Часть VII НЕТ СВОБОДЫ НА ОСТРОВЕ СВОБОДЫ

Глава 45. «Надо тебе отседа линять, Шурик…»

После радости - неприятности. Утром, за завтраком из глазуньи, овощного салата и сыра, поданного на стол вахтенным Голосковым, вспыхнул скандал.

Детонировал заряд критической массы противостояния Анатолий Петрушко. Соревнуясь взглядом с желтком на тарелке, набычив голову и играя голыми бицепсами, новопришелец из Гаваны сказал, обращаясь почему-то к одному Симонову:

- Ты вот что, начальник, кончай с этим делом.

- С каким? - прикинулся простачком Симонов.

- Брось ваньку валять! Баб в нашу квартиру по ночам таскать.

- Ко мне приходит всего одна. И не баба, а девушка, какой тебе век не попробовать. - Ком злобы подкатил к горлу, и Симонов протолкнул его внутрь глотком кофе. - Ты же пару дней назад сам делал заявку на поставку живого товара.

Симонов посмотрел на Ивана — тот удовлетворенно поводил острым носом и моргал круглыми похмельными глазками. Ежу понятно: действия коммунистов на утренней летучке скоординированы, и Петрушко принял на себя выполнение первого партийного поручения.

- Мало ли чего наболтаешь за рюмкой! Слова к делу, начальник, не пришьешь. Ищите другое место для блядок, а мы с Иваном в притоне жить не хотим.

- Пролетарии всех стран объединились! - зверея, стукнул кулаком по столу Вовик. - Да я вас знаете, на чем видел?

И резко ударил ребром ладони левой по сгибу правой руки.

- Не рыпайся, парень кудрявый смелый и бравый! - Петрушко угрожающе оторвал свой зад от стула, но Вовик опередил его - пружиной вскочил с места, отбросив стул ногой, и схватил со стола за ручку дюралевую сковороду с остатками яичницы.

- Я тебе сейчас, штангист сраный, этим диском башку снесу! - ощерив зубы и наклонившись вперед, тихо предупредил он. - А Шурика тронешь - ночью в постели зарежу.

И он - с колокольным звоном - хрястнул сковороду на каменный пол, схватил со стола кухонный блестящий от оливкового масла нож и резко провел лезвием у своей шеи. - Вот так! Усек?..

Попугай на соседнем балконе выдал короткий беспокойный комментарий.

Штангиста и майора угроза вряд ли напугала. Оба, как по команде, враз опасливо посмотрели на открытую балконную дверь: там внизу, напротив их окон, могли оказаться бдительные советики, и дикий крик Вовика грозил стать достоянием гласности. А затем дать пищу партпрофразбирательству с последующими оргвыводами. Коммунистам Петрушко и Сапеге такие номера были ни к чему: оба мечтали о приезде горячо любимых жен и продлении загранкомандировки еще хотя бы на год. Они переглянулись и молча, сохраняя большевистскую выдержку, скрылись в полумраке своих комнат.

А Голосков и Симонов убрали со стола и удалились к себе на экстренное совещание.

Вовик уже навел в комнате порядок - он терпеть не мог бардака и следил за чистотой в помещениях сам, никого к этому не понуждая: мыл посуду, мел, протирал пол, когда камарера - горничная от КАТа (комитета технической помощи) - почему-либо этого не делала. И с прилежанием ухоженной женщины соблюдал личную гигиену: два раза в день, не реже, принимал душ, чистил зубы, брился, одеколонился, подпиливал ногти... Аристократ от сохи.

Сели друг против друга на свои боевые кушетки, посмотрели друг другу в прозрачные славянские глаза - в них светилась ясная мысль: так дальше жить нельзя! И вопрос: что делать?..

Ответ сформулировал Вовик, и его смысл полностью совпадал с тем, что давно решил для себя Симонов:

- Тебе, Шурик, надо отседа линять! Эти два хохла съедят тебя с говном. Особенно когда я перееду в Никаро.

- У меня уже есть вариант. После обеда схожу к Иоланте и Матео. Попрошу подселить меня к Аржанову и Луговскому – у них одна комната пустует. Думаю, Матео мне не откажет.

- А они согласятся?.. Луговской ведь чокнутый.

- Зря ты! Нормальный парень. К тому же ему меньше месяца осталось — уезжает домой, в Москву. Аржанов уже звал меня к себе... Сразу скажу им о Карине, чтобы потом не было вопросов.

- Давай! В любом случае лучше, чем бодаться с этими жлобами.

Володя Луговской, тридцатилетний мужичек с Таганки, действительно с некоторых пор слыл малость чокнутым. Из-за чепухи, в общем-то. По неосведомленности - перед игрой в футбол советиков с кубинцами на пыльном пустыре - выпил целый стакан крепкого натурального местного кофе - и во время лихой атаки ворот противника едва не отдал концы: на глазах болельщиков упал на пыльную лужайку, изо рта - пена, судороги...

Хорошо, среди болельщиков находился опытный кубинский врач - не дал загнуть ласты советскому форварду и инженеру-химику.

С той поры у Луговского появился непреодолимый ночной страх – внезапно отдать концы вдали от любимой родины, Таганки, жены и сына. Почти каждую ночь он приступал к обряду умирания - стонал, громко взывал о помощи и успокаивался только после того, как фельдшерица Галя Андреева всаживала ему укол в задницу с чем-то успокоительным.

А утром измученный ночными кошмарами и бессонницей посланник советской столицы являлся в кабинет к Смочкову и слезно умолял непреклонного Дуче - прервать контракт и отправить его досрочно в Союз. Дуче меньше всего хотелось светиться с таким пустяком в ГКЭСе и посольстве, и он посылал психа к ехматери. Да и кубинцы на прекращение контракта никак не соглашались: чокнутый, по-местному – loco, компаньеро Володья провел глубокие исследования причин коррозии и выдавал ценные рекомендации по борьбе с ней. И уговаривали продлить контракт еще на год.

- Они что, издеваются надо мной? Хотят, чтобы я в Москву прилетел в цинковом ящике? - моргая белесыми ресницами, сетовал на судьбу коренастенький антикоррозийный гений. - А еще хуже, если в кубинскую психушку меня загонят - в палату номер шесть.

На предложение Симонова жить в одной квартире Луговской согласился с радостью, а краткая информация о Карине привела его в сентиментальный восторг:

- Да как ты, Сань, так быстро сумел? Я тут год почти - и только облизываюсь, глядючи на их ножки и жопы. Наверно, потому, что по-испански шпрехаешь. А я ни бельмеса!.. Но твою чернуху хочу видеть - будет хоть о чем дома потрепаться. Прилетишь в Москву - заезжай ко мне, расскажешь, чем это кончится... А у меня сегодня ночью опять приступ был - Андреиха еле отходила. Скорей бы домой! Всем надоел, а себе - больше всего. Иногда думаю, лучше копыта отбросить, чем этот безотчетный страх. Понимаешь, страх без отчета? И перед кем отчитываться?.. Перед Богом? Так нас не научили ему верить...

Красный мягкий нос Аржанова засиял всеми оттенками радуги, как проблесковый гаишный фонарь:

- Сегодня же новоселье устроим. Вместе с кубашками! - зови их. А комнату занимай, какая поглянется...

Не откладывая дела в долгий ящик, Симонов прямо из автобуса, доставлявшего светиков с завода на обед, зашел в офисину КАТа к Матео и был им радушно принят. Хефе важнейшего для советиков учреждения сидел в плетеном кресле - чистокровный испанский дон в роговых очках - и что-то важно диктовал великолепной Иоланте, стучавшей на допотопной пишущей машинке.

- Esta muy bien, companero, - терпеливо выслушав просьбу Симонова, сквозь дым толстой «гаваны» пробормотал вершитель всех бытовых проблем советиков. - Очень хорошо, товарищ. Но есть одна большая проблема...

И разрешить заботу Матео предложил компаньеро «Саче» (в испанском отсутствует звук «ш»; и кубинцы заменяют "ш" на «ч»).

«Гран проблема» оказалась весьма необычной.

После обеда к жилым домам советиков из соседнего городка Сагуа - а может, из какого-то другого «пуэбло» - прибудет на «камионе» - грузовике - полторы сотни gallos - петухов. Живых, томящихся в ожидании исполнения смертного приговора в обрешеченных ящиках. Этих gallos необходимо обезглавить и распределить, согласно установленным нормам и ценам, среди советиков.

Кроме того, поступает свежее черепашье мясо - впервые за все время существования моавской колонии! - и его тоже требуется порубить, развесить и распродать. По либру, по фунту то есть, на нос. Но это вводная...

А «гран проблема» такая: сносить головы петухам топором и делить мясо среди советиков должны сами советики. Под контролем КАТа, конечно. Он же, КАТ, берет на себя также работу по сбору денег согласно весу петухов. В штате КАТа не предусмотрена должность рубщика, видите ли. В связи с этим, не сможет ли companero Sacha найти палача-добровольца?

- Ладно, - сказал «Сача» на своем великолепном кастильском наречии с приятным сибирским акцентом. - Я организую. И тогда перееду на новую квартиру, дон Матео?

- ?Por supuesto! - Конечно, - не поднимаясь с кресла, Матео протянул руку советику.

А великолепная Иоланта – с белыми пластмассовыми клипсами до плеч и волнующим декольте до проступающих под тонкой тканью сосков - одарила Симонова многообещающей и ничего не дающей улыбкой.

- Но есть еще одно условие, дон Матео, - пустил он очередного леща начальнику офисины: Матео нравилось, когда его величали доном, а не компаньеро.

Дон великодушно качнул большой головой с редеющими кудрями. И Симонов продолжил:

- El verdugo tendra un gallo y un kilo de carne mas que otros sovieticos. - Палач получит одним петухом и одним килограммом черепашьего мяса больше, чем другие советики.

- ?Esta bien! - Хорошо.

Симонов играл почти наверняка, заранее определив про себя кандидатуру куриного душегуба. За обедом, после утренней схватки проходившем в траурном молчании, он спросил заранее предупрежденного им Голоскова: не согласится ли он для общего блага помахать топором на льготных условиях? Вовик поморщился и сказал, что должен подумать.

- Чо тут думать? - угрюмо проворчал Петрушко. - Я согласен. Вместе лишнего петуха и кило черепашины срубаем. Кубинцы говорят, от черепашины стоит, как у молодого, - вам это как раз кстати. Глядишь, и мы помиримся. А мне так лучше курям бошки рубить, чем на заводе сероводород и кислоту ртом и жопой в себя глотать.

Симонов сходил в КАТ и оповестил Матео о патриотической решимости одного «трабахадора волюнтарио муй фуерте» - очень сильного рабочего-добровольца - выполнить una tarea mas importante - очень важное задание. Матео одобрительно похлопал Симонова по плечу и сказал, чтобы Петрушко не суетился, не ездил на работу, - его позовут в час «Ч».  

Глава 46. Прощальный ужин  

По окончании рабочего дня, когда советики расселись по своим местам в автобусе для следования в свои apartamentos, в проходе выросла плоская фигура поручика Дуба. Среди кубинцев он был известен под кличкой Barba Roja - Краснобородый.

- Из КАТа позвонили, чтобы мы сразу шли брать куриц и черепашье мясо - это напротив «красного уголка». Только без паники - всем достанется.

Картина, представшая перед глазами советиков, по своему колориту и трагизму не уступила бы суриковскому полотну «Утро стрелецкой казни».

Голый по пояс, потный, забрызганный кровью и облепленный серо-белым пухом и мелкими перьями, Анатолий Петрушко вытаскивал из ящиков со щелями очередного яростно трепещущего крыльями и выкрикивающего нецензурные проклятия петуха. Но штангист ловко хватал и сжимал его голенастые лапы в своей железной длани, клал невинную главу несчастного на плаху и взмахом широкого и тяжелого окровавленного мачете отделял ее от трепещущего в предсмертном ужасе тулова.

У основания чурбана лежала груда головок с красными гребешками, открытыми в предсмертном крике клювами и смиренно прикрытыми белыми пупырчатыми веками очами.

Высокий мулат в соломенном сомбреро оттаскивал тела казненных к не высокому, до колен, бетонному барьеру. Этот барьер, служивший при необходимости и в качестве полукилометровой скамьи, отделял широкий асфальтированный проезд перед крайними домами советиков от крутого откоса, спускавшегося к улице с одноэтажными домами кубинцев. Эти плоскокрышие жилища почти не были видны из-за манговых и банановых зарослей.

Взору обреченных на казнь и тех, кто наблюдал за ней, отсюда открывался вид на аэропорт, взлетную полосу, старое Моа, мангровое побережье и радостно парящий под подернутым светлой предвечерней дымкой океан. Казалось, к месту казни сбежалась вся детвора нового Моа - поселка Роло Монтеррей, - чтобы с любопытством, ужасом и плачем поглазеть на этот праздник смерти.

Особенно страдала четырехлетняя Танюшка, дочка ленинградца Толи Лихачова. Квартира Лихачовых находилась как раз над той, где жил Симонов. И это Толя пугал Карину перемещением мебели по ночам, когда охотился за домашними мини-жабами, ящерицами и кукарачами. Сейчас бедная девочка с тоненькими белесыми косичками несколько раз подбегала к палачу и с ревом пыталась у него вырвать живого петуха. А когда появился ее всегда желтовато-бледный усталый отец, она кинулась к нему и картаво завизжала:

- Папа, папочка! Спаси кулочек! Я хочу плигласить домой живую кулочку!

Лихачов, не плохо объяснявшийся на испанском, подошел к мулату в сомбреро, и произнес несколько слов. Кубинец согласно кивнул головой. Потом сам вынул за крылья из ящика пытавшегося клюнуть его черного петушка. Взял у Лихачова деньги и вручил ему птицу. Толя зажал ее под мышку и, схватив дочку за руку, почти бегом повел ее прочь от лобного места.

- Мнима, разве та атака возможно отнасям ся к децам? - возмутился подошедший за своим петухом и черепашиной Димитр. - Почему тук, здесь, нужно кокошка - эта курица - убивам?

На риторические вопросы болгарина никто не отреагировал. Да и мало кто понимал его замысловатые болгаро-русские словесные выкрутасы… А Симонов подумал, что, слава Богу, Карина не видит это побоище: она закрывала глаза и протестующе махала руками, когда он прихлопывал комнатной тапочкой кукарачу - этого вонючего летающего таракана - шлепанцем или уничтожал свернутой газетой на стенах раздувшихся от их крови москитов.

***

Вовик был дежурным по кухне и кашеварил у газовой плиты, по своему обыкновению, в одних плавках, босиком - высокий хорошо сложенный мужик, без лишнего жира, с начинающими увядать мышцами.

Слышно было, как Иван Сапега перемещался в своем морге - опять, наверное, формалинил морских звезд, крабов и лангустов в предвкушении звездного часа, когда он украсит их красивыми трупами родное жилище в Запорожье.

- Давай, Вовик, пока эти жлобы отвлеклись от слежки, перетащим мою кушетку к Луговскому, - попросил Симонов. - Поедатели черепах и петухов стоят в очереди - им не до нас.

Перемещение главного атрибута мебели прошло успешно. Только при выборе нового местожительства Симонов не учел одного важного обстоятельства: квартира Луговского и Аржанова находилась как раз над КАТом. Ночью он был закрыт, а в остальное время, с утра и допоздна, к Матео и Иоланте постоянно валили люди - и советики, и кубинцы. И хуже всего - частыми визитерами КАТа были Дуче Смочков, профорг поручик Дуб, парторг Коновалов и приближенные к ним лица, одержимые холуйским недугом. Вероятность провала новой явки сильно возросла. Приход и уход Карины в дом советиков рано или поздно мог привлечь внимание разведки советско-кубинского руководства.

Но ваша карта бита, Кларк! - Рубикон уже перейден.

Луговской и Аржанов приветствовали появление Симонова и Голоскова с кушеткой поднятыми стаканами с ромом. Юра Аржанов поставил стакан на стол и поспешил на кухню, перешагнув трупы двух серо-синих петухов, валявшихся на полу у подножья газовой плиты. Он торопливо достал из тумбы стаканы и налил рома гостям. На обратном пути он ногой отбросил петухов к открытой балконной двери.

Поголовье кур, как пояснил Матео, республика сохраняла для производства яиц. Петухов сегодня же Матео - устами поручика Дуба - просил обтрепать, а пух и перья доставить завтра, в обеденный перерыв, в КАТ. Иначе, как заметил один из питерских злопыхателей, из-за недостачи петушиной пушнины кубинскую экономику ждал неминуемый крах.

Симонов и Голосков выпили с гостеприимными хозяевами и занесли кушетку в новое жилище Симонова. Комната, пусть точно такая же, как и прежняя, пришлась Симонову по сердцу: узкая «кишка» два на четыре метра, голая лампочка ватт на шестьдесят под серым потолком, паутина на распределительной коробке электропроводки. Зато неровные бетонные стены выкрашены в оптимистичный желто-розовый цвет. На одной из них - к ней они приткнули кушетку - красовался знакомый рекламный плакат, предназначенный явно не для потребителя из соцлагеря: вишневая «Volga» на фоне родных березок и с роскошной счастливо улыбающейся блондинкой на капоте. В России и подвластных ей странах автомашины в рекламе не нуждались: их распределяли «треугольники», как самый трудно доступный дефицит.

За такой вот мечтой – не экспортируемой из СССР «Volga» в страны капмира, сделанной по особой, экспортной, технологии, а сляпанной кое-как просто «Волгой» любого цвета - рвались за бугор советики. И пахали ради нее, отказывая себе во всем, не редко обрекая своих детей на дистрофию, в течение, как минимум, двух лет. Однако, даже накопив нужную сумму чеков, далеко не все уезжали отсюда с заветным талоном «на право приобретения» «волжанки» или «уазика». Тогда приходилось довольствоваться «жигуленком» или «москвиченком».

А цены на машины каждый год устрашающе росли, и мечта о заветной «тачке», подобно коммунистическому горизонту, отодвигалась все дальше. И сейчас, с приближением весны, советики, накопившие чековый капитал почти на «нее», сильно запаниковали: прокатился слух, что цены на автомобили подскочат чуть ли не в полтора раза. На черном же рынке они уже стоили в два раза дороже по отношению к госцене. С нетерпением ждали разнарядки из Москвы - сколько же выделят «Волг» моавцам? И уже состоялись закрытые совместные заседания парт- и профбюро по составлению списка первоочередников...

- Сегодня мой пгощальный день в пгимогском гестогане, — не очень удачно подражая полюбившемуся ему еще во времена офицерской службы в Китае Вертинскому, пропел Симонов на ужине со своими сожителями, теперь уже бывшими. - Ухожу от вас, дорогие мои соотечественники, без чувства глубокого сожаления. А то, согласно разведданным, моей деятельностью уже занялось недремлющее чека.

Иван уставился в стол, как будто не понимая намека и продолжая пережевывать ламинарии - консервированную морскую капусту, доставленную на Кубу сухогрузом из Союза.

- Ну, и куда же ты, начальник, навострился? Кому ты стал нужным? - хмуро справился Петрушко.

Бык, которому дали кувалдой между рогов.

- Туда, где гуляют лишь ветер да я. И не без добрых душ на свете. - Симоновым овладело игривое настроение и желание крыть эрудицией вопросов рой. - Граф Голосков отбывают-с, а с вами, как подтверждают суровые факты, мне не житье-с.

- Ну-ну, - только и нашелся утробно промычать утомленный кровавой расправой петушиный палач.

- Кстати, своего петуха дарю вам - не поминайте лихом! А черепашину возьму с собой - говорят, повышает потенцию.

- И я своего петю оставляю вам - не везти же его, не общипанного, в Никаро, - поддержал начинание старшего товарища Вовик. - По дороге протухнет. И трепать перья не хочется - занудная работенка. Черепашину жертвую Шурику - она может вам причинить сексуальное беспокойство. А ему это мяско сослужит добрую службу.

