Глава 62. «За що я Педро давал бутылку...»  

Пока Игорь в своей комнате одевался, Симонов в гостиной смотрел на прыгающем экране телевизор диснеевские мультики, оставленные американцами на кубинских телестудиях, в основном о Микки-Маусе. Их гнали с назойливым постоянством в разное время суток из Гаваны и Сантьяго.

Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо - он оглянулся, думая, что это Игорь. Оказалось, болгарин Димитр, сияющий своим щекастым лицом. Из-за треска старого телевизора и криков munecitos animados - живых кукол - Симонов не услышал стука входной двери.

- Елате с мене, Саша и Игорь, - заглушая телевизор, сказал он. - Моя-та каса, дом идем. У меня има – есть – гости: Василин, Любомир - болгарины, мои другари, пристигнах от Гавана.

Симонов встал, пожал Димирту руку и отключил телевизор. Из своей комнаты вышел Игорь, одетый в белую рубашку и джинсы. Отказаться от приглашения было просто невозможно: Димитр бы смертельно обиделся.

Леня Лескин как-то - по пьяному делу - проболтался болгарину, что Смочков на инструктаже назвал Димитра «антисоветчиком» и запретил советикам с ним общаться.

Это оскорбило могучего болгарина до глубины души, и он закипел, как многоведерный самовар, угрожая поехать к своему консулу и, как коммунист коммунисту, рассказать о негодяе Смочкове, посягающего на нерушимость болгаро-советской «дружба на народите».

Одно упоминание имени Смочкова вызывало в необъятном чреве Димитра взрыв обличительных речей и проклятий на всех известных ему языках - от широко употребимых козлов и педерастов до местных марикона, кохонес, каброна и коньо.

Вышли на улицу. Солнце полило нещадно. Казалось, океан, сияющий и парящий за аэродромным полем, тоже излучал тепло, как бескрайняя раскаленная плита.

По лицу болгарина лился пот, словно он только что вышел из сауны. Он смахивал крупные капли ладонью, поливая соленой влагой раскаленный асфальт, и по пути к своему дому делился внезапной радостью. Из его быстрой и путаной речи всего понять было невозможно, но Симонов и Седов кое-что уловили.

Четыре месяца кубинцы не выдавали Димитру зарплату. Его кубинский хефе перестал присылать за ним машину, и Димитр, естественно, с пару недель не работал. Устав от безделья и неопределенности, пошел на автобусную станцию и поехал из Моа в Ольгин - напрямую к первому секретарю провинциального комитета партии.

«Първ секретар» оказался «много приятен млад човек» - всего тридцать шесть лет. И когда Димитр попросил, чтобы его отправили в Болгарию, потому что бесплатно «работя» он не «възнаверямам», чуткий «първ секретар», который учился в Союзе, знает русский, бывал в Болгарии и Чехословакии, поднял трубку и отчехвостил Димитрова хефе так, что тот сразу пригласил болгарина в свою офисину. Там Димитр получил 480 песо, вернулся к первому секретарю новоиспеченным нуворишем.

«Първ секретар» оказался сговорчивым мужиком. На его служебной машине они приехали в Моа в апартаменто Димитра - и здесь вмазали сначала бутылочку сливовой ракии, а потом и бутылочку мастики. И было так «добре, хубаво».

Молодой секретарь поведал болгарину секрет своей карьеры. Под мудрым водительством Фиделя он, начиная с 15 лет, партизанил в горах Сьерра-Маэстра, и в колоннах повстанцев в конце декабря пятьдесят девятого вошел в Гавану...

На этом месте Димитр отключился от разговора о своих международных контактах и попросил советиков купить в их автолавке женские туфли 23,5 размера. И заявил, что приобретать автомашину по возвращении в Болгарию не собирается: пусть «глупав хора» - глупцы - платят по пятьдесят две стотинки за литр советского бензина, когда он получает всего 270 левов в месяц. «А почему у вас-то вы платите только 20 копеек за литр, это, примерно, 15 стотинок? И это дружба?.. И у вас наши сигареты стоят в два раза дешевле, чем у нас в Болгарии»... А у него в Плевене жена и четырехлетняя дочка года живут в квартира с «площ» сто десять квадратных метров - и за все надо платить «купчину» денег. Он насмотрелся на жизнь во всех государствах Европы, куда ездил со своей футбольной командой, и пришел к выводу, что социализм – «глупав» система и скоро ей придет «край».

