественно вручили аттестат о неполном среднем образовании. Трудовая карьера у пацана тоже сложилась успешно: в летние месяцы он работал в ремонтных мастерских на универсальном токарном станке – точил детали для сельхозтехники и зарабатывал больше, чем мать в тайге.

В сорок восьмом году семнадцатилетний токарь четвертого разряда Альгимантас Скерстонас самовольно, как и тот Кястутис или Юргис, на попутных грузовиках и перекладных поездах – зайцем - добрался до Каунаса.

Дядя со стороны матери устроил его на лето поработать на цементном заводе, а потом протежировал поступление в строительный техникум в Каунасе. Но не долго музыка играла: на первом же месяце учебы его отловили «компетентные органы». Причем точно таким же манером, как того Юргиса или Кястутиса: он шел из техникума, рядом тормознула «Победа» - и в мгновение ока тощий студентик оказался зажатым между двумя пахнущими тройным одеколоном и «беломором» мужиками в серых плащах и шляпах. А через полчаса за ним захлопнулась железная дверь душной камеры, и он оказался на жестких нарах в компании таких же бедолаг.

Побеги из ссылок после войны стали явлением массовым и типичным, и лагеря при стройках коммунизма пополнялись за счет беглецов молодой рабочей силой. И почти бесплатной, если не учитывать затраты на бараки, баланду, колючую проволоку и охрану из людей и немецких овчарок.

Чекисты - скорее для проформы - потерзали Альгиса допросами, гуманно обождали, пока ему в каталажке исполнится восемнадцать, после чего припаяли срок и направили на «ответственную и почетную работу» - возводить, точнее, копать грандиозную стройку коммунизма. Это был Волго-Донской судоходный канал имени Ленина – бетонированная канава длиной 101 километр и глубиной не менее трех с половиной метров. Каналу суждено, даст Бог, просуществовать не один век. Но кто сосчитает тысячелетия украденной свободы и сминусованные у жизни годы из-за потерянного здоровья его строителей разных национальностей, скрепленных нерушимой сталинской дружбой народов?..

Три года Альгис, не покладая лопаты, кайла и тачки, карабкался к вершинам коммунизма на самом почетном объекте – строил музей товарища Сталина у подножия грандиозного скульптурного изображения «отца народов».

А однажды едва не вознесся выше сияющей вершины коммунизма - к самому Богу. Его каким-то образом угораздило заблудиться на территории огромного лагеря, и он опоздал на вечернюю поверку и шмон. На поиск «беглеца» кинулись конвойные с овчарками. Альгиса отыскали и поручили низкорослому якуту доставить его через заснеженное поле в барак.

Незабываемое впечатление от этой прогулки на свежем воздухе Альгис сохранил на всю оставшуюся жизнь: бескрайнее заснеженное пространство, освещенное тусклой луной, подвешенной в морозной звездной вышине, и узкая - плохо утоптанная - тропинка по снежной целине. По ней идут двое молодых людей - исхудалый сутуловатый литовец в зэковской телогрейке и цигейковой ушанке, а следом за ним - его одногодок - конвойный-якут - в белом полушубке с поднятым воротником и автоматом, почти упирающимся в спину конвоируемого. «Шаг вправо, шаг влево - стреляю без предупреждения!» И за это - поощрительный отпуск на десять дней, не считая дороги туда, в Якутию, и обратно - на стройку коммунизма. И всего-то за один выстрел в спину!..

Альгис поступил жестоко: несмотря на смертельную усталость, дистрофию, цингу и голод, не оступился - прошел по тропе между жизнью и смертью до барака и лишил солдатика желанного отпуска…

Но и освобожденному - в числе других «декабристов» - в декабре 1953года, после смерти Еськи, - Альгису не повезло. Вместо Литвы его снова сослали - на сей раз в Красноярск, на вольное поселение - с еженедельной явкой и регистрацией в милиции.

Специальность, приобретенная в алтайской ссылке, пригодилась как нельзя кстати в красноярской: Альгиса приняли токарем на комбайновый завод. Альгису показалось, что кадры завода в основном состояли из бывших зэков, в том числе и литовцев, латышей, эстонцев. Он поступил в восьмой класс вечерней школы и. обзавелся семьей - женился на Мяйле Норкус, дочери сидевшего в Решотах - вместе с отцом Альгиса - бывшего офицера литовской армии Юргиса Норкуса. А Мяйле с матерью и братом провела восемь лет в том же леспромхозе, что и Альгис. Она пользовалась там невероятным успехом у парней, но победителем стал он, рожденный побеждать.

У Юргиса Норкаса, тестя Альгиса, которого русские знакомые звали Георгием Симоновичем, биография вызывала у Симонова и уважение, и восхищение, и сожаление.

Норкуса как офицера, блестяще окончившего военное училище в Литве, за государственный счет на пять лет направили в Париж - продолжить образование в артиллерийской академии. После советской оккупации - в июне сорок первого года - он еще оставался директором завода по производству боеприпасов. А в сентябре его арестовали и сослали в Решоты на лесоповал.

Там Норкуса, припоминая его офицерское прошлое и за невыполнение нормо-кубометров пиленой древесины, охранники регулярно избивали, сломали ногу, но он чудом – благодаря сломанной ноге - выжил. Из лагерной больницы его, как физически нетрудоспособного, направили механиком-конструктором в одно из специальных конструкторско-технологических бюро, нареченных зэками «шарашками». А после освобождения и выхода на вольное поселение в Красноярске он работал инженером-конструктором в проектном отделе предприятия «Краспромавтоматике» до шестьдесят восьмого года, пока не ушел на пенсию. Его, конечно, реабилитировали, извинились, выдали даже символическую денежную компенсацию и дали вторую группу инвалидности за искалеченную ногу. Искалеченная жизнь и разрушенная семья в расчет не брались…

Коллеги любили ласкового и умного старикана. Каждое лето в его день рождения собирались человек десять самых верных друзей в его частном уютном доме на улице Пирогова с маленьким садом-огородом и гудели там от души. Через тридцать три года после выхода на волю его русская жена - Нина Ивановна - похоронила Норкуса в Красноярске – на кладбище «Бадалык» восьмидесятидвухлетним хромым, но прощенным советской властью стариком…

Отцу же Альгиса, тоже реабилитированному, как и сотням тысяч других прибалтийских узников Гулага, фатально не повезло: в сорок третьем он, не дожив и до тридцати пяти лет, умер за колючей проволокой в решотинском бараке.

После вечерней школы Альгису в годы хрущевской оттепели удалось поступить на вечерний факультет политеха, и через каких-то шесть лет - после двадцати с лишним лет скитаний в ссылках и Гулаге - он наконец-то смог уехать в Литву. И дальше жизнь на родине пошла, как в доброй сказке: начальник участка, главный инженер монтажно-наладочного управления, орденоносец.