- На кой хер нам ваши петухи! - взбеленился Иван. - Мы их с балкона выбросим.

- Не будем препятствовать, - сказал Симонов, тоже начиная заводиться. - Лучше разойдемся красиво!.. Останемся каждый на своих позициях: вы как коммунисты - социальной революции, а я с Вовиком - сексуальной.

-Ты доболтаешься - найдется, кому тебе язык прищемить, - пригрозил портайгеноссен Иван.

Глупый разговор, паршивое прощание. Симонова совсем не радовало, что Сапега и Петрушко выглядели подавленными. Они, конечно, не ожидали такой решительной и унизительной для них развязки инициированной ими разнузданной кампании борьбы с подпольным сексом. А теперь однопартийцев, скорее всего, беспокоило, как воспримут внезапный «развод по-русски» в колонии. В том, что к этому эпизоду возникнет нездоровое любопытство и придется отвечать на неприятные вопросы обеим сторонам локального конфликта перед соотечественниками и кубинцами, сомнений не было.

Симонова заранее веселила предстоящая дискуссия. Из-за своей общительности, знания языков, дерзкой смелости в обращении с начальством, широким знакомством с кубинцами он стал заметной фигурой. Ему найдется что сказать, если его спросят, почему он вышел из блока с двумя коммунистами и вступил в альянс с беспартийными. Даже если он, как бы в шутку, поведает в курилках, в бильярдной, на пляже или на пьяных активидадах, что Иван и Толик препятствовали ему спать с кубинкой, массы его поймут. Тогда его идеологические оппоненты неизбежно будут посрамлены и обречены на молчаливое презрение трудящихся, всегда готовых петь славу безумству храбрых, идущих на грозу.

***

Возможно, запоздалое выяснение отношений нашло бы свое продолжение, но в дверь постучались. Пришли нарядно одетые в белые рубашки Хилтон и Луис Ариель. Хилтон широко раскинул могучие черные руки и обнялся сначала с Шуриком, потом с Вовиком. Ивану и Толику он сдержанно, по-джентльментски, поклонился. Маленький Луис просто широко улыбнулся - он со всеми советиками днем виделся в заводской офисине.

Голосков поставил на стол потную бутылку «столичной» из холодильника. Кубинцы стали дружно отказываться: они очень просят компаньерос Сачу и Володью быстро одеться и пойти с ними на выпускной вечер «академии ноктурно». Они надеются, что компаньеро Сача произнесет там речь на «инглише», а Володья - на «русо».

И все же за стол кубинцев удалось усадить и русскими щами и английским бифштексом с яйцом угостить. О водке они, как и все кубинцы, не учившиеся в Союзе, отозвались словами muy fuerte - очень крепкая, зараза! А еда добрая - muy buena comida.

За это время Симонов и Голосков успели одеться, побрызгать волосы и щеки «шипром» и предстать перед Хилтоном и Луисом в лучшем виде: Симонов был в белой нейлоновой рубашке с модным ярким галстуком и белых брюках, заштопанных после гаванской эпопеи с Долорес. А Вовик выглядел и того краше - в разрисованной во все цвета радуги венгерской рубашке с засученными рукавами, нежно-серых брюках и лакированных туфлях. В этом наряде он прошел «ходовые испытания» на пляже Аламар в Гаване, прикинувшись «алеманом» - немцем. Сейчас своими лакированными туфлями он напомнил чем-то чечеточника из какого-то старого трофейного кино. Вовик, кстати, умел это делать вполне профессионально, когда был в меру «уколотым» и ему нравилась публика. Хорошо бы сегодня вечером настроить его на веселый лад и дать возможность продемонстрировать русскую удаль кипучую.

Визит Хилтона и Луиса для них не был сюрпризом: Кари и ее подружка твердили им о предстоящем активидаде в Cabaret de Constructores едва ли не с достопамятной новогодней ночи. Голубоватый след под глазом Вовика был печальным отсветом того трагического инцидента. А ушибленные ребра напоминали о Лидии и полицае Анхеле.

Иван и Толик с обиженными, угрюмыми физиономиями, не извинившись и не попрощавшись с кубинцами, закрылись в своих «абитасионес». И Симонов не без горечи подумал: почему вот эти два кубинца, черный Хилтон и миниатюрный белый Луис, сейчас ему ближе и понятней, чем вроде бы свои «друзья, товарищи, братья» - Сапега и Петрушко? Почему они не следуют этому христианскому завету из своего устава, заимствованному из Евангелия? Или так будет всегда: слова словами, а дела делами? И люди вечно будут опасаться, прежде всего, своих, готовых при первом удобном случае предать, унизить, втоптать в грязь.  

Глава 47. Активидад в Cabaret de Constructores  

Симонов не предполагал, что активидад в Cabaret de Constructores пройдет так организованно и вместе безалаберно и весело.

Ведущей выступала сама директриса академии Биатрис - или Ghost - Привидение. Так прозвала ее Карина, сегодня подвизавшаяся у директрисы в ассистентках. Они мило улыбались публике и одна другой. Но Симонов знал, как жилистая Гоуст методично повергала молоденькую «професору» в депрессию, подогревая в ней желание сбежать из дощатых стен «академии ноктурно».

Суть их непреходящей вражды Симонову было трудно уяснить - Барбарина и Карина смеялись и уходили от ответов на его вопросы. И только заговорщески переглядывались, отмахиваясь от него. Но как-то раз Барбарина, когда они остались наедине, уступила и разъяснила ему ситуацию чисто по-женски: Карину студенты любят, просятся в ее группу; она добрая, красивая, в нее влюбляются, а Биатрис ставит из себя большую начальницу - muy jefina – и от нее все шарахаются. Она мстительна и завистлива.

- Ты, Шурик посмотри, какая она некрасивая. А хочет, чтобы все думали, что она очень красивая.

- А ты скажи, кто этого не хочет?

Объяснение было уж очень примитивным, и Симонов в него не очень поверил. К нему директриса и его «професора» относилась как к принцу самых чистых кровей. При случайных встречах - где-нибудь у кинотеатра или «комерсиаля» - она первая размахивала над головой худой лапкой и кричала: «?Ola, companero Alejandro! ?Como esta?» - Привет, товарищ Александр! Как здоровье?

И казалась ему совсем не страшной, даже симпатичной. Тощеватой, правда, - доска плюс два соска, - но и такими, если приспичит, не пренебрегают. А сегодня она выглядела вообще супер. Припомаженная, помолодевшая, одетая в зеленую, в белых разводьях широкую блузку на выпуск, с каким-то перламутровым гребнем в скрученных в мелкие колечки волосах, она годилась не только на то, чтобы командовать академией и сегодняшним парадом. Она очень живо и раскованно вела программу вечера на испанском. А Карина и Барбарина переводили ее реплики на английский и русский - для овладевших этими языками выпускников, притворявшихся, что они напрочь забыли родной язык.

Речь местного партийного функционера, высокого худого седеющего мулата, произнесенная им «под Фиделя», - с его завывающими интонациями, глубокомысленными паузами, то плавными, то резкими жестами и суетливыми переборами пальцев - тоже переводились Кариной и Барбариной поочередно.

Симонов безотрывно смотрел на Карину - здесь, на публике, она казалась ему еще прекрасней - неожиданно веселая, артистичная, насмешливая.

Однако вступительная часть, как всегда, затягивалась, и на лицах виновников торжества и приглашенных стали появляться признаки нетерпения и скуки. Было мучительно больно стоять вдоль стен и слушать банальную болтовню о преимуществах владения иностранными языками на благо мировой революции. Длинный «шведский» стол, установленный по продольной оси просторного зала, освещенного чудовищными пузырями полукиловаттных ламп, не располагал к восприятию банальной риторики. Он ломился от бутылок с ромом «Caney» и блюд, напоминающих летающие тарелки, с bocadillos - булочками с внедренными в них ломтиками ветчины и сыра в прекрасном окружении бананов, ананасов, апельсинов, лимонов, грейпфрутов.

«Швед», как никакой другой оратор, без слов и жестов внушал веру в скорую победу мирового пролетариата и предсказания мертвых и живых классиков марксизма-ленинизма.

Симонов искренне хотел, чтобы Биатрис о нем забыла. Но нет, почти под занавес, под бурные аплодисменты, пригласила его ораторствовать к краю сцены, на которой в молчаливой боевой готовности скучал оркестр - гитара, флейта, саксофон, ударник.

Симонов достал было из кармана своих белых штопаных брюк шпаргалку с тезисами выступления, взглянул на нее и сунул обратно, надеясь выдать яркий экспромт. Устремил вдохновенный взор на зал - на стоящих вдоль стен людей, на «шведский» стол, на Барбарину, Вовика - и лишился дара речи. Хотел найти глазами Карину – она где-то пропала.

Дело было не в английском - просто голова потеряла на мгновение способность исполнять свою основную функцию, и унизительный страх пополз снизу, от пяток, задержался в промежности, вызвав несвоевременный позыв, прополз в низ живота, обдал все тело жаром и сжал горло. Вот в каких случаях человек мечтает провалиться «скрозь» землю!..

В кабаре собралось всего человек сорок- пятьдесят - ему приходилось выступать и перед более многочисленными аудиториями. Но большинство из этих пятидесяти были девушки - и такие красивые, что лучше бы их не видеть. Они подбадривали его хлопками, смеялись, лукаво подмигивали, нетерпеливо требовали: «?Adelante! ? Adelante!» - Вперед!

Симонов стоял, выжидая, когда установится тишина. И когда она наступила, начал свою речь на английском с оригинального признания, что очень волнуется, а продолжение свелось к тому, что он был очень счастлив оказаться студентом академии ноктурно. И что он теперь, работая на заводе, старается изучить прекрасный испанский язык. А всем кубинским товарищам советует познать русский только за то, что им разговаривал Ленин. На английском строка Маяковского прозвучала совсем нескладно, как будто это была цитата из произведения самого Симонова.

Переводчиком на испанский язык у него выступала почему-то не Карина, а Хилтон. Это подействовало успокаивающе. Хилтон останавливал Симонова прикосновением тяжелой ладони к его пояснице. Пока негр гудел своим робсоновским басом, настоянном на гаванских сигарах, Симонов обдумывал следующую фразу. О великом значении дружбы между народами Кубы и страны Советов, потом - всей планеты. Правда, его немного смущало, почему люди слушали его с серьезными лицами, а когда переводил Хилтон, они улыбались или прыскали в ладошки и недоуменно переглядывались. Симонов предпочел побыстрей закруглиться, и благодарная публика ему долго аплодировала.

Карину он все это время не мог видеть: она стояла где-то справа от него и немного сзади - за спиной Хилтона. Поэтому свою речь он обращал Луису Ариелю - его маленький друг показывал ему большой палец - o’key! И потом глядел на Володю - тот ничего не понимал, зато поддерживал мимикой и иногда подмигивал - давай, Шурик, жми на все педали!

Речь самого Вовика возымела наиболее шумный успех. От выступления он отказывался с негодованием. И тогда две смуглых красотки подхватили его под руки и выволокли на ораторское место перед оркестром - гитарист даже затренькал нечто похожее на марш.

И Вовик, уже прилично поднакаченный, тряхнув белокурыми кудрями, извлек из глубины своего сердца самые простые и нужные кубинской молодежи слова:

- Компаньерос, я, конечно, ни одним иностранным языком не владею, знаю немного немецкий - «алеман»: гутен морген, гутен так - шлеп по морде - вот так так! Немецким я уже воспользовался разок в Гаване. И еще могу говорить хорошо на русском и матерном.

- Володя, что ты говоришь? - почти со слезами возопила Барбарина. - Как я могу переводить? Что такое «члеп по морде», что такое «матерный»? Говори правильно, чтобы я поняла.

Вовик взглянул на нее с неподдельным удивлением:

- А я как, по-твоему, говорю?

- Как хулиган.

- Ладно. Переводи, как я тебя учил - не дословно, а по смыслу. Я ведь все равно ничего умного не скажу... – И вдохновенно продолжил: - Компаньерос, мне здесь, на Кубе, очень нравится природа - пальмы, коко, бананы. Что еще? - Океан, пляж и ром. Но больше всего я полюбил кубинских мучач. Муй сабросо! - Очень вкусно Природой можно просто любоваться. Ну а девушек, мучач, можно гладить, целовать... ну и так далее. С ними можно и не знать языка - за него все могут сделать глаза, руки, губы – все другие члены и органы чувств... И вообще, может, хватит языки чесать - пора и выпить! ?Patria o muerte! ?Venceremos!

Перевод такой глубокой по содержанью и оригинальной по лексике речи Барбарине был не под силу. Но она, давясь от смеха, передавала ее содержание в вольном изложении, с использованием местного сленга, и, по-видимому, смешила публику больше, чем сам оратор. А Вовик, вознесясь на ромовых парах, демонстрировал полную невозмутимость. Но от его светлых отчаянных глаз и сияния золотых кудрей на кубинок лилось мужское очарование. И они смотрели на него, как на пришельца из другого мира - желанного и недостижимого. Хотя его откровенное обращение к их сердцам, полным интернациональных чувств, не могло не дарить им надежды.

Вовик ушел от подиума триумфатором - ему хлопали дольше и искреннее всех. И потом на протяжении всего вечера он был нарасхват - каждая мучача хотела прикоснуться к нему и преданно посмотреть в бездонные глаза. Вовик, подзарядившись вдохновением за «шведским» столом, укрепил свою популярность, сбацав под кубинскую музыку «цыганочку» и выдав в микрофон блатной сентиментальный шлягер «Пацанка милая, как я люблю тебя».

Барбарина плакала: она уже знала слова этой песни наизусть и говорила Симонову, что это произведение точно соответствовало истории их с Вовиком отношений.

А Симонов для себя сделал вывод, что не знание языков и углубление в мир высокой поэзии делают мужчину кумиром прекрасного пола, а нечто иное, чего не было, например, у Пушкина, но было у Дантеса.

Оркестр работал с полной отдачей сил и таланта. И гитарист, и ударник, и все остальные. И особенно хрипловатый и молодой коренастый негр, певший блюзы и кубинские соны под Луи Армстронга. Музыканты не щадили себя, инструментов и голосовых связок. А студенты, преподаватели, гости слились в дружный клубок и танцевали без устали. И старались перекричать друг друга в плотном облаке сигарного и сигаретного дыма, клубившегося в блуждающих лучах разноцветных светомузыкальных прожекторов, имитирующих завораживающий интим.

Веселье затянулось за полночь и завершилось растерзанием и поеданием грандиозного белоснежного, в разноцветных вензелях и розах, пышного бисквитного торта размером не меньше метр на метр и крепчайшим кофе, после которого не заснуть двое суток. Все было подметено со стола - выпито и съедено, со всех струился танцевально-ромовый пот, и все хотели любви и радости.

Карина позволила Симонову станцевать с нею всего два танца - не хотела демонстрировать широкой общественности свою связь с иностранным подданным. На обоих были белые одежды, и со стороны, подумалось Симонову, они смотрелись как брачная пара. Только ликующей публике было не до них: у каждого определился свой интерес.

Его попытки незаметно поцеловать ее в черную шейку она пресекала, отводя его голову легким движением своей невесомой доброй ладони. Он спросил, соизволит ли она, одна из принцесс этого бала, навестить своего принца этой ночью в его новом «апартаменто» и отметить вдвоем новоселье. Принцесса величаво качнула головой, повязанной белой лентой, выражая милостивое согласие. Он дважды, опасаясь, что она не поймет или забудет, объяснил, где находится его нынешнее жилище, и для большей верности, сказал, что будет ждать ее в подъезде. А самому жгло ладонь от соприкосновения к ее пружинящей в танце талии и иногда перехватывало дыхание от предвкушения скорой близости.

***

Метро в Моа пока не было. Автобусов и такси в это время суток тем более. Оставалось жителям поселка Роло Монтеррей топать туда из старого Моа пешочком по пустынному шоссе. Симонов, Голосков, Хилтон и Луис Ариель шли в авангарде, довольно далеко оторвавшись от веселой, шумной толпы выпускников «академии ноктурно». Молодежь буквально бесилась, как на малом карнавале: пела, плясала, кричала, соревнуясь в глупости и дурачестве. Скорее всего, с ними были Карина и Барбарина.

Белая луна в густо-синем, словно отполированном до стеклянного блеска небе с крупными мерцающими звездами и загадочной дымкой Млечного Пути, находилась в зените. Ее ровный безжизненный свет, отраженный гладью невидимого отсюда океана, усиливал ощущение нереальности этой ночи, этого царства пальм и странных звуков - время от времени они вырывались из темных сонных зарослей справа от шоссе и слева - с поверхности болотистой мангры, простиравшейся к океану.

Луис печально жаловался, что вот воскресенье уже наступило, а спать ему придется не больше трех часов: в пять он с бригадой компаньерос отправляется на сафру километров за сорок от Моа - на плантацию сахарного тростника. Это здесь называлось trabajo voluntario - добровольная работа. Как наш ленинский субботник - тоже добровольный. Но попробуй на него не явись!

Однако разница все же была: на Кубе таких волюнтаристских субботников на каждого приходилось по месяцу в год. В субботу на заводе был сокращенный рабочий день - до обеда. А через два часа инженеры и техники «добровольно» работали обычно на строительстве жилых домов подсобниками - таскали на носилках песок, месили раствор, убирали мусор. Отказников не было - таким сразу клеили ярлык пособников презренных gusanos - червей,отбросов революционного народа. И «добровольно» вынуждали на скорейшее исправление путем трудовой терапии.

А Хилтона заботила его завтрашняя поездка в Сьенфуэгос к своим родным в недельный отпуск после двадцати двух дней беспрерывной трудовой вахты плечом к плечу с советиками на возведении цеха на новом никелевом гиганте. Этот комбинат строился под советский кредит - по морально устаревшему проекту одного из советских институтов в местечке Пунта Горда, в десяти километрах от Моа.

Бывшего владельца бильярдной и любителя толстых сигар мучил вопрос: что он повезет в подарок своим детям? С женой и детьми он давно не жил, но платил алименты - половину своей зарплаты в сто шестьдесят песо - и помогал, чем мог. Симонов тонкий намек понял. Он попросил Вовика пригласить Хилтона к себе и отдать опечаленному негру пакет с остатками шоколадных конфет, забытых Симоновым в холодильнике при переезде в новое «апартаменто».  

Глава 48. Утро новой жизни  

Они проснулись на новом месте, как и на старом, на полу, и им показалось, что было очень поздно. В щели жалюзи по потолку и стенам щедро разливался свежий, как сок манго, солнечный свет. С пола потолок казался очень высоким. На соседних балконах бормотали плененные советиками попугаи. А снизу, с улицы, звенели голоса кубинских и русских ребятишек, выкрикивающих испанские слова. Наши дети начинали понимать кубинских сверстников очень быстро и служили переводчиками для своих родителей.

Карина попросила попить. Симонов пошарил рукой под подушкой, нащупал плавки, встал и натянул их на себя. Карина спрятала голову под простыню, чтобы не видеть болтающихся над ее головой прелестей. Он вышел из спальни, осторожно прикрыв за собой дверь. Цементный пол приятно холодил голые ступни, из открытой балконной двери тянуло легкой прохладой - значит, было не больше девяти. Двери в комнаты Луговского и Аржанова закрыты - непонятно, спят или отправились с другими советиками на пляж на островке Кайо-Моа.

Симонов приоткрыл дверцу холодильника - она возмущенно затрещала. Из-за конденсата дверцы по краям быстро примерзали к корпусу, и к этому треску было трудно привыкнуть. Он достал снизу, из выдвижного лотка, апельсин. А со средней стеклянной полки - мгновенно запотевшую банку с водой. Только такой, охлажденной, ее можно было пить без отвращения. В водопроводе она была теплой, как моча.