Седов и Симонов переглянулись: от болгарского коммуниста слышать такое заявление было странно. От Димитра не ускользнула реакция русских на его слова, и он тут же обличил их:

- Я всегда говоря истина, а вы боясе. Не надо страхуван се! Нужно быть смел, храбър.

- Чувствуется тлетворное влияние Запада, - пробормотал Седов.

Димитр, слава Богу, его не понял и обрушился на своего соотечественника Николая: он с ним в ссоре, потому что его «съпруга» - плохая женщина, а он находится под ее «током» - каблуком, и поэтому он не «мъж» - не мужчина, а «глупав жена».

До приезда этой «глупой женщины» Николай и Димитр жили в одной квартире, к ним ходили кубинки, и они каждый день выпивали. А теперь Николай стал для него - наравне со Смочковым - – «страхливцем» - трусом и предателем – «предател».

Зато своими гостями из Гаваны Димитр хвастался, как родными братьями: очень умные специалисты, проектируют трубопровод для снабжения водой двух никелевых заводов - в Моа и Пунта Горде – и жилых поселков и рудника. На Кубе раньше прожили по четыре года, и вот снова приехали в гаванскую проектную «эмпресу». В этом КБ работает 400 человек, из них 82 человека русских и 7 болгар. Все они проектируют гидросооружения. И особенно выдающимся является Любомир. Ему всего тридцать восемь лет, он доцент НИИ, кандидат наук, говорит на русском, испанском, английском и французском. И вообще, болгары умные - не такие, как вы, советики. Не знаете ни одного «чужд езык», потому что считаете себя «велик нация»…

Любомир и без предварительного представления Димитра вызывал чувство белой зависти и восхищения. Рост под метр девяносто, спортивная фигура в белых одеждах - белые брюки, белая безрукавка, белые туфли. Белокурые густые волосы. И белозубая улыбка на красивом лице излучала доброжелательность с примесью естественного необидного снисхождения к прочему люду, к коему природа не проявила такой щедрости, как к нему. Например, к его коллеге - сухому и лысеющему шестидесятилетнему Василину. Русский язык у Василина оказался немногим лучше, чем у Димитра. Поэтому Симонов предпочел разговаривать с ним на английском - им обоим это пришлось понраву.

Димитр хлопотал на кухне, а Седов и Василин смотрели по телевизору бокс - на Кубе проводился очередной турнир социалистических стран. А Симонов на испанском вел разговор с Любомиром.

Бывалый болгарин объездил на своей машине всю Европу. Четырнадцать дней жил в Мадриде, побывал в Прадо и Эскориале - этом седьмом чуде света. Он считает, что Мадрид - лучший город в мире, - лучше Парижа.

Симонов слушал и ушам своим не верил: как это гражданин соцстраны свободно разъезжает по капстранам без сопровождения агентами болгарского КГБ! А главное, во всех странах у него были женщины, самые разные и все - красивые. За четыре года на Кубе он «апробировал» их в количестве 283 штук. Это было легко. Ему кубинцы предоставили в распоряжение «пижо» - он мог раскатывать по всей стране. А девушек на обочинах «карретер» - как травы. И все хотят, чтобы их куда-то подбросили.

Дальше схема самая примитивная. Мучача садится в салон твоего авто - желательно, рядом с тобой - завязывается разговор, ты случайно погладишь ее по коленке и бедру, предлагаешь прокатиться за городом, выпить, закусить - в кафе или лучше устроить завтрак на траве (все необходимое - ром и конфеты и прочее - ты постоянно возишь в багажнике для таких случаев). И уже одно ее согласие на прогулку означает стопроцентный успех предприятия.