Внезапно – «скорая» не успела – среди ночи остановилось сердце у Мяйле. Вслед за ней умер от рака ее брат, инженер Кястутис. Пережив своих детей на несколько лет, в кресле-качалке за чтением газеты «Юманите» на так любимом им фрацузском скончался вдали от родины старый Норкус. Его похоронили на красноярском погосте «Бадалык», и уже некому присмотреть за его бедной могилой: его русская жена Нина Ивановна умерла год назад.

Через четыре года после смерти Мяйле Альгис женился по страстной любви на Аушре. Она была на пятнадцать лет моложе его – пышноволосая красавица с огненным темпераментом и неистощимой энергией. Из тех, кто на ходу подметки рвет. Ради любви к Альгису и отвращения к не сложившимся отношениям с успешным и богатеньким мужем, Аушра взорвала прежнюю семью – добилась развода и ушла к любовнику. Вальяжный, предельно сдержанный, склонный к мягкому скепсису и незлобивому юмору Альгимантас и вспыльчивая, нетерпеливая, всегда готовая на подвиг, Аушра, дополняя и уравновешивая друг друга, составили крепкую пару.

Через пять лет после женитьбы Альгис и Аушра в начале осени приехали в Красноярск. Стояла прекрасная погода – солнечная, с легким утренним туманом и прохладой. К середине дня воздух прогревался, листья на деревьях проблескивали золотом увядания, и Енисей слепил глаза переменчивой – из-за быстрого течения – солнечной синевой.

Нина Ивановна, старенькая, но шустрая и боевитая вдова Норкуса, с крепким голосом и манерами бывшего профсоюзного деятеля, показала гостям и Симонову с его женой Ниной ухоженную могилу мужа на Бадалыке. А утром следующего дня Симонов поехал с ними на машине в Решоты. - это около трехсот пятидесяти километров от Красноярска на восток.

По дороге попивали коньяк - в салоне «Волги» стоял запах пятизвездочного и мандарин, - смотрели на  проносившуюся по обеим сторонам шоссе осеннюю тайгу, бедные сибирские селения и говорили о литовских и российских делах, вспоминали ребят из своей группы – Катцина, Машкина, Никанирова, - а в душе копошилось тревожное ожидание: что им преподнесут Решоты?..

За бутылку армянского коньяка и коробку шоколадных конфет в архиве лагеря им показали тощее – три-четыре пожелтевших листочка в скоросшивателе - дело Ионаса Скерстонаса. Ни фотокарточки, ни заключения врача, только небрежная, от руки, запись: умер от сердечной недостаточности.

Кладбище, где был похоронен Ионас, исчезло: могилы заровняли бульдозерами, превратив погост в песчаный пустырь. На его месте построили жилой поселок из однообразных побеленных двухэтажных домов с палисадниками. И теперь дети играли черепами бывших узников «Краслага», то и дело появлявшихся на свет Божий из потревоженных строителями коммунизма мелких могил, как в мячики.

«Вот и вчера ребятишки на штакетник повесили маленький такой черепок. А раньше, говорят, находили черепушки даже с золотыми коронками», - с добродушной улыбкой сообщила старушка, поглажимая русую головку внучки, когда они в сопровождении миловидной женщины из лагерного архива обходили территорию бывшего кладбища, заселенного живыми людьми.

Был разгар бабьего лета, солнце, подернутое сентябрьской хмарью, благодушно согревало нищее, бездумное бытие на костях невинно замученных и убиенных, с черепами на штакетниках. И это походило на дурной сон, который Симонову хотелось тут же забыть, наперед зная, что выбросить из головы и сердца такое невозможно...

***

Надо написать Альгису и снова побывать у него, подумал Симонов. Слетать из Москвы на пару дней. Или отдохнуть после возвращения с Кубы в доме его матери и сестры в Паланге. Альгис постоянно приглашает «завоевателя» вспомнить былое, погулять на балтийских пляжах - в янтарном краю, среди вековых сосен. Послушать орган в католическом костеле. Попить крепких национальных напитков и пива в курортных ресторанах и кафе на европейский лад...

Симонов не стал напоминать Седову и Лескину об истории с Норкусом и Скерстонасом - они несколько лет сами проработали с ними рядом и кое-что слышали из первых уст об искуплении своих неведомых грехов перед родной советской властью.

- Не впадай, Леня, в тоску, - насмешливо сказал он, - и здесь дела не лучше. Андрес Эрнандес, Чино, рассказывал, как вскоре после революции в Сантьяго произошел «кастрюльный» бунт. Толпы людей выходили на улицы с пустыми кастрюлями и били по ним ложками - колокольный звон, как в Бухенвальде. Фидель послал на усмирение своего братца Рауля - тогда министра внутренних дел - и вслед направил телеграмму: «Только без крови!..» Рауль нашел остроумный выход: приказал арестовать сто человек и повесить на столбах по всему городу. Приказ команданте выполнен: и заложников нет, и кровь не пролилась… Может, и анекдот, но не очень веселый. Или когда люди бегут от счастливой жизни к американцам по воде и по суше в Гуантанамо и Майями, а их расстреливают, топят - это не та же ванинская баржа?

Леня безнадежно махнул рукой.

- Все мы прокляты, и все мы - потерянное поколение безбожников, антихристов. Словом, говно!.. Вы сидите, а я пойду поговорю со своим лучшим другом Прошкой - он просится в Красноярск.

- Ну, ты опять за свое, - прогудел Седов. - Не напивайся, смотри! Теперь ты кандидат номер один на отправку в Союз.

- Э-э, Егор! Дальше Сибири не сошлют. Уеду с Прошкой к своей Гале - и положил я с прибором на все это!

- Ладно, спи, - сказал Седов. - А мы, командор, прогуляемся.  

Глава 62. «За що я Педро давал бутылку...»  

Пока Игорь в своей комнате одевался, Симонов в гостиной смотрел на прыгающем экране телевизор диснеевские мультики, оставленные американцами на кубинских телестудиях, в основном о Микки-Маусе. Их гнали с назойливым постоянством в разное время суток из Гаваны и Сантьяго.

Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо - он оглянулся, думая, что это Игорь. Оказалось, болгарин Димитр, сияющий своим щекастым лицом. Из-за треска старого телевизора и криков munecitos animados - живых кукол - Симонов не услышал стука входной двери.

- Елате с мене, Саша и Игорь, - заглушая телевизор, сказал он. - Моя-та каса, дом идем. У меня има – есть – гости: Василин, Любомир - болгарины, мои другари, пристигнах от Гавана.

Симонов встал, пожал Димирту руку и отключил телевизор. Из своей комнаты вышел Игорь, одетый в белую рубашку и джинсы. Отказаться от приглашения было просто невозможно: Димитр бы смертельно обиделся.

Леня Лескин как-то - по пьяному делу - проболтался болгарину, что Смочков на инструктаже назвал Димитра «антисоветчиком» и запретил советикам с ним общаться.

Это оскорбило могучего болгарина до глубины души, и он закипел, как многоведерный самовар, угрожая поехать к своему консулу и, как коммунист коммунисту, рассказать о негодяе Смочкове, посягающего на нерушимость болгаро-советской «дружба на народите».

