Часть V В ДЖУНГЛЯХ ТЕХНИКИ, ПОЛИТИКИ И СЕКСА

Глава 32. Рене Бекерра - русский кубинец

На всем пути в цех сгущения Симонову не встретилось ни одного человека - только несколько грузовых машин и полицейский «уазик». Кубинцы не любят ходить по жаре, как большинство из нас – по сильному морозу. Это учла и администрация завода, дав право всем чиновным лицам вызывать дежурную легковушку для перемещения между direccion’ом - заводоуправлением и oficina de proyectistas - проектной конторой. Молоденькая секретарша Кармелина, избалованная своим рыжим шефом Хосе Себастьяно, накрашенная, надушенная и обвешенная всеми доступными в этой стране чудесами бижутерии, бывало, часами торчала в тени у офисины в ожидании дилижанса. Он должен был доставить ее до дирексиона, находившегося, по понятиям неизбалованных высокой обслугой советиков, на расстоянии вытянутой руки, -метров за триста-четыреста. И пусть Кармелину обязали доставить в заводоуправление самые срочные документы - никто и ничто не могло заставить лишиться ее этой привилегии.

Симонову последние полкилометра пришлось идти вверх по довольно крутому уклону. А солнце жарило немилосердно - и похмельный пот после бессонной ночи катился у него из-под нагретой каски по лицу и ниже - до самых пят. Желтая рубашка прилипла к лопаткам, подмышками щекотало, словно там жулькала сырая мочалка. И это в то время, когда его земляки в Красноярске стыли в ночи на сорокаградусном морозе где-нибудь на остановке автобуса на берегу незамерзающего, дымящегося седым паром Енисея. Эта мысль утешала, но не очень. Просто многие здесь тосковали по зиме - только не Симонов. Сибирский холод ему изрядно надоел. А частые поездки в Норильск или Якутск не добавляли любви к обжигающей тело и душу стуже.

За приближением Симонова из открытой двери операторского помещения наблюдал коренастый толстощекий мулат лет тридцати. Он был одет, как и большинство работающих на заводе, в красную рубаху и голубые штаны из толстой хлопчатобумажной материи. Симонов для начала заговорил с ним на английском. Его не поняли. Перешел на примитивный испанский. Кубинец слушал его с бесстрастным выражением на смуглой, слегка одутловатой, кавказской физиономии и неожиданно сказал на чистом русском:

- Для начала не плохо. Большинство русских живут здесь и три, и пять лет. И, кроме лексики купи- продай, без учета, конечно падежей и склонений, ничего не знают. А вы скоро будете говорить, как мы. Да еще и английский знаете. Преклоняюсь!.. Меня зовут Рене Бакерра, я технолог этого цеха. Мне позвонили, что вы придете, товарищ Сача.

- Компаньеро Алехандро Симонов. - Они пожали друг другу руки. - Кто это мог позвонить? Бурин, что ли?

- Ненси. Вы же ей сказали, куда идете.

Акцент у Рене, конечно, был - и тоже похожий на кавказский, скорее всего на грузинский. Но говорил он здорово, без единой грамматической ошибки. Такого знатока русского языка Симонов не встречал среди кубинцев ни до, ни потом.

- Похоже, Рене, вы в Союзе учились?

- А вы, судя по вашему английскому языку, в Англии или Соединенных Штатах?

- Не угадали - в Китае. Я там два года служил в армии.

- В китайской, Красной народно-освободительной?

- Шутить изволите? В Советской.

- Тогда вы, конечно, говорите на китайском.

- Гораздо лучше, чем на испанском и чуть похуже, чем на английском.

Контакт был установлен, и они перешли на «ты». В маленькой, три на три, не больше, операторской находились только пульт управления с кнопками, тумблерами, переключателями и несколькими приборами на панелях, письменный стол и пара пластмассовых стульев с порванными клеенчатыми сидениями. Из грязноватого окошка открывался вид на мутное круглое озеро диаметром в полсотни метров с бетонными берегами – сгуститель, почти до краев заполненный глинистой парящей на солнце смесью.

Однако американцы позаботились о сносном человеческом существовании оператора в этой стеклянной каморке: здесь стояла густая, как в пещере, прохлада от бесшумно работающего кондиционера. Через пару минут потная рубашка начала стынуть и холодить лопатки, угрожая воспалением легких или бронхитом. Ему как сибиряку признаться в своем опасении было негоже, и Симонов, поеживаясь, терпеливо слушал объяснения технолога о том, как в этот бассейн из цеха дробления и растворения по гранитной трубе поступает никель-кобальтовая пульпа, тут ее размешивают, сгущают и подают в цех выщелачивания на обогащение.

Симонов уже знал технологию из прочтенной им инструкции, но не хотел лишать Рене удовольствия лишний раз потренироваться на нем в русском. На себе изведал, как это приятно, - продемонстрировать перед кем-то свое знание неродного языка, и по лицу слушателя судить, понимают тебя или из вежливости с кислой полуулыбкой изображают понимание.

- Это здесь Коля Смоляров граблины сломал? - спросил он, когда Рене Бекерра закончил свой технологический монолог.

- Ты об этом знаешь? Пойдем, покажу ту знаменитую кнопку. Слушай, а где твои такие пышные кудрявые волосы и усы, как у хиппи? Я тебя давно заметил — видел, как ты и еще один ваш высокий, кудрявый блондин вечером шли по улице с двумя кубинками. А позавчера в ресторане, в «Балконе», тебя еле узнал - так ты изменился без волос и усов. Зря ты это сделал - раньше ты походил на поэта или художника.

- Перед Новым годом постригся и побрился, - надеюсь, не так жарко будет. А кубинки - преподавательницы из академии иностранных языков. Я туда хожу иногда - в группу английского. Заодно рассчитываю испанского нахвататься.

Про себя Симонов отметил, что в этом городишке трудно что-то скрыть. Всех кубинцев постоянно натаскивают на повышенную бдительность. А утром узнаешь, что, чуть ли не под твоей кроватью, бдит запорожский кагэбэшник.

- Нас в Союзе - я четыре курса учился в Ленинградском горном институте, на металлургическом факультете - первые полгода учили русскому. И вот преподавательница матанализа - молодая, всего второй год после университета - вдруг сама предложила помочь мне усовершенствовать русский. Она была татарка - такая брюнетка, очень красивая, похожая на кубинку. Ее звали Рашида. Мне было девятнадцать лет, и я, конечно, согласился и сразу влюбился. Вместе в кино ходили, в кафе. И я просил ее разъяснять мне разные непонятные слова, фразы. Я носил в кармане специальный блокнот и непонятное слово или фразу сразу записывал в блокнотик, чтобы вечером у нее спросить, что это значит. И это плохо для меня закончилось. Один раз зашли в такую маленькую кафетерию. Там были только высокие столики, но не было стульев. И я начинаю громко разговаривать: так все иностранцы говорят, когда плохо знают чужой язык. Сказал, что ехал вчера поздно на трамвае, и кондуктор стала требовать у пьяного мужчины, чтобы он купил билет. А он ей сказал очень грубо: «Соси залупу!» А что такое залупа, Рашида? Она захлебнулась горячим кофе, закашляла, посмотрела на меня вот такими глазами - и убежала из кафе. А вокруг люди почему-то смеются… Я стал догонять Рашиду, но она крикнула, что не хочет больше меня видеть. В общежитии русские ребята мне объяснили, что означало это слово. И после этого я целую неделю не ходил в институт. Партийный руководитель кубинских студентов предупредил меня, что доложит об этом в кубинское посольство. И тогда меня отправят домой. Я пошел в институт, и Рашида делала вид, что меня не знает. Даже к доске не вызывала и ставила мне зачет по результатам контрольных работ... Ну, пойдем, я покажу историческую кнопку, которую нажал Смоляров, и весь завод не работал несколько дней. Вы не слышали, как он по ночам кричит на балконе, что ему нужна женщина?

- Ты, Рене, живешь где-то рядом?

- Нет, у меня квартира в Роло-2, с окнами на пальмерос - кокосовый лес. Моя жена работает экономистом в дирексионе - в дирекции завода. У нас двое детей. Приходи в гости. Я в Ленинграде заболел туберкулезом, меня послали домой, в Сантьяго, и я окончил университет здесь. Эльда, моя жена, училась в это же время. Мы поженились - и нас послали работать в Моа. Живем здесь уже пять лет и никак не можем уехать в Сантьяго. Разрешение дает Гавана, министерство металлургии. Но для этого надо иметь такие уважительные причины, что проще умереть. Или иметь в министерстве, как у вас говорят, блат или мохнатую лапу. Эльда почти каждую неделю на выходной летает в Сантьяго к своим родителям. Ненавидит Моа. Живем хреново друг с другом. Хотя она очень умная, ее ценят, но мне от этого не легче. Не могу же я все воскресенья быть один, бываю у вас, русских, встречаюсь еще с кем-то - Эльде об этом докладывают.

- Все, как у нас - в России, - засмеялся Симонов.

- У блядства нет ни отечества, ни границ, - продемонстрировал Рене склонность к философским обобщениям, а за одно и блестящее знание бытовой русской лексики.

Они вышли из операторской и окунулись в насыщенный солнечным жаром воздушный океан. Рене провел Симонова по узким стальным мосткам с перилами в центр булькающего, подернутого легким паром и слепящего своей бурой поверхностью бассейна. Над бурлящей жижей возвышались электромотор и редуктор. Они обеспечивали непрерывное вращение простирающихся к бетонным краям бассейна четырех «граблин» - легких на вид стальных ферм с уходящими вглубь скребками. Они предназначались, как веревки в пушкинской сказке о Балде, для непрерывного перемешивания пульпы. В этой глинистой каше, в ее твердом осадке, содержалось до двух процентов никеля и какие-то доли процента кобальта. Ради извлечения этих мизерных процентов металла люди сооружали карьеры и шахты, комбинаты и заводы, уродовали природу и губили себя.

Симонов вспомнил, что кобальт радиоактивен, излучение исходило снизу - с отливающего радостными солнечными бликами зеркала, и он почувствовал тревожную грусть в интимной области пониже живота.

- Вот эта историческая кнопка. - Рене осторожно приблизил короткий пухлый палец к красной кнопке - одной из трех на станции местного управления, закрепленной на стойке из стального, покрашенного серой краской швеллера. - Только ты, Саша, на нее не нажми! Эльда считала убытки. Заводу остановка стоила не меньше ста тысяч долларов.

- Нажму - и скажу, что это ты. Одним пальцем обеспечу визит-эффект, посвященный приезду Фиделя.

- Тебя арестуют и скажут, что ты сделал это по заданию гусанос... Здесь очень сложный привод на масляной подушке для вращения этих граблин. Ваши специалисты уже несколько лет пытаются сделать подобный, но у них это плохо получается. Хотя Игорь Артемьев уже на этой теме диссертацию защитил. Знаешь его? Но завод пока не может реализовать его гениальные идеи – в Союзе нет такого точного оборудования для изготовления привода. И в Союзе не оказалось масляной станции, которая бы создавала такое большое давление - по-моему, на двести пятьдесят атмосфер. А этот привод работает беспрерывно уже пятнадцать лет. Ну, кроме одного месяца летом, когда весь завод останавливается на профилактику.

- Игоря Артемьева знаю - худой такой, нервный мужик, читает только техническую литературу. Мне признался, что испанский, сколько ни пытался им заняться, не лезет в голову. Он во главе святой троицы из Новосибирска: Артемьев, Юра Белов, Коля Смоляров. Картежники и шахматисты.

- Как и я, - засмеялся одними черными глазами Рене. - Я у них часто бываю, особенно по выходным. Эльде это не нравится: говорит, я хожу к ним, чтобы поесть и выпить. Это не так. Мне просто с ними интересно. А как я буду поддерживать мой русский? Меня часто посылают в Союз переводчиком с работниками завода или министерства. Тогда ей нравится, когда я привожу подарки ей и детям. Не могу же я сидеть все время с ней и любоваться ее большой задницей!

Да, Рене мог заговорить даже мертвого.

Потом Симонов попросил открыть стальную дверь бетонной будки низковольтного распредустройства трансформаторной подстанции. Пока он переписывал в свою амбарную книгу технические данные контакторов, магнитных пускателей и реле, установленных в глубоких отсеках, закрываемых стальными дверцами с резиновым уплотнением и механической блокировкой, Рене стоял за его спиной и рассказывал байки из местной истории. В основном про прежние приезды в Моа Фиделя и других вождей кубинской революции.