Симонов понял, что в лице этого обаятельного водопроводчика встретил человека своего круга - настоящего профессионала, превзошедшего его по всем важнейшим казановским параметрам.

По сравнению с этим сексгигантом померк даже лейтенант-автомобилист Коля из офицерского прошлого Симонова. В то лето он угодил с амебной дизентерией в армейский госпиталь в Китае, - под городом Дальним, а Коля с какой-то заразой попроще. Быстро скорешились, и автомобилист без хвастовства показал Симонову записную книжку с именами советских и китайских девушек, даривших ему свое самое дорогое и такое естественное.

- А негритянки у вас, Любомир, были?

- Негритас? Сколько угодно! А у вас?

- Одна. Но очень хорошая...

- Одну хорошую я поменял бы на всех своих триста.

Их интимную беседу прервали радостные крики Василина, подхваченные выскочившим из кухни Димитром: «Победя! Виктория!..» Оказалось, что наш Сорокин начистил физию румыну и победил.

С румынами у болгар, как и с югославами, отношения были не из лучших. О Чаушеску они отзывались с брезгливым выражением на лицах: «глупав диктатор», «червен крал, цар» - глупый король, царь. Но теми же эпитетами они награждали и своего «свинаря» - Тодора Живкова. Зато с благоговением отзывались о царе Борисе III - он хотя и проводил прогерманскую политику, зато спас Болгарию от разрушений во Второй мировой войне.

За победу русского боксера следовало выпить болгарской мастики - сногсшибательного самогона балканского происхождения. Димитр не утруждал своей фантазии приготовлением национальных явств: навалил на сковороду русской, из города Канска, говяжьей тушенки, добавил в нее болгарского перца и лука, пожарил эту смесь, вдобавок нарубил овощного салата - и стол, дополненный вермутом, мастикой и «матусаленом», получился царский.

- А вы конину едите? - спросил Седов, когда, опрокинув по рюмке густой желтой мастики, приступили к трапезе

Димитр посмотрел на Седова выпученными глазами, как на дикаря:

- А вы-та нет? Нима его забраня  кушать - это хорошее ядете. Кон требва коля - это резать, кога он млад, нежен.

- Жеребенка, что ли, нежно колоть? - уточнил Седов, ответив «болгарцу» своим тяжелым темным взглядом.

- Да, да, ребенка коля и ям.

- Ничего себе!

Седов и Симонов покатывались со смеху, вслед за ними стали смеяться Василин и Любомир. Димитр обводил всех налившимися кровью глазами, а потом грохнул по столу кулаком, больше похожим на кувалду:

- Що, вике, аз-я-то, говоря смешен?

Любомир, проглотил смех, и, скроив серьезную физиономию, быстро пояснил земляку причину смеха. И тогда уже смеялся один Димитр; остальные, перестав жевать, смотрели, как колышется от припадка веселья его пантагрюэлевская утроба и выкатываются из орбит славянские - мутновато-серые, налитые кровью глаза.

Симонов и Седов выпили на ход ноги по полстакана прекрасного болгарского вермута и поднялись уходить. Но болгары тоже встали и сказали, что проводят их.

Димитр, Игорь и Любомир походили на трех васнецовских богатырей - Илью Муромца, Никиту Добрынича и Алешу Поповича соответственно. Симонов и Василин выглядели по отношению к этой троице мелковато.

Когда проходили по лестнице мимо дверей квартиры, в которой жили Люба Биденко и рыжеватая переводчица из Иркутска Таня, Димитр хмуро пробурчал:

- Те, они също, тоже-та пия ром и вино всеки ден - и вчера, и днес. Люда има плохая курва. С нея естонец Эйко лягал да спя. Она спя точно над въерху мене, и я все-та, вике, чувам-слышу в нощно время. И креват у нея почти всеки нощ скрибуцам. А Таня спя с Мишей, приятелем Эйко, которого вы наричам «конь». Той - он смея се, как конь креща - ржет.