Когда он вернулся в спальню со стаканом и апельсином, постели на полу не было. Карина полулежала на застланной кушетке, опираясь спиной на подушку, приставленную к стене, и прикрываясь до шеи мятой простыней. Он протянул ей стакан и очищенный апельсин. Ей поневоле пришлось выпустить из ладоней край простыни, и ему открылся ослепительный ландшафт - два холма, устремленных острыми вершинами в стороны. И между ними - прекрасная долина, покрытая черным атласом и простирающаяся от тонкой длинной шеи до начала девственного живота.

Она пила мелкими глотками, как бы целиком поглощенная утолением жажды, а он покрывал ее подбородок, шею, грудь, живот частыми легкими поцелуями. И чувствовал не губами, а всем своим существом ее молодое и чистое душистое, как черная сказочная роза, тело. И потом, как это бывает только в музыке, стихах, в самой природе, их сближение переросло в нежную и более страстную мелодию любви.

И Симонову казалось, что никогда в его бурном и беспорядочном прошлом не было ничего похожего. Он только блуждал в тумане по лабиринтам событий, дорог, случайных встреч и безболезненных разлук, в обмане и самообмане, чтобы приплыть вот к этому острову и нечаянно найти тайный клад, бесценное сокровище, свою черную жемчужину. А когда он ее потеряет - и это неизбежно, как смерть, и лучше пока об этом не думать, - он потеряет последнюю надежду на счастье. Потому что сил на его поиски уже не останется. И это как приговор, не подлежащий обжалованию...

А о чем сейчас думает она, когда они так близки - ближе просто не бывает - и их тела слились в одну плоть?.. А души? Дух? - Все, что называют бесплотным, - вместе ли они? И почему он думает о чем-то абстрактном в такой момент, не отрывая своих губ от ее влажного послушного рта и желая, подобно лермонтовскому демону, овладеть навсегда ее чистой неопытной душой?..

Потом они просто лежали, ошеломленные этой сверхъестественной близостью и ощущением полной свободы, когда точно знаешь, что уже никакой Иван или Толик не постучится. Или бесцеремонно, без стука, ворвется в дверь и не оскорбит их чувства и не оторвет друг от друга. Можно было просто валяться, беспечно курить и говорить о чем попало. И снова целоваться, отключившись от остального мира.

Чья-то, Аржанова или Луговского, дверь скрипнула, послышались шаги босых ног по каменному полу, щелчок замка туалетной двери. Карина вскочила первой и стала поспешно одеваться. Симонов тоже поднялся, надел шорты и рубашку и пошел на кухню. Надо было что-то приготовить на завтрак на всех и попытаться сделать памятной воскресную фиесту - новоселье и вступление Карины в новый коллектив советиков. Продукты и выпивку для этого он подготовил со вчерашнего дня.

Жаль, не будет Вовика с Барбариной: она улетела в Сантьяго к родителям, а Вовик давал «отвальную» пирушку на пляже Кайо-Моа своим коллегам - проектировщикам металлоконструкций. Барбарина обещала к ночи вернуться, чтобы вчетвером отметить разлуку с покидающим их другом.

Симонов включил газ - его, слава Богу, позавчера завезли. До этого три дня обходились без «голубого топлива» и перебивались на сухом пайке, запивая пищу холодной водой. Электричество, в связи с объявленной по всей стране кампанией по экономии энергоресурсов, в дневное время отключалось на три-пять часов. Перебои с водой и газом стали нормой жизни. В холодильниках пропадали продукты, и «крысы» из себя выходили, срывая бессильную злость на мужьях.

«Экономьте свет!» - тщетно призывало телевидение и радио, в то время как плата за электричество, газ и воду в стране отсутствовала. Рене Бекерра поведал свежий анекдот. Какой-то негр буквально отозвался на страстный призыв партии и правительства, и обычные лампочки заменил синими и красными - они, мол, дают меньше света. А значит, экономят электричество.

Симонов накрыл стол тем, что предоставляли советикам местный катовский магазин и гаванская гэкаэсовская автолавка. Почистил и пожарил картошки на оливковом масле. Кинул в подогретую воду комок мерзлого фарша из холодильника, подождал, пока он размякнет, и нажарил говяжьих котлет с луком. Обогатил скромное меню консервированными болгарскими маринованными огурчиками, венгерским лече, советской печенью трески и кубинскими бананами и апельсинами. Выставил на стол бутылки «Арарата» и «Гаваны клуба». И крикнул:

- Кушать подано, сеньоры и сеньорита!

Карину он заранее попросил не спешить с выходом. И только после того, как полусонные Луговской и Аржанов, явившиеся к столу в трусах и не застегнутых рубашках, заняли свои места, он негромко позвал:

- Cary, sal, por favor! - Кари, выходи, пожалуйста.

И наблюдал за лицами мужиков. Желаемый эффект был достигнут. При появлении чернокожей девушки, одетой в белое, у Юры Аржанова буквально отпала челюсть с золотыми коронками, а у Луговского застыла у рта вилка с насажанной на нее сардиной.

Карина, припомаженная и свежая, как само утро, смотрела на мужчин с открытой полудетской улыбкой. Потом сделала легкий поклон головой, произнесла на русском «зидыстрастуйте» и села рядом с Симоновым - напротив Луговского и Аржанова. Предстояло настраивать светскую беседу, и Симонов сказал, указывая ладонью сначала на красноносого Аржанова: «Юра», затем – в сторону белобрысого Луговского: «Володя». При звуке знакомого имени Карина живо и с удивлением взглянула на Симонова: уж не шутит ли он?

- А это Карина, - продолжил он, обняв девушку и притянув ее к себе. - Каридад Пеньальвер Лескай, преподавательница английского и моя боевая подруга. Прошу любить и жаловать. Она будет нашей постоянной гостьей.

Аржанов и Луговской закивали головами, как китайские божки, изображая на лицах умиление и радость. Симонов использовал эту мимическую паузу, чтобы сходить к холодильнику за шампанским.

Луговской пить отказался, сославшись на фельдшерицу: она накачивала его инъекциями разных транквилизаторов, несовместимых со спиртным. Видок у него был далеко не свежим - мешки под блеклыми глазами, серое лицо и спутанные белесые волосы прикрывали жидкими прядями морщинистый лоб. А Юра пренебрег шампанским, отдав предпочтение рому. И Симонову пришлось по-гусарски пить шампанское вдвоем с подругой. Но, прежде чем окунуть губы в холодную шипучку, он произнес краткий тост так, чтобы было понятно всем:

- Ну, что, компаньерос, vamos a tomar por comienzo de la vida nueva! - За начало новой жизни.

И выпили, и поели. Но как-то удручающе вяло, даже кисло, выглядели спутники – Аржанов и Луговской - провозглашенной Симоновым новой жизни. Как будто вовсе ее не хотели. Замкнулись, уставясь в тарелки. И на дверь иногда поглядывали с тревогой, как будто ожидали ареста или облавы. Словно оба забыли о своем обещании быть твердыми и терпимыми по отношению к новому жильцу и его невесте. После завтрака засуетились, заспешили - решили посетить старое Моа, израсходовать там остатки фотопленки: Луговской ведь скоро сваливает в родные пенаты. А потом, может, покупаются на пляже Playa Popular - у морского порта.

- Не смеем вас задерживать, - по-светски учтиво сказал Симонов, в душе раздосадованный таким прохладным началом в этом апартаменто. - Вы нас нисколько не стесняете. Может, мы вас?

- Да что ты, Саш! - заверил Луговской. - Ты же нас честно предупредил. Часам к четырем-пяти вернемся, вместе поужинаем.

И быстренько исчезли, предоставив «молодым» оперативный простор. Симонов хотел, было, спросить Луговского, почему в его спальне горел свет, когда они с Кариной ночью крались в свою комнату. Но вовремя прикусил язык - вспомнил, что москвича именно по ночам терзали страхи.

Для самого Симонова все эти психологические страсти-мордасти были чем-то непостижимым для понимания. Поэтому он, не вникая в суть и не веря в мистику и предопределения судьбы, отбрасывал от себя бесполезные умозаключения простым и доходчивым тезисом: каждый дурак по-своему с ума сходит. Настораживал в истории с Луговским только один штрих: Бог весть, какая мутота в башке может начаться со случайной кружки кофе. А в его черепушку, скорее всего, может заявиться вслед закономерному стакану рома. Или как следствие его связи с Кариной. И вполне не исключено, что она его уже сделала невменяемым. Может, поэтому Юра и Володя, приодевшись по воскресному и прихватив фотоаппараты, поспешили удалиться. Для Карины такой «кружкой кофе» стала смерть ее сестры. А теперь еще и он - ее вторая «кружка».

Эта чепуха лезла ему в голову, пока он стоял под душем, тупо уставившись на голубой чешский унитаз, - душевая и сортир совмещались в одном «узле». Но душ в этой квартире имел неоценимое преимущество: вода в него поступала через «калентадор» - электронагреватель канадского производства, и Симонов впервые после приезда на Кубу мылся горячей водой. Может быть, под ее влиянием шальная идея посетила его голову: он приоткрыл дверь и позвал Карину, совершенно не надеясь на положительную реакцию.

А она как будто только и ждала его зова - выпорхнула из спальни с накинутым на плечи полотенцем и побежала к нему на своих длинных ногах с мощными бедрами, неправдоподобно черная и всегда неожиданная. Гроздья ее грудей слегка подпрыгивали на бегу. Повесив полотенце на дверную ручку, она шагнула под душ и крепко прижалась к нему, слегка повизгивая. А потом затихла, и они долго неподвижно стояли под теплым водопадом как грешные Адам и Ева, накушавшиеся запретных плодов в Эдемском саду. Ему так и подумалось: белый Адам и черная Ева. И от них расплодились на земле разноцветные дети. А потом - целые расы...

Несколько минут спустя они снова лежали в постели. Жадное стремление насытиться любовью до полной потери сил, даже до смерти, владело ими. Он как-то вскользь радостно подумал, что ей уже не больно и что она быстро стала женщиной. И что нет ничего прекраснее любви. И то, что с ними сейчас происходит, - не физиология, а симфония духа, души и тела - и это любовь. Он подумал: Ремарк точно сказал: человек без любви это покойник в отпуске... И неужели этот отпуск неотвратимо наступит? - Нет, лучше об этом не думать. Ведь пока она здесь - живая, горячая, родная, и ты весь в ней, и она слилась с тобой - верь, верь, что этому не будет конца!..

А потом он, голый, блестящий от пота, слетал на кухню и принес из холодильника недопитую бутылку шампанского, конфет и нарезанных апельсинов и, поставив стаканы на стул в изголовье кушетки, дурачась и подражая бармену из ресторана «Balcon», стал разливать вино в высокие узкие стаканы. Карина тихонько смеялась над кривлянием бледнокожего sovietico, стараясь не смотреть на обмякший колокольчик ниже его пояса.  

Глава 49. Роберто Эрера идет по следу  

И в это время тихо, всего три раза, словно азбукой Морзе, постучались в дверь.

Бутылка застыла в руке Симонова, и стало слышно шипение белой пены в изумрудных стаканах. Стук повторился тем же манером. Симонов и Карина молча сдвинули стаканы, и он выпил холодную колючую жидкость в три глотка. Потом быстро прыгнул в шорты и втиснулся потным телом в голубую рубашку с коротким рукавом.

Кари убрала со стула бюстгальтер и трусики и сунула их под подушку. Встала с постели и надела его белую рубашку. Толкнула по кушетку свои туфли и, собрав в охапку, забросила в гардероб свою одежду. Подняла с пола упавший галстук и повесила его на спинку стула. Ему показалось, что она вела себя более хладнокровно, чем он.

Стук сухо прозвучал в третий раз. Симонов глянул в жалюзи - у подъезда никого не было, в природе ничего не изменилось - океан за посадочной полосой и мангрой блистал под голубым небом и сияющим солнцем.

Он посмотрел на Карину. Она все же была напугана, и в глазах у нее он прочел обреченность. Он поцеловал ее в щеку, вышел из спальни и прикрыл за собой дверь.

Симонов ожидал в гости кого угодно - только не Роберто Эреру. Но тут же собрался в кучу, скроил радостную мину и пригласил «сегуридашника» к столу. После трагедии с его матерью Роберто впервые навестил Симонова. На работе он был молчалив, сосредоточен, часто отсутствовал. Говорил, что работал в отделе кадров «дирексиона» - заводоуправления. Полмесяца, как говорил Евгений Иванович Соломин, занимавшийся контролем над поставками материалов и оборудования из Союза, Роберто разыскивал в других морских портах ящики и контейнеры, предназначенные для моавского никелевого комбината. В обиходе и кубинцы, и советики называли комбинат просто заводом - la planta de niquel.

У Симонова уже шевельнулся язык спросить у Эреры, откуда он проведал о его переселении, как проницательный кубинец угадал его вопрос и сказал, что только что был у Матео и Иоланты, и они известили его, где теперь может находиться компаньеро Алехандро.

Фамилий советиков для кубинцев не существовало. Советиков с одинаковыми именами они одаривали собственными прозвищами - в зависимости от симпатий и антипатий, отталкиваясь чаще всего от внешних признаков конкретной персоны: маленький - pequeno, большой - grande, толстый - gordo, тощий - delgado. Узбеки и казахи для них были «китайцами» - chinos, а кавказцы - «арабами»: arabes. Руководителя группы технического надзора Ладилу кубинцы презирали за высокомерие и скупость и называли между собой довольно обидно - Ladilla, то есть лобная вошь, более известная в обиходе как мандовошка. А скорее, прозвище родилось из созвучия фамилии с испанским словом, обозначающим мелкого паразита. «Игора» Седова окрестили «медведем» - Oso. Майору-гэбисту Ивану Сапеге присвоили внеочередное звание: Zorro - лис. И оно подходило к его худой остроносой мордочке гораздо больше прежнего - майорского. Леню Лескина - из уважения к его сходству со священнослужителем ортодоксальной церкви - на кубинский лад не переименовывали - называли просто Lona. Что, строго говоря, на русском обозначало мешковину или парусину.

Симонову же, по словам Луиса Ариеля - для отличия от других многочисленных Александров советского происхождения – кубинцы даровали почетное имя: Mente Agil - быстрый ум или остроумный. Наверное, как дань за знание языка, шутливую манеру разговора и пересадку русских анекдотов на кубинскую почву…

Вид у Эреры был далеко не бравым: помятое в оспинках серое лицо, потухшие глаза, устало обвисшие круглые плечи под хорошо проглаженной гуайаберой. Похоже, всезнающий Рене Бекерра был прав: он сказал Симонову по секрету, что Роберто стал попивать и почти не ездил в Ольгин к семье, обвиняя свою жену в самоубийстве матери.

Симонов достал из холодильника ром и кое-что закусить. Зажег кубинской крошечной, скрученной то ли из бумаги, то ли из листа сахарного тростника, спичкой газ и поставил на камфорку закопченную алюминиевую турку с водой - сварить для гостя горького кубинского кофе, получаемого тоже по «тархете» - карточке.

Кофе, наравне с какао, табаком, сахаром, лягушатиной, черепашиной, лангустами и многим другим, был экспортным товаром, и его потребление в стране строго лимитировалось.

Эрера, раньше при общении с Симоновым обычно словоохотливый и шутливый, сегодня подавленно молчал, наблюдая за суетой советика и, казалось, набираясь решимости ошарашить его чем-то важным. У Симонова посасывало под ложечкой, и по спине пробегал холодок: неужели в КАТе могли знать о его гостье?..

Чокнулись стаканами с «канеем», сдобренным выжатым в него лимоном и кубиками льда, - за amistad- за дружбу, и Эрера выжидающе посмотрел на советика непроницаемо черными глазами, словно ожидая от него добровольного чистосердечного признания. Не дождется...

Симонов сам прервал затянувшуюся паузу вопросом:

- Тебе Матео сказал, что я переселился сюда? Неприлично жить в одной комнате двум мужчинам. Володя Голосков мне друг, но могут подумать, что мы «мариконы».

Эрера отреагировал на шутку вяло - усмехнулся краем тонких губ и прикрыл морщинистыми веками подернутые усталостью глаза:

- Володя завтра уезжает. А вам не нравится Иван - в этом проблема. Zorro мне тоже не симпатичен. Очень жадный и действительно похож на старого лиса.

- Мы все на кого-то похожи. Иван - нормальный компаньеро, я против его ничего не имею, - сказал Симонов, искренне не желая, чтобы осуждали его соотечественника.

— Bien, bien, - успокоил его Эрера. - Хорошо, хорошо. Мне не важно, где и с кем вы хотите жить. Я пришел совсем по другому поводу. Наши товарищи просят, чтобы вы продлили свою командировку еще на год. Говорят, им нравится с вами работать, и они видят, что от вас будет большая польза.

Симонов про себя прикинул, кто эти товарищи. На первом месте - Андрес Эрнандес, Чино, приставленный к нему в качестве гласного соглядатая. На втором; предположительно, - киповец Луис Ариель. Потом инженер-электрик Эспиноса. Это профессионалы, которые могли его оценить как спеца. По служебному положению дал характеристику jefe departamento de proectistas – начальник проектного отдела Хосе Себастьяно... А лояльность Симонова к режиму Кастро установил, конечно же, сам Роберто Эрера. И вот он явился сюда засвидетельствовать любовь и привязанность к нему дорогих кубинских братьев в удобное для него время. Хотя мог сделать это и завтра на работе, развернув свой стул на сто восемьдесят и глядя ему в глаза.

Симонов, выдержав нужную паузу, так и сказал:

- Спасибо, Роберто, за доверие. Но лучше  поговорим об этом в офисине. А сейчас давай еще по одной. Это я здесь soltero - холостяк. А в Сибири у меня - жена и дочь. Надо с ними посоветоваться. Они в каждом письме просят, чтобы я как можно скорей вернулся.

Он не лгал. Жена по последнему письму просто в отчаянии. Ей и дочери приходилось жить на мизерную медсестринскую зарплату. Шестьдесят процентов его средней месячной зарплаты за все время его нахождения на Кубе Москва объединению не перечислила. И бухгалтерия на отчаянные звонки жены отвечала вполне резонно черствым: «Денег нет». А занять у кого-то было невозможно: все близкие знакомые жили от аванса до получки, перехватывая друг у друга «трояки» на хлеб и маргарин, чтобы свести концы с концами.

Сейчас Симонову было не до житейских забот. Он сидел как на иголках. Иногда казалось, что он слышит дыхание Карины за дверью спальни. Спина Эреры прилегала к этой двери почти вплотную. И, казалось, кубинец тоже прислушивался или принюхивался. Не пришло бы Карине в голову закурить сигарету...

Симонов вытирал платком испарину со лба и за ушами, испытывая тоскливую внутреннюю дрожь.

- Вы правы, - согласился Эрера. - А что вы не поехали вместе со всеми на пляж, на Кайо-Моа? Все советики сегодня там, на пляже. Ваш друг уезжает и дает там фиесту.

Даже это Эрере известно. И какое ему дело, кто и где решил отдыхать? А может, ждет от него чистосердечного признания - с кем?.. Вслух сказал, поймав себя на том, что говорит с кубинцем то на «вы», то на «ты»:

- Устал. Вчера с Луисом Ариелем и Хилтоном были на активидаде в Cabaret de Constructores. Ты же знаешь, я с ними учился в «академии ноктурно». Был выпускной вечер, закончился поздно, утром сильно хотелось спать.

- Знаю, я так и подумал, поэтому зашел к вам. Я тоже учился в академии - хотел овладеть русским. Не закончил - времени не хватает. Mucho problem. - Много всяких проблем.

- И из-за этого ты не поехал в Ольгин на выходной?

Происходил некий пас: вопрос-ответ... Под словесным мусором тлела опасная недосказанность. И стучал в мозгах метрономом главный вопрос: знает ли Эрера, что Карина в двух шагах от него - за его спиной, в комнате Симонова?