На заводе бывал и Че Гевара, когда работал министром национальной промышленности. Теперь его портреты разных размеров развешены повсюду - на стенах домов, в офисинах, на уличных транспорантах. Он в неизменном берете, натянутом на длинноволосую голову, изображался в профиль, как у нас некогда Сталин, в одной компании с волосатыми Марксом и Энгельсом и плешивым Ильичем. Второй, после Хосе Марти, апостол.

К легендарному Че технолог Рене испытывал особую симпатию: простой, доступный, готов говорить на любые темы. В шестьдесят первом году Гевара, после назначения его министром национальной промышленности, посетил Моа – всего тринадцать лет назад. И минуло всего семь лет, как его пристрелили в Боливии.

- Перед приездом Гевары, - рассказывал Рене со слов какого-то ветерана завода, - один рабочий сильно избил проводом начальника сернокислотного цеха Лусио Агилеру за то, что Лусио на него накричал. На собрании в кинотеатре кто-то спросил Че, как бы он поступил на месте Агилеры. И Че сказал, что он бы убил рабочего. И весь зал, все пятьсот или восемьсот человек засмеялись и стали смотреть на Агилеру. А ему было нечего сказать, и он встал и ушел из зала. И потом попросил разрешения перевести его на работу в другой город. Потому что ему часто напоминали о том, что сказал Че. Но Агилера был коммунистом, уехать ему не разрешили. Просто сделали начальником другого цеха. А, по-моему, Че ответил искренне - как человек. А ты бы как поступил?

- Тоже бы вышел из зала, - усмехнулся Симонов, пораженный такой убийственно-человеческой искренностью Гевары.

Он в душе разделял мнение некоторых советиков, что Че был по натуре террористом, захотевшим завоевать для себя Боливию, чтобы стать там таким же диктатором, как «Федя» - на Кубе.

У советских собственная гордость. Многие слова и понятия они перекроили на свой манер: кубинцев называли кубашами, Фиделя – Федей, ром «карибе» - карибкой, кубинок - кубашками, горничных - камарерками…

А в таких залах, подумалось Симонову, где оправдывается одно насилие призывом к еще большему беспределу по простой схеме – «крик-удар-убийство», лучше вообще не бывать. Да и экспорт революций КПСС публично давно осуждает, а национально-освободительные движения активно поддерживает. Но не Рене же это объяснять. Для него Че - тоже «апостол», и он, как и мы, советики, наверняка воспитан в духе воспевания безумства храбрых.

- А я бы этого рабочего убил, - спокойно сказал Рене. - Во мне много африканской крови. Я, конечно, не каннибал, но сторонник вендетты.

Кубинец стоял за спиной Симонова, и он не видел выражения его лица. Но ясно понял разницу в их мировоззрениях, и образ Карининого чернокожего папаши, входящего с мачете к нему в спальню, прошел неясной тенью в его воображении. Рене, как и Карина, тоже родился в Сантьяго. Не исключено, что их дома были где-то рядом, и они давно знакомы.

Симонов резко поменял тему разговора:

- А эти контакторы - и вообще электрика - когда-нибудь отказывали?

- В этом цехе при мне - ни разу. Отключения были - из-за грозы. На электростанции что-то случалось, и весь завод умирал.

- И мне кажется, эти аппараты еще сто лет проработают. Впервые своими глазами вижу - корпорация «Дженералэлектрик». Только читал о ней - забастовки, еще какая-то ерунда. Наша аппаратура по своим габаритам в эти щиты не войдет - это точно. Надо произвести коренную реконструкцию, если переходить на советскую технику. И щиты наши в этот чулан тоже не поместятся. Короче, ломать эту подстанцию и строить новую. Слишком уж у янки экономика экономная.

***

Симонов из патриотических чувств умолчал о том, что у него душа разрывалась от зависти: американские изделия многолетней давности превосходили современные советские на порядок - по своей миниатюрности и техническим данным. Не говоря о дизайне - оторвать инженерный глаз от этой техники было невозможно. А наступление эры коммунизма было рядом – всего через шесть лет. И как тут насчет догнать и перегнать Америку? Может, в космосе у нас дела обстояли получше, но этого не проверишь. А на земле - вот оно! - наглядно и доходчиво... И в архиве, и на подстанции.

Когда-то за это далеко и надолго садили - за преклонение перед Западом. Как, например, его старого приятеля по проектному институту Борю Гаранина. Добрейший человек, умница. Вспыльчивый и отходчивый, порой ласковый, как ребенок. Ушел на фронт со второго курса Ленинградского политеха. Отвоевал всю Отечественную от первых дней войны до последнего артиллеристом. Войну закончил капитаном и вернулся в свой Ленинградский политехнический институт.

А в сорок седьмом неосторожно похвалил немецкую артиллерию и цейсовскую оптику. И вскоре по доносу стукача-одногруппника вывели его под белы руки из институтского общежития и припаяли десять лет продолжения образования в Краслаге.

Сначала года два упражнялся на лесоповале. А потом, когда перешел в категорию «доходяг», лагерное начальство учло его незаконченное высшее образование и отправило на работу на «курорт» - чертежником в красноярской «шарашке», официально называемой «Спецтехбюро». После легализации этого спецучреждения оно получило название государственного проектного института «Сибцветметпроект».

В хрущевскую оттепель Бориса реабилитировали и позволили закончить вечерний факультет Красноярского политехнического института - в одной группе с Симоновым. После окончания политеха они три года проработали в одном отделе вновь образовавшегося  проектного института: Гаранин - начальником, а Симонов - главным инженером проектов. И в каких-то сорок два года Борис Григорьевич, неумеренно баловавшийся горячительным, умер от приобретенной в сталинских лагерях ишемии. И давно покоится на кладбище «Бадалык» под ржавым обелиском.

Вспоминать Бориса и погибшего под Орлом брата превратилось для Симонова в нечто привычное, как для верующего - молитва.

Перед  уходом из цеха сгущения Симонов пригласил Рене к себе в гости:

- Забегай к нам, Рене! - Хоть сегодня. Объяснить, где живем?

- Знаю, но сегодня не могу. Вечером надеваю форму, беру автомат - и выхожу на охрану морской границы. Или контролировать транспорт на дорогах. Не один, конечно, - с другими ребятами. Раз в месяц все, кто здоров, одну ночь проводят на этой службе.

- А завтра - в отгул, отсыпаться?

- У нас отгулов нет. Утром снимем форму, сдадим оружие и придем на работу. Это наш долг перед родиной. Пять тысяч километров границы охранять армия и полиция без народа не смогут. У нас весь народ - армия. На той неделе, может быть, приду к вам всей семьей.

Симонов снова вспомнил об утренней угрозе отставного, или запасного, гэбэшника Ивана и подумал, что на следующей неделе Рене может и не найти его не только в Моа, но и в этой стране.  

Глава 33. В голове - сплошная антисоветчина

Однако когда автобус доставил вялых и еще не отошедших от новогодних возлияний ни духом, ни нутром советиков с завода в поселок на обед, Иван повел себя, как ни в чем ни бывало. Смачно фыркая и чавкая, он как-то уж очень громко и неестественно, с льстивым вилянием хвостом провинившейся собачонки, хвалил лежавшего в своей берлоге после похода в поликлинику Вовика за отлично приготовленный обед: борщ, фаршированный говядиной с рисом болгарский перец, компот из сухофруктов. Похоже, старый контрразведчик темнил, готовя внезапный удар в спину или в пах своим сожителям, усыплял их бдительность. Но могла сработать и контругроза Голоскова о торговых махинациях коррумпированного чекиста.

После обеда Иван попросил Симонова пошире открыть дверь в комнату Вовика и сообщил сенсационную новость о кубинском коллеге:

- Послухайте, хлопцы: у Рене Эреры в праздники - в Ольгине - мать с собой покончила. А он только сегодня утром узнал и сразу уехал туда - то ли самолетом, то ли на машине. Говорят, облила себя бензином и подожгла. Переводчику, Сереге Лянке, кубинцы рассказали.

***

Симонов внутренне содрогнулся: вспомнился рассказ о самосожжении его институтского друга Альгиса Скерстонаса, бывшего узника Гулага. После окончания Красноярского политехнического Альгис с семьей уехал в Литву.

До отъезда он почти полгода жил один: Мяйле, учительницу математики, с сынишкой Генутисом отправил к родне в Каунас - для адаптации в Литве после двадцати двух лет сибирской закалки. А сам остался на дипломном проектировании. На это время Скерстонас и Симонов, получившие на работе оплачиваемый четырехмесячный преддипломный отпуск, ударились во все тяжкие. Днем корпели над чертежами и расчетами, а с вечера уютная комната Скерстонаса в коммуналке превращалась в место свиданий. Соседи по коммуналке – молодая пара - относились к забавам соломенного вдовца с юмором и весьма терпимо: Альгис был человеком добрым, общительным, не жадным, не редко приглашал их к столу с вином и водкой на общей кухне, а ребенку дарил игрушки.

В тридцать лет он был уже седым, высоким и сутуловатым, неторопливым и олимпийски спокойным молодым человеком с врожденными замашками джентльмена. Улыбка постоянно теплилась в его небольших светлых глазах, и подвижные выразительные губы отзывались на шутку доброй улыбкой, обнажая железные зубы. Собственные к двадцати годам уничтожила лагерная цинга на сталинской стройке коммунизма…

Альгиса угораздило встретить молоденькую студентку-ленинградку, приехавшую после весенней сессии на месяц к родственникам. Бывший зэк потерял голову и всерьез подумывал бросить ради ее семью. Симонов, к тому времени уже дважды женатый, отговаривал друга от опрометчивого шага. А студентка ради Альгиса была готова на все. И в одну из июльских ночей доказала это, добровольно принеся в жертву любимому свою девственность.

Ради такой умницы и красавицы, любившей поэзию и искусство, Альгис, смертельно уставший от диплома, недосыпания и передозировки любовью, выучил пару лирических стихотворений. Для начала он испытывал их магию на Симонове:

- Я с тобой, дорогая, недоверчив, любя:

Виновата другая, что была до тебя.

Память прошлого застит часто свет от живых –

Платим собственным счастьем за жестокость других…

А до студентки друзьям было так легко и весело. Сбрасывались, покупали бутылки три портвейна, одну выпивали, пару оставляли в резерве - и отправлялись на охоту за девочками в центральный парк. Если охота венчалась удачей, вели «дичь» к Альгису на хату, там сосали краснуху, закусывая печеньем и карамельками, танцевали, целовались. А часов в одиннадцать Симонов тихо смывался – на допрос к домашнему прокурору. И оставлял «дичь» Альгису на дальнейшее приручение. Обычно девочки упархивали из клетки, не внимая мольбам хозяина: в те времена групповуха практиковалась редко…

Через несколько лет Симонов, находясь в командировке в Москве, слетал к Скерстонасу в Вильнюс. Он работал главным инженером строительно-монтажного управления. Семья жила в трехкомнатной квартире в Лаздинае - новом жилом районе литовской столицы, объявленном советской пропагандой прообразом коммунистического города и награжденном орденом Ленина. Альгис поводил его по ресторанам, соборам и музеям. А после пьяной ночи с кордебалетом и танцами, проведенной в ночном клубе (такого для простых смертных тогда не было даже в Москве!), служебный «уазик» повез их в Ионово через Каунас. В Каунасе Альгис попросил шофера остановить машину и показал Симонову место, на котором подросток облился бензином и поджог себя. И погиб, чтобы приблизить день освобождения Литвы от советских оккупантов…

***

- Она что, Эрерина мать, староверка - себя сжигать? - отреагировал на эту новость Голосков из глубины своей полутемной - из-за прикрытых жалюзи - комнаты.

От обеда в обществе майора госбезопасности он наотрез отказался, сообщив об этом решении на ухо, правда, одному Симонову. Чтобы он не обижался. Но долг дежурного по кухне выполнил до конца: к приходу сожителей тарелки с борщом и фаршированным перцем дымились на столе.

- А шо, тут и староверы е? - удивился Иван. - А я думал, нема.

- Здесь много есть такого, чего мы никогда не узнаем, - сказал Вовик. - Хотя бы потому, что язык их не учим. Майору КГБ, кстати, стыдно его не знать. Потому и нема!

Иван покраснел, поводил острым носом, подвигал желваками, вскочил на ноги и громко отодвинул стул. Сходил в туалет. И до отъезда на завод скрылся в своей вонючей препараторской - обдумывать экстренный вариант плана выдачи властям взбунтовавшихся сожителей.

Симонов глотком рома из бутылки стряхнул с себя тяжелое оцепенение от сказанного Иваном, от воспоминаний о своем литовском друге - и прошел к Вовику. Он уже знал, что рентген не показал перелома ребер, тем не менее, Вовик получил три дня для реабилитации от ушибов.