- А ты, Димитр, им завидуешь? - хмуро ударил ему тяжеловесным вопросом в затылок Седова, не переносивший сплетен.

- Я завиждам? - Димитр аж подпрыгнул, рискуя при приземлении сломать лестничный марш. - Ты, вике, Игорь, меня желае оскарбявам. Люба, вике, плохая курва, но желая покажа се благороден. А сама спля с Эйко и още с кубинцем Лео. Я с балкона виждам вчера, как они-те излизам - выходить - от вход нашата дом. Я не шпионин, но умея наблюдавам.

- А кому какое дело - кто с кем, кого и как? - пробурчал Игорь, пропустив мимо себя неудовольствие «болгарца» - так Леня Лескин за глаза называл Димитра. - Ты тоже с кубинками на полу не в шахматы играешь.

- Я футболист, я топко - мячим врата вкарам - забия, - загоготал Димитр, довольный упоминанием о его сексуальных достижениях.

Симонов внутренне был солидарен с Игорем, отстаивающим свободу половой жизни. В конце концов, о чем бы не говорили советики, оказавшиеся на Кубе соломенными вдовцами, а возвращались к одной вечной теме – «без женщин жить нельзя на свете, нет!..» Голодными глазами робких кобелей сопровождали они покачивающих бедрами кубинок. И, вопреки библейскому завету, уже имели их в сердце своем. Так пусть Люба Биденко, как и в Союзе, делит ложе с двумя своими нежными рыцарями - одну ночь с красивым чернокудрым мулатом Лео, другую - с белокурым усатым коротышкой – «белофинном» Эйко. У Клеопатры и Екатерины Второй нашего брата было немерено, и это им только помогало в выполнении их высоких гособязанностей. Как и Любе Биденко в ее однообразной работе по начертанию общих видов и монтажных схем КИПиА.

А ее недавние партнеры - муж и любовник - тоже не умерщвляли свою плоть воздержанием. Князев даже хвастался, что ему ничего не стоит, как он говорил, «обслуживать двоих». А в минуту недовольства как-то даже признался, что с его инструментом ему с Любой делать нечего: «Там у нее троллейбус свободно развернется»...

И тут же начинал хвастаться, что его пенис послужил моделью для создания аппарата для лечения женщин от бесплодия. Для этого ему пришлось с помощью жены возбудить свой фаллос, бежать в туалет и там тайно и снять с него гипсовый слепок. Благодаря этому наша страна сэкономила тридцать тысяч долларов: именно такую цену якобы запросили Штаты с СССР за аппарат для массажа влагалищ советских тружениц.

Мужики между собой зубоскалили: не за этот ли подвиг во имя отечественной науки Князеву недавно нацепили орден Трудового Красного знамени?..

Болгары и советики, посовещавшись у подъезда, решили пойти в «Rancho» - ресторан, стилизованный под латиноамериканскую усадьбу: хижина, навесы, крытые пальмовыми листьями. А вокруг - банановые заросли, несколько пальм.

Пока шли до этого ранчо, заморосил дождь – мелкий, как из сита; хмурая туча надвигалась со стороны океана, сразу наступили прохладные сумерки, и стало неуютно вокруг и на душе...

Любомир вслух выразил барское недовольство:

- Смотрите, все едут на джипах, а мы идем под дождем пешком. Я не привикна.

До «Rancho» оставалось метров пятьдесят, но Димитр вдруг остановился перед калиткой с надписью белой краской: «Raspeto al derecho ajeno es la paz. Benito Juares». Симонов про себя перевел: «Уважение к чужому праву означает мир. Бенито Хуарес»...

Для Димитра эта надпись ничего не означала: не будь калитки, он бы вломился и сквозь забор.

По узкой тропе, уложенной гладкими мокрыми камнями, сквозь какие-то кусты, лимонные деревья, пальмы, цветочные клумбы по сторонам гуськом прошли к открытой настежь двери.