- Нет не поэтому. С тех пор как умерла мама, я не езжу туда.… Думаю, что в ее смерти виновата моя жена. При мне они не ссорились. А как без меня? - не знаю. Откуда у мамы появилась мысль, что она лишняя, что из-за нее голодают мои дети? Может, жена ее упрекнула в этом - пусть один раз всего. Но и этого хватило. Я почти не сплю: перед глазами одна и та же картина: банка со спиртом, мама обливается им, чиркает спичкой, поджигает себя и, как живой факел, мечется по двору. Я должен был это предусмотреть, спасти ее от самой себя.

Роберто уронил голову на стол, но тут же выпрямился. По его щекам катились слезы. Видеть это было больно и почему-то стыдно. Нет, он не знает, что Кари рядом - не стал бы говорить о матери, рассчитывая на сочувствие любимой девушки. А тем более унижаться перед счастливым соперником. Но и ей ни к чему было слушать это: Карина наверняка снова оживила в своей памяти умершую сестру и плачет, уткнувшись лицом в подушку.

А у Роберто сейчас обычный человеческий порыв – высказаться и облегчить перед кем-то душу. И лучше перед посторонним советико, далеким от здешней жизни человеком. Рене Бекерра недавно сказал, что у Эреры нет друзей - он живет одиноким серым волком.

- Мать вы не вернете, Роберто, - поискав в своих мозгах слова соболезнования, выдавил из себя Симонов, физически ощущая бесполезность утешительных словес, - они сгорали, словно их тоже облили спиртом и подожгли. - А там у вас дети, и жена ваша, может, переживает не меньше вас.

Роберто иногда покачивал тяжелой головой с короткими, словно прилепленными к черепу, вьющимися волосами в такт медленной, с перерывами, речи русского. Симонову он вдруг напомнил бюст какого–то римского императора – он видел его в музее или одном из царских дворцов в Питере.

- Не будем об этом, - остановил его Роберто. - Вы должны просто знать, как мы, кубинцы, чтим своих родителей. У нас есть семейные праздники - день матери, день отца, день родителей. И где бы мы ни были в эти дни, мы стремимся отметить его с родителями… У вас есть сигареты? Простите, у меня кончились.

Сигареты у Симонова были - и не одна пачка. Но чтобы взять их и дать Эрере, надо было идти в свою комнату. Искать сигареты в комнатах Ивана или Толи было и подозрительно, и бессмысленно. Петрушко не курил и сразу же обменивал свою недельную норму - пять льготных, по двадцать сентавос за каждую, пачек бесфильтровых «Popularis» - на нужные ему заморские сувениры и фрукты. Кубинцы за сигареты отдавали ему раковины, панцири черепах, маски, вырезанные из кокосовых орехов, ананасы или лимоны. А Ивану не хватало пачки на день, и он или «стрелял», или выкупал пару пачек у Петрушко. Правда, по номинальной для советиков цене - 20 сентавос за 20 сигарет в пачке. Для кубинцев в коммерческих магазинах это удовольствие обходились в восемь раз дороже.

- Подожди минутку, - сказал Симонов, испытывая сухость в горле и опасаясь не за себя, а за Карину: трудно предположить, чем обернется для нее, если Роберто увидит «не спетую песню свою» в спальне советика.

Дверь открывалась вовнутрь комнаты, и Симонов сначала не понял, почему она распахнулась не полностью. Но тут же краем глаза узрел: за дверью, прижавшись в угол, в простенок, стояла Карина. Благо Эрера сидел к двери спиной и смотрел в открытую балконную дверь, мелкими глотками прихлебывая кофе.

Симонов, не упуская его из вида сквозь дверной проем, быстро открыл свой aparador - шкаф наподобие не застекленного буфета - и достал пачку «популяриса». Потом взял с подоконника начатую пачку и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

- Muchas gracias, Sacha. - Спасибо большое, Саша, - поблагодарил Эрера и сунул новую пачку в нагрудный карман гуайаберы. - Я не верил, что вы так быстро начнете говорить по-испански. У вас, наверное, есть хорошая учительница?

Опять что-то вроде зондажа: вдруг Симонов похвастается обладанием кубинской подружки, и слухи, по-видимому, дошедшие до «сегуридашника», подтвердятся.

- Пока нет. Была Биатрис из «академии ноктурио» моей професорой по английскому языку. А испанскому учусь у всех кубинцев. И много занимаюсь на работе и дома. Полгода учил язык самостоятельно - до приезда сюда.

- Я пошутил. Ты просто очень умный... Жаль, у меня нет таких способностей - не могу одолеть русский.

Дождался и от Эреры «леща».

- Подружись, Роберто, и ты с нашей переводчицей.

- Ну, с ней придется говорить только на испанском и только о любви...

Молча покурили, выпили еще по паре tragos - глотков - «канея», и Эрера поднялся уходить.

- Если хотите, Алехандро, - сказал он, - завтра я могу сопроводить вас на телефонную станцию. Вы поговорите с вашей женой - хочет она, чтобы вы еще поработали здесь или нет.

- Спасибо, Роберто. Заходите ко мне в любое время.

А сам подумал совершенно об обратном: лучше, если кубинец вообще забудет сюда дорогу. И, закрыв за ним дверь, вышел на балкон - посмотреть, появится ли он из подъезда… Появился. И медленно, словно на его вислых плечах лежала непосильная ноша, пошагал к широкой лестнице – она вела вниз - к подножью горы, на террасе которой стояло пять четырехэтажек советиков. Солнце поднялось в зенит и жарило неимоверно. Небо, земля и океан излучали сухое неподвижное тепло, как от стенок вселенской духовки.

Когда Симонов зашел в свою комнату. Карина уже не стояла, а сидела за дверью на полу, уткнув лицо в согнутые колени. Плечи и голова у нее вздрагивали. Он нагнулся и поцеловал ее в жесткие завитушки на шее. Она, не поднимая головы, сказала по-английски:

- I was very frightened. - Я очень испугалась. Он что, твой друг? Почему он следит за нами?

Да, нет мира под оливами... Ни под соснами, ни под пальмами.

- Успокойся, - сказал он тоже по-английски, - ты же слышала, что он зашел по делу. И просто выпить и поговорить. Ты разве не чувствуешь, как он одинок? Наверное, у него нет здесь друзей.

- Такой же буду я, когда ты уедешь.

- Не думай об этом. У тебя много друзей и родственников. Ты сама слышала, что мне предлагают продление. И я здесь останусь еще на год. Я же не умру, как его мать.

- Для меня лучше умереть, чем остаться без тебя.

От этих как бы вскользь брошенных слов у Симонова защемило сердце и тоже захотелось умереть.

Он подал ей руку, она медленно встала, поцеловала его в щеку, а он ее - в глаза. Они были солеными. На ней по-прежнему была только его рубашка.

- Я пойду в альберге, только сначала приму душ. Ты не заходи в туалет - я закроюсь.

- Хорошо. Не забудь, что Вовик завтра утром уезжает в Никаро. Мы придем к вам в альберге.

Он курил и слушал, как в туалете шумела и плескалась вода из душа.

Перед ее уходом они выпили «канея» с лимонным соком и льдом. Он ни словами, ни поцелуями не мог вывести ее из странного оцепенения. Она вся ушла в себя, как в раковину. Черная жемчужина, окутанная тайной, берущей начало в африканских джунглях или саванне и перекочевавшая в трюме рабовладельческого судна на Кубу.

Потом она минуты две стояла у выходной двери, сцепив узкие ладони у подбородка и останавливая его взглядом, когда он хотел повернуть никелированную ручку замка. От ее волос веяло тонким запахом французских духов - его подарок с последней гаванской автолавки.

С балкона он проследил, как она вышла из подъезда и неторопливо поплыла, не оглядываясь, налево - мимо всех четырехэтажных «эдифисиос» советиков - к почте, кинотеатру, «комерсиалю», аптеке - туда, где было общежитие холостячек – casa de solteras.

Навстречу ей мчался серый джип «Тойота» с откинутым верхом, наполненный до отказа людьми в темных очках. Когда машина приблизилась, Симонов в водителе узнал Дуче и «первую леди» советской колонии - Смочковскую жену Валю. К ней стекались все «крысиные» сплетни, а она их с энтузиазмом тиражировала. Изношенную, как в доску затраханную путану, «Тойоту» кубинцы передали Смочкову недавно вместо развалившегося «уазика». И теперь он - вместе с кадровиком и шофером по совместительству Юрой Афуксиным - целыми днями занимался ремонтом этой японской старушки, чтобы весело проводить «уик-энды» отдельно от общего стада советиков на уединенных и культурных пляжах Карибского побережья.

При виде «Тойоты» Симонов невольно отступил с балкона назад - в проем двери - и уже оттуда проследил, как Карина дошла до поворота и словно растаяла в солнечном мареве. И уже мало верилось, что она только что была с ним.

Он убрал со стола ром, наломанную на блюдце плитку шоколада, бананы и апельсины - все, что осталось после прихода Эреры, и хотел принять душ. Но сил уже не было, и он рухнул на кушетку, подумав, что при таких алкогольно-сексуальных нагрузках и хроническом недосыпании его надолго может не хватить.  

Глава 50. Долгие проводы – лишние слезы  

Барбарина, как оказалось, не улетела в Сантьяго - отложила поездку до следующего выходного. Каким-то образом она ухитрилась уговорить рыбаков, отправлявшихся с причала старого Моа на промысел, и они доставили ее к любимому на островок Кайо-Моа на шхуне.

Вовик, по его сжатому рассказу, завидел издалека приближение Барбарины по пустынному пляжу и по-английски, без предупреждения, оставил своих коллег допивать и доедать остатки «отходного» пиршества, прихватив, конечно, с собой бутылку и кое-что из закуски. По мангровым зарослям, искусанные до красных пузырей москитами и хекенами - комарами и мошкой, - они вырвались на оперативный простор в дальнем конце острова. Он открылся, примерно, в километре от общей массы советиков и десятка молодых кубинских пар, приплывших на островок на своей моторной шлюпке. Барбарина уже договорилась, что они доставят ее в Моа вместе с novio - женихом.

- Ну, Шурик, и дали мы с ней там шороху! В чепыжах не то - не знаешь, то ли трахать, то ли с задницы комаров сгонять. А в море, почти по шейку в воде, - настоящий цимус. Бля буду, на руках ее вот так - ноги у меня под мышками - держал и, веришь, веса этой коровы не чувствовал. Только рот разевать нельзя - волной захлестывает и иногда песок на дне из-под ног уходит, когда тебя особенно заберет. Ты обязательно с Кариной попробуй - не пожалеешь. Зря вместе не поехали. Теперь по себе знаю, почему кубинцы со своими девочками уходят к коралловым рифам.

- Так кто знал, что Барбарина передумает и не улетит в Сантьяго!..

Зато ночное расставание с Вовиком было тягостным и походило на поминки по безвременно усопшему. Пусть уезжал он всего за восемьдесят километров от Моа, но при этом рушился весь их маленький мирок - оазис их внутренней независимости, сотворенный во враждебном окружении. Их Cayo Libertad - островок Свободы, покрытый цветами любви и взаимопонимания, игры в прятки с системой лицемерия и стукачества. «Лично мне, - говаривал Симонов, - безразлично - кто, когда и с кем…» Странно, что этот либерализм не воспринимался и агрессивно отрицался на острове, узурпировавшем святое имя.

Вечером вшестером - Карина и Симонов, Барбарина и Голосков, Мария и чилиец Максимо Мендоса - с часок посидели на их излюбленном месте - под козырьком над входом в альберге. Пили вино и ром, закусывая шоколадом, бананами, апельсинами, консервированным говяжьим языком. И говорили о печальном. Мария и Максимо так и не получили высочайшего соизволения на брак.

Однако директор никелевого комбината Паблито, член ЦК компартии Кубы, почитаемый кубинцами за доброту и бескорыстие, поверил в серьезность намерений двух влюбленных и выделил им двухкомнатные апартаменты в четырехэтажке рядом с домом советиков на опушке кокосовой рощи неподалеку от пруда.

Напротив этих двух домов, на высоком бугре, кубинцы недавно построили из бетонных панелей магазин для иностранных специалистов. От остальных домов советиков ходьбы сюда было минут пятнадцать. Благодатная на первый взгляд близость пруда и кокосовой рощи оборачивалась для жителей прилегающих к ним домов полчищами москитов, жаждущих человеческой крови.

Мария, как всегда, молчала, и за нее и себя говорил то на русском, то на испанском ее «вечный жених». Чувствовалось, что вся эта волокита с женитьбой, потеря ребенка и состояние неопределенности вносят грусть и безысходность в их праздник любви. И даже дарованная Паблитой квартира пару, казалось, мало радовала. Во всяком случае, новоселье они отмечать не собирались.

Максимо давно написал своим родным и знакомым в нескольких странах, и знакомым своих знакомых с просьбой документально подтвердить, что он никогда не был женат. Ответов пока не приходило.

На фоне их международных проблем отъезд Вовика в Никаро выглядел досадной мелочью. Но когда Мария и Максимо, держась за руки, ушли в сторону своего нового жилища, началась подлинная тризна по пока еще живому, но убитому горем Вовику. Барбарина с интервалом в десять - пятнадцать минут ударялась в слезы. Глядя на опухшее и подпорченное страданием и подтеками туши лицо подруги, остальные чувствовали желание последовать ее примеру. К тому же вдруг резко посвежело, и резкие порывы влажного ветра предвещали продолжительный ночной дождь, хотя это и было время сухого сезона. От завода через невидимый пруд плыл запах сероводорода.

- Ну что, собираем манатки - и справим мое новоселье, - сказал Симонов и перевел свое предложение для Карины.

Карина вдруг запротестовала: ей чем-то пришлись не по душе Луговской и Аржанов.

- Ладно, - прекратил прения Вовик. - Ивана нет - у него на сгустителе снова авария, его всю ночь не будет. А Толя ходил на корабль и приплыл от мореманов кривой, как сабля. Дай Бог, если до утра проспится. Приволок в своем сидоре с корабля картошки, лука, квашеной капусты, черного хлеба - выменял на ром.

Им удалось обмануть дождь: едва они, соблюдая конспирацию, нырнули в темный подъезд, как ночное небо сбросило на сонную землю тяжелый груз кипящей воды. На окне пришлось почти полностью прикрыть жалюзи, иначе струи дождя, разбившись об их деревянные жабры, долетали мелкими брызгами почти до середины комнаты. Прикрыли жалюзи, включили свет, и внешний мир с его сырыми запахами и шумом тропического ливня словно отлетел в темное неуютное пространство.

Карина и Барбарина преподнесли Вовику в дар пузатую бутылку светло-зеленого бананового ликера. Девы не успели опомниться, как Вовок, несмотря на протесты подруг, отвернул пробку, произвел глоток из горла и поморщился: «Это для вас, мучачи…» Симонов тоже попробовал - сорокоградусная густая жидкость была сладкой, как патока.

Вовик чертыхнулся и достал из своего походного портфеля бутылку «канея», начатую в альберге. Симонов принес из холодильника разных консервов, нарвал на ощупь из пудовой грозди, висевшей на ручке балконной двери, спелых бананов, и грустный прощальный пир продолжился до пяти утра - до момента, когда дождь, словно испугавшись восхода солнца, вдруг стих и стало слышно бормотание Комаровского попугая.

Симонову и Карине неудобно было чувствовать себя счастливыми - их пока никто и ничто не разлучало. Они, как могли, утешали Вовка и Барбарину, и обычно сдержанная Кари раза два вставала с колен Симонова, подходила к плачущему русо и гладила его светлые кудри.

Строили планы, как не дать распасться их содружеству. Договаривались при первой возможности ездить друг к другу и перезваниваться. Но все осознавали коварство расстояния и времени. А главное, знали, что прежней идиллии уже не будет.

Симонов часто принимался целовать руки Карины и мысленно благодарил судьбу за благосклонность к нему. А Вовик матерился и клял себя за неосмотрительность:

- На кой хрен мне было выпендриваться перед Смочковым и всеми его козлами, что я умею рассчитывать эти металлоконструкции? Пусть бы они сами с ними сношались. Мне и так еще почти два года волохать. Захотел бы продлиться - мог бы перед концом срока показать, на что я способен.

Ни Кари, ни Барбарина не понимали смысла его раскаяния и не переставали заверять, что приедут к нему уже в следующий выходной.

На утро Симонов сходил у Дуче на квартиру и попросил разрешения опоздать на работу: надо помочь Голоскову погрузить вещи, проводить по-человечески.

- Конечно, конечно, - милостиво позволил заспанный Смочков, расчесывая обеими руками худую волосатую грудь. Скажите ему, что я скоро приеду в Никаро. У меня к нему дело есть.

Ночного дождя словно и не было. Асфальт высох с появлением первых лучей солнца, а от мангры поднимался пар, и океан за посадочной полосой сиял вечной синевой.

Вещей у Вовика было всего два чемодана, и он донес их до «уазика» сам. Они выпили на кухне по чашке рома «на посошок», спустились к подъезду, и Симонов доехал с другом на заднем сидении до развилки дорог у аэропорта. Там они вышли из машины, обнялись, и Вовик вдруг признался:

- Барбарину мне не жалко - бабу я и в Никаро найду. С тобой тяжело расставаться - лучше тебя у меня друга не было. Спасибо, Шурик, за все! Поедешь ко мне - привези кокосового сока. В Никаро, говорят, его нет. А он похмелье снимает охерительно.

- Не приеду сам - пришлю с кем-нибудь… А-а, чуть не забыл! Дуче хочет тебя навестить - какое-то дело к тебе есть.

- Знаю, позавчера обговорили с ним кое-что. Встретимся - расскажу. Ну, Шурик, пока!

- До встречи! Не поминай лихом.

Они крепко обнялись. Так, словно прощались навсегда.

Симонов проводил глазами «уазик» - он стремительно удалялся в сторону старого Моа, пока он не скрылся из виду. И Симонов пешком направился на завод, думая, что годы и частые встречи и расставания с хорошими людьми не убили в нем сожаления и печали о неизбежности таких вот потерь.  

Глава 51. «С такой черной я бы не смог…»  

Андрес Эрнандес – Чино - вдруг захотел услышать от Симонова отчет о проделанной им работе. Как будто что-то понимал в электроснабжении и автоматике. А тем более в расчетах токов короткого замыкания для настройки релейной защиты электростанции.

Однако Чино все предусмотрел, пригласив в кабинет Хосе Себастьяно знатоков с ТЭЦ, электроцеха и цеха КИПиА - контрольно-измерительных приборов и автоматики. Сидели за длинным столом, застланным чертежами, схемами, спецификациями - Симонов знал, как утомить оппонентов и затуманить им мозги.

Он намеренно, через переводчика Сергея Лянку, сделал короткий доклад, чтобы оставить простор для банальных вопросов, и сам подсказывал Сергею перевод технических терминов на испанский. Рыжеватый Себастьяно, Андрес и компаньеро Креспо одобрительно кивали и улыбались, когда Симонов вставлял в свои объяснения фразы на испанском или английском, и результаты работы получили хорошую оценку.

Другого исхода Симонов и не ожидал. На работе он привык работать, потому как что-то другое на ней было делать бессмысленно. Разве что отрывал час-другой на изучение испанского; но и это шло только на пользу делу.

Отчет этот был нужен, прежде всего, Андресу для поддержания своего реноме - показать, что он при деле, а не околачивает, как мичуринец, чем-то груши. Кроме того, на этом заседании Симонову «ввинтили» дополнительную строку в его задание: разработать рекомендации по внедрению сдельной системы оплаты труда рабочих, занимающихся перемоткой электродвигателей и ремонтом электроаппаратуры. Двигатели горели, контакторы и магнитные пускатели старели, складской резерв был на исходе, и оставалось одно: латать старье.

Советское электрооборудование и приборы не подходили для условий завода чаще всего из-за разницы стандартов американской и советской градации напряжений. У американцев 660 и 110 вольт, у нас - 380 и 220. Наша шкала напряжений не совпадала с американской и на более высоких параметрах.