- Ты что, Володя, охренел - гусей дразнишь? - яростно зашептал Симонов, присев к другу на край постели. - Он как будто мал-мал отмяк, а ты его подначиваешь!

- Пошел он, майор липовый, на хутор к бабушке! Да пусть меня сто раз высылают отсюда - никого не боялся и не думаю бояться. Зря ты мне не дал тому черному Ангелу хлебальник начистить. Сломал бы ей - и что бы ты делал? А так у тебя на счету, может быть, единственного мужика во всей вашей Сибири - девочка-целочка-негритяночка. И ты, Шурик, учти, - здесь как в тюрьме: будешь очком играть - из тебя сделают и козла, и петуха. Не верь, не бойся, не проси! – так меня учил один приятель с тремя ходками в лагеря и тюрьмы. А я высказал свою фе этому старому козлу - и теперь он пусть трясется! Я-то не большевик и не офицер чекушки. У меня со стороны отца они всю деревенскую родню истребили, а при Никите реабилитировали. Сам удивляюсь, как меня, кулачье отродье, сюда пустили. Так они и здесь, пидары, житья не дают!.. Но мы сегодня наших дам уведем в чепыжи. Мне Галя Андреева, фельдшерица, отвалила три дня на выздоровление - на погашение фонаря и лечение ушиба грудной клетки. У нее мужик сегодня на работу тоже не вышел - приходил ко мне ром занимать. Всего мандраж бил, как припадочного. Пока не налил ему полстакана, не мог врубиться, что ему от меня надо. Жаловался, что Галка от него все запасы заначила. Отдал ему бутылку «столичной». Не вернет… Ты заметил, москвичи и питерцы всегда о своих долгах забывают? Привыкли, что вся страна на них ишачит.

И сам Вовик, знамо дело, в связи с быстро прогрессирующим выздоровлением решил подхлестнуть этот процесс: судя по красноречию, засадил граммов «ннадцать». С Андреевым или в одиночку.

У Симонова от недосыпа, перебора спиртного и напряжения двух последних двух суток голова была как бы отдельно существующим предметом - вроде солдатского котелка на полке в ротной каптерке.

Он сказал Вовику, что вместо завода поедет в порт. И попросил разбудить его через полтора часа. Прошел на кухню, достал из холодильника бутылку «Гаваны клуб», отхлебнул из горла большой заряд студеной зеленоватой жидкости. И, закрывшись в своей комнатке с полуоткрытыми жалюзи, рухнул, не раздеваясь, поверх розового покрывала.  

Глава 34. «Запомнил я Моавский порт…»

В порт Симонов дошел пешком по той же дороге вдоль трубопровода с расплавленной серой, по которой с Игорем Седовым и Леней Лескиным позавчера ходил на пляж Playa Popular - встречать красноярский Новый год. Солнце палило нещадно, и рыжая едкая пыль от встречных и попутных была горячей и смрадной. В смеси с парами серы от трубопровода она напоминала о существовании ада не только на том свете. Нет, не даром кубинца прозвали этот городишко El Infierno Rojo - Красным Адом. Здесь были все его составляющие: жара, пылевидная, расплавленная и газообразная сера, угарный газ и сероводород, ржавая почва и красная не отмывающаяся пыль, содержащая железо, никель, кобальт, глину. Если Данте и не бывал здесь, то видел эти места в своих чистилищно-адовых поэтических снах.

Симонов подумал, что легкие у него похожи на его босоножки и низ штанин - покрыты такой же розовой пыльцой, только разбавленной легочной влагой. Но этот ад здесь мирно уживался с раем - с густыми вечнозелеными мангровыми кустарниками на широкой прибрежной приливно-отливной низине слева от дороги, сосновым лесом и пальмовой рощей - они зеленым строем вплотную подступали к портовой бухте. Сосняк был частично вырублен для слежения за примыкающим пространством. Проклятые gusanos - агенты американского империализма - не дремали, и порт, огороженный по периметру колючей проволокой, был для них приятным объектом для неприятных диверсий.

Симонова у шлагбаума на въезде в порт, похоже, тоже приняли за шпиона. Двое смуглых парней в зеленой военной форме и с родными его сердцу автоматами АК-47 на изготовку - такое чудо убойной техники он в баснословно далекие года таскал на своем плече, будучи курсантом пехотного училища, - хмуро остановили его и потребовали предъявить salvoconducto или carne de intentidad- пропуск или удостоверение личности. Ничего подобного у бедного советика не оказалось. Свой молоткасто-серпастый паспорт, как и все его соотечественники, он сдал в Гаване в родное посольство, а какие-то другие документы вывозить за границу настрого запретили в ЦК КПСС, ВЦСПС и министерстве.

Охранники терпеливо выслушали объяснения «беспачпортного бродяги», и один из них, постарше и повыше ростом, удалился в бетонную караульную будку на длительные консультации. Симонов слышал из открытой двери, как он кого-то спрашивал по телефону: «?Dejar pasar o no?, ?Dejar pasar o no?..» - Пропускать или нет? Но тот неведомый начальник на другом конце провода, по-видимому, не хотел брать на себя ответственность, и что-то втолковывал охраннику на этом конце. Слава Богу, переговоры завершились, и из будки прозвучал долгожданный приказ: «Dejale pasar.» - Пусть проходит.

Охранник стволом «калашникова» показал Симонову на одноэтажное серо-зеленое здание - офисину порта. Симонову, прежде всего, бросились в глаза огромные пирамиды иззелена-желтой серы, сваленной из трюма пришвартованного к пирсу сухогрузного судна с надписью на стальном темно-сером борту «Ватутин» и советским вяло повисшим флагом на мачте. Челюсти грейдерного крана как раз извлекли из чрева корабля очередную порцию груза и торжественно высыпали ее, подняв зловещее пыльное облако на вершине серной пирамиды.

У Симонова текли слезы еще у ворот, а на территории порта возникло опасение, что у него не хватит выдержки на выполнение своей миссии: глаза стало нестерпимо резать. Он позавидовал нескольким рабочим - они суетились на пирсе в респираторах и очках.

Вся территория порта, свободная от серных конусов, была завалена огромными деревянными ящиками, целыми и полуразвалившимися, наполненными, скорее всего, оборудованием. А обширную площадку - ближе к причальной стенке – занимали бесчисленные черные ряды стальных закрытых контейнеров с никель-кобальтовым концентратом. Контейнеры ждали своей очереди для загрузки в трюмы и отправки в Союз взамен доставленной оттуда серы.

За всеми этими нагромождениями и клубящейся пеленой пара и газа Симонов с трудом отыскал глазами то, что ему было нужно, - цех плавления серы и измельчения кораллов. Попутно усмотрел фонтанчик питьевой воды перед входом в офисину, склонился над ним, долго и с наслаждением глотая тепловатую жидкость. Потом всполоснул лицо, стараясь как следует промыть глаза, и мысленно обвиняя человечество за его безудержное стремление к самоубийству.

***

Симонов наивно предполагал, что начальник порта Орландо с нетерпением ждал встречи с выдающимся советским специалистом. Однако секретарша, молоденькая, накрашенная, готовая к беззаветным подвигам на бранном поле любви мулатика, посетив на мгновение кабинет своего шефа, скорчила грустную гримасу на кукольном личике и сказала, что «jefe no puede acogerles hoy porque esta muy ocupado». И сразу забыла о посетителе. С легкостью Дюймовочки вильнула кругленьким задом, обтянутым белыми брючками, вспорхнула на плетеный стул и затарахтела на громоздкой и блестящей, чем-то напоминающей катафалк пишущей машинке.

- Занят начальник, сегодня нас не примет, - хрипловато, на чисто русском сказал лысый мужичек в очках с обожженным солнцем морщинистым курносым лицом. Симонов принял его сначала за кубинца. - Сижу с утра, а они там балаболят. Делятся впечатлениями о новогодних праздниках. Кто, с кем и как. Наши с «Ватутина» сюда сухача, «медвежей крови» болгарской, целый ящик подбросили. Теперь им не до нас. Но я буду ждать до победного конца - хочу все сделать сегодня и завтра утром улететь домой, в Гавану.

Мужичек, косивший под пожилого пролетария, оказался интересным бывалым собеседником. Работал на Кубе много лет пять, знал английский и испанский наравне с великим и могучим. А до Кубы побывал в нескольких странах Африки и Латинской Америки. В Моа периодически наезжал принимать никелевый концентрат или на розыски в порту утерянного оборудования и материалов.

Кубинцы отправляли концентрат на Урал для дальнейшего обогащения и электролиза с завышенным процентом влажности. Получалось, что наши корабли тратили большую долю своей мощи на перевоз бесполезной воды, а Орский комбинат «Южуралникель» впустую расходовал энергоресурсы на его досушивание в соответствии со своей технологией. И в целом флот, завод и вся страна Советов несли колоссальные убытки. Но благодаря такому бардаку этот приемщик моавского концентрата - Симонов так и не поинтересовался его именем – не терял своего трудового поста и жил несколько лет в Гаване, в отдельном доме. В том самом Аламаре, где Володя Голосков в качестве «алемана» провел романтическую ночь на пляже с кубинкой в чувственной бессловесной любви.

У мужичка в Союзе было уже все - и квартира в Москве на Фрунзенской набережной, и «Волга», и японская музыкальная аппаратура, ковры и дубленки и многое другое, не доступное мечтам простого советского труженика. Но счастливым он не выглядел. Причина укладывалась в одну сказанную им фразу:

- Сожрали у меня тропики все здоровье. Надо бы и домой возвращаться. Только там нас со старухой никто не ждет - дети взрослые, у них свои семьи. На прежней работе обо мне давно забыли. Вернешься как из тюрьмы - никому не нужным... Я несколько лет занимался тем, что разыскивал грузы по таким вот портам. Вы видели, что на товарном дворе творится? Бардак! Черт ногу сломит... Уверен, больше половины этих грузов должны были доставить в другие порты. А спроси у того же Орландо, что у него годами лежит в порту, он скажет: «No lo se». - Не знает. А мне приходилось мотаться по всей Кубе - искать станки, агрегаты, механизмы для разных заводов. И принимают везде вот так - всем все до лампочки! Слышите? - они важным делом заняты.

За дверью кабинета Орландо слышались возбужденные голоса и громкий смех с восклицаниями: «?Cabron!.. ?Cojones!.. ?Cono!.. ?Culo!..» Эти же слова в русском переводе - козел, яйца и другие интересные части мужского и женского интима - звучат сейчас и на местах трудовой вахты в уставшей после новогодних праздников родной стране. Бойцы вспоминают минувшие дни и тайком сбрасываются на опохмелку. И так во всех странах соцлагеря.

- У нас тоже есть такой следопыт - Соломин Евгений Иванович, - сказал Симонов. - Из Ленинграда. Копается день и ночь в своих ведомостях комплектации, звонит, ездит в разные порты.

- Знаю старого балдежника. Я у него прошлую ночь переночевал. Мы вместе в Чили, еще при Сальвадоре Альенде, в Сантьяго работали. Ему повезло: во время пиночетовского путча он находился в отпуске в Союзе. А нас – меня и еще с сотню русских путчисты - в трюм сбросили, и мы двадцать суток плыли до Ленинграда почти без жратвы и воды. Если свои вопросы сегодня не решу, опять просидим ночь в воспоминаниях о Чили. Интересный мужик. Все в загранку едут за машинами, а у Жени - мечта идиота: хочет все валютные чеки влупить в египетский белый, в золотых вензелях, спальный гарнитур. Вчера рисовал мне план в масштабе, как кровать, все пуфики-фуютики разместит в своей хрущевке... А там, в Чили, потанцевал голяком в зеркальном зале с хозяйкой ночного клуба где-то в Андах, повалялся с ней на белой кровати, пропил свою долларовую получку за целый месяц. Не хватило – он ей золотые часы и с золотым браслетом оставил. И загорелся мечтой о белом гарнитуре, как кто-то там, у Грина, об алых парусах.

Симонову было неприятно слушать эти откровения о человеке, вызывавшем у него уважение и какое-то непонятное сочувствие. И он бы никогда бы не подумал, что такие зеркально-гарнитурные страсти играют послушною душой пятидесятилетнего красноносого альбиноса и беззаветного труженика. Современного Акакия Акакиевича, скрипящего пером, вечно шуршащего своими бумагами и дающего обильную пищу для работы единственной машинистке советских проектировщиков Вале. Около нее, молодой и неопрятной, насквозь прокуренной холостячки, последнее время с непонятными разведывательными целями крутился «майор госбезопасности» Сапега.