Первое, что увидел Симонов, - толстую девочку на кресле-качалке перед включенным телевизором: на экране бесновался бессмертный Микки-Маус. Но тут же появился хозяин - лысый, голый по пояс, жирный и волосатый, с большим горбатым носом мулат лет шестидесяти. Димитр распахнул навстречу ему сердечные объятия с зажатой в руке бутылкой «матусалена».

- О Педро! Буенас тардес! Комо эстас?

Толстяки приобнялись, и Димитр поставил бутылку на самое видное место - на «апарадор» - заставленный старинной фарфоровой посудой буфет.

Педро суетливо прошлепал босыми ногами по земляному полу к буфету, схватил бутылку и ударил кулаком по дну - хотел ее немедленно пустить в расход. Но болгары и русские хором закричали, что не хотят пить, и бутылка - это «регало» для Педро. Волосатый мулат выразил на темном горбоносом лице искреннее сожаление, поставил «матусален» на «апарадор» и, согнав толстую девочку с кресла-качалки, завалился на него.

Гости рассредоточились кто куда: Симонов и Седов сели на плетеный диванчик, Димитр, Василин и Любомир заняли стулья, тоже плетеные, с прикрытыми кусками пестрой материи сидениями.

Девочка - ей было лет шесть - топталась на месте и явно не хотела уходить. Отец или дед - Симонов пока не понял, кем она приходилась Педро, хрипловато произнес одно слово – «?vete! - и пухлая мулатика исчезла в соседней комнате.

- ?Quien es?- Кто она? - спросил Симонов.

- Младшая дочка.

- А старшая где, Педро? - спросил Димитр.

- В университете. Ей девятнадцать.

- У тебя хороший дом, - похвалил Димитр.

А Симонов подумал: обыкновенная хижина - потолка нет, одна крыша из слежавшихся, словно обугленных, пальмовых листьев. Вместо обычных жалюзи, на окнах - полуприкрытые ставни. Просторное помещение с голыми стенами из тонких и узеньких, как дранка, почти черных досок освещает тусклая единственная лампочка, подвешенная под потолком. Комнату наполнял запах вареной фасоли.

Но похвала Димитра пришлась кстати. Педро вдруг распалился и стал расхваливать и свой дом и усадьбу: в его саду растет пятьдесят четыре дерева: сосо - кокосовая пальма, limoneros - лимонные деревья, fruta bomba, guayabo.

Симонов едва успевал переводить для Игоря и Димитра его быструю, смятую сигаретой во рту речь. А когда в комнате появилась тихая красивая мулатка лет сорока с длинными распущенными волосами, одетая в просторное оранжевое платье, он сказал, что это его вторая жена. Она работает поварихой в «Rancho» и забежала домой на минутку.

А первая «эспоса» с сыном - сразу после революции - эмигрировала в США. Сын теперь уже взрослый, обосновался в Западной Германии, живет хорошо. И вообще, в жизни Педро все прекрасно. Кроме диабета - это у него, - а остальные все здоровы.

Он с Кубы никогда не хочет - здесь его родина, жена, ее мать, его две дочери. После революции один миллион кубинцев покинули остров, рассыпались по всему миру, но нельзя же, чтобы страна совсем опустела. Кто тогда будет строить социализм и коммунизм?

- Ну и этим засрали мозги до упора, - усмехнулся Седов, выслушав Симоновский перевод.

Сын неблагонадежного инженера, сосланного в начале Отечественной войны из Ленинграда в Усолье-Сибирское, имел право на такое вольнодумие.

Симонов не успел отреагировать на замечание Игоря. Он на какое-то время онемел: в дверь, на ходу сворачивая мокрый зонтик, с легким вскриком вбежала Карина. И сразу за ней - стройненькая гибкая мулатка, по виду ее ровня. Мелкими шажками она подскочила к волосатому Педро, поцеловала его в лысину, потом в горбатую носяру и затем начала раскланиваться гостям, растянув в улыбке пухлые губы и показывая ряд белых крупных зубов.