Одно упоминание имени Смочкова вызывало в необъятном чреве Димитра взрыв обличительных речей и проклятий на всех известных ему языках - от широко употребимых козлов и педерастов до местных марикона, кохонес, каброна и коньо.

Вышли на улицу. Солнце полило нещадно. Казалось, океан, сияющий и парящий за аэродромным полем, тоже излучал тепло, как бескрайняя раскаленная плита.

По лицу болгарина лился пот, словно он только что вышел из сауны. Он смахивал крупные капли ладонью, поливая соленой влагой раскаленный асфальт, и по пути к своему дому делился внезапной радостью. Из его быстрой и путаной речи всего понять было невозможно, но Симонов и Седов кое-что уловили.

Четыре месяца кубинцы не выдавали Димитру зарплату. Его кубинский хефе перестал присылать за ним машину, и Димитр, естественно, с пару недель не работал. Устав от безделья и неопределенности, пошел на автобусную станцию и поехал из Моа в Ольгин - напрямую к первому секретарю провинциального комитета партии.

«Първ секретар» оказался «много приятен млад човек» - всего тридцать шесть лет. И когда Димитр попросил, чтобы его отправили в Болгарию, потому что бесплатно «работя» он не «възнаверямам», чуткий «първ секретар», который учился в Союзе, знает русский, бывал в Болгарии и Чехословакии, поднял трубку и отчехвостил Димитрова хефе так, что тот сразу пригласил болгарина в свою офисину. Там Димитр получил 480 песо, вернулся к первому секретарю новоиспеченным нуворишем.

«Първ секретар» оказался сговорчивым мужиком. На его служебной машине они приехали в Моа в апартаменто Димитра - и здесь вмазали сначала бутылочку сливовой ракии, а потом и бутылочку мастики. И было так «добре, хубаво».

Молодой секретарь поведал болгарину секрет своей карьеры. Под мудрым водительством Фиделя он, начиная с 15 лет, партизанил в горах Сьерра-Маэстра, и в колоннах повстанцев в конце декабря пятьдесят девятого вошел в Гавану...

На этом месте Димитр отключился от разговора о своих международных контактах и попросил советиков купить в их автолавке женские туфли 23,5 размера. И заявил, что приобретать автомашину по возвращении в Болгарию не собирается: пусть «глупав хора» - глупцы - платят по пятьдесят две стотинки за литр советского бензина, когда он получает всего 270 левов в месяц. «А почему у вас-то вы платите только 20 копеек за литр, это, примерно, 15 стотинок? И это дружба?.. И у вас наши сигареты стоят в два раза дешевле, чем у нас в Болгарии»... А у него в Плевене жена и четырехлетняя дочка года живут в квартира с «площ» сто десять квадратных метров - и за все надо платить «купчину» денег. Он насмотрелся на жизнь во всех государствах Европы, куда ездил со своей футбольной командой, и пришел к выводу, что социализм – «глупав» система и скоро ей придет «край».

Седов и Симонов переглянулись: от болгарского коммуниста слышать такое заявление было странно. От Димитра не ускользнула реакция русских на его слова, и он тут же обличил их:

- Я всегда говоря истина, а вы боясе. Не надо страхуван се! Нужно быть смел, храбър.

- Чувствуется тлетворное влияние Запада, - пробормотал Седов.

Димитр, слава Богу, его не понял и обрушился на своего соотечественника Николая: он с ним в ссоре, потому что его «съпруга» - плохая женщина, а он находится под ее «током» - каблуком, и поэтому он не «мъж» - не мужчина, а «глупав жена».

До приезда этой «глупой женщины» Николай и Димитр жили в одной квартире, к ним ходили кубинки, и они каждый день выпивали. А теперь Николай стал для него - наравне со Смочковым - – «страхливцем» - трусом и предателем – «предател».

Зато своими гостями из Гаваны Димитр хвастался, как родными братьями: очень умные специалисты, проектируют трубопровод для снабжения водой двух никелевых заводов - в Моа и Пунта Горде – и жилых поселков и рудника. На Кубе раньше прожили по четыре года, и вот снова приехали в гаванскую проектную «эмпресу». В этом КБ работает 400 человек, из них 82 человека русских и 7 болгар. Все они проектируют гидросооружения. И особенно выдающимся является Любомир. Ему всего тридцать восемь лет, он доцент НИИ, кандидат наук, говорит на русском, испанском, английском и французском. И вообще, болгары умные - не такие, как вы, советики. Не знаете ни одного «чужд езык», потому что считаете себя «велик нация»…

Любомир и без предварительного представления Димитра вызывал чувство белой зависти и восхищения. Рост под метр девяносто, спортивная фигура в белых одеждах - белые брюки, белая безрукавка, белые туфли. Белокурые густые волосы. И белозубая улыбка на красивом лице излучала доброжелательность с примесью естественного необидного снисхождения к прочему люду, к коему природа не проявила такой щедрости, как к нему. Например, к его коллеге - сухому и лысеющему шестидесятилетнему Василину. Русский язык у Василина оказался немногим лучше, чем у Димитра. Поэтому Симонов предпочел разговаривать с ним на английском - им обоим это пришлось понраву.

Димитр хлопотал на кухне, а Седов и Василин смотрели по телевизору бокс - на Кубе проводился очередной турнир социалистических стран. А Симонов на испанском вел разговор с Любомиром.

Бывалый болгарин объездил на своей машине всю Европу. Четырнадцать дней жил в Мадриде, побывал в Прадо и Эскориале - этом седьмом чуде света. Он считает, что Мадрид - лучший город в мире, - лучше Парижа.

Симонов слушал и ушам своим не верил: как это гражданин соцстраны свободно разъезжает по капстранам без сопровождения агентами болгарского КГБ! А главное, во всех странах у него были женщины, самые разные и все - красивые. За четыре года на Кубе он «апробировал» их в количестве 283 штук. Это было легко. Ему кубинцы предоставили в распоряжение «пижо» - он мог раскатывать по всей стране. А девушек на обочинах «карретер» - как травы. И все хотят, чтобы их куда-то подбросили.

Дальше схема самая примитивная. Мучача садится в салон твоего авто - желательно, рядом с тобой - завязывается разговор, ты случайно погладишь ее по коленке и бедру, предлагаешь прокатиться за городом, выпить, закусить - в кафе или лучше устроить завтрак на траве (все необходимое - ром и конфеты и прочее - ты постоянно возишь в багажнике для таких случаев). И уже одно ее согласие на прогулку означает стопроцентный успех предприятия.

Симонов понял, что в лице этого обаятельного водопроводчика встретил человека своего круга - настоящего профессионала, превзошедшего его по всем важнейшим казановским параметрам.

По сравнению с этим сексгигантом померк даже лейтенант-автомобилист Коля из офицерского прошлого Симонова. В то лето он угодил с амебной дизентерией в армейский госпиталь в Китае, - под городом Дальним, а Коля с какой-то заразой попроще. Быстро скорешились, и автомобилист без хвастовства показал Симонову записную книжку с именами советских и китайских девушек, даривших ему свое самое дорогое и такое естественное.

- А негритянки у вас, Любомир, были?