Охранники у шлагбаума отнеслись к Симонову уже как к старому знакомому, похлопали его по спине, задали вопросы общеполитического характера, заверили его в любви к «Униону Совиетико» и сказали шоферу самосвала, покидавшего порожняком порт, чтобы он доставил компаньеро советико в удобное для него место.

Шофер, плечистый пожилой мулат с горбатым носом и в кожаной потертой шляпе, посадил его рядом с собой на протертое другими задницами сиденье, резко дернул машину с места и попросил закурить. Симонов отдал ему только что начатую пачку «популяриса», и дружба и взаимопонимание граждан из разных полушарий и континентов установились быстрее, чем по любому дипломатическому каналу.

К Орландо на прием, успокоил себя Симонов, он всегда успеет, а тут не иначе, как сам Господь Бог предоставил ему благостную возможность отоспаться до ночной вылазки в «чепыжи».  

Глава 35. Вылазка в «чепыжи»

К этой операции компаньеро Голосков подготовился с не меньшей тщательностью, чем Фидель к партизанской прозе жизни в горах Сьерра-Маэстры. Или Че к партизанским скитаниям по джунглям Гватемалы в надежде осчастливить своим мудрым правлением эту страну и поднять всю Латинскую Америку на борьбу с американским империализмом.

Симонов и Голосков таких высоких целей перед собой не ставили. В отличие от борцов за свободу, из оружия Вовик положил в свой необъятный портфель только два ножа - кухонный и перочинный. Остальное пространство занимали вино-водочные и продуктовые изделия, посуда и постельные принадлежности. И ужин Вовик приготовил не хуже, чем в фешенебельном кабаке где-нибудь в Лондоне или Париже: бефстроганов с картофелем фри на оливковом масле, с маринованным огурчиком, жареным луком, с острым подливом, фаршированные мясом блинчики, овощной салат. И даже компот из сухофруктов, завезенных на Кубу из родного Отечества. Да, фирма Вовика веников не вязала: за что бы он ни брался - все из-под его рук выходило в лучшем виде.

Причем похвалы в свой адрес принимал с омерзением и просто мог послать воскурителя фимиама в заоблачный плес с выступающим из его глубин предметом.

Иван на ужине отсутствовал, и под ромец и разговоры о технике безопасности в тропических кущах заговорщики провели тайную вечерю конструктивно и в сердечной дружеской обстановке.

Карина и Барбарина возвращались из академии в одиннадцатом часу - к этому времени они под покровом тропической ночи и решили подтянуться со своим провиантом к их alberge - общежитию холостячек. Вовик называл его зашифровано так: ПЗ-хранилище. На всякий случай нужно было усыпить внимание бдительных «крыс» и партийно-профсоюзных активистов. Поэтому к хранилищу сокровищ Симонов и Голосков поднялись по пути, проложенному их боевыми подругами. По этой крутой тропинке кубинки уходили от своих любимых советиков перед рассветам.

Вовик со своим негасимым «фонарем», тихо постанывая от боли в ушибленной груди и опасаясь поскользнуться в темноте, крался впереди порожняком. Симонов подстраховывал раненого друга сзади, изнемогая под тяжестью портфеля с провизией и вещевым довольствием. Симонова редко оставляла способность иронизировать по поводу собственной персоны или нелепых ситуаций. В них его, с виду спокойного и уравновешенного, довольно часто заносила проклятая сексозабоченность и совдеповская бытовуха. Бытие определило и его сознание на ведение двойного существования – открытого и тайного. Ведь в советской буче – боевой, кипучей - всем до всех было дело: что говоришь и думаешь, что ешь, с кем спишь, сколько получаешь?.. Наверно, так и должно сложиться в среде обитания выведенной большевиками новой общности советских людей. Где человек человеку друг-товарищ-брат... Однако «имел я на своем хренометре такие именины»...

***

За столиком, под козырьком у входа в альберге, сидела знакомая парочка - чилиец Максимо Мендоса и у него на коленях - его кубинская novia, невеста, Мария, двадцатилетняя красавица. Она жила в одной комнате с Кари и , по признанью Карины, знала все детали ее романа с советиком. Марию Карина называла, к удивлению Симонова, своей лучшей подругой. К удивлению, потому что он думал, что ее самая близкая подруга - Барбарина. А оказалось, что Кари и Барбарина стали подружками благодаря Голоскову и Симонову, понудившими их к сближению.

С Марией и Максимо советики через своих novias, невест, познакомились на этом же месте еще до Нового года и уже успели пару раз слегка выпить. Чилиец и кубинка и вправду подали заявление на регистрацию, но бракосочетание их откладывалось из-за сложных формальностей. Максимо на Кубе находился как политэмигрант из страны, с которой отсутствовали дипломатические отношения. Ему предлагали, но он не принимал кубинского гражданства в надежде, что рано или поздно пиночетовский режим будет отменен и он сможет вернуться на родину.

- О, привет, Саша, Володя! - с неподдельной радостью первым поздоровался Максим, не отпуская с колен забрыкавшуюся было Марию. - Как дела?

- Как сажа бела, - сказал Симонов, поставив на каменные плиты беременный яствами и покрывалами портфель и протягивая руку чилийцу. - Слышали, в какую переделку мы попали при помощи славной полиции?

Из открытой двери альберге тянуло запахом рисово-фасолевой похлебки или каши и видны были несколько смуглых мучач, смотревших в просторном холле по телевизору «Dies y siete instantes de una primavera» - наш фильм «Семнадцать мгновений весны» с титрами на испанском.

Мужчинам настрого запрещалось переступать порог ПЗ-хранилища под угрозой выселения предметов их сексуального вожделения из общежития. А это было равносильно потере работы и изгнанию из города: аренда квартир у частников здесь не практиковалась. А может, и преследовалась законом. Даже в Союзе такого тюремного режима в общежитиях, до одиннадцати часов ночи, не было.

- Конечно, Карина нам рассказала, - мотнул головой, покрытой длинными густыми, отдающими блеском воронова крыла, волосами чилийский эмигрант.

Максимо Мендоса учился в Москве – закончил там горный факультет университета Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы. А в Моа работал начальником технического отдела здешнего никелевого карьера.

За шесть лет учебы в Москве и обитания в одной комнате с русскими студентами он здорово наблатыкался болтать по-русски, к месту употреблял мат и пословицы. Словом, был своим в доску. И только ему Симонов мог довериться в части своих амурных дел. Тем более что скрывать было нечего: Мария наверняка делилась со своим женихом сведениями о развитии отношений между ним и Кариной.

- О! Смотрите, - крикнул Голосков. - Легок этот долбаный ангел на помине.

И действительно, как будто по заказу, мимо альберге, выскочив из-за аптеки, промчался полицейский «уазик» с откинутым верхом. На заднем сидении советского джипа сидел их добрый знакомый Анхель. Увидев Симонова и Голоскова, стоявших в световом пятне перед входом в альберге, полицейский радостно замахал обеими руками. Казалось, он готов был вспорхнуть и прилететь к ним на своих ангельских крыльях.

Симонов тоже помахал ему и поймал себя на мысли, что был рад видеть этого козла и потенциального насильника своей любимой. Свой внезапный порыв он отнес к странностям непостижимой русской души, способной на всепрощение на почве собственной греховности. А Вовик, как Симонову показалось, посмотрел на него недоуменно и презрительно. Но ничего не сказал, просто щелкнул замком портфеля и достал бутылку рислинга.

Для разминки и из уважения к белокожей и томной, как шамаханская царевна, Марии - она не пила ром – начали с «сухача». Симонов занял стул за круглым низким столиком рядом с влюбленной парой. Мария продолжала сидеть на коленях у чилийца. Ее голые, безукоризненной формы колени, почему-то напомнили Симонову мраморную, как бы текучую и необычайно живую и теплую «Весну», Родена. От этой небольшой скульптуры на деревянном постаменте он долго не мог отойти в Эрмитаже. И вот снова импрессионистские колени, как две лампады, сияли сейчас почти на уровне его лица, вызывая не только эстетические чувства.

Потягивали рислинг и говорили на злобу дня - о приезде Фиделя. О том, что в город наехало видимо-невидимо полицейских и одетых в гражданское сегуридашников - агентов госбезопасности. Они, сказал Максимо, прочесывают окрестные леса. Симонов и Голосков переглянулись: их вылазка в джунгли или сельву, словом, в здешнюю тайгу, оказывается, может оказаться первой и последней.

- Что они, и по ночам прочесывают? - усомнился Вовик.

- Этого никто не знает, - пожал плечами Максимо. - Они работают очень тонко и незаметно.

- Я бы не сказал, - заметил Симонов. - Зачем за два месяца поднимать такой ажиотаж вокруг этого визита? Это круглосуточное патрулирование полицейских джипов по улицам и аэродрому... Всю прошлую неделю на аэродроме два истребителя то взлетели, то садились. Включали форсаж на сверхзвуковую скорость. Не знаю, как наши хлипкие дома не развалились.

И тут Симонов услышал от чилийца Максимо ключевое понимание власти – приблизительно то же самое давно шевелилось в глубине его сознания:

- Все это хорошо понятно. Вся система держится на одном человеке. Как у нас - на Сальвадоре Альенде, а теперь – на Пиночете. Как в Испании - на Франко. Как у вас было - на Сталине. Мой отец при Альенде стал губернатором маленькой провинции. Они были друзьями по Социалистической партии еще с тридцатых годов. Когда устроил путч Пиночет, моего отца тоже арестовали, долго держали в тюрьме, пытали. Но он очень старый, старше Альенде на пять лет, и его отпустили. А меня бы, скорее всего, уже не было. Все, кто учился в России, куда-то исчезли. За день до путча к моему папе пришел капитан - он был другом нашей семьи и после путча стал губернатором вместо моего отца. Он сказал, чтобы я куда-нибудь уехал. Лучше всего - совсем убежал из страны. И папа позвонил мне на рудник, где я работал, и все объяснил так, чтобы другие, кто прослушивал телефоны, не поняли. Ситуация была такая, что все ждали, что военные должны захватить власть. Я после университета вернулся из Москвы в Чили и работал инженером на медном руднике в Кордильерах, очень высоко в горах. Там было мало воздуха мало, зато я получал много денег, на выходные дни ездил в Сантьяго, мог сходить в ресторан, ночной клуб, иногда к девочкам. (Максимо нежно чмокнул в щечку свою прекрасную, не понимавшую русского языка куколку). И когда отец позвонил, я собрал маленький чемодан, сел в автобус и поехал в Сантьяго. В одном месте, на перевале, автобус остановили солдаты и приказали всем выйти. Нас поставили вот так рядом на краю дороги. А за нашими спинами, была пропасть - я не увидел дна. И стали проверять документы. Я думал, что это конец. Но офицер спросил меня, знаю ли я капитана Ортегу, я сказал «да», и солдаты мне разрешили идти в автобус. А двух мужчин они оставили и, когда мы уже поехали, услышали – «тра-та-та!» Их, тех двух мужчин, я думаю, расстреляли… А потом ночью я шел по Сантьяго и в четыре часа утра пришел в аргентинское посольство. И я сейчас удивляюсь: почему меня никто не остановил? Может, все военные после победы были пьяные? В посольстве собралось очень много народа. Я месяц спал в большом зале на полу, и рядом молодые пары все равно занимались любовью. Представляете, как мне было тяжело?.. - Максимо, словно боясь, что Мария поймет его, заглянул ей в глаза и чмокнул в щеку. - В посольстве меня спросили, куда я хочу уехать. Тогда в Аргентине было военное правительство, и я для них тоже был коммунистом. И, значит, персоной нон грата. Хотя я никогда ни в какой партии не находился. И я сказал, что хочу на Кубу, потому что пропаганда Альенде рассказывала, как здесь хорошо и свободно… Дурак, конечно, был: мог поехать в Германию, во Францию. Думал, меня там будут преследовать, потому что учился в Советском Союзе. А на Кубе я оказался в Моа. Меня спросили в Гаване, что я умею делать, и я сказал, что я горняк. По-моему, не надо было этого говорить. Тогда бы мог остаться в Гаване. А здесь сдохнешь или от тоски, или от газа... Давно так много не говорил по-русски, устал.

Максимо потряс густоволосой головой, засмеялся и сказал несколько слов Марии по-испански - объяснил, о чем он так пространно рассказывал Володе и Саше. Мария посмотрела на советиков своими сливовыми, чуть затуманенными вином глазами. Потом улыбнулась припухлыми некрашенными губами. И, как это часто делают кубинки, подчеркивая свою непричастность к происходящему, пожала голыми плечами.