Карина застыла у двери, прямая и строгая, - и только темные глаза ее, подведенные белым макияжем, перемещались с одного лица на другое. Симонову стало досадно: она, как ему показалось, ни единым движением лица не выдала знакомства с ним. И только после щебета своей подружки суховато, по-учительски, поздоровалась:

- ?Buenas tardes!

Педро величественно приобнял «мулатику» за талию и представил:

- Это моя дочь Исабель, а это (царственный жест в сторону Карины) ее подруга, преподаватель английского языка, Каридад. Раньше, двадцать два года назад, я жил с первой женой в Сантьяго, и дружил с ее отцом. А сейчас Каридад учит мою дочь английскому языку.

Педро постарался на славу: Исабель получилась его копией противоположного пола.

Симонов переводил этот монолог для Седова, а сам невольно наблюдал за Любомиром. Застывшим взглядом, устремленным на Карину, и всем своим сильным напруженным телом он напоминал хищника перед прыжком на давно поджидаемую им жертву. Но Кари оставалась бесстрастной и неприступной, как африканская богиня, спустившаяся на грешную землю взглянуть на суетливый человеческий род. И только раз, встретившись взглядом с Симоновым, она позволила себе улыбнуться уголками глаз и губ с такой милой и дорогой его сердцу лукавинкой, что у него на миг перехватило дыхание и далеко, откуда-то свыше, в нем прошелестели слова, услышанные во тьме: «Я тэбья очен лублу»...

Девушки извинились и пошли в другую комнату, отделенной от гостиной перегородкой из таких же черных досок, что и стены дома. В проеме двери Кари остановилась, повернулась лицом ко всем, но смотрела она только на Симонова. По выражению ее немного прищуренных глаз он понял: «Жди! Я приду»... А вслух она произнесла одно слово:

- ?Adios!..

***

В «Rancho» они впятером, сдвинув два пластмассовых столика, расселись на тоже пластмассовые красные стулья. Любомир сел рядом и , перейдя на английский, спросил Симонова:

- Кто та девушка, негритянка? Она на вас так смотрела!

- Вы преувеличиваете! Единственный среди нас, кто бы мог ее заинтересовать, это вы, Любомир. Просто я с ней знаком по academia nocturna de las lenguas estranjeras - здесь есть такая вечерняя школа для изучения иностранных языков. Я там пару месяцев совершенствовал свой английский. К сожалению, не с ней, в другой группе.

- Я бы хотел с ней познакомиться поближе. Мы здесь пробудем еще дня три - четыре, за это время многое можно успеть. Поможете?

Настырная сексозабоченность болгарина восхитила Симонова. Но бдительный ум и воля, закаленная страстью и размышлениями, мгновенно слепили убедительную отмазку:

- Не советую к ней приближаться на расстояние ближе десяти метров. У нее жених  - из здешней охранки, Роберто Эрера, ее ученик, кстати. Он от нее на шаг не отстает - пасет бдительней, чем Фиделя.

- Чепуха! Вы преувеличиваете.

- Нисколько. Я уверен, что пока мы были с ней у Педро, он ждал ее в саду за одной из пальм.

- Бросьте шутить, Александр! Я не видел ни одной такой красивой - нет, не самой красивой, но обаятельной негритянки. А я на машине за четыре года объездил всю Кубу. Вы знаете, где она живет?

- Нет. Только место, где работает. Но там сейчас, кажется, каникулы, - напропалую врал Симонов.

Еще этого ему не хватало: стать сводней по отношению к любимой девушке!.. И болгарин этот не из трусливого десятка: прет буром, как Дон Хуан против каменного гостя!

- Эй, Любомир, Саша! - прикрикнул Димитр, прихлопнув волосатой кистью по столу. - Стига, достаточно, вике, вам-то говоря по-английски. Я просил бармен дам нас сервеса - бира, пива - и он так нахален - не дает! Саша, иди и кажа онзи бармен, что он лож - плохий - човек. Фидель сказал, что мы, чужестранцы, имеем всеки привелегии, потому что живем одни, без семейства и кубинцам-та помогаем построя вам коммунизм.