Переход на сдельщину вынуждала пятнадцать лет топтавшаяся на месте экономика Кубы – производительность труда катастрофически падала. Уравниловка в зарплате подорвала революционную сознательность обмотчиков и ремонтников, и нужно было включать материальные стимулы для ускорения движения в коммунизм. Вкалывать по-ударному за полтораста песо ни «мотальщики», ни «чесальщики» не хотели. И как Симонов ни сопротивлялся – «я не экономист и не нормировщик» - кубинцы ему таки добавили работы. Андрес хлопал его по спине и радостно убеждал:

- Ты, Алехандро, умный, ты все сможешь. Мы хотим, чтобы ты работал с нами долго… У тебя был Роберто Эрера? Это я его просил с тобой поговорить. Ты звонил семье?

- Пока нет, не успел…

Звонить было бесполезно: жена и дочь в один голос в своих письмах просили, чтобы он скорей возвращался домой.

Сразу после заседания его взяли в оборот Иван Сапега и Толя Петрушко. Они ожидали его появления в офисине дефектологов и проектировщиков, сидя за его рабочим столом. Попросили выйти на площадку - к белому бюсту апостола Хосе Марти, установленному на кирпичном столбике - у края цветочной клумбы. Здесь жарило солнце, зато видеть и слышать их мог только гипсовый апостол.

- Чего вам? - сухо спросил Симонов, наперед определив по их пришибленному виду, чего они от него хотят.

- Слушай, начальник, перестань дурью маяться, - начал бухтеть Толя. - Вовик уехал, возвращайся к нам.

- И делай что хочешь, только тихо, - в тон ему запел Сапега. - Встречайся, спи с кем угодно. Хоть, это самое, - в доску, понял?

Это было приятно слышать. Не легко далось двум большевикам такое косвенное покаяние. Чем же вызван этот ужас, который из железа выжал стон?

Толик, не дожидаясь вопроса, произнесенного вслух, пояснил:

- Подселят к нам какого-нибудь москвича или ленинградца. Лучше уж ты, свой. Ну, как?

- Подумаю.

Хотя думать было нечего: пережитые ночи поблизости от Луговского напугали, прежде всего, Карину. Она мелко дрожала от испуга, когда он после полуночи начинал громко стонать и взывать о помощи. Симонову приходилось оставлять ее одну и идти успокаивать умирающего химика, пока Аржанов вызывал фельдшерицу.

Даже видавшему виды Симонову смотреть на Луговского было жутковато: расширенные помертвевшие глаза, разинутый рот, судорожно хватающий воздух, душераздирающие стоны - нечто, граничащее с эпилепсией. Прибегала заспанная Галя, кипятила на газе шприцы, садилась у кровати жертвы кофейного перебора - успокаивать словами.

Симонов, опасаясь, как бы фельдшерица не вторглась в его комнату, уходил к Карине и успокаивал ее. И она каждый раз говорила, что больше не придет к нему. Чокнутый химик–футболист-любитель кофе напоминал ей об умершей от аппендицита сестре.

Карина была убеждена, что в Луговского, вселился un diablo - бес, и она знает старуху, которая может этого демона из души москвича изгнать. Тогда он вернется на Таганку здоровым hombre - мужиком.

Кроме того, Симонову не нравилось ведение домашнего хозяйства в этой квартире. Полный бардак. Дежурства по кухне не учреждалось - питались каждый сам по себе, как попало. В основном подогретыми консервами с томатным соусом и бутербродами.

Перспектива приехать домой с гастритом или язвой Симонову не улыбалось. Его призывы создать «коммуну» сбрасываться на продукты и установить поочередное дежурство по кухне - Аржановым и Луговским были восприняты без энтузиазма. Они хотели жить без обязательств и по минимуму затрат.

Старого уральского наладчика из горячительного устраивали ром, чай и кофе. А закусить можно и «холодной консервой» - он, закаленный невзгодами наладчик, по-другому и не представлял жизнь в командировке. Луговскому же вообще все мирские хлопоты были «до фени»: ему бы день продержаться да очередную ночь простоять. И как можно скорее смотаться домой, в Москву!..

Симонова коробило и полное равнодушие сожителей к Карине, их почти демонстративное негостеприимство. Едва поздоровавшись с кубинкой, они расходились по своим комнатам, как бы давая почувствовать их недовольство частыми ночными визитами девушки. Думалось, и ими подспудно владел страх: ах, как бы чего не вышло! А может, он и ошибался - они деликатно не хотели травить себе душу и мешать их счастью.

- Как ты можешь с ней, с такой? - спросил как-то Аржанов после приема не первой вечерней порции дешевого рома -  в одиночку, в своей конуре.

- С какой? - прикинулся валенком Симонов.

- Да такой черной… Я бы не смог.

- Да и она бы с тобой не смогла, Юра… А с белой сможешь? Хочешь, завтра приведу.

Кандидатур у него не было - он блефовал, но ответ предвидел наверняка.

Аржанов подумал, уставившись на Симонова своими умными синими глазами, потеребил себя за кончик красного клоунского носа:

- Нет, пока не надо, обойдусь без кубашек. Давление замучило.

- Где, в яйцах? Пора его сбрасывать! - хмуро посоветовал Симонов, обидевшись на уральского наладчика за Карину: тоже мне расист недоделанный!.. И вполне законченный алкаш и перспективный импотент.

И хотя он не очень поверил в раскаяния и обещания «майора» и штангиста-чемпиона перед бюстом кубинского апостола - соблюдать лояльность по отношении к нему и Карине, что-то в нем дрогнуло. В прежнем апартаменто картина более ясная. А в этом дурдоме неизвестно, чего ожидать. Уедет Луговской, и на его место, не приведи Господи, подселят типозу почище Ивана.

Взвесив все за и против, Симонов не стал откладывать дело в долгий ящик и в тот же день испросил у Матео разрешения на возвращение в прежнее апартаменто. Хефе КАТа только пожал плечами и благодушно качнул головой: «Bien». - Ладно, мол, согласен…

Матео, по мнению советиков, все же был хорошим мужиком - никому не лез в душу, служил, а не прислуживал. И, бывало, поправлял Симонова, когда он делал ошибки в испанском, с удовольствием углубляясь в тонкости «del idioma castellano»- кастильского наречия.

Луговской и Аржанов восприняли обратный исход Симонова без показной радости или печали. Аржанов, несмотря на вновь подскочившее давление и катившийся по голому черепу пот, помог доставить кушетку на прежнее место - в осиротевшую без Вовика комнату с единственным украшением на стене - открыткой с портретом «Muchacha en panuelo» – «Девушка в платке».  

Глава 52. Любви все возрасты покорны  

Предстояло налаживать новую жизнь. Одному, без мощной поддержки Голоскова. Хорошо, приехал Игорь Седов. Но у него были свои проблемы по противостоянию и воспитанию Лени Лескина. Патентовед напивался каждый вечер, закрывшись в своей комнате с попугаем Прошкой, и порой выкидывал непостижимые трезвому уму экстравагантные штучки.

Так, его пылким сердцем недели на две завладела безответная любовь к красивой двадцатишестилетней переводчице Кристине. Неодолимая страсть вынуждала его просиживать ночи напролет на лестнице у двери ее квартиры. За ночь он выкуривал по пачке «популяриса», выпивал никем не замеряемый объем рома, превращая его в поток безутешных слез.

Бедняга не подозревал, что своей ночной осадой квартиры переводчицы сильно осложнял проникновение к Кристе и утреннее исчезновение от нее бородатому инженеру-электронику Толе Бобко. Поскольку Кристина слыла неприступной девицей и дорожила своей репутацией, Толе для сохранения с ней интимных отношений приходилось соблюдать меры строжайшей конспирации. А при нахождении Лени на почетном посту у Кристининой двери, ситуация сильно осложнялась. Из-за него Толя был вынужден лазить к лжедевственнице через балкон второго этажа. Хотя для красноярского столбиста и разрядника по спортивной гимнастике это служило не больше, чем легкой разминкой перед настоящим ночным марафоном. Но существовал риск попасть в поле зрения и на язык бдительных и болтливых «крыс».

Иногда Леня не выдерживал и по-кошачьи скребся в заветную дверь и страстно мычал, не подозревая, как сильно рисковал. Бобко прерывал занятие любовью и планировал жестокое покушение против назойливого земляка. Бобко говорил своей обожаемой переводчице, что поступит по-русски: выйдет на лестничную площадку и одним пинком отправит плачущего сибиряка считать ступени. Кристя простирала к усталому после любовных утех электрику свои нежные руки, умоляя не трогать безобидного влюбленного Пьеро. И Толя до времени смирялся.

Однако Кристине не суждено было уберечь смиренного поклонника от жестокого испытания. В одну из темных тропических ночей мирно дремавший на ступеньках в подъезде Леня вместе с недопитой бутылкой «карибе» вдруг был поднят на воздух неведомой силой и отправлен в опасный полет в неизвестность. В первый и последний. Лене пришлось долго потом давать путаные объяснения любопытствующим по поводу происхождения его «фонарей» и шишек.

Зато Кристине он больше не докучал и уверял Игоря Седова, что «эта сучка» опасней гоголевской ведьмы-панночки, - может угробить сразу, без помощи Вия. В Кристе и впрямь было нечто бесовское. Она никогда не смотрела людям в глаза, а когда улыбалась, как-то неожиданно обнажала крупные белые зубы. И тогда мгновенно исчезала ее красота - оставался только этот хищный оскал.

Причину Лениного полета Симонову под большим секретом открыл сам исполнитель запуска - Толя Бобко. После возвращения в Союз он намеревался мигрировать из Сибири на Украину и жениться на Кристине. Они уже сотворили план их дальнейшего мирного сосуществования. Для начала сложат в общую кассу их нажитые на Кубе чековые и рублевые капиталы. На них купят дом с большим огородом в тихом селении где-нибудь на скоростном шоссе между Днепропетровском и Запорожьем. А к дому, если хватит денег, приплюсуют и «Волгу». После чего плюнут на самоотверженный труд в пользу родного государства и пойдут путем кровопийц-частников. Будут выращивать на своем огороде богатые урожаи ценных сельхозкультур - лука, моркови, укропа, сельдерея, ранних огурцов и томатов - и подвозить их на «Волге» на продажу рабочему классу и прослоечной интеллигенции индустриальных гигантов. А для отвода глаз бдительных ментов и прокуроров, всегда готовых привлечь за тунеядство не работающих на дядю Государство, они пристроятся на непыльную работенку с символической «зряплатой» в 100-120 рэ и свободным распорядком дня.

Правда, существовала небольшая проблема: Бобко был женат, и у него рос пятилетний сын - дебил от рождения. Сына он очень любил, и - назло всем врачам и жене – фанатично верил в его выздоровление. И вот теперь оказался перед трудным выбором: сын или Кристя?

Симонов ничего не мог посоветовать Толе, поскольку у него самого семейная жизнь не сложилась. А с появлением Карины и на огромном расстоянии от дома она ему представлялась унизительной и растоптанной. Как и Бобко, с женой Симонова связывал ребенок - его четырнадцатилетняя дочь. И он тоже очень любил свое капризное ласковое дитя. Но теперь ему казалось, что уже не тот курсант-пограничник, а он сам уехал от своего прошлого на подножке товарняка, оставив на перроне и жену, и дочь, и злодея–курсанта.

А ведь была же у них настоящая страстная любовь - до появления курсанта. Ему иногда какой-то яркой вспышкой являлась одна и та же сцена из прошлого. Вскоре после того, как стали жить вместе, они на выходные приехали к ее матери в рабочий поселок на Вятке. Переночевали, и после завтрака свежим солнечным июньским утром убежали в березовую рощу по едва приметной тропинке в высокой траве. В лесу она стремглав взбежала на пригорок и оттуда, расставив руки для объятий, полетела к нему навстречу, словно подхваченная солнечным ветром Дюймовочка, с криком: «Возьми меня!..» Сбила его с ног, они, обнявшись, полетели в папоротник и уже не могли подняться, охваченные нестерпимым желанием слиться в одну плоть…  

Глава 53. А если у Вовика вырастут рога?..  

Теперь Карина приходила к нему каждую ночь. Но, как и прежде, не одна - с Барбариной.

Иван Сапега и Толик Петрушко пока что соблюдали конвенцию - встречали девушек, изображая лицами и виляющими задами радушие и гостеприимство. И более того, Петрушко, провозгласив себя великим кулинаром современности и желая затмить память о Вовике, удивлял кубинок голубцами, фаршированным перцем или блинчиками, украинским борщом и даже пельменями. И негодовал, когда они отказывались от маринованных грибов, селедки, квашеной капусты и соленых огурцов - не мог вообразить, как эту пищу богов можно не любить!

Начало новой эры во взаимоотношениях с сожителями по квартире Симонов воспринял без особой радости и с большой долей скепсиса. В любой момент поведение двух партийцев могло повернуться на сто восемьдесят градусов. И лучше на всякий случай, думалось ему, сохранить с ними прежнюю дистанцию.

После ужина Иван, допив ром и вежливо простившись, удалялся в свою «кунсткамеру» - скрести раковины и бальзамировать летучих рыб, крабов, лангустов или морских звезд. А Толик продолжал потчевать мучач заморскими яствами, вином и ромом и рассказами о своих подвигах на помостах разных городов Союза, удивляя их весом поднятого над его головой железа и созревшем в ней проектом: создать в Моа нечто вроде Нью-Васюков - секцию штангистов из кубинцев и советиков под его руководством.

Симонов видел, что труднее всего от Толиной болтовни было Карине. Перевод с русского Симонов и Барбарина делали для нее с пятого на десятое, и она томилась в приступах скуки - начинала зевать в ладошку и нетерпеливо поглядывать на Симонова.

Тяжеловес, как всегда, игнорировал нюансы движения человеческих душ, если они не увязывались с его интересами. Он со спортивным азартом бил клин под Барбарину, желая занять в ее жизни место, принадлежавшее Вовику. А молодая толстуха, недавно безутешно рыдавшая на плече своего кудрявого кумира, слушала Толика чуть ли не с благоговением. И порой просила его разъяснить отдельные штангистские термины, как-то: «жим» - «толчок – «рывок». Или «пернуть»… Последнее действо случалось с ним и его коллегами по игре с железными блинами, по собственному признанию, при толчке, рывке и жиме.

В результате Барбарина уходила за полночь, и Толик увязывался ее провожать. Акт невиданной вежливости с его стороны. Но это лишний раз подтверждало серьезность намерений штангиста оседлать ставшую свободной лошадку. Минут через двадцать-тридцать он возвращался, дверной замок защелкивался. Спустя несколько минут начинались его перемещения - в туалет и обратно, к холодильнику и в его комнату.

- Barbarina is crazy. I can’t understand her. - Барбарина сумасшедшая, я не могу понять ее, - смеялась Карина, прижимаясь к нему своим голым длинным телом. - Мне Толя не нравиться - он фальшивый.

И потом вдруг озадаченно спросила:

- А если у Вовика вырастут рога, как он будет носить каску?

Симонову этот флирт тоже был не по душе. Он и Карина поневоле стали соучастниками низкого предательства по отношению к своему другу.

Карина не переносила спать под маскетеро - боялась марлевого белого савана над головой и по сторонам, и они стлали постель на полу, отбиваясь от москитов подручными средствами - газетами и сигаретным дымом. Теперь, когда они стали жить как муж и жена, она была спокойней, реже упоминала об умершей сестре, об отце и брате и их мачете, тоскующем по его шее.

Но иногда на нее что-то находило. Она вдруг объявляла, что не любит его и им надо расстаться. Он мешает ей выйти замуж за некого тридцатипятилетнего мужчину. И был ли это Роберто Эрера или кто-то другой, из Сантьяго, - он не мог от нее добиться.

Про себя он иногда называл ее «черной чайкой». И с издевкой над самим собой думал, что медленно, как тот чеховский герой, от нечего делать сознательно губит «черную чайку». И что «точка возврата» уже пройдена, и ничего нельзя изменить. Не будет у нее ни свободы, ни счастья - только память о своем губителе.

И уже думал, что дай-то Бог, чтобы она спохватилась, разлюбила его, вышла замуж за таинственного «тридцатипятилетнего» - пусть того же Роберто. Тогда и у него на душе станет спокойней. А совесть если и не чище, то, по крайней мере, появится предлог погасить ее угрызения. А с другой стороны, существует рок, и в жизни каждого появляется фатум - это олицетворение судьбы в конкретном обличии. И он или устраивает или разрушает нашу жизнь.

У Симонова злым гением обернулась его жена, а у Карины - он. А если честнее и строже - он им обеим непоправимо поломал жизнь в своей постоянной жажде неизведанного, граничащего с безумием. И белой, и черной чайке…

Но этот мимолетный сентиментальный самоанализ он относил на счет похмельного синдрома и думал, что ему ближе рациональный эгоизм Чернышевского с его формулой «жертва - сапоги всмятку». Не всем же быть рахметовыми и спать на гвоздях - лучше на каменном полу, но с любимой негритянкой…

В одну из суббот - по субботам советики работали до обеда - Иван Сапега уехал на автобусе на экскурсию в Сантьяго-де-Куба. Увеселительную поездку для себя и членов своих семей организовал партийно-хозяйственный актив.

А Толя Петрушко пошел другим путем. Вооружившись двумя бутылками рома, бананами и апельсинами, он отправился на недавно прибывший из Союза сухогруз «Красноуфимск» за луком, перцем, картошкой, черным хлебом.

Накануне капитан и «дед» с этого парохода побывали у Толи и Ивана в гостях. Вечеринка была на морской манер - шумной и пьяной. Пили ром, сухое вино и чешское пиво с парохода, курили, громко - с морским смаком - матерились, играли в преферанс на советские деньги. В результате Иван проиграл три червонца – все, что разрешалось вывозить советикам за границу. А Толя пополнил свою кассу двенадцатью рублями и был на седьмом небе от выпавшего ему фарта и подтверждения своих выдающихся способностей в любом деле. Моряки ушли поздно - в первом часу ночи.

Симонов, не участвовавший в игре, - к картам он всегда испытывал какую-то брезгливость - из вежливости выпил с моряками пару рюмок и скрылся в своей комнате. Лежал на кушетке одетым, не зажигая огня, и нервничал: Карина, конечно, была где-то рядом или не выдержала долгого ожидания и ушла в свою комнатку в alberge.

На всякий случай он последовал на улицу вслед за крепко забалдевшими морскими волками. Карина и Барбарина прятались за углом дома, крепко прижавшись одна к другой, чтобы согреться. С гор в сторону моря дул ровный прохладный бриз с неизменной примесью заводских газов, и небо местами было затянуто темными облаками. Моряки в обнимку, качаясь, как на волнах, удалялись в темноту - в сторону океана.

У Толи заплетался язык, но он снова проявил чудеса изысканной галантности: сварил кофе и подал его девушкам с ромом. И опять пошел провожать Барбарину до альберге. Она еще на улице сказала Симонову, что утром летит в Сантьяго. А на обратном пути заедет в Никаро к Вовику - не может жить без него. И Карина хочет ее сопровождать - тоже побывать у своих родителей, а потом повидать их одинокого друга в изгнании.

Симонов не стал возражать - он сильно устал от беспрерывного подпольного ночного образа жизни, почти без сна, и нужна была какая-то передышка в этом эротическом марафоне.

Карина в эту ночь была с ним как-то по-новому ласкова, несколько раз с милым акцентом повторяла по-русски: «Я тебья лублу, Шюрик»… А он тупо добивался от нее признания, бывает ли у нее самое острое неповторимое ощущение во время близости - в самом конце ее. Почему-то у него не поворачивался язык произнести слово «orgasmo». Словно он боялся им оскорбить высокое, почти святое, таинство. Казалось, что это словечко никак не вяжется с его точным переводом с латинского – «пылаю страстью».

Она долго делала вид, что не понимает его, дурачилась, называла его своими любимыми ласковыми словами - mentroocito, picaro - обманщик и проказник. Но в какой-то момент замкнулась, помолчала и с трудом выдавила из себя на чужом для обоих языке признание: «Yes». - Да.