- Негритас? Сколько угодно! А у вас?

- Одна. Но очень хорошая...

- Одну хорошую я поменял бы на всех своих триста.

Их интимную беседу прервали радостные крики Василина, подхваченные выскочившим из кухни Димитром: «Победя! Виктория!..» Оказалось, что наш Сорокин начистил физию румыну и победил.

С румынами у болгар, как и с югославами, отношения были не из лучших. О Чаушеску они отзывались с брезгливым выражением на лицах: «глупав диктатор», «червен крал, цар» - глупый король, царь. Но теми же эпитетами они награждали и своего «свинаря» - Тодора Живкова. Зато с благоговением отзывались о царе Борисе III - он хотя и проводил прогерманскую политику, зато спас Болгарию от разрушений во Второй мировой войне.

За победу русского боксера следовало выпить болгарской мастики - сногсшибательного самогона балканского происхождения. Димитр не утруждал своей фантазии приготовлением национальных явств: навалил на сковороду русской, из города Канска, говяжьей тушенки, добавил в нее болгарского перца и лука, пожарил эту смесь, вдобавок нарубил овощного салата - и стол, дополненный вермутом, мастикой и «матусаленом», получился царский.

- А вы конину едите? - спросил Седов, когда, опрокинув по рюмке густой желтой мастики, приступили к трапезе

Димитр посмотрел на Седова выпученными глазами, как на дикаря:

- А вы-та нет? Нима его забраня  кушать - это хорошее ядете. Кон требва коля - это резать, кога он млад, нежен.

- Жеребенка, что ли, нежно колоть? - уточнил Седов, ответив «болгарцу» своим тяжелым темным взглядом.

- Да, да, ребенка коля и ям.

- Ничего себе!

Седов и Симонов покатывались со смеху, вслед за ними стали смеяться Василин и Любомир. Димитр обводил всех налившимися кровью глазами, а потом грохнул по столу кулаком, больше похожим на кувалду:

- Що, вике, аз-я-то, говоря смешен?

Любомир, проглотил смех, и, скроив серьезную физиономию, быстро пояснил земляку причину смеха. И тогда уже смеялся один Димитр; остальные, перестав жевать, смотрели, как колышется от припадка веселья его пантагрюэлевская утроба и выкатываются из орбит славянские - мутновато-серые, налитые кровью глаза.

Симонов и Седов выпили на ход ноги по полстакана прекрасного болгарского вермута и поднялись уходить. Но болгары тоже встали и сказали, что проводят их.

Димитр, Игорь и Любомир походили на трех васнецовских богатырей - Илью Муромца, Никиту Добрынича и Алешу Поповича соответственно. Симонов и Василин выглядели по отношению к этой троице мелковато.

Когда проходили по лестнице мимо дверей квартиры, в которой жили Люба Биденко и рыжеватая переводчица из Иркутска Таня, Димитр хмуро пробурчал:

- Те, они също, тоже-та пия ром и вино всеки ден - и вчера, и днес. Люда има плохая курва. С нея естонец Эйко лягал да спя. Она спя точно над въерху мене, и я все-та, вике, чувам-слышу в нощно время. И креват у нея почти всеки нощ скрибуцам. А Таня спя с Мишей, приятелем Эйко, которого вы наричам «конь». Той - он смея се, как конь креща - ржет.

- А ты, Димитр, им завидуешь? - хмуро ударил ему тяжеловесным вопросом в затылок Седова, не переносивший сплетен.

- Я завиждам? - Димитр аж подпрыгнул, рискуя при приземлении сломать лестничный марш. - Ты, вике, Игорь, меня желае оскарбявам. Люба, вике, плохая курва, но желая покажа се благороден. А сама спля с Эйко и още с кубинцем Лео. Я с балкона виждам вчера, как они-те излизам - выходить - от вход нашата дом. Я не шпионин, но умея наблюдавам.

- А кому какое дело - кто с кем, кого и как? - пробурчал Игорь, пропустив мимо себя неудовольствие «болгарца» - так Леня Лескин за глаза называл Димитра. - Ты тоже с кубинками на полу не в шахматы играешь.

- Я футболист, я топко - мячим врата вкарам - забия, - загоготал Димитр, довольный упоминанием о его сексуальных достижениях.

Симонов внутренне был солидарен с Игорем, отстаивающим свободу половой жизни. В конце концов, о чем бы не говорили советики, оказавшиеся на Кубе соломенными вдовцами, а возвращались к одной вечной теме – «без женщин жить нельзя на свете, нет!..» Голодными глазами робких кобелей сопровождали они покачивающих бедрами кубинок. И, вопреки библейскому завету, уже имели их в сердце своем. Так пусть Люба Биденко, как и в Союзе, делит ложе с двумя своими нежными рыцарями - одну ночь с красивым чернокудрым мулатом Лео, другую - с белокурым усатым коротышкой – «белофинном» Эйко. У Клеопатры и Екатерины Второй нашего брата было немерено, и это им только помогало в выполнении их высоких гособязанностей. Как и Любе Биденко в ее однообразной работе по начертанию общих видов и монтажных схем КИПиА.

А ее недавние партнеры - муж и любовник - тоже не умерщвляли свою плоть воздержанием. Князев даже хвастался, что ему ничего не стоит, как он говорил, «обслуживать двоих». А в минуту недовольства как-то даже признался, что с его инструментом ему с Любой делать нечего: «Там у нее троллейбус свободно развернется»...

И тут же начинал хвастаться, что его пенис послужил моделью для создания аппарата для лечения женщин от бесплодия. Для этого ему пришлось с помощью жены возбудить свой фаллос, бежать в туалет и там тайно и снять с него гипсовый слепок. Благодаря этому наша страна сэкономила тридцать тысяч долларов: именно такую цену якобы запросили Штаты с СССР за аппарат для массажа влагалищ советских тружениц.

Мужики между собой зубоскалили: не за этот ли подвиг во имя отечественной науки Князеву недавно нацепили орден Трудового Красного знамени?..

Болгары и советики, посовещавшись у подъезда, решили пойти в «Rancho» - ресторан, стилизованный под латиноамериканскую усадьбу: хижина, навесы, крытые пальмовыми листьями. А вокруг - банановые заросли, несколько пальм.

Пока шли до этого ранчо, заморосил дождь – мелкий, как из сита; хмурая туча надвигалась со стороны океана, сразу наступили прохладные сумерки, и стало неуютно вокруг и на душе...

Любомир вслух выразил барское недовольство:

- Смотрите, все едут на джипах, а мы идем под дождем пешком. Я не привикна.

До «Rancho» оставалось метров пятьдесят, но Димитр вдруг остановился перед калиткой с надписью белой краской: «Raspeto al derecho ajeno es la paz. Benito Juares». Симонов про себя перевел: «Уважение к чужому праву означает мир. Бенито Хуарес»...

Для Димитра эта надпись ничего не означала: не будь калитки, он бы вломился и сквозь забор.

По узкой тропе, уложенной гладкими мокрыми камнями, сквозь какие-то кусты, лимонные деревья, пальмы, цветочные клумбы по сторонам гуськом прошли к открытой настежь двери.