Из проулка, идущего вниз от аптеки к кинотеатру, выплыли две желанные лодочки - Карина и Барбарина. Они именно не шли, а плыли из-за острова на стрежень, величаво и гордо, как это умеют делать, наверно, только кубинки, чьих плеч не касались коромысла с ведрами и чьи ручки не ворочали ломами рельсы и не забивали кувалдами костыли. И кто не стоял целыми днями на огородах и дачах над грядками в некрасивых позах.

При виде своих избранных кубинки не изменили скорости хода. С той же величавой грацией они поднялись по ступенькам от дороги на тропинку, мощенную гладкими розовыми плитами. И, словно неся на своих головах священные сосуды с миррой и амброзией, приблизились к сидящим за столиком друзьям.

Барбарина - в черной атласной, на выпуск, кофточке без рукавов и короткой, сантиметров на двадцать ниже пояса, белой, в обтяжку, юбке. А Карина - в прозрачной светло-зеленой кофте и облегающих ее мощные бедра белых брюках.

- Как у вас дела с регистрацией брака, Максимо? - не отрывая взгляда от приближающейся стройной высокой фигуры своей чернокожей подруги, спросил Симонов.

- Просят прислать в Гавану документ, что в Чили у меня нет жены и детей. Из Кубы в Чили письма писать нет возможности - почта между этими странами не функционирует. Написал земляку в Канаду, чтобы помог эту бумагу достать с помощью своих родственников - они остались в Чили - и прислал ее мне. Но это, конечно, очень долго ждать. Может быть, до конца жизни. А она беременная. Сегодня будем уши доделывать.

Максимо, подмигнув Симонову своим узким индейским глазом, слегка подтолкнул Марию в спину, чтобы она встала с его колен. И сам тоже поднялся со стула, потирая ладонями онемевшие под грузом любимого тела бедра.

- Простите, мы пойдем. Пока, до встречи, - сказал Максимо и пожал руки Голоскову и Симонову.

- ?Adios! – улыбнулась Мария.

У кубинцев врожденный такт - не становиться помехой другим в урегулировании их любовных отношений. Невысокий, но ладно скроенный Максимо обнял свою подругу за плечи, и они неторопливо тронулись навстречу Кари и Барбарине. Мария и сзади была хороша: длинные и густые, как у ее жениха, волосы и совершенной формы и длины ноги, и царственная походка. Она на ходу чмокнула Карину в щеку, и пара, замученная международной бюрократией, последовала, не оглядываясь, в место их тайной ночной дислокации – «на доделывание ушек».

Карине и Барбарине идея с походом в чепыжи не понравилась. В ответ Володя начал отчаянно материться, хватаясь ладонью за помятый бок. У Карины было веселое, игривое настроение, и она что-то шепнула подруге на ухо. Барбарина засмеялась, замотала головой и сказала, что они сейчас придут - только переоденутся. Симонов веселость Карины расценил на свой лад: она убедилась, что ее девственность осталась не нарушенной, а желание продолжить опасную игру не иссякло. Или просто она его действительно любит - и, значит, не все еще потеряно, старый гусар!..

План советиков кубинками был принят, и четверка отчаянных тронулась в направлении ресторана «Balcon». Шли по левой стороне улицы, слабо освещенной окнами одноэтажных домов и лампочками над их входами. Впереди шагали Карина и Барбарина и, соблюдая конспирацию, метрах в двадцати за ними - Вовик и Шурик.

-Как кобели за сучками, - хмуро прокомментировал эту ситуацию Голосков, глядя на плавно колышущиеся в полутьме ягодицы подруг советского народа.

Дошли до места, где улица раздвоилась - проулок слева вел к полицейскому участку, к дому Лидии и casa de visita - дому для приезжих, а дорога прямо вела к заветной пальмовой роще. Справа, на высоком бугре под двумя невысокими пальмами, отливал слепыми окнами недавно построенный из бетонных панелей магазин для иностранных спецов.

- Зайдем в гости к Лиде? - попробовал пошутить Симонов. - Классный бабец.

- Не бабец, а чуть ли не в буквальном смысле - писец, - зло отреагировал Вовик. - Ты, Шурик, не представляешь, как у меня бок болит - еле дышу.

- А может, вернемся? Какая нужда?

- Как ты не понимаешь, Шурик? В этом-то и весь смак! Именно вот такое и не забывается. Разве дело в сношении? Встретимся с тобой в Союзе, нальем по полной и скажем: а помнишь, как мы в пальмах с поломанными ребрами с кубинками?

- Ты прав - в жизни всегда есть место для подвига и приятных воспоминаний, Вовик.

И тут на них как с неба упал болгарин Димитр Стоянов - вывалил из распахнутой двери касы, громко крича что-то на своем булгарско-кубинском диалекте в обнимку с двумя кубинками.

- О, Саша-та, Володя! - завопил он, просияв всем своим необъятным существом. - Иска, хотите тази, эта кубинки? Ако не нравя се, поканя, открия, найдем друг техните приятелки. Пойдем в мой тристаен апартамент. Аз имам вино болгарски, ром, коняк, хамон. Я четири месец заплата, възнаграждение не получах и пред Нова година от Куба и от България всичко получах. Сега, теперь всички угощавам възможно.

Все могучая натура бывшего футбольного форварда пловдивской сборной, а ныне строителя дорог в счастливое будущее ликовала! Его славянская душа жаждала одарить весь мир, затопив его сливовицей, томянкой и коньяком. Еще вчера с высокой трибуны своего балкона он, размахивая бутылкой вермута, приглашал Симонова посетить его «апартамент». И заодно оповещал колонию советиков о своей неземной радости - получении от кубинцев четырехмесячной зарплаты и даров с далекой родины. И он готов поделиться этим со своими русскими братьям. И вдобавок подарить им этих кубинских мучач после долгих месяцев ожиданий и унижений в русской лавке.

Высокие мулатки с распущенными волосами смотрели на русских широко открытыми пьяными глазами, ничего не понимая и чуть прогибаясь под медвежьими лапами болгарина - они свисали с их худеньких плеч. Кари и Барбарина тоже остановились и о чем-то говорили, изредка поглядывая в их сторону.

- Спасибо, Димитр, - сказал Симонов. - Мы опаздываем. Идем на день рождения к одному кубинцу, коллеге по работе. Давай встретимся завтра. Только не спои весь свой вермут этим мучачам. Больше всего люблю ваш вермут.

- Добре, другари! Чак утре. Завтра после работа. Чак точно! Только точно, добре?

И по-печерински маленькая, аристократическая ладонь Симонова утонула в пухлой длани плевенца. Кубинки на прощание советиков пожали плечами. Какая из них, самая чистая, наградила болгарского компаньеро Николая из Никаро кубинским триппером, визуально определить было невозможно.

Не доходя метров пятидесяти до ресторана, сегодня печально тихого, усталого после новогодней встряски, четверка смелых, переступив бетонный парапет по правой бровке дороги, углубилась в «чепыжи» - в таинственную мглу спящего под луной пальмового леса. И Симонову вдруг вспомнились великолепные декорации «Египетских ночей» в новосибирском театре оперы и балета - он был там со своей дочерью год назад. После встречи Нового года дома он поехал в командировку и взял дочку с собой – у нее начались зимние каникулы.

Повезло поселиться в отеле «Золотая долина», в знаменитом Академгородке. Днем он занимался делами, а вечера они проводили вместе. Ужинали в ресторане, шли в театр или в кино. С последней автолавкой привезли ее письмо: «Папочка, я так жду тебя! Может быть, мы опять съездим в Новосибирск и пойдем в оперу»... На какое-то мгновение ему стало стыдно, как грешнику, кающемуся перед иконой. Ему уже не первый раз становилось стыдно при мысли, что Карина всего на пять лет старше его дочери. При разности возрастов между ним и кубинкой в двадцать три года и она годилась ему в дочери.

- Вот жизнь! - ворчал Вовик, следуя за Симоновым по извилистому пути между пальмами; девушки тихо переговаривались за спинами советиков. - Димитр открыто водит девок к себе. А мы, представители могучей державы, как последние паскуды, должны скрываться в тропических лесах со слезами на глазах.

- Не хнычь, Вовик. Ты же только что сказал, что такое не забывается.

- Особенно москиты. Тут не до трахания! Мало фонаря, так завтра гениталии распухнут - от койки не оторвешь.

Стояла оглушительная лесная тишина. Так тихо, мелькнуло в голове Симонова, как будет, наверное, на том свете.

Его нагнала Карина, схватила за руку, прижалась горячим плечом к его лопатке:

- ?Tengo miedo! - Я боюсь.

Наверное, ее африканские предки, охотившиеся в джунглях или саване на свирепых зверей, были смелее.

- Y yo tambien. - Я тоже, - сказал он и поцеловал ее в щеку.

Карина тихо засмеялась. Впереди показался просвет, залитый голубым неживым светом, и через минуту авантюристы вышли на небольшую поляну. Здесь на них с бешеной радостью набросились москиты. Но Вовик пророчески предусмотрел и такое неприятное развитие событий.

- Шурик, открой портфель, - сказал он с легким стоном, - и достань антикомарин - он сверху, в пузырьке.

Первыми смазали маслянистой вонючей жидкостью девушек - Симонов - Карину, Вовик - Барбарину.

- Ну и корова же ты у меня! - ворчал Вовик, норовя залезть подруге под юбку. - На тебя цистерны этого антибарбарина не хватит. А я, дурак, всего один флакон из Союза прихватил. Зато «Карменов» - десять: планировал всю Кубу перетрахать. А тут, боюсь, на тебя одну сил не хватит.

- Бобик, не говори так плохо - я буду на тебя очень обижаться.

- Подумаешь, дулась мышь на крупу, а крупа на это плевала.

- Как, как ты сказал? Я опять тебя не понимаю. Повтори!

На Карину при смазывании напал смех - ей было щекотно, и она извивалась под ладонью Симонова, как большая шаловливая рыба. Она была в брюках и, к сожалению, натирать ей пришлось только лицо, шею и руки. Когда он осторожно смазывал лицо, она неожиданно сжала его ладонь, крепко прижала ее к своей щеке и потом быстро поцеловала. У Симонова, казалось, остановилось сердце. И к глазам внезапно подступили слезы.

Симонов посредине полянки - там, где не было черных теней от пальм, - расстелил «скатерть-самобранку» - розовое покрывало. Высокая сухая трава шуршала под тканью так, что невольно подумалось о змеях - анакондах, кобрах, мамах, аспидах и прочих милых пресмыкающихся, обитающих в тропических кущах. Вовик поверх покрывала положил вафельное полотенце, поставил бутылки «Арарата» и «сухача», ркацетели или рислинг, - и разложил яства: бутерброды с сыром и ветчиной, апельсины и две плитки шоколада «Юбилейный». Луна светила настолько ярко, что при желании можно было провести политинформацию по материалам газет «Правда» и «Гранма».

Сели по краям покрывала парами напротив друг друга - Кари с Симоновым, Барбарина с Вовиком.

- Ну что, пить будем или глазки строить, невестушки? - открыл заседание ячейки компаньеро Голосков, откупорив бутылки и разлив в кофейные чашечки дамам сухое, а джентльменам коньяк. - Шурик, тост! Барбарина, переводи для Карины.

- Вчера нам крупно повезло - ангел хотел унести наши души на небо, но мы предпочли остаться вот в этом Эдемском саду. Мы - два русских Адама, а вы - две кубинских Евы. И нас рано или поздно, как Адама и Еву, прогонят из нашего маленького рая.

- Как сегодня сделал Иван, - прервав перевод, вставила Барбарина. - Ты всегда, Саша, очень красиво говоришь. Но что такое «крупно повезло»?

- Барбарина, помолчи! - вспылил Вовик. - Получишь в грызло!

- Mucha suerte, - продолжил застольную речь Симонов. - Выпьем за то, чтобы не забывать нашу любовь и обняться снова, если не на этом свете, то в другом, которого, говорят нам коммунисты, не существует. Да здравствует жизнь!

Потом перебрали события новогодней ночи, Карина несколько раз повторила, что ей очень стыдно. Но Вовик безжалостно утверждал свой тезис: лучше своевременно расстаться с девственностью, подарив ее любимому человеку, чем стать жертвой обманщика или насильника. Карина смущенно смеялась, слушая английский перевод Симонова, и виновато заглядывала ему в глаза.