Симонов не стал ждать окончания инструктажа и подошел к бару, освещенному голой лампочкой, раскачивающейся на ветру под навесом. За стойкой сидели несколько кубинцев. Симонов попросил у молодого бармена, крепкого парня с красной повязкой на лбу, пять бутылок пива. Бармен оглядел сидящих за стойкой соотечественников и обратился к ним за советом:

- ?Y como? ?Se puede dar a los sovieticos cinco botellas de cerveza?  - Как, можно дать советикам пять бутылок пива?

- Нет! - твердо сказал заморенного вида тип с кроличьей физиономией. Если бы мы их знали - другое дело. А то здесь много развелось иностранцев - русских, болгар, эфиопов.

В затылок Симонову тяжело задышал Димитр: «И тебе тоже не дают?..»

- О чем спор, компаньерос? - миролюбиво спросил Симонов. - Если в вашей стране нет пива для советских людей или его жалко для нас, то и не надо! Обойдемся без пива. Спасибо за гостеприимство!

Кубинцы были посрамлены, особенно «кролик»: его кривые зубы, обнаженные в глупой улыбке, выражали недоумение: неужели этот советик знает «ленгуа кастельяна» - испанский? А тут подошел военный в обнимку с толстой негритянкой - и всех кубинцев от стойки, как Макар хреном сдул.

Бармен с покорным видом полез в металлический ящик, заполненный льдом, и извлек из-под него пять холодных, как смерть, темных бутылок без этикеток универсального кубинско-чешского пива. Они сразу покрылись обильным потом.

- А ты, Димитр, зачем «матусален» этому Педре отдал? Мы сейчас с пивком его бы и сами употребили, - сказал Седов, оторвавшись от горлышка «сервески».

Пиво было невыносимо студеным - на грани замерзания, и поэтому почти безвкусным. Симонов с удовольствием бы променял всю бутылку на глоток рома.

Димитр пустился в пространные объяснения:

- Я за «матусален» плащам - давал двадесет четыри песо, а кубинец трябва плащам за десет раз повече - больше. Педро после давам петдесет песо, и я могу купя две бутилка «матусален», и една бедет, вике, бесплатно. Това есть бизнес, Егор. И Педро понякога - иногда - ми платит долары. В Куба много долары, но кубинцы их скривам. Разбирам, Егор, защо я Педро давам бутилка?

- Теперь и дураку понятно! - сдержанно хохотнул Игорь.

Но Симонов, хорошо изучивший характер своего друга, по выражению слегка прищуренных темных глаз под тяжелыми бровями понял, что к такому бизнесу он испытывает отвращение. Хотя такой же «бизнес» практиковали и некоторые советики, особенно их жены, фарцовавшие всем, что приносило маломальскую выгоду.

А Симонов, семь лет назад побывавший в Болгарии, и сам подвергался атакам скупщиков дефицита и валюты. В Софии, Пловдиве, Велико-Тырново, Габрово, Бургасе, на Солнечном берегу - везде шныряли хорошо одетые парни, останавливали иностранцев и спрашивали, не продадут ли они фотоаппарат, пишущую машинку, валюту, - и давали за это хорошие деньги.

А в Москве - у валютных магазинов «Березка» - тоже крутились профессиональные кидалы и озирающиеся по сторонам новички и спрашивали: «Сертификаты, чеки, боны, валюта есть?..» Откликнувшимся на их призыв лохам они не редко в обмен на загранвалюту втюхивали вместо деревянных рублей «куклы».

У Игоря сегодня настроение было хмурое - подстать сырой и ветренной погоде. По дороге из «Rancho» он ворчал:

- Вот и корми их, гнои себя здесь!.. А они тебе бутылки пива не дадут за твои же деньги. И на кой хрен перед ними унижаться? Мы для них те же нищие эфиопы... Хотя для Союза Куба каждый год обходится в миллиарды долларов. А ради чего? Чтобы Федя и его шайка правили?.. Перед всем миром голодных и рабов бисер сыплем, а что с этого имеем? Здесь каждый второй мечтает удрать в Америку. Или чтобы вместо нас пришли американцы...