Первое, что увидел Симонов, - толстую девочку на кресле-качалке перед включенным телевизором: на экране бесновался бессмертный Микки-Маус. Но тут же появился хозяин - лысый, голый по пояс, жирный и волосатый, с большим горбатым носом мулат лет шестидесяти. Димитр распахнул навстречу ему сердечные объятия с зажатой в руке бутылкой «матусалена».

- О Педро! Буенас тардес! Комо эстас?

Толстяки приобнялись, и Димитр поставил бутылку на самое видное место - на «апарадор» - заставленный старинной фарфоровой посудой буфет.

Педро суетливо прошлепал босыми ногами по земляному полу к буфету, схватил бутылку и ударил кулаком по дну - хотел ее немедленно пустить в расход. Но болгары и русские хором закричали, что не хотят пить, и бутылка - это «регало» для Педро. Волосатый мулат выразил на темном горбоносом лице искреннее сожаление, поставил «матусален» на «апарадор» и, согнав толстую девочку с кресла-качалки, завалился на него.

Гости рассредоточились кто куда: Симонов и Седов сели на плетеный диванчик, Димитр, Василин и Любомир заняли стулья, тоже плетеные, с прикрытыми кусками пестрой материи сидениями.

Девочка - ей было лет шесть - топталась на месте и явно не хотела уходить. Отец или дед - Симонов пока не понял, кем она приходилась Педро, хрипловато произнес одно слово – «?vete! - и пухлая мулатика исчезла в соседней комнате.

- ?Quien es?- Кто она? - спросил Симонов.

- Младшая дочка.

- А старшая где, Педро? - спросил Димитр.

- В университете. Ей девятнадцать.

- У тебя хороший дом, - похвалил Димитр.

А Симонов подумал: обыкновенная хижина - потолка нет, одна крыша из слежавшихся, словно обугленных, пальмовых листьев. Вместо обычных жалюзи, на окнах - полуприкрытые ставни. Просторное помещение с голыми стенами из тонких и узеньких, как дранка, почти черных досок освещает тусклая единственная лампочка, подвешенная под потолком. Комнату наполнял запах вареной фасоли.

Но похвала Димитра пришлась кстати. Педро вдруг распалился и стал расхваливать и свой дом и усадьбу: в его саду растет пятьдесят четыре дерева: сосо - кокосовая пальма, limoneros - лимонные деревья, fruta bomba, guayabo.

Симонов едва успевал переводить для Игоря и Димитра его быструю, смятую сигаретой во рту речь. А когда в комнате появилась тихая красивая мулатка лет сорока с длинными распущенными волосами, одетая в просторное оранжевое платье, он сказал, что это его вторая жена. Она работает поварихой в «Rancho» и забежала домой на минутку.

А первая «эспоса» с сыном - сразу после революции - эмигрировала в США. Сын теперь уже взрослый, обосновался в Западной Германии, живет хорошо. И вообще, в жизни Педро все прекрасно. Кроме диабета - это у него, - а остальные все здоровы.

Он с Кубы никогда не хочет - здесь его родина, жена, ее мать, его две дочери. После революции один миллион кубинцев покинули остров, рассыпались по всему миру, но нельзя же, чтобы страна совсем опустела. Кто тогда будет строить социализм и коммунизм?

- Ну и этим засрали мозги до упора, - усмехнулся Седов, выслушав Симоновский перевод.

Сын неблагонадежного инженера, сосланного в начале Отечественной войны из Ленинграда в Усолье-Сибирское, имел право на такое вольнодумие.

Симонов не успел отреагировать на замечание Игоря. Он на какое-то время онемел: в дверь, на ходу сворачивая мокрый зонтик, с легким вскриком вбежала Карина. И сразу за ней - стройненькая гибкая мулатка, по виду ее ровня. Мелкими шажками она подскочила к волосатому Педро, поцеловала его в лысину, потом в горбатую носяру и затем начала раскланиваться гостям, растянув в улыбке пухлые губы и показывая ряд белых крупных зубов.

Карина застыла у двери, прямая и строгая, - и только темные глаза ее, подведенные белым макияжем, перемещались с одного лица на другое. Симонову стало досадно: она, как ему показалось, ни единым движением лица не выдала знакомства с ним. И только после щебета своей подружки суховато, по-учительски, поздоровалась:

- ?Buenas tardes!

Педро величественно приобнял «мулатику» за талию и представил:

- Это моя дочь Исабель, а это (царственный жест в сторону Карины) ее подруга, преподаватель английского языка, Каридад. Раньше, двадцать два года назад, я жил с первой женой в Сантьяго, и дружил с ее отцом. А сейчас Каридад учит мою дочь английскому языку.

Педро постарался на славу: Исабель получилась его копией противоположного пола.

Симонов переводил этот монолог для Седова, а сам невольно наблюдал за Любомиром. Застывшим взглядом, устремленным на Карину, и всем своим сильным напруженным телом он напоминал хищника перед прыжком на давно поджидаемую им жертву. Но Кари оставалась бесстрастной и неприступной, как африканская богиня, спустившаяся на грешную землю взглянуть на суетливый человеческий род. И только раз, встретившись взглядом с Симоновым, она позволила себе улыбнуться уголками глаз и губ с такой милой и дорогой его сердцу лукавинкой, что у него на миг перехватило дыхание и далеко, откуда-то свыше, в нем прошелестели слова, услышанные во тьме: «Я тэбья очен лублу»...

Девушки извинились и пошли в другую комнату, отделенной от гостиной перегородкой из таких же черных досок, что и стены дома. В проеме двери Кари остановилась, повернулась лицом ко всем, но смотрела она только на Симонова. По выражению ее немного прищуренных глаз он понял: «Жди! Я приду»... А вслух она произнесла одно слово:

- ?Adios!..

***

В «Rancho» они впятером, сдвинув два пластмассовых столика, расселись на тоже пластмассовые красные стулья. Любомир сел рядом и , перейдя на английский, спросил Симонова:

- Кто та девушка, негритянка? Она на вас так смотрела!

- Вы преувеличиваете! Единственный среди нас, кто бы мог ее заинтересовать, это вы, Любомир. Просто я с ней знаком по academia nocturna de las lenguas estranjeras - здесь есть такая вечерняя школа для изучения иностранных языков. Я там пару месяцев совершенствовал свой английский. К сожалению, не с ней, в другой группе.

- Я бы хотел с ней познакомиться поближе. Мы здесь пробудем еще дня три - четыре, за это время многое можно успеть. Поможете?

Настырная сексозабоченность болгарина восхитила Симонова. Но бдительный ум и воля, закаленная страстью и размышлениями, мгновенно слепили убедительную отмазку:

- Не советую к ней приближаться на расстояние ближе десяти метров. У нее жених  - из здешней охранки, Роберто Эрера, ее ученик, кстати. Он от нее на шаг не отстает - пасет бдительней, чем Фиделя.

- Чепуха! Вы преувеличиваете.