После третьей Володя сказал, что не смеет больше мешать «молодоженам». И, прихватив из портфеля бутылку рома, какую-то закуску и махровое полотенце, увел свою подругу в беспросветные заросли для поиска другого уютного местечка. У Симонова вдруг мелькнуло боязливое сомнение: не взбрело бы в голову здешним пинкертонам и вправду прочесать лес? Представилось, как их скрутят, наденут наручники, поведут через лес под дулами «калашниковых»...

Карина сидела тихо и неподвижно, и все же по легкой дрожи ее плеч он понял, что ее охватывает прежнее напряжение, когда она оставалась с ним наедине. А для себя он уже в который раз решил быть предельно сдержанным. Пусть все идет естественным путем, и она сама решает, нарушить родительские наставления или неуклонно следовать им.

Лучше поговорить на отвлеченные темы и соблюдать золотое правило бывалых сердцеедов: чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей.

- А что у вас между собой говорят о режиме в стране? - сформулировал он свой первый вопрос на английском. наиболее подходящий к данной обстановке дружеского доверия. - Я не пойму, почему в вашем кинозале люди начинают смеяться, когда на экране появляется Фидель?

Кари отстранилась от него и встала на колени - сидеть на земле, поджав ноги, было и ему утомительно. А насчет странного смеха в кинотеатре, где каждому фильму предшествовал киножурнал с очередным выступлением Кастро, он давно хотел кого-нибудь спросить. Но опасался сойти за провокатора. Вроде того малого, похожего на ковбоя из трофейного вестерна, который подошел к нему вплотную на площадке у пивного ларька и сказал ни с того, ни с сего: «?Fidel - cabron!» Симонов помолчал и, холодно глядя в глаза «ковбоя», сказал тоже холодно: «No comprendo».

Неизвестно, что бы последовало, если бы он пустился в полемику, козел или таковым не является мастер многочасовых речей и их главнокомандующий на всех государственных постах. Хотя до того, как занять их, он гневно обвинял своего предшественника , генерала Батисту, в том же самом.

Ответ Кари, произнесенный с ее обычной кроткой и вместе тонкой, джакондовской, полуулыбкой, Симонова поразил:

- They say there is some sort of red fascism in this country. - Говорят, что в этой стране существует разновидность красного фашизма.

Выходит, коммунизм и фашизм – близнецы-братья. Не даром франкистская Испания сотрудничает с Кубой. Отеро, самый удачливый из заводских кубинцев, однажды пригласил Симонова в свою касу – американский особняк, напичканный бытовой техникой и японской музыкальной аппаратурой. У него была самая богатая коллекция «пластов» - долгоиграющих пластинок – и магнитофонных катушек из разных стран. Он пять раз ездил в Англию и двенадцать – в Испанию на заключение контрактов на поставку современных приборов и оборудования. И рассекал на новеньком «пижо», привезенном из Испании. К советикам он относился высокомерно, ни с кем из них не дружил, и то, что он пригласил Симонова к себе, вызвало у них недоумение и зависть. А Симонов легко нашел объяснение своей исключительности: Отеро хотелось поболтать на английском и показать своим жене и детям, как он умеет это делать. Дома его напускное высокомерие испарилось – он превратился в улыбчивого плешивого семьянина, обожаемого esposo y padre – мужа и папу. Симонова он угощал настоящим английским виски и первоклассной музыкой, включая классическую. Его меломания была искренней – он растворялся в звуках, как кубинский рафинад в горячем кофе.

Симонов решил не комментировать слова Карины о кубинском красном фашизме. Подумал, что и  здесь есть свои диссиденты. Адрес Эрнандес со смехом рассказывал, что когда Фидель объявил, что с Кубы может в течение семидесяти двух часов отплыть любой желающий, все порты были забиты народом. А после наступления финишного момента люди, не успевшие попасть на уходящие в США корабли, плакали и рвали на себе волосы, как на похоронах.

Народ бежит с Кубы постоянно, как с проклятого или зачумленного острова. На плотах и лодках, рискуя утонуть или быть расстрелянными кубинскими пограничниками, люди плывут во Флориду через Мексиканский залив. Раньше, пока была возможность, по ночам бежали через какой-то залив или озеро - иногда под пулеметным огнем - на американскую базу в Гуантанамо... Беглецов топят, отстреливают, но они не унимаются. Ради каких идеалов все это творится?.. А из России границу после победы большевиков удалось перейти разве что Остапу Бендеру - и то неудачно...

- О чем ты думаешь? - осторожно дотронулась до его щеки пальчиком Карина. - О своей жене?

Карина о ней вспоминала вслух чаще, чем он сам. Он ждал писем из дома. А когда конверт оказывался в руках - не хотелось его открывать. Думалось, что все дежурные слова о жажде встречи с ним, о любви или о том, что после его возвращения у них начнется совсем другая жизнь, - лишь продолжение непрерывного обмана. Начало ему было положено на той железнодорожной станции, когда курсант-пограничник сделал ручкой ему и его жене с подножки удаляющегося товарняка. А сужающиеся в стрелку лучи рельс, устремленные к тлеющему предзакатному горизонту, указали им путь к несчастью. И высокому блондину в светлых ботинках…

- Ты думаешь о своей жене? Или о дочери?

- Только о тебе, - сказал он, удивляясь непостижимой проницательности ее сердца.

- ?Mentirosito! - Лгунишка. Я знаю, что ты думаешь о них.

Ему почему-то не нравилось, когда Карина упоминала о дочери. В этом было нечто нечистое. Или она - пусть и из лучших побуждений - вторгалась в некую область недозволенного - того, что принадлежало только ему одному.

- Хочешь выпить? - спросил он. - За нас?

- Нет! Ты не хочешь говорить мне правду. И у нас не будет ничего хорошего. Ты уедешь, и я останусь одна. Как Пенелопа на острове Итака.

- Я уеду не скоро. И потом снова вернусь. Как Одиссей.

Надо же было что-то говорить - не важно, веришь ты в это или нет.

- Когда я думаю, что ты уедешь, я хочу умереть.

Она говорила правду. Потому что это же творилось и в его душе: смерть казалась избавлением и совсем не страшной. Особенно сейчас, в этом призрачном лунном мареве под пальмами – они протягивали свои растопыренные ладони в небо, усыпанное мириадами звезд, в немой мольбе и призывали к молчанию.

Симонов разлил в стаканы коньяк. Они выпили его, не чокаясь, с таким чувством, что в их отношениях наступил тупик - и его надо преодолевать. И он и она знали, что надо делать, но она не находила в себе сил уступить, а он не хотел никакого насилия. Сколько девушек в молодости доставались другим из-за того, что он их «жалел», а потом они говорили ему, что он был лопухом. И вот снова встреча с молодостью - и ты тот же лопух с богатым опытом внебрачных связей, пасующий перед невинностью и ждущий инициативы с ее стороны…

Чутье старого соблазнителя не подвело. Карина не выдержала холодной отчужденности и страстно обняла его за шею. От неожиданности и отчасти нарочно он опрокинулся на спину, и она легла ему на грудь. Ему показалось, что он ощущал ее напряженные маленькие соски рядом со своими, еще меньшими. Острое желание горячей волной прошлось по всему телу, и какое-то мгновенье он находился в легком обмороке. Потом крепко обхватил ее талию обеими руками и с внезапной легкостью, слыша, как зазвенели упавшие набок бутылки и стаканы, перевернул ее длинное гибкое тело спиной к земле и оказался лежащим на ней, чувствуя на своем лице ее учащенное горячее дыхание.

Несколько мгновений они пролежали неподвижно, зная и не решаясь, что делать дальше. Надо раздеваться на радость москитами. Еще мгновение - и заработало сознание: в любую минуту могут вернуться Барбарина и Вовик и застать их на ложе любви, залитом коньяком и вином. Симонов припал к губам Карины, но они уже были такими же не живыми, как и его. И они, как бы оттолкнувшись друг от друга, медленно сели, бессмысленно глядя на порушенный «дастархан» - упавшие пустые бутылки и разбросанные по смятому покрывалу апельсины.

Потом Симонов поднял голову и снова увидел кусок черного неба с мерцающими звездами над поляной, охваченной венком из пальмовых листьев, и с предельной ясностью - с тоскливым холодком под сердцем и очень трезво - подумал: с этим надо кончать!

Карина медленно и отчужденно, не глядя на него, закурила и сказала, что пойдет искать Барбарину. Симонов встал и, подав руку, помог ей подняться с земли. Они медленно шли между пальмами, иногда цепляясь за невидимые кусты, и Карина изредка тихо окликала подругу по имени. Тишина стояла гробовая. От стволов пальм исходило тепло, как от нагретых вертикальных труб отопления, и было душно и немного жутко от кромешной тьмы - кроны пальм почти полностью перекрывали лунный свет.

Маленькая полянка, словно высвеченная лучом прожектора, открылась перед ними внезапно. А то, что они увидели на ней, заставило замереть и онеметь. Симонов взглянул на Карину - она стояла, как завороженная, и, не отрываясь, смотрела на действо, творимое Барбариной и Вовиком на земле. Симонов никогда не видел такое со стороны. И никогда бы не хотел видеть. У него вызывали отвращение порнографические открытки, порнофильмов он, вообще, не видел, а здесь была живая натура. Да еще какая! И он с отвращением представил, насколько была потрясена этой сценой его возлюбленная.

Он резко схватил девушку за плечи и развернул ее лицом к лесу. И сразу услышал за спиной бешеный крик Вовика:

- Какого хера вам здесь надо?! Что вы сюда приперлись?! Саша! Я тебе этого никогда не прощу! Никогда, никогда!..

Вовик уже был на ногах. Он стоял к ним лицом в одной рубашке и спущенных до пят брюках и блажил, как боевой лось. Барбарина лежала, уткнувшись лицом в землю. Ее голый зад походил на упавшую с неба Луну.

Оправдываться было явно бессмысленно и смешно, и Симонов повел Карину за руку в сторону их поляны. Потом ему казалось, что это был сон в тропическую ночь, где не существовало ни пространства, ни времени.  

Глава 36. Это великий грех

За день до прибытия Кастро и его свиты на заводе сгорела резервная дизельная электростанция. Кубинцы потом говорили, что пожар вспыхнул на рассвете, и к началу рабочего дня все уже было кончено.

Советиков на завод привезли на два часа позднее обычного. У въезда на территорию автобус, как всегда, остановился. Прежде досмотр ограничивался тем, что охранник заглядывал в салон через открытую дверь, чтобы убедиться, что в нем сидят только советики: кубинцам в транспорте, предназначенном для русских, находиться не позволялось. На этот раз в автобус для досмотра вошли, не поздоровавшись, сразу два автоматчика с озабоченными лицами. Они пошагали по проходу, заглядывая под сидения, - под ними могли поместиться разве что болонки и приличной величины взрывные устройства.

Потом, когда автобус, направляясь к офисине проектировщиков, правым бортом оказался обращенным к сверкающему под солнцем пруду, Симонов увидел клубы густого пара. Они лениво плыли с земли невдалеке от аккуратного кубического здания стационарной ТЭЦ - сразу за двумя башнями градирен, беззаботно искрящихся на солнце водяными брызгами. И никаких следов пожара. По-видимому, от резервной электростанции остался только этот пар.

В офисине проектировщиков - впервые после новогодних праздников - появился Роберто Эрера. Выглядел он просто ужасно: его и без того пухлое лицо раздулось, как у утопленника и отливало смертельной синевой.

Симонов на днях снова наведывался в цех сгущения для уточнения данных по подстанции. Когда разговор коснулся трагедии в семье Эреры,  Рене Бекерра сказал с непритворным сочувствием, что Эрера уже неделю беспрерывно пил, не выходя из своей квартиры, несмотря на партийные предупреждения.

Всезнающий Рене рассказал, как мать Эреры покончила с собой. Утром пошла в туалет - не с бензином, а с трехлитровой банкой медицинского спирта. Там облилась им с головы до ног, чиркнула спичкой и с дикими предсмертными криками выскочила пылающим факелом во двор...