И ему стало вдруг легче на душе. До этого откровения наступали мгновения, когда он чувствовал себя насильником: думалось, что она уступает ему, чтобы не обидеть его.

Они уснули, может быть, всего на час, пока в пять не зазвенел будильник, подаренный ему Вовиком на прощание: «Там он мне долго не понадобиться. А вам с Кариной просыпать нельзя».

Он хотел приласкать ее - время до шести было безопасное, - но она заторопилась: надо кое-что собрать для родителей и привести себя в порядок. Она почему-то нервничала больше обычного, пропускала мимо ушей его вопросы, с трудом натягивая на себя в полутьме «питусас» (джинсы). Лампочку в комнате не включали, довольствуясь синеватым светом от уличного фонаря, проникавшего в щели жалюзи. На прощание она прильнула к нему, сама крепко поцеловала его в губы - это случалось не часто - и попросила прощения на английском.

- За что? - спросил он.

- За все. Я сейчас себя плохо вела.

Она никак не хотела брать от него сетку, набитую продуктами - тушенкой, рыбными консервами, конфетами. Он убедил ее простым доводом: «Это не для тебя, а твоих племянников». У ее брата и сестры в Сантьяго были дети.

И потом, как всегда, с кухонного балкончика проследил, как она медленно поднималась по крутому склону на красный свет над водонапорной башней – там было ее общежитие. Силуэт Карины возник на фоне светлеющего неба - и исчез, унося с собой частицу его души. Он уже не спрашивал себя, любит ли ее: он точно знал - это навсегда…  

Глава 54. Все познается в сравнении  

Он очнулся от сильного грохота в дверь. Вскочил на ноги совершенно голым и кинулся к выходу. В темном проеме перед ним возникла тяжелая фигура Игоря Седова. Из-за его спины торчала редкая бороденка Лени Лескина. Наготы Симонова они просто не заметили - сами так спали.

- Ты чо это, командор, дрыхнешь? - загудел Игорь. - И как-то не по-человечески - на полу. Меня и под маскетеро комары заедают. Давай, быстро одевайся - поедем на пляж, на Кайо-Моа.

- Егор скромничает, а ты, однако, забыл, пахан, - вмешался Леня. - У нашего большого друга - знаменательная дата: ему сегодня долбануло ровно сорок. А ты мозги со своей негритоской протрахал - и все забыл! Амнезия на сексуальной почве.

- Командор, можно я вырву язык этому мерзопакостному стервецу? – задал Седов дежурный вопрос.

Но, если бы Симонов согласился, он бы наверняка так и сделал.

Симонов, конечно, о «диа де кумплеаньос» - дне рождения друга - не забыл и планировал завалиться к землякам вечером с Кариной, Барбариной и их подружками. План не удался - Кари и Барбарина в это время уже летели в Сантьяго.

- Ничего с собой не бери, командор, - я угощаю, - сказал Седов после их крепких мужских объятий и Симоновских поздравлений.

Симонов едва успел одеться и побросать в хозяйственную сумку ласты, маску и трубку для подводного плавания, купленные им в Москве по рекомендации чиновников из «Зарубежметалла». Они не раз побывали на Кубе и в других странах, где народы после победы в национально-освободительной борьбе сильно нуждались в бескорыстной помощи первой социалистической державы.

С улицы уже кричали, чтобы они поторопились - автобус не намерен их ждать.

Против обыкновения советиков повезли не в порт, а по узким улочкам, застроенными хижинами и убогими старыми домами, напоминающими многочисленные бараки Красноярска, доставили в старое Моа. Здесь толпу из полусотни мужчин, женщин и детей высадили у деревянного причала, выступающего далеко в море на толстых, обросших густым мхом и лишайником сваях. Вплотную к причалу белым лебедем покачивалась моторная яхта под кубинским флагом, похожая на наш «Метеор», только без подводных крыльев. Кое-где толстых досок на настиле причала не хватало и приходилось перепрыгивать с одной полусгнившей плахи на другую через широкие щели. В тенистых просветах, метра на два ниже настила, переливалась теплым светом прозрачная вода. По илистому дну с длинными подвижными водорослями бродили солнечные блики. Слизистые белые и голубовато-сиреневые студенистые лепешки медуз лениво и задумчиво шевелили щупальцами, неуловимо меняя тона своей переливчатой окраски.

Яхта оказалась не простой: ее региону «minero» - шахтеров - подарил сам Фидель. Об этом сообщала мемориальная табличка на ее нижней палубе, помещенная под большим плакатом с изображением поэта и апостола Хосе Марти.

В иллюминаторы взгляду открывалась солнечная гладь океана, рассеченная белопенной нитью гряды коралловых рифов. За ними – ближе к горизонту - белели паруса двух рыбацких шхун.

Переход до Кайо-Моа по спокойной водной глади, отражающей слепящие радужные солнечные лучи, занял меньше часа. После прохода по узкому тенистому коридору в зарослях, растущих с морского дна, яхта уткнулась носом в отлогий песчаный откос. И когда по зыбкому, крутому трапу без перил, переброшенному с носа яхты над полоской воды на поросший жесткой травой берег, советики - мужчины, женщины, дети - стали по одному стекать на остров, воздух уже прогрелся, как в сауне, и день обещал быть долгим и жарким.

Едва последний советик - пьяно балансирующий на сходнях Леня Лескин - оказался на суше, яхта дала задний ход. И по тому же узкому проходу, прорубленному в мангровых зарослях, растущих прямо из воды и питающихся кислородом от пневматофор - воздушных корней, затерянных в густой мясистой листве, - ушла в открытое море.

Как уведомил информированный всегда больше других переводчик Сергей Лянка, она доставит на островок кубинцев, готовых на риск искупаться в двадцатипятиградусной воде. По телевизору постоянно крутился ролик с призывами купаться в море круглый год. Но зимой, когда температура воды понижалась до двадцати трех градусов, лишь немногие кубинцы хотели стать «моржами». Вода для аборигенов казалась mucho fria - очень холодной. Многокилометровые пляжи на берегах, обращенных к Карибскому морю и Мексиканскому заливу, с ноября до апреля выглядели вымершими, как пустыня Сахара. Но теперь - с приближением весны - появлялись первые смельчаки, готовые на отчаянный риск - поплескаться в «ледяной» ванне. А заодно и погреться на горячем песке под «неласковым» тропическим солнцем, при двадцатипятиградусной - в тени, «студеной» погоде.

В мозги советиков, взращенных и в зной, и ветер, и в лютый мороз, эти реальные чудеса как-то плохо укладывались в сознание.

К празднованию cumpleanos - дня рождения - приступили еще на яхте - выпили для разминки граммов по кто сколько пожелал рома за «Игoра». Так теперь называли Игоря Седова кубинцы и Леня Лескин.

На песке - в тени высокого кустарника, подступавшего вплотную к пляжу и тянувшемуся узкой длинной полосой вдоль уреза воды - соорудили, как выразился Симонов, часто ездивший в Узбекистан, «дастархан» из советских и кубинских газет. Этот импровизированный стол оживили преимущественно продукцией советского консервного рыбо-мясного производства, водкой, коньяком. А также местными ромом и фруктами - апельсинами, лимонами, бананами. Получилось не очень живописно, зато много и питательно.

К «дастархану» немедленно устремились полчища разных «бекарасов» - термитов, муравьев, каких-то козявок и миниатюрных крабов. От них отбивались, чем попало, - песком, сигаретным дымом, ветками. Но больше всего донимали крылатые насекомые - москиты и хекены. От их страстных поцелуев белые тела советиков расцвели красными волдырями, вызывающими нестерпимый зуд. Пир быстро превращался в чесоточную пытку.

Симонов призвал компанию к революционному порядку - пить умеренно, дабы не обрести вечный покой на дне океана и не доставить радость рыбам. И сохранить силы на основную фиесту - ночную. У него для нее заготовлен маленький сюрприз.

Леня шумно взбунтовался: «Ты, пахан, на нас не дави!» Но встретился с темным взглядом Седова, тяжелым, как и его кулаки, - и не какое-то время притих.

Вскоре Леня первым понял, что за столом здесь долго не усидишь: спасенье от москитов, хекен, муравьев и прочей тропической нечисти можно было временно сыскать только в воде. Снедь пришлось частью убрать в сумки, частью прикрыть газетами и полотенцами. И без промедления кинуться в теплую, как парное молоко, воду. Все тело горело, словно ошпаренное крапивой.

***

Симонов, сидя по горло в воде на уплывающем из-под зада песке, долго возился сначала с одеванием синих резиновых ласт - они были маловаты, - а потом подгонял ремешок маски, так чтобы она плотно прилегала к лицу и под стекло не попадала вода. И, наконец, в одиночку поплыл к коралловым рифам - к пенящемуся гребню волн в полукилометре от пляжа. Рифы принимали на себя удары океанских валов и создавали у берега естественную - относительно спокойную - ванну даже при четырехбалльном шторме, бушевавшем в открытом океане.

«Главное, правильно выдерживать глубину погружения и правильно дышать», - внушал себе Симонов. Но соленая вода все же часто попадала в трубку, зажатую резиновым загубником во рту. Приходилось резким выдохом выбрасывать воду наружу - на поверхность океана. Капли трещали в трубке, как дробь, и это был единственный звук, слышимый под водой.

Дно казалось неправдоподобно близким. Подводные дюны, поросшие длинными водорослями и усыпанные мелкими раковинами и опасными шарами белых и черных морских ежей, проплывали внизу в полном безмолвии, как будто подернутые туманом. Впереди неясно маячили загадочные пещеры, гроты, извилистые заливы и бесформенные белые нагромождения кораллов.

Как-то внезапно тело налилось свинцовой усталостью, на какое-то мгновение подступил страх перед неизбежным уходом на дно, и трусливо захотелось вернуться на пляж. Симонов поднял голову над водой, сдвинул маску на лоб и посмотрел назад. До пляжа было уже гораздо дальше, чем до рифов. Страх отступил, и Симонов с усмешкой презрел свою минутную слабость. Оставалось одно - плыть только вперед в этом голубом безмолвии, пронизанном солнцем, и видеть под собой блуждающие по волнистому дну световые пятна. Точно стая пацанов баловалась зеркалами и беспорядочно перемещала по волнистому песку с безвольно качающимися водорослями солнечные зайчики.

Он встал ластами на первый же коралл, оказавшийся под ним, но набежавшая волна немедленно сбила с ног. И так повторялось почти при каждой попытке обрести хотя бы минутный покой в этой кипящей шумной стихии. Он несколько раз хлебнул горько-соленой воды - она здесь, как говорили знатоки, почти вдвое солоней, чем в Черном море.

Зато стоило нырнуть - и наступала тишина. Абсолютное безмолвие в фантастическом мире, где шла своя, отрешенная от земной суеты, жизнь. Душе и взору открывался бескрайний аквариум со стаями больших и крошечных рыб, призрачными цветными тенями скользящих мимо причудливых белых и розовых кораллов. Всего того, что не поддается описанию и превращается в сон, неподвластный воспроизведению, едва голова оказывается над поверхностью воды.

Симонову ничего не хотелось брать из этого мира подводных грез, кроме воспоминания о нем. Пусть все да пребудет, как оно есть! - все эти рыбы, раковины, кораллы, звезды, ежи, черепахи, осьминоги, барракуды…

На пляж, Симонов выходил, покачиваясь от усталости и путаясь в ластах, с мыслью, что, может, зря он тратит время на донжуанство. Лучше бы время, проведенное за вином и женщинами, расходовать на общение с природой. Как Тур Хейердал или Жак Кусто и члены их команд…

Но любовь разве не та же природа? И разве можно сравнивать плавание под водой на рифах среди рыб, медуз, морских звезд и ежей с волнами любви и блаженства наедине с Кариной…

***

К «дастархану» уже присоединились кубинцы - Рене Бекерра, Андрес Эрнандес и Франсиско Фуентес. Появление из морской пучины шатающегося от усталости Симонова было встречено приветственными возгласами: «?Salud, husar! ?Muy jodedor! ?Un grande Mente Agil!»

Рене Бекерре уже наскучила роль переводчика, и он попросил Симонова подключиться к этой нудной работенке.

Симонову налили. Он произнес пару слов о глубоком уме, физической и духовной силе именинника, чокнулись, выпили - и инициативой завладел Леня Лескин.

- Давай, пахан, переведи мои откровения о нравах сибиряков.

- Нет-нет! – отказался Симонов. - Пусть Рене переводит твою заумь. Я пока не дорос до перевода художественной прозы.

Рене усмехнулся и принялся за работу.

- У вас здесь, как я заметил, дач у населения нет, - начал Леня, как всегда, издалека, отгоняя от себя веткой москитов и хекен. - А у меня - дом в деревне. Достался от родителей жены. Дом из листвяка, сарай, огород.

Раз летом поехал туда отдыхать - один, без жены. Но, конечно, со спиртом… Ну, заманил к себе девчушку из деревни - пьем, гуляем и, конечно, этим делом с ней усердно занимаемся.

Деревне, естественно, все эти дела стали известны. Там ведь христиане живут, как в бане, - все голые. Не скроешься… Когда протрезвел, представил страшные последствия своего распутства, кинулся по домам: «Ради Бога, не выдавайте меня моей Гале!..» Мужики чешут затылки: да мы-то, знамо дело, смолчим, а вот наши Марфы?.. Я Марф стал увещевать: помолчите, не губите! У меня спирт остался - пейте на здоровье!

Спирт они, понятно, выпили и обещали молчать в тряпочку. Я успокоился, тоже с ними хлебнул спиртяги и сплю себе на сеновале после трудовой ночи с молодухой. Безмятежно, блаженно сплю.

И вдруг заскрипела стремянка. Я приподнялся: «Это ты, Галушечка, моя птичка?..» И действительно, на сеновале нарисовалась дорогая супруженция. Но не одна - с мотыгой. У нас ее называют тяпкой. Служит для борьбы с сорняками и окучивания картошки. Я вовремя смикитил: Галя за одно решила и меня окучить.

Я, значит, вскочил на ноги! - очень резво. А она с поднятой тяпкой - на меня. В гневе она - абсолютно дикий человек. Прямо смерть фашизму! Думаю - конец, мне крышка!.. Черепок под влиянием тяпки лопнет легче, чем спелый арбуз…

А у самого башка работает, как у космонавта в нештатной ситуации. Отступаю по сену в дальний угол. Полумрак. А жена со света, слава Богу, плохо не видит, но молча идут на меня, как на амбразуру. И мотыгой машет изо всех сил - аж в ушах свистит. Пока наугад…

И вдруг я вспомнил: в соломенной крыше, в стрехе, есть дыра, заткнутая сеном. Головой выбил сено, нырнул в дыру, прыгнул - и как партизан от карателя огородами кинулся в лес. Скрылся. Дня четыре ни дома, ни в деревне не появлялся - жил в тайге на подножном корму в заброшенном зимнике. Пока меня всей деревней не пошли искать…

И на этот раз Леня не обошелся без глубокомысленной морали:

- На благополучные семьи я всегда смотрю с подозрением. Не может быть в них все пристойно, красиво, идеально. Просто люди умеют сор из избы не выносить. А у меня как скроешь? Пришел раз с братом из ресторана часа в два ночи - Галя на меня кинулась с торшером, как с булавой. Но я снова, даже пьяный, не растерялся - скрылся на балконе, успел прижать дверь. Стекла она пожалела, но стуком, криками соседей все равно разбудили. Те, конечно, милицию вызвали. И это, замечу, притом, что мы в то время были во временном разводе, но жили в одной квартире.

Симонов посильно помогал Рене трансформировать Ленино фольклорное повествование на испанский манер. Но иногда оба становились в тупик и беспомощно разводили руками: великому и могучему русский языку не находилось эквивалентных оборотов из не менее прекрасного кастильского наречия. Приходилось идти на неизбежные упрощения и дополнительные комментарии. Но все равно выходило смешно - повествование ложилось на почву, политую водкой-ромом-коньяком. Это было видно по тому, как Франсиско и Андрес, вскрикивая от восторга, шлепали правой ладонью по верхней части кулака левой - двусмысленный жест для испорченного воображения русского мужика.

У Рене сохранилась про запас не менее захватывающая история. Сначала он коротко поведал ее на испанском для кубинцев. А потом более пространно – русским собутыльникам:

- Здесь, на Кубе, после революции не стало публичных домов. Проституцию ликвидировали как класс наравне с капиталистами и латифундистами. Но зато сейчас в некоторых городах есть posadas – гостиницы. Туда ты можешь пойти со своей женщиной и анонимно, без документов, снять комнату на несколько часов. Оплатить за комнату и заказать выпить, закусить. Все дорого, конечно, зато всегда есть возможность выпустить пар. В Сантьяго такая posada сейчас находится в шести километрах от города. Садишься с девушкой в такси, говоришь: «Kilometro seis», - и шофер уже знает, куда ехать…

А раньше posada находилась почти в центре города. Там всегда была очередь. И в этой очереди я - совсем случайно - увидел свою соседку. Красивую замужнюю женщину с каким-то парнем моего возраста. Она меня тоже заметила и спряталась за него.

Потом я встретил ее в нашем дворе и говорю: «Пойдем в посаду. Не пойдешь - мужу скажу, что тебя там с любовником видел». Она засмеялась и с удовольствием согласилась…

Заняли очередь. А впереди нас одна china, китаянка, - вот такая же узкоглазая, как Андрес, - вешается на мулата, целует его, стонет. Я думаю: «Ну, не дай Бог, если эта пара окажется в соседней кабине!..» А в старой посаде комнат не было. Просто большой зал фанерными перегородками разделили на кабины и поставили в них кровати. Перегородки даже не до потолка. Все слышно - каждое слово, каждый вздох.

Бог не помог! Эта чина с мулатом оказалась в соседней кабине. Мы не успели раздеться, а они уже начали. И чина, как со стадиона, ведет репортаж: «О, как вкусно! О, как глубоко! Ой, я умираю! Ох, ты настоящий potro - жеребец! Я тебя люблю! Давай сзади! Давай сверху!..» А я не могу начать. Со всех сторон им кричат: «Тише вы, тише! Заткнись, чина!» А она не обращает ни на кого внимания - стонет, кричит. Потом все стали хохотать. Я и моя подруга тоже… Нет, это надо пережить!

- А на сеновале с той деревенской девчушкой было хорошо! – проникновенно сказал Леня. - Тишина, сеном пахнет. В огороде, в черемухе, соловей пел. Печально, что жена убила своей тяпкой в моей душе лучшие впечатления от той ночи…

Симонова в рассказе Рене удивило, что никто вслух не возмутился тем, как он подло шантажировал соседку. Словно здесь это было в порядке вещей. Не даром Кари предостерегала Симонова не доверять его приятелю, владеющему русским не хуже, чем родным испанским.

Однако советиков больше поверг в изумление своим рассказом Франсиско Фуентес. Даже для Кубы, где красавицами и красавцами хоть пруд пруди, это был на редкость симпатичный кудрявый молодец лет тридцати пяти, женатый на кубинской еврейке из Гаваны. Она недавно родила девочку, и семья получила освободившуюся касу – американский особняк - напротив нового магазина для иностранных спецов в Роло Монтеррей. Франсиско работал техником на монтаже.

А его Роса, тоже техник, училась у русских проектированию водопровода и канализации. У советиков сердце таяло при виде этой грудастой, обольстительной двадцатилетней - всегда улыбающейся - мамаши. Своего Франсиско она обожала. Симонов не раз видел, как она глаз с него не сводила, когда он в спецовке и белой пластмассовой каске забегал к ней в офисину. А советикам Роса улыбалась от избытка доброты и счастья, подаренного ей щедрой судьбой.

Но сегодня Франсиско, вдохновленный выпивкой и закуской, напрочь отключился от семейных радостей в настоящем и ударился в воспоминания о суровых воинских буднях:

- Сразу после революции я служил шофером в одной маленькой части - человек на сто пятьдесят. Наши казармы были далеко от городов, деревень. В увольнение ходить было некуда. Вокруг - ни одной мучачи.