***

Симонов не обманулся: Карина тихо постучалась в дверь после полуночи.

«Гэбэшник» Сапега и штангист-снабженец Петрушко дрыхли без задних ног после очередного похода на корабль и обильного возлияния на борту в обществе боцмана. Моряки в обмен на ром щедро вознаградили соотечественников корнеплодами и клубнеплодами. На кухонном столе были рассыпаны не мытые, с прилипшими к ним пятнами родной земли, свекла, морковь, картошка и даже два черных клубня редьки - деликатеса, с которым местные бананы, апельсины, гуайява, манго и даже ананасы не шли ни в какое сравнение.

Он прикрыл дверь и крепко прижал девушку к себе. И сразу переполнился жалостью: кофточка на ней была насквозь мокрой, и Карина, когда случалось, что холод касался ее кожи, дрожала мелкой дрожью. Это каждый раз напоминало Симонову дочку: она тоже была мерзлячкой и, начиная с сентября, вечерами смотрела телевизор, кутаясь в плед и засунув обе ноги в большой белый сапог с электроподогревом.

Он быстро провел Карину в свою комнату, стянул с нее кофточку, расстегнул и почти силой снял бюстгальтер, поцеловал поочередно каждую, словно выточенную из черного дерева, влажную грудь, достал из встроенного шкафа пиджак от костюма и накинул его на ее дрожащие плечи. Усадив на кушетку, с трудом стянул с ее бедер сырые брюки и заставил надеть свое трико. Она на редкость оставалась послушной, и это еще сильнее вызывало в нем полузабытые отцовские чувства.

Хорошо, что остался коньяк, - и не в холодильнике, а в «апарадоре» - так назывался непонятный предмет мебели, нечто вроде прикроватной тумбочки или ящика с дверцами для хранения белья. Коньяк, налитый в кофейные чашечки, они выпили, не закусывая.

Карина наверняка хотела есть, и Симонов поспешил на кухню - зажег газ и сварил кофе. Через несколько минут они ели хамон, хлеб с маслом и пили горький кофе с коньяком и шоколадом.

За окном, в щелях жалюзи, искрился и шлепал по асфальту падавший из бездонной тропической бадьи дождь. А здесь был их маленький, украденный у жизни и людских глаз мирок короткого счастья. В нем хотелось оставаться вечно.

Они говорили, как всегда, на английском.

- А ты понравилась тому красивому болгарину, - сказал Симонов. - Он хотел с тобой познакомиться.

- И ты этого хочешь? Я тогда тоже хочу.

Она всегда легко включалась в игру и рада была подразнить его. Он сознавал это, и в то же время ее шуточная готовность на измену задевала: все время хотелось слышать от нее подтверждение своей незаменимости, исключительности.

- Он что, тебе понравился?

- Не знаю. Но скажи ему, что я не против встретиться с ним. Пусть скажет, где.

- В каса де визита - в доме для приезжих. Когда? Я скажу ему сегодня же.

- Никогда. Скажи ему: никогда!

Они сидели на кушетке рядом - перед стулом с коньяком и закуской, и она обвила его руками и стала целовать в волосы, бормоча по-испански:

- Mentirosito mio...mi amor...mi querido... - Мой обманщик, любовь моя, любимый. Ты единственный, кто мне необходим.

Она тонко чувствовала, что он хотел от нее услышать. И ему думалось, что слова любви и нежности, сказанные не на родном языке, почему-то больше трогают сердце, чем на русском. Может, в них была никогда не слыханная им первозданность. Дыхание другого мира. Легкий ветер из неведомого далека. Аромат Африки, Кубы. Плеск океана, музыка ночного тропического ливня… Симфония ирреальности, не поддающаяся словам и вливающаяся в душу откуда-то извне только им принадлежащей мелодией...