Симонов, испытывая неловкость, пожал руку Эреры и от имени советиков пробормотал слова соболезнования, сознавая их бесполезность. Роберто, собрав лоб в крупные складки, наклонил тяжелую голову, крепко сжал ладонь Симонова и, ссутулив круглые плечи, молча вышел из зала. Володя Бурин, сам только два дня как вышедший из своего ностальгического запоя, предложил простой рецепт утешения: сброситься и купить Эрере в магазине для иностранных спецов бутылок пять рома и хорошей закуси. С этим не согласились. Решили Эреру пригласить к себе, угостить, поговорить, собрать подарки его детям и, хотя бы на йоту, сгладить непоправимое горе…

И Вовика подстерегал неприятный новогодний сюрприз. После выхода с больничного его, еще украшенного новогодним ангельским «фонарем», вызвал Смочков и, не слушая возражений, сказал, что руководством группы «Никель» Голосков направляется на постоянную работу на никелевый завод в Никаро - это в восьмидесяти километрах от Моа. Там, видите ли, срочно потребовался крупный специалист по строительным металлоконструкцям - и расчетчик, и конструктор. А с этим, по мнению начальства, сумеет справиться только он, Владимир Голосков. Пусть он оперативно закругляется с начатой работой здесь, сдаст ее Левину – и в Никаро…

Поначалу Симонов от этого известия впал в транс: он не мог представить жизни без своего светлокудрого друга. Не меньше его сокрушался сам Голосков:

- И на какой хер я выказал этим долбанным левиным и смочковым, что могу делать такую работу? Гнал бы дуру, как москвичи и ленинградцы, перекуривал бы по полдня и пихдел о высоких материях. С меня и в Союзе не слезали - с единственного и незаменимого. И здесь в ту же парашу угодил!

А Барбарину перспектива разлуки сразила наповал – она рыдала словно по покойнику. Карина, глядя на подругу, тоже заплакала. Симонов и Голосков не плакали лишь потому, что на тот момент были не настолько пьяными. В связи с такой чрезвычайной ситуацией было решено окончательно плюнуть на шантаж и постоянные угрозы запорожского чекиста Ивана Сапеги. И всем чертям назло до начала февраля - на это время было определено отбытие Голоскова в Никаро - провести с большим размахом месячник советско-кубинской любви. До отъезда оставалось дней двадцать, можно было многое успеть.

Как ни странно, Иван вдруг притих и никак не реагировал на ночные визиты кубинок. Регулярность его поздних явок в свой морг, каждый выходной - после поездки на пляж и морской охоты - пополняющийся препарированными экземплярами океанской фауны, в нетрезвом состоянии при этом не нарушалась. Коварный майор ГБ явно замышлял не доброе в отношении Симонова: как только Вовик будет сослан в Никаро, он, Симонов, окажется в полной изоляции здесь, в Моа. И тогда... Словом, разгадав иезуитский расчет разведчика, Симонов понял, что ему надо спешить.

В ночь перед приездом Фиделя Кастро такая возможность ему подвернулась. Иван Сапега за ужином оповестил сожителей, что уходит на советско-кубинский активидад. Там будет утвержден окончательный план участия советиков во встрече с Фиделем. И вернется он, наверное, поздно. Было немного странно слышать это предупреждение от замаскированного под партийного деятеля гэбэшника. Может быть, он лишний раз этим хотел подчеркнуть свою возрастающую направляющую и руководящую роль в делах колонии советиков. И заодно напомнить рядовым, не отмеченным никакими регалиями беспартийным сожителям, с кем они имеют дело.

Болтун - находка для шпионов. Симонов после десяти вечера пошел в альберге, попросил девушку, смотревшую телевизор в холле общежития, вызвать на переговоры Барбарину - она и Карина уже вернулись из академии. Барбарина приняла приглашение на ночную, не запланированную никакими протоколами встречу с нескрываемым восторгом. И ближе к полночи девушки оказались в объятиях горевших нетерпением кавалеров.

Симонов и Голосков заранее договорились не затягивать пленарное заседание. Поэтому после короткого ужина с ромом и сухим красным вином, сопровождавшимся единодушными вздохами и проклятиями по поводу предстоящей ссылки Вовика в Никаро, пары разошлись по своим номерам. Пусть Иван при возвращении подумает, что в квартире наконец-то установился революционный порядок, и его коллеги спят в своих кельях, как монахи, принявшие обет полового воздержанья.

Кари сказала, что esta muy cansada y quiere dormir - очень устала и хочет спать. Симонов не возражал и предложил ей устроить ложе на каменном полу. Кари согласно кивнула милой головкой на тонкой длинной шее, встала к стене со сложенными за спину руками и наблюдала за хлопотами Симонова по устройству постели.

Он плотно прикрыл жалюзи и открыл встроенный шкаф. Вид его демисезонного темно-серого голландского пальто, в котором он прилетел из Союза и которое он сейчас хотел использовать в качестве подстилки, вызвал у Карины неподдельное любопытство, и она попросила Симонова одеть его на себя. Он послушно выполнил ее каприз - надел пальто, застегнулся на все три пуговицы, удивляясь, какое оно тяжелое и насколько быстро он отвык от этих зимних доспехов.

- И ты все время его носишь там? - Она прошлась вокруг него, ощупывая толстый добротный драп, с таким видом, словно он был манекеном.

- Только весной и осенью. А зимой - в другом пальто. На вате и вот с таким большим меховым воротником. Ты же видела это в кино?

- Конечно. Но не тебя. В этом пальто ты совсем другой. Как инопланетянин. Чужой. Снимай скорей! Я боюсь. И на нем мы будем спать?

- Если ты захочешь.

Он боялся, что у нее опять забарахлят нервы - и тогда не до сна. Снова будет вспоминать умершую сестру, материнские наказы и папины угрозы.

- Я хочу спать на твоем пальто - и никогда этого не забуду.

Фраза прозвучала словно из далекого будущего - пронзительной прелюдией к неизбежному расставанию.

И против обыкновения не попросив его погасить свет, Карина начала медленно и с задумчивой улыбкой раздеваться, наблюдая, как он суетливо и неумело компоновал постель из подручных материалов. Потом она, уже голая, словно явившаяся из невообразимого сна. Или как Аида в исполнении Софи Лорен из итальянского фильма, - он смотрел и слушал его когда-то несколько раз подряд.

И вот пусть не Аида, но тоже африканка, встала перед ним, растерявшимся русским Родамесом, ослепив его своей загадочной полуулыбкой. Он понял, что для себя она уже все решила. Только ему не до конца верилось, что это может произойти. Что эта молодая, чистая и такая экзотически красивая, появившаяся как бы из неоткуда девушка могла неизвестно за что полюбить его. И неужели с этого момента она будет полностью принадлежать ему? Он с восхищением, какое иногда приходит только во сне, раз за разом оглядывал ее с ног до головы. Ее длинные узкие ступени, стройные, гладкие, словно сделанные из теплого черного дерева, ноги. Кудрявый мысок под девичьим округлым животом. Ее вызывающе торчащие плотные груди с маленькими сосками в центре темных окружностей. Полные полуоткрытые губы и добрые, чуть насмешливые черные глаза, высвеченные белым макияжем на верхних веках.

Казалось, она забавлялась его молчаливым обожанием. И он, не выдержав исходившего от нее сияния и молчаливого вопроса: ты этого хотел? - сделал шаг и нежно прижал ее к себе с искренней мыслью - никогда не отпускать от себя. Еще одна пронзительная мысль посетила его: уже никогда не повторится этот миг - миг между неповторимой красотой и началом ее разрушения. И снова как самооправдание: а если не он будет первым, то кто же? Какой-нибудь Анхель или Мисаэль? И разве смогут они оценить ее дар, как он, заранее знающий, что она отдает ему себя как бы на вечное хранение в сейфе его благодарной души?..

Он говорил себе все это вполне искренне, но некий соглядатай внутри его презрительно кривил рот: ну-ну, заливай, заливай, братец-кролик! Капай себе и ей на мозги! Строй из себя влюбленного святошу... Вспомни: не говорил ли ты себе и другим девушкам раньше? Не принимаешь ли ты  в сотый раз иллюзию за реальность? И любовь подменяешь жаждой острых ощущений…

Карина потянулась к нему губами, и они долго целовались. Ему казалось, что поцелуями они старались прижечь в себе сомнения по отношению к предстоящему, чтобы отдалить переход в новое пространство с множеством неизвестных. И в то же время он чувствовал под ладонями, как наливалось страстным зноем ее шоколадное тело, обжигая его сквозь тонкую рубашку. И как постепенно подгибаются ее колени, и она ждет от него помощи, уже плохо владея собой. Он осторожно положил ее на постель. Но она вдруг пришла в себя и сказала, что ей надо принять душ, и попросила полотенце.

Пока в туалетной комнате шумела вода, он приготовил на кухне привычный коктейль, отдаленно похожий на знаменитый «дайкири», - ром со льдом и лимонным соком - и сервировал на стуле, в изголовье их жесткого напольного ложа, подобие праздничного столика - мандарины, бананы, конфеты, шоколад, «дайкири». Он в душе опасался, что в любое время может появиться и испортить всю обедню пьяный «чекист» Сапега.

Карина прибежала в спальню, дрожа всем телом, обернутая снизу до пояса махровым полотенцем. Вода в душе была только холодная, а Кари начинала мерзнуть, едва температура на улице падала ниже двадцати градусов. Он поднял простыню, и Карина спряталась под нее с головой. Сознавая, что они теряют драгоценное время, Симонов все же пошел и тоже принял душ. Вода была не очень холодной - прохладной, теплее комнатной, и он почувствовал себя бодрее. В комнате Вовика было тихо - похоже, «молодые» уже спали.

Карина, когда он, потушив свет и приоткрыв жалюзи, лег рядом с ней, тоже притворилась спящей и тихонько, как ребенок, посапывала. Она лежала на спине, и полотенца на ней уже не было. Он лег на правый бок, прижался к ней своим напружиненным телом и осторожно положил ладонь на ее прохладную, словно пахнущую виноградом, грудь. Карина продолжала посапывать, и Симонов усомнился: вдруг она и впрямь смогла заснуть?..

По стене стремительно перемещались бледные тени и полосы яркого света, и слышался вой двигателей - джипы на предельной скорости носились по посадочной полосе. Они осложняли работу вездесущих «гусанос» по закладке мины или фугаса под самолет с Фиделем Кастро и Эдвардом Гереком. Они прибывали сегодня утром, и весь город был оклеен плакатами с их улыбающимися лицами и приветственно поднятыми руками.

Симонов поцеловал Карину в плечо:

- Are you sleeping? - Ты спишь?

- No. I am thinking how my father will kill me. - Нет. Думаю, как мой отец убьет меня.

«Неужели снова облом?» - с тоской подумал Симонов с применением словечка, явившегося в голову из молодежного лексикона. И намерение оставить всю эту затею с загранлюбовью наполнило его нереализуемой решительностью: он бы никогда уже не смог добровольно отказаться от этой неуравновешенной негритянки, заморочившей и свою и его голову.

За окном совсем внезапно - был сухой сезон, и о его существовании давно забыли - зашелестел, зашумел, залепетал по асфальту сначала дождь, а уже через минуту - ливень. Он бился в стены дома и хлестал по наклоненным планкам жалюзи. Прохладные брызги долетали даже до них и покалывали лицо. В комнате потемнело, тени на стене и потолке стали почти неразличимы, и небо раскололось протяжным трескучим громом.

Карина испуганно вздрогнула всем телом, резко повернулась к нему, прижалась, затихла и потом зашептала: «I am afraid. Are you? Do you belive in God? I belive very much». - Я боюсь. А ты? Ты веришь в Бога? Я верю очень сильно. И мы с тобой большие грешники. Ты читал Библию? Мы совершаем прелюбодеяние - и это великий грех.

Благо, что об этом нет ни слова в моральном кодексе строителя коммунизма. А о том, что нельзя смотреть на женщину с вожделением он узнал еще в юности от какого-то Луки из эпиграфа к «Крейцеровой сонате» Льва Толстого. Он еще у пожилой учительницы-«русалки» преподавательницы русского языка пытался выпытать, что такое «вожделение» и «прелюбодеяние». Она густо покраснела и молча оставила его в тяжелом раздумье. А Библию он и в глаза не видал. Так почему-то называли толстые книги.

А вот «Краткий курс истории ВКП (б)» в военном училище заставили вызубрить на зубок. Курсанты наперебой цитировали фрагмент из лекции подполковника, лысоватого удмурта или марийца с румяным лицом и елейным голосом, присланного в училище после окончания политакадемии имени Ленина: «Советские офицеры должны относиться к особам слабого пола с у-у-уважением. А в жизни не редко как бывает? - Они на женщину ведь как на инстру-у-умент смотрят»...

- Я не читал Библию. Хотел бы, но у нас ее невозможно найти. Нас воспитали атеистами.

Это была отговорка: душой, особенно в трудные моменты жизни или в минуты большой радости, он, сам того не замечая, обращался к Богу за помощью или благодарил его. Но так, наверное, делали все.

- Я сразу подумала, что встретила дьявола, - сказала Карина почти с отчаянием и, приподнявшись на локте, легла ему на грудь. - Но я тебя так люблю! Ты украл мою душу, как сатана.