- Нисколько. Я уверен, что пока мы были с ней у Педро, он ждал ее в саду за одной из пальм.

- Бросьте шутить, Александр! Я не видел ни одной такой красивой - нет, не самой красивой, но обаятельной негритянки. А я на машине за четыре года объездил всю Кубу. Вы знаете, где она живет?

- Нет. Только место, где работает. Но там сейчас, кажется, каникулы, - напропалую врал Симонов.

Еще этого ему не хватало: стать сводней по отношению к любимой девушке!.. И болгарин этот не из трусливого десятка: прет буром, как Дон Хуан против каменного гостя!

- Эй, Любомир, Саша! - прикрикнул Димитр, прихлопнув волосатой кистью по столу. - Стига, достаточно, вике, вам-то говоря по-английски. Я просил бармен дам нас сервеса - бира, пива - и он так нахален - не дает! Саша, иди и кажа онзи бармен, что он лож - плохий - човек. Фидель сказал, что мы, чужестранцы, имеем всеки привелегии, потому что живем одни, без семейства и кубинцам-та помогаем построя вам коммунизм.

Симонов не стал ждать окончания инструктажа и подошел к бару, освещенному голой лампочкой, раскачивающейся на ветру под навесом. За стойкой сидели несколько кубинцев. Симонов попросил у молодого бармена, крепкого парня с красной повязкой на лбу, пять бутылок пива. Бармен оглядел сидящих за стойкой соотечественников и обратился к ним за советом:

- ?Y como? ?Se puede dar a los sovieticos cinco botellas de cerveza?  - Как, можно дать советикам пять бутылок пива?

- Нет! - твердо сказал заморенного вида тип с кроличьей физиономией. Если бы мы их знали - другое дело. А то здесь много развелось иностранцев - русских, болгар, эфиопов.

В затылок Симонову тяжело задышал Димитр: «И тебе тоже не дают?..»

- О чем спор, компаньерос? - миролюбиво спросил Симонов. - Если в вашей стране нет пива для советских людей или его жалко для нас, то и не надо! Обойдемся без пива. Спасибо за гостеприимство!

Кубинцы были посрамлены, особенно «кролик»: его кривые зубы, обнаженные в глупой улыбке, выражали недоумение: неужели этот советик знает «ленгуа кастельяна» - испанский? А тут подошел военный в обнимку с толстой негритянкой - и всех кубинцев от стойки, как Макар хреном сдул.

Бармен с покорным видом полез в металлический ящик, заполненный льдом, и извлек из-под него пять холодных, как смерть, темных бутылок без этикеток универсального кубинско-чешского пива. Они сразу покрылись обильным потом.

- А ты, Димитр, зачем «матусален» этому Педре отдал? Мы сейчас с пивком его бы и сами употребили, - сказал Седов, оторвавшись от горлышка «сервески».

Пиво было невыносимо студеным - на грани замерзания, и поэтому почти безвкусным. Симонов с удовольствием бы променял всю бутылку на глоток рома.

Димитр пустился в пространные объяснения:

- Я за «матусален» плащам - давал двадесет четыри песо, а кубинец трябва плащам за десет раз повече - больше. Педро после давам петдесет песо, и я могу купя две бутилка «матусален», и една бедет, вике, бесплатно. Това есть бизнес, Егор. И Педро понякога - иногда - ми платит долары. В Куба много долары, но кубинцы их скривам. Разбирам, Егор, защо я Педро давам бутилка?

- Теперь и дураку понятно! - сдержанно хохотнул Игорь.

Но Симонов, хорошо изучивший характер своего друга, по выражению слегка прищуренных темных глаз под тяжелыми бровями понял, что к такому бизнесу он испытывает отвращение. Хотя такой же «бизнес» практиковали и некоторые советики, особенно их жены, фарцовавшие всем, что приносило маломальскую выгоду.

А Симонов, семь лет назад побывавший в Болгарии, и сам подвергался атакам скупщиков дефицита и валюты. В Софии, Пловдиве, Велико-Тырново, Габрово, Бургасе, на Солнечном берегу - везде шныряли хорошо одетые парни, останавливали иностранцев и спрашивали, не продадут ли они фотоаппарат, пишущую машинку, валюту, - и давали за это хорошие деньги.

А в Москве - у валютных магазинов «Березка» - тоже крутились профессиональные кидалы и озирающиеся по сторонам новички и спрашивали: «Сертификаты, чеки, боны, валюта есть?..» Откликнувшимся на их призыв лохам они не редко в обмен на загранвалюту втюхивали вместо деревянных рублей «куклы».

У Игоря сегодня настроение было хмурое - подстать сырой и ветренной погоде. По дороге из «Rancho» он ворчал:

- Вот и корми их, гнои себя здесь!.. А они тебе бутылки пива не дадут за твои же деньги. И на кой хрен перед ними унижаться? Мы для них те же нищие эфиопы... Хотя для Союза Куба каждый год обходится в миллиарды долларов. А ради чего? Чтобы Федя и его шайка правили?.. Перед всем миром голодных и рабов бисер сыплем, а что с этого имеем? Здесь каждый второй мечтает удрать в Америку. Или чтобы вместо нас пришли американцы...

***

Симонов не обманулся: Карина тихо постучалась в дверь после полуночи.

«Гэбэшник» Сапега и штангист-снабженец Петрушко дрыхли без задних ног после очередного похода на корабль и обильного возлияния на борту в обществе боцмана. Моряки в обмен на ром щедро вознаградили соотечественников корнеплодами и клубнеплодами. На кухонном столе были рассыпаны не мытые, с прилипшими к ним пятнами родной земли, свекла, морковь, картошка и даже два черных клубня редьки - деликатеса, с которым местные бананы, апельсины, гуайява, манго и даже ананасы не шли ни в какое сравнение.

Он прикрыл дверь и крепко прижал девушку к себе. И сразу переполнился жалостью: кофточка на ней была насквозь мокрой, и Карина, когда случалось, что холод касался ее кожи, дрожала мелкой дрожью. Это каждый раз напоминало Симонову дочку: она тоже была мерзлячкой и, начиная с сентября, вечерами смотрела телевизор, кутаясь в плед и засунув обе ноги в большой белый сапог с электроподогревом.

Он быстро провел Карину в свою комнату, стянул с нее кофточку, расстегнул и почти силой снял бюстгальтер, поцеловал поочередно каждую, словно выточенную из черного дерева, влажную грудь, достал из встроенного шкафа пиджак от костюма и накинул его на ее дрожащие плечи. Усадив на кушетку, с трудом стянул с ее бедер сырые брюки и заставил надеть свое трико. Она на редкость оставалась послушной, и это еще сильнее вызывало в нем полузабытые отцовские чувства.

Хорошо, что остался коньяк, - и не в холодильнике, а в «апарадоре» - так назывался непонятный предмет мебели, нечто вроде прикроватной тумбочки или ящика с дверцами для хранения белья. Коньяк, налитый в кофейные чашечки, они выпили, не закусывая.