У меня была задача - снабжать нашу воинскую бригаду продовольствием. С утра командир давал мне деньги, и я ездил по деревням - закупал у частников овощи, муку, мясо.

Один раз мяса не нашел и пришлось купить живую молодую свинью. Я привез ее в часть уже ночью, перед отбоем. Свинью обули в солдатские ботинки, часть выстроилась в колонну по одному, и все, кроме командира, по очереди выехали «маррану». И сразу закололи – на завтрак. Но утром мясо никто не стал есть.

Командир построил нас в две шеренги и начал опрос с правого фланга. Подходил к каждому, смотрел в глаза - вот так! - и спрашивал: «Почему не ел?» Все опускали глаза и молчали… Командир тоже был кубинцем и, конечно, быстро понял, в чем дело. Он вышел на середину строя, плюнул и сказал: «?Cabrones!» – Козлы! И приказал разойтись.

- ?Y como es? ?Te gusto? - Ну и как оно? Тебе понравилось? - полюбопытствовал Симонов, переводивший это чистосердечное откровение.

Франсиско, словно очнувшись от путешествия в долгий неповторимый сон, в боевую бурную молодость, посмотрел на Симонова темно-карими, в прозелень, умными глазами и убежденно сказал:

- ?Mejor que mujer! - Лучше, чем женщина.

Бедная Роса!.. И советики, и кубинцы катались по песку, хватая воздух открытыми ртами. И потом, не сговариваясь, кинулись в воду - сбить пламя сумасшедшего смеха.

 «Лучше, чем женщина!..» А Франсиско смотрел без улыбки на хохочущих мужиков немного испуганными глазами: а что, мол, я такого сказал?..

***

К берегу, недалеко от их компании, причалила chalupa - шлюпка - с веселыми парнями и девушками, вооруженными бутылками с прозрачной жидкостью. Они устроились на песке метрах в десяти от «дастархана» Седова и веселились во всю, не обращая внимания на замечания ставшего вдруг злым Рене Бекерры.

Татуированные черные и шоколадные парни протягивали советикам свои бутылки и просили выпить por un trago - по глотку из горла. У кубинцев это принято - пускать бутылку с ромом, гуальфариной или агуардиенте по кругу: глотнул - передай товарищу!

Рене предупредил: бутылку не брать, иначе вся честная компания из восьми человек тут же окажется за Седовским дастарханом и сметет с него спиртное и съестное без остатка. Но Леня, движимый высокими чувствами пролетарской солидарности и дружбы между народами, то и дело порывался уйти в другой лагерь:

- Я вырос на сибирском самогоне. И я желаю отведать здешнего питья - из сахарного тростника. Хочу огненной воды и мучач! И поближе посмотреть на наколки на этих корешах - на богиню с факелом и кинжалом. Вон-вон на том, с краю!

Рене и Седов утащили вышедшего из-под контроля патентоведа под руки в воду. Андрес и Франсиско поплелись за ними. Немного погодя татуированные кубинцы и две мулатки пошли к своей «чалупе», отплыли на ней от берега и стали нырять с кормы. Две оставшиеся мучачи - полненькая негритянка и худенькая белокожая девчушка, прикрывавшая детским бюстгальтером – за неимением полноценных грудей - одни соски, - игриво посматривали на Симонова.

Момент благоприятствовал его стратегическому замыслу. Он набрал со стола конфет, две банки консервов, ополовиненную бутылку «Арарата» и подошел к ним. Девчонки захихикали, пряча личики в ладони. Но когда он заговорил с ними на испанском, разинули на него глазки, с удовольствием приняли agasajo – угощение. И потом пили коньяк мелкими глотками, немного морщась, не переставая кокетничать и похохатывать, словно им кто-то щекотал пятки или места повыше.

Симонов сразу взял быка за рога:

- У нашего компаньеро, моего друга, сегодня день рожденья. У самого большого - с усами. Вам он нравиться? Вечером у нас будет фиеста. Много рома, вина, еды, подарков. Приходите. Я вас встречу у кинотеатра ровно в семь. Согласны?

Черненькая и беленькая переглянулись, обмолвившись парой слов, и негритянка - явный лидер с бесстрашными глазами и большой грудью, рвущейся на оперативный простор, - сказала:

- Sin ninguna duda. - Несомненно.

Симонов не очень-то поверил в это заверение. Подумал, что просто от него хотят отделаться, и решил закрепить внезапный успех пустым вопросом:

- ?Es verdad? - Это правда?

- ?Por supuesto! - Конечно! - не отрывая от него больших черных глаз с розовыми белками, радостно выкрикнула негритянка.

Не стоило оскорблять ее достоинство подозрениями. Весь ее облик выдавал любительницу острых ощущений и загадочных приключений. И ее молодость, подсказывала интуиция, уживалась с богатым опытом в таких делах.

- Только сейчас идите на свое место, - добавила она. - Наши братья не любят, когда мы разговариваем с посторонними мужчинами.

И отдала ему пустую бутылку из-под «Арарата».

Черт их разберет, подумал Симонов, - может, и действительно братья! Тогда почему среди парней ни одного белого нет? Да не все ли рано – не с ребятами же он назначил встречу…

Главное, появилась надежда устроить другу сюрприз на день рождения.  

Глава 55. У именинника часы сперли  

Однако сначала Седова ожидал другой сюрприз. На обратном пути с Кайо-Моа - плыли уже не на яхте, а в мелкой ржавой металлической барже. Ее на длинном стальном тросе, надсадно хлюпая дымным дизелем, тянул буксирный катер с высоко поднятым носом и осевшей в воду до фальшборта кормой. Как и положено для второй половины дня, солнце жарило нещадно. На море без темных очков было невозможно смотреть – оно превратилось в солнечную лаву, извергнутую с небес.

Компания, отмечавшая на пляже сорокалетие Седова, устроилась в трюме баржи на баке. Все устали, пьяное возбуждение сменила депрессия, никому не хотелось говорить. Леня Лескин вообще стаял. Сел на дно, уткнулся бороденкой в колени и спал, надвинув холщовый картузик на глаза. Седов в соломенном сомбреро на голове задумчиво перебирал свои вещички в хозяйственной сумке. Потом негромко сказал Симонову:

- Знаешь, командор, а кубинцы крепко меня обидели - часы сперли. Отец подарил в прошлом году на день рождения. В золотом корпусе. С гравировкой: «Сыну - от родителей». Командирские. Я уже здесь в них в море купался - хоть бы хны! Шли минута в минуту. Что теперь делать? Перед женой не отчитаешься. Лучше бы их в Гаване загнал кубашам.

От жары, купания и выпитого - разморило, хотелось спать. Но дружба обязывала, и Симонов предложил Седову из порта поехать в полицию.

Леня внезапно очнулся, вскочил на ноги и с улюлюканьем, гримасами и выкобениваниями всеми частями тела пустился в пляс на пружинящем деревянном настиле, уложенном на дне баржи, - под босоножками танцора хлюпала и брызгала сквозь щели вода. Не обращая внимания на ленинградских женщин и детей, сибирский артист с чувством исполнил несколько не очень похабных частушек, вроде:

- По деревне шла и пела

Баба здоровенная.

 Жопой за угол задела,

Заревела, бедная.

Дети и кубинцы смеялись, русские мужики хмуро усмехались, а «крысы» устремили свои взоры в морской простор. Симонов испытывал стыд, но не встревал – из этого все равно бы ничего хорошего не получилось. На горло частушечнику наступил Седов:

- Слушай ты, дед Щукарь пеханый, заткнись и сядь – не позорь нас!

Леня оборвал музыкальную фразу на полутакте, взглянул на именинника удивленно, словно видел впервые, надвинул на глаза поношенный картуз и сел на корточки на прежнее место.

Баржу завели в бухту основного порта, где в это время разгружался советский сухогруз. Грейферный кран с металлическим чавканьем вытаскивал из его чрева желтую серу и укладывал в бурт на причал. Серная пыль стлалась над спокойной водой бухты, превращая ее в кислоту, и советики при подходе к берегу начали чихать.

У ворот порта их ждал автобус «Хирон» - чудо местной техники: раскаленный металлический короб с пластмассовыми сидениями и выкрашенными от солнца синей краской окнами - как в советских туалетах на первых этажах.

***

Дома Симонов оделся приличней - во все белое - и пошел к Седову. Там, заглядывая в словарь, быстро сочинил на испанском заявление в полицию: украли часы на пляже Кайо-Моа - в золотом корпусе, с синим циферблатом, с календарем на английском языке, с гравировкой. А также полотенце махровое с китайскими иероглифами, трусы голубые и носки серые.

В полицию пошли пешком, обливаясь потом, - солнце как с ума сошло, било в голову лазерными лучами. У «комерсиаля» заглянули в пивной ларек - он, конечно, был закрыт. И, вообще, городок словно вымер - ни одной души на улице. Седов впал в беспросветный пессимизм:

- Давай вернемся домой, командор! Ни хрена они не найдут. В Гаване ко мне один негр пристал - продай ему часы за триста песо. Ну, что я пижонился! Толкнул бы - и сейчас никаких хлопот. А трехсот песо хватило бы надолго - на ром, отоварку, девочек. Ты, конечно, командор, о своем обещании забыл.

- Не ной как Паниковский. Гуся захотел! Будет тебе белка, будет и свисток.

Под низким сводом - в полумраке полицейской офисины - при закрытых жалюзи, включенном освещении и работающем кондиционере - строчила на портативной пишущей машинке маленькая, густо напомаженная Лидия. Та самая снегурочка, которая устроила Симонову, Вовику, Барбарине, Карине и двум полицейским очень памятный новогодний прием.

При появлении Симонова и Седова она встала, ответила на их «?Ola!» сладчайшим «Buenas tardes». И вида не показала, что знакома с одним из светиков. Симонов тоже не кинулся целовать ей ручку - сухо сказал, что хотел бы видеть jefe – начальника - или oficial de guardia - дежурного офицера.

- ?Un momento! - пискнула Лидия и скрылась за дверью соседнего кабинета - на ней не было никакой таблички.

- Ох, какая птичка-синичка! - пробормотал Седов.

А Симонов про себя немного удивился: Барбарина говорила, что Лидия упорхнула куда-то к мужу. Или это была маленькая женская хитрость - отвлечь внимание Вовика от потенциальной соперницы. Судьба распорядилась иначе: не Лидию, а Владимира Голоскова выслали из Моа.

Следом за Лидией из двери появился озабоченный молодой мулат в белой майке, сухо буркнул «buenas», взял заявление и стоя долго читал его. Потом открыл другую дверь и позвал кого-то. Вышел другой мулат, кривоносый - в красной майке с надписью «Brigada bimilionaria». Подал советикам сухую ручку, назвал имя: Миранда.

Симонов удивился еще раз: он думал, что это женское имя. Знал его с юности по песне Петра Лещенко, расстрелянного чекистами в сорок пятом году: «Миранда, ты любишь меня…» И Миранда-мужик долго читал заявление, пожимая плечами и чему-то улыбаясь. Вернул заявление «офисиалю» в белой майке и скрылся в своей комнате.

Через пару минут оттуда вышли двое полицейских в форме и с пистолетами на поясе в мини-кобурах - рукоятки наших «макаровых» торчали наружу, зафиксированные узкими ремешками на кнопке. Как в американских вестернах.

Хефе в белой майке повел продолговатыми черными глазами в сторону вооруженных «полисиакос»:

 - Ellos rebuscaran todos. - Они всех обыщут. Те, кто украл, еще на Кайо-Моа?

- Возможно, - сказал Симонов. - Когда мы отплывали, все кубинцы оставались на пляже. Сказали, что за ними придет отдельный катер. Одна группа - четыре парня с девушками - приплыли на своей лодке. Когда прийти за результатом?

- Завтра, в это же время.

Симонов взглянул на часы - было около шести вечера. Через час встреча у кинотеатра с мучачами. Если Седова грабанули их татуированные «братья» - они не придут. Но Симонов не стал говорить полицейским об этой веселой компании - не хотел возводить напраслину. На пляже было около полусотни других кубинцев, а свой «дастархан» и одежду они оставляли безо всякого присмотра не один раз. И он все же обгорел, пока плавал на рифы, - спина пылала, как ошпаренная. Многие советики - старожилы на Кубе - не зря купались в рубашках - солнце сквозь воду нежную советскую плоть обжигало до пузырей.

На крыльце Симонов лицом к лицу столкнулся с Анхелем - полицейским из кошмарного завершения новогодней ночи. Плосконосый жлобяра обрадовался Симонову как родному - обнял, приподнял, как Гектор Ахиллеса, от земли и потряс на весу, словно ватную куклу. От него разило дешевым ромом или гуальфариной. Его мотоцикл–убийца стоял на середине улицы и утробно пыхтел угарным газом.

- ?Por que estas aqui? - Почему ты здесь? - закричал Анхель, но тут же забыл о своем вопросе. - Вот знакомься - мой брат, его зовут Рейнальдо.

«Они что сегодня, охренели? - подумал Симонов. Все вдруг стали братьями и сестрами».

Анхель был темным мулатом, а Рейнальдо почему-то высоким красивым негром с приветливым открытым взглядом. Может, отец или мать разные?.. Рука у Рейнальдо при пожатии была доброй, слегка потной.

- Где вы работаете? На нашем заводе? - спросил Симонов - о чем-то же надо говорить.

- Нет, - сказал Рейнальдо. - Я приехал сюда вчера. Ищу работу. Soy tornero А.- Я токарь разряда «А».

- Стой! - перебил его Анхель, широко разинув розовую пасть без пяти или шести верхних зубов. - Рейнальдо нужна одежда. Видишь, на нем последние штаны и рубашка.

- Мои ему не подойдут, - сказал Симонов. - Надо посмотреть в нашем магазине. Какой размер?

- Тридцать четвертый.

Симонову эта цифра, как и разряд «А», ни о чем не говорила. Скорей всего, 34 сантиметра по талии? Анхель кивнул головой: да, по поясу.

- Нам надо много рубашек и брюк - двое-трое. Деньги не важно - их у нас много. И еще: нужен радиоприемник «Рига-250». - Анхель поиграл пальцами как на пианино. – Такой, с клавишами.

- У меня нет ничего. Спрошу у ребят, - пообещал Симонов. - Заходи. Дом рядом с КАТом, второй подъезд, апартаменто одиннадцать. Завтра после восьми вечера.

- А ты знаешь, я женился, - сказал Анхель. - Уже есть nino - сын, ему две недели.

- А женился когда?

- Тоже две недели назад, - захохотал Анхель, без стеснения обнажив набухшие десны с выпавшими или выбитыми зубами.

- После того, как тебе братья невесты выбили зубы?

- Нет, - залился он еще большим смехом. - После того, как приказали партия и мой хефе. Они говорят: «У ребенка должен быть отец!..» А как твоя негрита? Забыл, как ее зовут.

- А зря, - серьезно покачал головой Симонов. - Барбарина говорит, негрита от тебя тоже забеременела. В ту новогоднюю ночь. Придется тебе и на ней жениться.

Анхель тупо смотрел на советика полупьяными глазами:

- Не может быть! У нас что, что-то с ней было?

- Конечно. Барбарина, я и мой друг - свидетели.

- Es una broma, no te creo. - Шутишь, не верю.

- Это правда. Негрита уже написала заявление в суд. У нас в России мужики говорят: мы женимся по расчету, по любви и по залету. Ты залетел!

По-испански неожиданно для самого себя тоже получилось в рифму: nos casamos por beneficio, por afecciin y por gestaciin. До Анхеля дошло, что его разыгрывают, и он снова обнял Симонова:

- ?Muy jodedor! Es una broma muy mal. Soy comunista. - Ну, ты и факер! Очень злая шутка! Ведь я коммунист.

Седов, не понимавший ни слова в этом трепе, нетерпеливо хлопал Симонова по спине:

- Пойдем, пойдем, командор! Надо что-то на вечер приготовить - могут ребята привалить. Хотя я никого не приглашал. А Леня, конечно, как всегда, дрыхнет - на него никакой надежды.

И уже когда отошли от полицейской офисины на приличное расстояние, прочел Симонову небольшое наставление:

- Зря ты, командор, с ними связываешься. Рубашки, брюки, приемник… На кой хрен это тебе? А вдруг провокация, - охота на советских спекулянтов?

- Брось, Игорь! Вот увидишь, ни он, ни его брат ко мне не придут.

Симонов оказался прав: полицейский со своим настоящим или мнимым братом надолго исчезли из его поля зрения.  

Глава 56. Презент землякам  

Зато мучачи проявили не кубинскую пунктуальность. Симонов встретил их, празднично одетых, напомаженных и надушенных, как и договаривались, у кинотеатра, привел к праздничному столу и поставил пред смущенными взорами Седова и Лескина. Других людей за столом не было. И тост он произнес откровенный и очень актуальный:

- Дорогой Игорь! Или по-местному - Игор. Что может быть дороже и милее для настоящего мужчины? Конечно, женщина. И я тебе говорю, как некогда Кончак князю Игорю: любую из них выбирай!

Мучачи крутили головками, не понимая ни бельмеса. Их плечи и шейки прикрывали одинаковые газовые косынки. А в руках они сжимали флаконы с духами «Кармен» - подарки из золотого фонда каждого советика, прибывающего на Кубу без жены с тайной надеждой, что духи и косынка когда-нибудь сыграют не последнюю роль в укреплении связей простых разнополых людей двух братских народов.

Через несколько минут толстенькая негритянка уже уютно устроилась на коленях именинника, трущегося коротко постриженными усами о ее лоснящуюся щечку. А прелестная белая девчушка со смехом что-то искала в русой бороденке перманентно хмельного патентоведа, заглядывая в его счастливые круглые глазки.

- Ладно, мавр сделал свое дело - мавр должен уйти, - полюбовавшись на эту благостную картину, сказал Симонов. - Завтра меня ждут такие же великие дела.

Его никто не удерживал: он сам из себя смастерил заурядного третьего лишнего на празднике жизни. Усталость обрушилась на него - будто твердь небесная давила на плечи. И хотелось только одного: спать, спать!..

Даже отсутствие Карины не огорчало, хотя, как ему казалось, он ни на мгновение не забывал о ней.  

Глава 57. Понедельник – день тяжелый  

Наутро - перед отъездом на работу - Седов на минуту зашел к Симонову, мывшему посуду на кухне, - он был дежурным по пищеблоку - и пожаловался на Леню:

- Слушай, командор, что с ним делать? Убить? Ему живую, свежую мучачу на нос повесили, а он девченку из своей комнаты вытолкал: «Не хочу, не буду! Подсунули мне какого-то юношу! Где у нее сиськи? Формула «дэ-два-эс» - доска два соска! Не нужны мне мальчики, я не марикон!..» А девочка плачет. Оскорблена кровно - от нее отказался старичок.

- А у тебя как?

- Нормально. - Физиономия большого друга светилась сытостью мартовского кота. - Только очень кричит - нарушает конспирацию и сбивает с темпа. Клал ей ладонь на лицо - вот так… Глушил.

Симонов посмотрел на ладонь большого друга и подумал, что его негритянка расковала жизнью. Память оживила кадры недавнего прошлого: ночная Гавана, Долорес - ее стоны в палисаднике и у мусорных контейнеров.

- А Леньке передай: пусть живет с попугаями - у них все есть, - сказал Симонов с раздражением. - Тут не до гурманства. Он что, не слышал, как Коля Смоляров по ночам кричит с балкона: «Я бабу хочу!..» А, в общем-то, каждый дрочит, як вин хочет…

На работе - после исполнения утреннего гимна «Пришел другой - и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала» - в двери офисины показалась рыжая борода поручика Дуба:

- Товарищ Симонов, вас просит к себе начальник!

Дуче сидел в своем despacho – кабинете, - развалясь в узком кожаном кресле, доставшемся заводу в наследство от гринго. Пушок на обширной плеши озорно трепетал в прохладных струях воздуха от кондиционера. Сигаретный дым изо рта начальника сильно портил атмосферу этой комнатухи, заваленной чертежами и пухлыми томами проектной документации. Смочков был с крепкого поддатия, о чем ярко свидетельствовали его налитые кровью выпуклые очи, похожие на куски битого фаянса в морщинистой оправе.

- Ты чо это, Симонов, в полицию лезешь без разрешения? - отвесив бледную губу и задвигав шагреневой кожей на облезлом черепе, выкрикнул Дуче. - Ты что, не знаешь…

- Говори мне «вы» - ты, сеньор Смочков! Я тебе не лакей! - неожиданно для себя рявкнул Симонов. - Или адью! - я пошел.

Он уже взялся за набалдашник на дверном замке и повернул вправо, собираясь выйти. Дуче сразу взял на полтона ниже:

- Постойте, я погорячился. Мне тут позвонили кое-откуда, ошарашили с утра - ваши в полицию, как в свой туалет, валят. В чем дело?

- У Седова на Кайо-Моа кубинцы золотые часы увели. А он их на нашей таможне внес в декларацию. При возвращении в Союз у него наверняка спросят: где золото? Толкнул?

Относительно декларации Симонов приврал для усиления впечатления от пропажи.

- М-да. Какой дурак на Кубу золото везет? - ударился в пустую риторику Дуче. - Но существует общий порядок: в официальные органы здесь, в Моа, имею право обращаться только я.

И он снова скроил величественную мину - отвесил губу и подвигал кожей на голом черепе от бровей до мозжечка.

- Конечно, я слышал, есть умники, которые везут золото с Кубы, - сказал Симонов не без намека. Только Дуче и глазом не моргнул. - А по выходным вы страшно далеки от народа, - еще раз съязвил Симонов, без приглашения усаживаясь на стул с плетеным сидением. - Мне Слатков сказал, что вы на японском лимузине «Тойота» с супругой и свитой отбыли отдыхать на какой-то дикий пляж - далеко за пределы Моа. И что, надо было ждать вашего возвращения, чтобы вы лично задержали воров? Мы с Седовым прибежали в полицию, когда все кубинцы оставались на Кайо-Моа. Воров можно было задержать еще в порту.

А поручика Дуба он подставил классно! Смочков вставит рыжебородому лизоблюду пыжа за разглашение тайны воскресных маршрутов руководства.

- Да, в логике тебе не откажешь, - несколько искусственно хохотнул Дуче. - Но на будущее прошу учесть - всякое сношение с местными властями только через меня.

- А полицейские пригласили меня на сношение сегодня: сообщат результат.

- Ну ты и остряк! Кубинцы от тебя не зря в восторге… Ладно, сношайся! А я кого надо успокою: скажу, что действуешь с моего разрешения. Не верю, что они что-то найдут. За семь лет моей работы на Кубе чего только не наслышался и не насмотрелся. Кубинские воры бомбили квартиры советиков, грабили иностранцев на улицах в Гаване. И не слыхал, чтобы полиция поймала, хотя бы для смеха, одного «ладрона» - вора.

Дуче накаркал: Игорю Седову своих золотых подарочных часов не суждено было увидеть. После работы он вместе с Симоновым заглянули в участок. Лидия сидела на своем месте – за пишущей машинкой – и ее неприветливый начальник тоже никуда не девался. Он сказал, что воров задержать не удалось, но обнадежил обещанием, что им справедливого революционного возмездия не избежать. Как только это произойдет, пострадавшему вернут часы и восстановят в нем веру в торжество революционной законности и правопорядка.

***

Во второй половине дня в просторном и хорошо продуваемом сквозь жалюзи туалете офисины, служившим и курилкой, и местом неофициальных конференций, советики обсуждали новости. Они касались личностей Ивана Сапеги, Диссидента - Виктора Акишина - и Евгения Ивановича Соломина.

Нет, они не входили в «преступный сговор» - каждый из них отличился персонально.

Иван Сапега, поправ партийные и гэбэшные принципы, оказывается, грубо домогался расположения машинистки Кати, двадцатисемилетней холостячки. Она печатала всякую всячину для проектировщиков и лично Смочкова: пояснительные записки, официальные письма, кадровые, партийные и профсоюзные документы.

Она и сидела в одном кабинете с Дуче. Симонов вспомнил, что утром, когда Смочков вызывал его на ковер, Кати за тарахтящей, как древний грузовик, пишущей машинкой не было.

Внешность Кати никак не ассоциировалась с изящным, интеллигентно-аристократичным определением – «ленинградка». Полноватая, с пухлым простецким деревенским лицом, одетая и в праздники, и в будни в одно и то же серое ситцевое платьице в белых цветочках, она отдаленно напоминала Золушку из фильма «Веселые ребята». Но, значит, остроносый разведчик в этой простушке разглядел нечто, неотразимое и загадочное как пастух-музыкант Леонид Утесов – певицу в Любови Орловой.

Однако неблагодарная машинистка настучала заявление в партбюро: Сапега часто заходил к ней пьяный, приносил подарки, выпивку, предлагал сожительство. И когда вчера она не открыла ему дверь, он упорно стучался, и громко требовал впустить его. Из соседних квартир выскочили советики, превратившись в свидетелей.

Провал разведчика косвенно подтверждал таинственный нюанс: Сапега - без объяснения причин - утром отказался от завтрака, а потом и от обеда, озадачив этим Симонова и Петрушко.

Нечто аналогичное приключилось и с Диссидентом, сварным из Сум. Поверив в свою неотразимость, он через балкон пробрался в квартиру переводчика Вадима Воробьева, который обслуживал советиков, строящих завод в Пунта Горда. Вадим уехал с начальством в Сантьяго, оставив без присмотра свою красавицу-жену. И Диссидент решил скрасить ее одиночество на испанский манер. Симонов видел эту молодую женщину пару раз в магазине для иностранных спецов. В ней был «свой жанр» - и хорошо обозначенный «ум», и соблазнительное «образование», и смазливая «вывеска», делающая первых два достоинства еще ценней. Ради таких прелестей не только испанский грант способен решиться на преодоление и более неприступных вершин, чем соседский балкон. «Диссидент» теперь якобы доказывал начальству, что это была заранее спланированная провокация: жена переводчика сама заманила сварного в ловушку и почему-то подняла крик.

Номер не прошел. «Треугольник» дружно обвинил лазутчика в оговоре соблазнительницы и проголосовал за его высылку в Союз, в Сумы, по согласованию с советским посольством в Гаване.

Симонов недоумевал: не исключено, что у Диссидента с Любой Биденко не склеилось, и он зря ее оговорил перед Димитром Стояновым, похваставшись своей победой над ней еще в Гаване. Или Любка отвергла его здесь, в Моа, по соображениям конспирации? А в сварном постоянно бушевал непреодолимый инстинкт к размножению, и он занялся «балконолазанием».

В пользу этой версии говорило то, что Любку уже две недели видели на пляже и в других присутственных местах в сопровождении светлоусого коренастого эстонца Эйно, командированного из Ленинградского горного института преподавать в здешнем instituto politecnico - политехническом институте.

Седов присвоил Эйно кличку Белофинн, а его краснолицему и перманентно полупьяному коллеге по институту Мише Никитину – Конь - за его жеребячий хохот. Тем не менее Конь пристроился в ухажеры к рыжеватой переводчице Тане, жившей с Любой Биденко в одной квартире.

Третья новость Симонова огорчила. Из Гаваны вернулся Евгений Иванович Соломин и поведал Смочкову жуткую историю. Угодил он в нее среди бела дня. Собирался переходить улицу почти в центре столицы, пережидал, пока пройдет транспорт, - и дальше ничего не помнил. Обнаружил себя лежащим на тротуаре - на том же самом месте, но без портфеля с документами, набитом спецификациями, чертежами, официальной перепиской и его личными вещами. Лишился бедный Евгений Иванович также кубинских командировочных «псов». И так же, как некогда в Чили, ручных советских часов. Правда, не золотых.

Нашелся какой-то милосердный самаритянин, обосновавшийся на Кубе, который доставил его в отель. Однако из другого источника - от всезнающих «крыс» - распространилась иная версия случившегося. Евгений Иванович вырвался в столицу, напился до зюзиков, уснул где-то в укромном уголке Гаваны и проснулся, как это бывает не только на Кубе, без документов, денег и часов…

Да, с часами Евгению Ивановичу явно не везло. Одни он оставил в Чили хозяйке ночного клуба - и это был мужской подвиг. А здесь, на острове Свободы, он повел себя бездарно.

При встрече в туалете «офисины де проектистас» Евгений Иванович, родившийся на брегах Невы, горько посетовал Симонову, что ему еще в Гаване сказали, чтобы он сматывал удочки и собирался домой, в родной Ленинград. Ожидаемое продление командировки еще на год ГКЭС и посольство закрестили, не вняв искреннему рассказу Евгения Ивановича о покушении, совершенном на него кубинской мафией.

- Но на белый египетский спальный гарнитур вам ведь должно хватить, Евгений Иванович? - поддержал Симонов подорванный тяжелыми испытаниями дух бывалого механика.

Смех и хорошие зубы очень красили старика - гораздо больше, чем его красный носяра.

- Это очень утешает! - сказал он, утирая ладонью глаза, слезящиеся то ли от смеха, то ли от газа, выделяемого хлоркой, насыпанной в унитазы и писсуары. - Там кровать - как теннисный корт. На ней хоть вдоль, хоть поперек - одинаково приятно.

- А если еще и зеркала установить на потолке?

- О, тогда и моя старушка в них покажется Данаей!..  

Глава 58. Откровения Сальвадора  

После ужина на пару с Петрушко – «майор госбезопасности», предавшись искреннему раскаянию, укрощал грешную плоть голодом - Симонов покинул свое apartamento.

Шел седьмой час, но было совсем темно. В небе над океаном, припудренном легкой дымкой мерцали звезды, и Млечный Путь, посыпанный блестками, выглядел дамским шарфиком на шее мадам Вселенной.

Симонов почти бегом спустился по лестнице с террасы - на ней тускло светились окнами и открытыми балконными дверями касы советиков. Потом прошел до перекрестка дорог вблизи аэропорта и дождался автобуса. Ему стоило героических усилий протиснуться внутрь, прижаться к потным спинам кубинских братьев и доехать до старого Моа на ступеньках «гуагуа». При каждом открывании дверей на остановках их складные створки больно били по спине.

Цель его поездки Димитр Стоянов определил еще в пятницу: попросил съездить на почту - узнать, можно ли послать посылку в Болгарию и что для этого нужно сделать. Оказалось, что можно. На почте Симонов после нескольких утонченных комплиментов, он дал листок бумаги и авторучку миниатюрной, как куколка барби, мулатике с волосами, накрученными на картонную бобину из-под туалетной бумаги, и она быстро написала местные требования к почтовым отправлениям. Отправка посылки стоила не дешево.

На обратном пути в автобусе было еще тесней - люди буквально склеились потными телами. Симонов попросил соседа, стоявшего к нему спиной, сказать, когда будет его остановка. И тот, не оборачиваясь, смачно и радостно откликнулся: «Привет, е.т.м., е.т.м.! Ты русский?» Потом этот верзила, не обращая внимания на протесты более мелких пассажиров, развернулся лицом, поросшим короткой кудрявой бородой, к Симонову. И еще пару раз поливнул поверх голов отборным матом на чистейшем русском. В устах мулата, по своим параметрам - мощной фигуре и темному лицу - унаследовавшему гораздо больше черт от негроидной расы, чем от европейской, - русский мат звучал особенно убедительно и жизнеутверждающе.

- Я Сальвадор, а ты? - потребовал мулат, заставив вздрогнуть весь автобус. - Не смущайся, они все равно ни хрена не разумеют. Ты кто? Советский?

- Александр. Работаю здесь - на никелевом заводе.

- А я - Сальвадор, - повторил кубинец. - Моряк. Из Гаваны пригнали танкер с соляркой, стоим под разгрузкой.

- Ты что, в Союзе учился?

- В Одессе. Три года назад. Закончил мореходку.

- Материшься, как боцман.

- Я штурман. Живу в Гаване. Занимаюсь каботажем - доставляем ваши нефтепродукты по всей Кубе из Гаваны и Сантьяго - там оптовые базы, а в Сантьяго – нефтеперегонный завод.

Матерился Сальвадор без акцента, а в разговоре акцент был сильный. И паузы между некоторыми словами и фразами затягивались - чувствовалось, что он давно не пользовался русским.

Петрушко за ужином сказал, что Барбарина и Карина сегодня из Сантьяго не вернутся. Симонов немного удивился такой глубокой информированности тяжеловеса, но вида не показал. Значит, моряка можно пригласить к себе – выпить, пообщаться, обогатиться еще одним нюансом кубинского бытья. Поэтому когда они пробились сквозь потные тела и вывалились из автобуса, Симонов спросил Сальвадора, к кому он направляется. Моряк, одетый совсем не по-морскому - в трикотажную рубашку с короткими рукавами и потертые джинсы, - пожал плечами:

- Просто решил посмотреть город. Сейчас пойду в порт - на свой танкер.

- А ко мне не хочешь? Выпьем, поболтаем.

- Какой моряк, е.т.м., не хочет выпить? Пойдем!..

Для начала они приняли грамм по сто за знакомство; закусив бананом, и Симонов пошел на кухню - разогрел щи и котлеты с картошкой, достал из холодильника остатки овощного салата и накормил гостя. Сальвадор был в восторге - уже три года не пробовал русской кухни. Перешел на испанский и с юмором рассказал, как с каким-то однокурсником ездил из Одессы в Новосибирскую область - в глухую деревню.

На станции студентов ждала подвода, тулупы. Пока лошаденка тянула их сани по дороге с двухметровыми сугробами по обеим сторонам, выпили две бутылки водки. В дом его приятеля сбежалась вся деревня: диво-то какое - живой негр в Сибирь явился!.. А потом баня - полок, веник, квас, самогон. Такое, е.т.м., всю жизнь не забудешь!

Симонов постелил Сальвадору на полу, но они легли только под утро. Сидели на кушетке за столом, сооруженном из двух стульев, пили «матусален», закусывая шоколадом и апельсинами. И Симонов впервые слышал от кубинца диссидентское неприятие режима братьев Кастро.

- Это разве жизнь? - говорил он на испанском, заметно захмелев и отпивая временами из стакана ром, разбавленный кокосовым соком. - Уже больше пятнадцати лет нация питается и одевается по карточкам. И причем здесь американцы, если коммунисты не могут наладить свою экономику? Экономику все время трясет как в лихорадке. Люди живут впроголодь, дети чахнут. Нервные болезни, самоубийства… Если дать свободный выезд из страны, на острове через год останутся только Фидель и Рауль… Я был в четырех латиноамериканских странах. Там тоже хотят перемен. Но не таких - с карточками на продукты и одежду. И прижатыми языками. Слово против режима - и ты уже «гусанос» - червь, враг. Тебя посадят в тюрьму или расстреляют. Работаем много, а заработки низкие. И мы беспрерывно воюем. Воевали сначала на Кубе. А потом в Конго, Боливии, Алжире, Кении, Вьетнаме, Анголе, Никарагуа. Люди говорят: за помощь из других стран мы расплачиваемся кровью наших парней. Но понимают это не многие, все одурачены пропагандой. Безграмотных стало меньше, но уровень образования очень низкий, подготовка преподавателей плохая. А культура в деревнях – как до Колумба.

Сальвадор встал и подошел к окну с открытыми жалюзи. Подозвал Симонова к себе взмахом руки. Густая тропическая темень навалилась на городок. Светилось только зданье аэропорта, и за ним - за посадочной полосой, равнинной мангрой - слабо угадывалось в гуще деревьев редкими огнями старое Моа.

- Видишь этот город? - спросил Сальвадор, просунув указательный палец между ребрами жалюзи. – В нем живут ограниченные люди. У них голова разделена на две части. В одной ее половине - секс, а во второй - ром. И они верят всему, что видят по телевизору или слышат по радио и на митинге. И думают, что скоро будет коммунизм. А его никогда не будет - ни у вас, ни у нас…

Эти слова звучали в унисон с тем, что говорилось и на родине Симонова. Народ почти в открытую потешался над «торжественным» обещанием КПСС - закончить строительство коммунизма в 1980 году. Во всех наших неудачах были виновны внешние враги - прежде всего, как и на Кубе, - американцы. И еще погода и зоны с раскованным земледелием. А программу партии никто не решался изменить. Это допекало и злило людей, особенно интеллигенцию и рядовых идеологов. На еженедельных политинформациях лекторов забивали ехидными вопросами относительно виртуального наступления коммунизма на фоне всеобщего дефицита и очередей за вареной колбасой. А народ призывали не углубляться в «вещизм» - ведь счастье в труде, в уверенности в завтрашнем дне, а не в колбасе или импортных шмотках.

Сальвадор на этом не успокоился и удивил Симонова еще большей искренностью:

- Я живу не так уж плохо - по сравнению с другими. В Гаване у нас большой дом. У меня зарплата выше средней в два раза, на еду хватает. Но я не хочу так жить, где я не могу сказать то, что хочу. Или поехать туда, куда хочу. У меня брат инвалид - оторвало ногу в Анголе, и он никому не нужен. Это страна несчастных людей. У меня есть родственники в Америке. И я сбегу отсюда. Меня уже обещают перевести на судно, которое ходит в Южную Америку. И я не вернусь из первого же плавания.

У Симонова уши отвалились от этих откровений. Он опасался одного: не прослушивались ли квартиры советиков? И вообще Сальвадор крепко рисковал: не исключено, что Симонов был далеко не первым, с кем он делился своими планами. Погорит как швед.

Но предупреждать его бесполезно. В этом сильном мулате-маринеро с бородкой, некогда гулявшем по Дерибасовской, сейчас бушевал ураган протестующей страсти. И что ему мог противопоставить бледнолицый «сибериано»? Только банальную риторику: победа коммунизма неизбежна, и она не за горами?..

Ближе к истине то, что слышала от кого-то и сказала ему Карина, когда он спросил ее, как оценивают кубинцы кастровский режим: «Говорят, у нас - красный фашизм».

От нескольких кубинцев он уже слышал и такое: не станет Кастро - и страна пойдет страна станет другой. Снимут эмбарго, будет процветать туризм, потекут инвестиции в экономику из США, латиноамериканских стран, из Испании. Можно будет встречаться с родственниками в других странах. Или навсегда покинуть Кубу.

- Давай, Сальвадор, спать, - предложил Симонов и первым стал раздеваться.

Сальвадор тоже стянул с себя джинсы, и Симонов увидел - красные плавки на черной заднице мулата зияли двумя дырами, словно он носил на ягодицах солнечные очки. Симонов не стал комментировать этот крик моды - полез в свой чемодан, достал новые трусы и майку, купленные в гаванской автолавке, и протянул их кубинцу. Сальвадор сдержанно поблагодарил его кивком головы.

Утром он ушел рано - до того, как поднялись Иван и Толик. Он выглядел замкнутым и хмурым. Симонову показалось, что моряк сожалел или был смущен своей ночной откровенностью. Они чокнулись стаканами с недопитым ночью ромом под обычный кубинский тост вроде нашего – «пить будем или глазки строить?»:

- ?Vamos o no vamos? - это сказал Симонов. - До встречи!

- Через восемь дней, - сказал Сальвадор. - Из Сантьяго мы снова сюда зайдем на день.

Жизнь распорядилась иначе: это была их первая и последняя встреча. И Симонов иногда спрашивал себя: а вдруг их разговор действительно подслушивался? И кубинский моряк, подобно легендарному русскому мореплавателю Садко, навсегда исчез в пучине. Но не океана, а местного гэбэ – «сегуридада»... О застенках кубинской охранки ходили самые мрачные слухи.

Может, и его ночные контакты с Кариной запечатлены на аудеомагнитофонную пленку, хранящуюся в стальных сейфах где-нибудь в бетонном подземелье. Но это все же лучше, чем на видео...