Карина наверняка хотела есть, и Симонов поспешил на кухню - зажег газ и сварил кофе. Через несколько минут они ели хамон, хлеб с маслом и пили горький кофе с коньяком и шоколадом.

За окном, в щелях жалюзи, искрился и шлепал по асфальту падавший из бездонной тропической бадьи дождь. А здесь был их маленький, украденный у жизни и людских глаз мирок короткого счастья. В нем хотелось оставаться вечно.

Они говорили, как всегда, на английском.

- А ты понравилась тому красивому болгарину, - сказал Симонов. - Он хотел с тобой познакомиться.

- И ты этого хочешь? Я тогда тоже хочу.

Она всегда легко включалась в игру и рада была подразнить его. Он сознавал это, и в то же время ее шуточная готовность на измену задевала: все время хотелось слышать от нее подтверждение своей незаменимости, исключительности.

- Он что, тебе понравился?

- Не знаю. Но скажи ему, что я не против встретиться с ним. Пусть скажет, где.

- В каса де визита - в доме для приезжих. Когда? Я скажу ему сегодня же.

- Никогда. Скажи ему: никогда!

Они сидели на кушетке рядом - перед стулом с коньяком и закуской, и она обвила его руками и стала целовать в волосы, бормоча по-испански:

- Mentirosito mio...mi amor...mi querido... - Мой обманщик, любовь моя, любимый. Ты единственный, кто мне необходим.

Она тонко чувствовала, что он хотел от нее услышать. И ему думалось, что слова любви и нежности, сказанные не на родном языке, почему-то больше трогают сердце, чем на русском. Может, в них была никогда не слыханная им первозданность. Дыхание другого мира. Легкий ветер из неведомого далека. Аромат Африки, Кубы. Плеск океана, музыка ночного тропического ливня… Симфония ирреальности, не поддающаяся словам и вливающаяся в душу откуда-то извне только им принадлежащей мелодией...  

Глава 63. Голый зад «полковника» и тайный брак Барбарины  

Володя Луговской добился-таки своего: его ночные психозы, мольбы о немедленном отъезде в Союз перевесили профессиональные качества как незаменимого химика-антикоррозионщика: из Гаваны пришли все документы на его отправку в родные пенаты. Вместе с ним уезжали Миша Левшов - парторг группы монтажников и эксплуатационщиков – и его земляк Жора Вдовченко.

С Левшовым Симонов практически не общался, и от его неожиданного приглашения - прийти к нему на вечеринку - отказался. Хотя этот жест уважения со стороны мало знакомого партийного авторитета выглядел лестным: в квартире Левшова в соседнем доме собиралась - наряду с отъезжающими - вся элита колонии советиков: Смочков, парторг проектировщиков Коновалов, поручик Дуб, директор завода Паблито со своими вице-директорами и партийно-профсоюзными деятелями муниципального и заводского комитетов и с десяток других советиков и кубинцев рангом ниже.

Партийно -профсоюзных деятелей - и своих и кубинских - Леня Лескин заклеймил обобщающей кликухой: «придурки».

Чтобы не обидеть Левшова – он слыл за порядочного мужика, Симонов извинился, сказав, что уже приглашен к алмаатинцу Вите Новоселову на его сорокалетие. Ему был симпатичен этот жилистый, нервный мужик, похожий на примата, недавно спрыгнувшего с дерева. Начальство старалось не задевать алмаатинца: он заводился с полоборота и кидался в бой за справедливость с любым из местных драконов. Уже по тому, как с ним дружил и искренне уважал его Рене Бекерра, можно было признавать профессиональную и духовную незаурядность этого «русского казака».

Симонов посвятил Новоселову хвалебную оду. А Валера Климов, переводчик из Москвы, с кафедры университета Патриса Лумумбы, толстобрюхий футболист и бард, собрал под балконом толпу кубинцев: они, задрав головы, упивались его песнопениями на русском и испанском языках. Его исполнение на сочиненную им же мелодию к есенинским стихам «я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил» Симонов воспринимал, как нечто глубоко личное. Он просил Полковника - прозвище, данное Климову неизвестно кем и за какие воинские подвиги - повторить раза три.

За свои тридцать шесть лет Полковник - сын знаменитой героини, летчицы-бомбардировщицы из женского полка «кукурузников» под командованием Марины Расковой - совершил множество неординарных поступков. Он пересек вдоль и поперек несколько океанов переводчиком на торговых судах, учился в Пекинском университете китайскому языку. И едва не стал жертвой «культурной революции» («мне едва китайцы не отняли яйца» - один из его самых душераздирающих хитов), побывал во многих странах с ответственными миссиями.

В университете им. Патриса Лумумбы числился преподавателем немецкого языка. Но испанским – при безукоризненном произношении - владел весьма приблизительно. Парторг Коновалов, за которым он следовал по пятам , жаловался, что Полковник при переговорах с кубинцами многое переводил с точностью наоборот - как с русского на испанский, так и с испанского на наш. И умудрился перессорить советского партбосса с некоторыми кубинскими jefes настолько, что они не хотели с ним общаться. Особенно в паре с Полковником-переводчиком.

Зато в компаниях Валера был незаменим. Он вдохновенно горланил на все Моа, сыпал анекдотами и мог выпить весь кубинский национальный запас рома за одну ночь, не потеряв способности к пению и произнесению тостов с примесью русской и кубинской матерщины. Своим искусством дарил радость братским народам, имевшим честь сидеть с ним за одним столом.

Сегодняшний вечер не был исключением. Правда, на утро Полковник и Володя Бурин не вышли до обеда на работу. Бурин, как всегда, спал, завернувшись в смоченную под краном простыню. А Полковник позвал с балкона коллегу - переводчицу Любу Блейх, пышненькую, конопатую студентку-москвичку, проходившую на Кубе годичную языковую практику. Она жила этажом ниже.

Люба, не подозревая подвоха, выскочила на нежный и страстный призыв барда на свой балкон, подняла голову - и ее взору явился свисающий с перил полковничьего балкона его голый синий зад и нечто безобразно-морщинистое, мотающееся ниже ягодиц. Сначала Люба не могла понять, что это за новое светило, пока полковник не стал бросать в нее свежими яйцами между своих ног.

Люба при этом физически не пострадала, но ее девичья честь была глубоко и незаслуженно оскорблена. В начале рабочего дня она позвала Симонова в техническую библиотеку завода – якобы помочь с переводом английских надписей на американских чертежах. Краснея и путаясь, она рассказала об утреннем инциденте с яйцами и попросила у него отеческого совета: что делать, писать или нет в партком на Валеру?

Симонов попросил ее воздержаться от столь крайнего шага. «Он же вас любит, Любочка, - и это неуклюжий способ выражения безответно влюбленного и отчаявшегося старого холостяка»... Люба недоверчиво, словно это была голая жопа ее обожателя, смотрела в лицо Симонова бархатно-темными очами на конопатом лице. И решала неиспорченным студенческим разумом: кто ей поможет больше, парторг Коновалов или беспартийный Симонов?.. Но жаловаться не стала.

Полковник не оценил по достоинству благородного всепрощения его бестактности. Он восхищался своей находчивостью и хвастался, как сумел отомстить «этой Блейхе» за ее отказ проявить женское сострадание к удовлетворению его холостятских потребностей. И тут же высказывал предположение, что мулат Лео успевает «сингарить» сразу двух советских Люб - и Биденко и Блейх. С первой ему приятно, потому что все делается молча - он не знает русского, а она испанского. А со второй – при отсутствии языкового барьера – происходит слияние двух культур на сексуальной основе.

***

Автобус с советиками подкатил к офисине проектировщиков вслед за серой «Тойотой» Симонова, управляемой Юрой Апуксиным.

Смочков в помятой гуайявере и с лицом, тоже измятым, как газета перед употреблением в сортире, остановил Симонова при выходе из автобуса. И, не поздоровавшись, глубокомысленно оттопырив губы и подвигав кожу на чешуйчатой лысине, сообщил, как нечто чрезвычайно важное, дохнув на него ромово-никотиновым настоем:

- Ты просился в Никаро. Завтра утром поедешь туда на грузовике вместе с Сергеем Лянкой и с твоим Аржановым. В Гаване с ума сошли: товары завозят в Никаро, а мы их оттуда должны забирать для нас. Оборзели!

- Почему он вдруг стал моим? Я имею в виду Аржанова. Я не марикон.

Дуче скорчил одну из своих низкопробных приматовских мин:

- Не цепляйся за слова! Аржанов - твой подчиненный... Получите в тамошнем катовском магазине товары - мясо, рыбу, фрукты, словом, все по ведомости - и привезите вечером сюда. Попутно соберете нужную вам техинформацию, нормативы - все, что вам надо для работы по вашей автоматике.

- А если не успеем? Я могу там остаться еще на пару дней?

- С Голосковым попьянствовать? Нет! Вернешься вместе со всеми...

В полночь в комнате Симонова появились Карина и Барбарина, сильно надушенные, напудренные и немного навеселе. В их альберге у какой-то мучачи отмечался el dia de cumpleanos - день рождения, и они полакомились банановым ликером с тортом.

Известие, что Симонов едет в Никаро, кубинок сильно взволновало, и они, переглянувшись, заявили, что поедут повидать Вовика. Симонов попробовал возражать: их приезд грозил провалом всей конспиративной группы любителей подпольного секса. Девушки снова переглянулись и перевели разговор на другие темы.

Симонов, словно невзначай, спросил Барбарину, как она провела недельный отпуск в Сантьяго у своих родителей, - надеялся из ее уст услышать рассказ о их свадьбе с лейтенантом. Барбарина пытливо взглянула на него своими узкими индейскими глазами - словно томагавк метнула, но только пожала плечами и сказала по-русски:

- А ничего! Мама, папа, братья, сестры... У меня много родственников, каждый день меня приглашали в разный дом - к сестре или брату. И мы пили и кушали, танцевали. Все!

Все, кроме замужества... И, похоже, она не намерена была ломать сложившийся порядок своей жизни из-за какого-то пустяка. Если бы не Кари, Симонов так бы и не узнал о бравом лейтенанте, отбывшем после свадьбы на охрану морских рубежей своей островной родины. А его жена продолжала регулярно спать с нелюбимым штангистом Петрушко и изредка - со своим возлюбленным «Бобиком».

И сегодня Барбарина, выпив с Симоновым и Кари полстакана рома с лимоном, до утра удалилась в покои графа Петрушко, проимитировав для Симонова свой уход в альберге открыванием и закрыванием входной двери. Однако скрыть своих шагов по каменному полу в направлении Толиной комнаты, скрип двери и Толино приветствие: «А-а, это ты, красотка Мэри!» - она была не в силах... Но не мораль же ей читать? И сам ты, чем лучше ее? Может, и к твоей жене в этот момент злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал... Весь мир – бардак! - И кто в нем люди?..

- Муж у нее красивый?

Он еще бы хотел спросить и о его цвете - белый, краснокожий, черный, - но это было уже слишком. Он избегал напоминать Карине – прямо или косвенно - о их разноцветности.

- На фотографии – красивый. А в жизни я его ни разу не видела… И надолго ты в Никаро, Саша?

Она сидела у него на коленях и гладила по голове своей легкой ладонью.

Свет в комнате был выключен, в приоткрытые жалюзи тянуло ночной свежестью, приправленной сероводородом, и слышалось шипение пара от трубопровода расплавленной серы под горой. Москиты мирно дремали по стенам, дожидаясь своего ночного пиршества. Голова была тяжелой - и от выпитого, и от недосыпания. Он гладил ее по колену - оно было аристократически совершенное - не острое, а филигранно выточенное из черного дерева.

- Нет, завтра вернусь, - сказал он, из-за мыслей о колене помедлив с ответом. - Приходи ко мне в это же время. Давай ляжем спать.

- Bien, - перешла она с английского на испанский. - Solo dormir y nada mas. - Хорошо. Только спать и ничего больше.

- Конечно, - легко согласился он, заранее зная, что стоит дотронуться до ее груди, живота, бедер в постели - и все обеты мгновенно растворятся в эфире вспыхнувшего желания: «и пылающий жрец распален грубой жаждой земных наслаждений».

Эти надсоновские строки запомнились в юности и сами приходили на ум. Но как-то вскользь, потеряв свою обличительную силу, и бушующая плоть творила свои собственные поэтические ритмы. Куда-то девались усталость, сонливость - оставалось одно ненасытное стремление к бесконечному обладанию, погружению друг в друга, в стремление постичь непостижимое.

А в результате они едва не проспали; хорошо, что Юра Аржанов хрипловато закричал с улицы:

- Саш! Симонов! Ты встал? Нам же в Никаро, не забыл?

На часах было пять двадцать, снова спали не больше двух часов. Оба голые вскочили с постели и молча стали одеваться, не зажигая света, только полностью открыв жалюзи. Мертвенный свет от ртутного фонаря на железобетонном столбе напротив заполнил комнату. Спросонья все казалось ирреальным, чем-то вроде продолжением сна. И темное тело Карины, плавно перемещающееся в голубоватом свете усиливало это ощущение потусторонности.

 Он побежал на кухню, подогрел вчерашний кофе и настоял, чтобы Карина выпила чашку, закусывая шоколадом. А себе налил вместо кофе коньяка, прожег нутро его теплой пронзительной струей. Сразу захотелось жить и работать на благо Родины. Карина притронулась губами к шоколаду - от коньяка отказалась. Он проводил ее до двери, целуя на ходу в нежную шею, а на пороге - в губы.

Потом, как всегда, проследил с кухонного балкончика, как она медленно, не оглядываясь и скользя по узкой тропинке, поднималась по крутому откосу к своему общежитию - alberge. Оно находилось метрах в двухстах – под красным фонарем на макушке водонапорной башни для предупреждения самолетов об опасности. Намного выше этого фонаря гасли звезды. Небосвод быстро светлел - Вселенная обещала ясный и жаркий день на этой самой прекрасной частичке земли, какой - до Колумба - не видели глаза европейцев.