На английском сравнение с чертом воспринималось не очень обидно. А при мысленном переводе слова demonio на русский оно корреспондировалось с лермонтовским «Демоном». Добрую половину этой поэмы он на спор с одним десантником - три обеденных пайки - в камере рязанской гарнизонной «губы» дней за пять выучил наизусть. И многое помнил до сих пор.

Ливень быстро устал, и только дождь в перерывах, когда шум полицейских джипов стремительно таял в дальних концах взлетно-посадочной полосы, еще какое-то время шуршал в кронах манговых деревьев у подножья холма, на террасе которого стоял их дом.

Карина больше не сопротивлялась - лишь покорно просила не спешить и не делать ей очень больно, часто шепотом повторяя на английском: «Sasha, be quiet. Be careful. It hurts»... И все это напоминало очень долгую хирургическую операцию тупым инструментом без анестезии. Но тело в этом как будто почти не участвовало - только время и желание метались в поиске чего-то не существующего - того неземного блаженства, которое существует в воображении и толкает на поиск его в реальности.

И даже проникновение в заповедную область Симонову не принесло ожидаемой радости или ощущения пресловутой победы - пришло вдруг чувство неискупимой вины и безвозвратности потери. И уже лежа на спине, уставившись немигающими глазами в потолок и слушая сдержанные всхлипывания Карины, он обозвал себя гнилым интеллигентиком и слюнтяем, не кстати вспомнив фадеевского Мечика, - так обзывали его иногда кадеты, когда он пускался в рассуждения о порядочности и благородстве.

Но ведь Карина - не Варя и тем более не Анна Сергеевна из «Дамы с собачкой». И вообще: дело сделано, и поздно заниматься самокопанием, а лучше подумать, как жить дальше. Он поцеловал Кари в мокрую от слез щеку и сказал, что ей следует поспешить в cuarto de bano - в туалет. Теплая вода - на кухне, в алюминиевом кувшине.

Карина встала, накинула на плечи валявшуюся на кушетке его рубашку, порылась в своей сумочке, взяла полотенце и надолго ушла из спальни. В туалете зашумела вода - она снова принимала душ. Он приложился к стакану с недопитым коктейлем. Лед давно растаял, и «дайкири» выродилось в кислое тепловатое пойло.

Он поднялся, пошарил рукой за двумя чемоданами, стоявшими на полу встроенного гардероба, и извлек оттуда последнюю резервную бутылку «Арарата», открутил пробку и сделал два больших глотка. Теплая крепкая жидкость приятно обожгла пищевод и как-то сразу сняла напряжение. Все же из всех напитков он любил только родниковую воду и коньяк.

И для чего природа, думалось ему, предусмотрела этот ниппель? И есть ли он у животных. Надо как-то поинтересоваться. Все же ты и впрямь циник - так погано думать в такую минуту... Или просто глуп, не способен любить, быть непосредственным и чистым. В этом твое отличие от Карины. Если она и отдалась тебе, то только потому, что боялась, что отвернешься от нее. Или боялась за твое здоровье, восприняв всерьез доводы, что для тебя, женатого мужика, нужна регулярная половая жизнь. Или ее мучило любопытство, почему люди занимаются этим? Или она не хотела признаться, что не спала ночами, сжигаемая страстными желаниями близости с ним? Он никогда не узнает правды - может только гадать, почему молодая и весьма неглупая начитанная негритянка отдалась ему – человеку вдвое раза старше ее - вопреки всем доводам разума... А с другой стороны, в жизни чаще всего так и бывает. Мало ли он сам совершал безумных поступков?

Она вернулась из душа, обернутая до колен в полотенце. Прошла в дальний угол комнаты и молча встала там с кончиком указательного пальца во рту. Так стояла лет десять назад в углу на кухне и его маленькая дочь, когда он или мать наказывали ее за проступок.

Он встал и подал Кари стакан с коньяком и кусочек шоколада. Глаза настолько привыкли к полумраку, что он хорошо видел ее грустное потерянное лицо и смотрящие мимо него глаза. Она медленно выпила коньяк, в конце поперхнулась и быстро захрустела шоколадом.

Он положил ладони на ее голые, темные, прохладные плечи, привлек к себе и поцеловал в пахнущие коньяком влажные губы, не зная, как утешить ее. И по мере того, как он все крепче прижимал ее к себе, откуда-то из глубины на него накатилась необъяснимая, несказанная волна радости и ощущения свободы. И еще победы и полного обладания тем, на что он не имел никакого права. И что ему досталось внезапно - как золотой самородок в пляжном песке или жемчужина в морской раковине.

Она спросила у него, где часы, подошла с ними к окну и долго всматривалась в циферблат, пока набегающий отсвет фар полицейского джипа с аэродрома не позволил ей увидеть стрелки.

— Ya son las tres y media. Es tarde. It’s late. I have to leave. - Уже полчетвертого, поздно, мне надо уходить. Позови Барбарину.

Симонов про себя с удовольствием отметил, что Кари стала иногда говорить с ним на смеси испанского и английского, невольно признавая этим его прогресс в постижении ее родного языка. Хотя ее по-настоящему родной затерялся где-то в зеленых холмах Африки или в снегах Калиманджаро.

— Не надо беспокоить Вовика и Барбарину: может получиться как тогда — в лесу.

Карина тихо рассмеялась и сказала, что уйдет одна. Но он крепко прижал ее к себе и стал упрашивать, чтобы она осталась хотя бы на полчаса, иначе он боится умереть от одиночества. Она покорно, не снимая его рубашки, легла на пол, натянув на себя простыню до самых глаз. Он лег рядом, чувствуя, как желание снова охватывает его, но решил быть сдержанным: опыт подсказывал ему, что этой, по сути, их первой ночью можно испортить очень многое, и он рискует просто ей опротиветь.

Они какое-то время полежали молча, пока обоих не побеспокоил прилив внезапного отчуждения.

— I never was a happy person, — начала жаловаться Кари своим певучим тихим голосом. — Я никогда не знала счастья. Особенно с того дня, как недавно умерла моя сестра. Ей было всего двадцать два года, и она никогда не любила ни одного парня. Как я, пока не встретила тебя. И я часто думаю о смерти — когда вспоминаю о сестре и о том, что ты скоро уедешь.

- Не думай о смерти, лучше думай о любви, — попытался успокоить ее Симонов. И подумал, что он уже, кажется, говорил ей что-то подобное.

Печальный голос, разговор о смерти... Если она сейчас еще начнет упрекать его в том, что он только что сломал всю ее жизнь и лишил надежд на счастливое будущее, а не открыл лучшую страницу в их любви и путь к более искренним и радостным отношениям, то она испортит всю эту прекрасную ночь. Все мы думаем о вечности, веря в собственное бессмертье, и не замечаем того, как переступаем неповторимое. А потом жалеем, что не сохранили его в памяти со всеми подробностями.

— Это одно и то же. Ты уедешь, и любовь умрет, как моя сестра. И я буду плакать о тебе, как плачу о ней.

Сверху, с потолка, раздался оглушительный скрип. Карина встрепенулась всем телом и прижалась к нему:

— О, я так боюсь! Что это? Почему они не спят?

— Не бойся, это соседи наверху боятся кукарач и маленьких жаб и почему-то гоняются за ними в это время. У них маленькая дочка все время кричит и плачет, когда их увидит.

Трехлетняя Танька не просто кричала и плакала — он по любому поводу и в любом месте могла упасть на пол или асфальт и визжать и дергать ногами. Это Симонову напоминало формулировку О. Бендера: «дети - цветы асфальта». И заставляло сомневаться в другой, принадлежащей неизвестным авторам: дети — цветы жизни. И, вообще, детей он не любил. Точнее, был к ним равнодушен. Другое дело - свою дочку: он не то, что души в ней не чаял, просто не представлял жизни без нее.

- Я тоже боюсь кукарач и лягушек, — сказала Карина.

И потом, обняв и притронувшись горячими губами к его уху, поведала ему как самое сокровенное, а может, пришедшее ей на ум только что:

— I want a baby. — Я хочу ребенка. Лучше девочку.

— И как ее назовешь?

— Маша.

— Значит, Мария. Как Александр и Саша, Каридад и Кари.

— Нет, просто Маша. — Звук «ш», отсутствующий в испанском, звучал в английском произношении мягко и протяжно: «Машья».

— И она будет моей дочкой?

— Да. И она будет походить на тебя — и значит, ты всегда будешь со мной.

Не дай Бог, если она думает об этом всерьез. Тогда встреча с ее суровым папашей и братом, вооруженными мачете, неизбежна.

— Может, начнем сейчас же? Посмотрим, кто получится — Маша или Саша.

Карина усмехнулась ему в плечо и уже не сопротивлялась. Она уверяла его, что ей уже совсем не больно, и все прошло, на удивление Симонова, легко и привычно, словно они были давно муж и жена. Потом Карина стала покрывать все его тело поцелуями, называя ласковыми словами на испанском и английском. Он отвечал ей тем же — и это походило на упоительный танец любви. А когда она назвала так, как его еще не называла ни одна женщина — «mi cielo» , «мое небо», он был готов умереть от восторга...

Утром, принимая душ, он не заметил, как громко запел, и когда, растирая себя полотенцем, вышел в гостиную, Иван смотрел на него, как на чокнутого. А Вовик подмигнул голубым глазом в сизоватом ореоле новогоднего «фонаря», засмеялся и сказал без зависти:

- Рад за тебя, Шурик! Я же говорил, что все будет bien – зашибись!

Вот и Вовик тоже заговорил на испанском. А главное, он был настоящим другом. А то, что Смочков сдал его никаровцам и Вовик не по своей воле оставляет его наедине с самозванным майором гэбэ, было так отвратительно!

— Торопитесь, — напомнил Иван. — Сегодня автобус приходит на полчаса раньше — в семь Фиделя, сказали, кубаши и советики будут встречать на заводе.  

Глава 37. Секретари прилетают

Когда они минут на пять раньше вышли на посадку в «гуагуа» — советикам нравилось это забавное название автобуса, взятое кубинцами от индейцев, — то увидели, что весь их дом был оклеен цветными плакатами: Герек и Фидель в обнимку, Герек и Фидель сами по себе.

Сверху от дома прекрасно - на расстоянии трехсот-четырехсот метров - были видны и плоскокрышее миниатюрное зданье аэропорта, и бетонная посадочная полоса, протянувшаяся по мангре к отливавшему солнечной синью океану. О прошедшем ночью ливне напоминали только дымящиеся нежным парком лужицы на неровностях асфальта.

Но раньше автобуса к edificios sovieticos - к советским домам - подкатил джип с тремя военными и двумя штатскими. Они, не обращая внимания на советиков, прошли в подъезд, где находилась офисина КАТа, и вскоре вернулись вместе с озабоченным и важным начальником КАТа Матео, одетым как всегда в бежевую гуайаберу. В руке у него была увесистая связка ключей от всех «апартаментос» советиков. Рядом с ним, волнуя испорченное воображение мужиков колебанием виоланчельных бедер, плавно выступала обворожительная секретарша Иоланта в серебристом платье в обтяжку, наверняка купленном ею у одной из наших фарцовщиц-«крыс» после отоварки в гаванской автолавке. Один из военных, седой подполковник-мулат, что-то быстро говорил на ходу в трубку мобильной рации. Потом он остался у машины, а остальные, с Матео впереди, скрылись в первом подъезде.

— Отправились шмон устраивать у советиков в апартаментах, — весело высказал общее мнение Володя Бурин. — Все пустые бутылки соберут - и в нашу лавку за ромом. Чтобы с Фиделем чекалдыкнуть стаканчик.

На шутку Бурина отозвались солидарным смешком: ром в лавке для советиков продавался при условии сдачи пустой бутылки из-под него. И если ты шел у кого-то занимать ром, то обязательно брал с собой пустую бутылку в качестве заклада. В отличие от Союза, где сбор и сдачу бесхозного вторсырья монополизировали бичи и пионеры, здесь, на Кубе, увидеть на улице порожнюю стеклотару, кусок провода, металла, гвоздь или доску было так же невозможно, как встретить бродячую собаку или северного оленя. Зато черные и пятнистые свиньи свободно гуляли по поселку наравне с другими гражданами, только что в автобусах с ними не ездили и не стояли в очередях в комерсиале для отоварки по карточкам.

Кто-то заметил сегуридашников на крышах домов — идеального места для снайперов. Отсюда, от домов советиков, аэропорт и посадочная полоса виднелись как на ладони. Поэтому опасения спецслужб за жизнь лидеров двух стран не выглядели напрасными.

Симонов мысленно похвалил себя за то, что прихватил с собой в портфеле дневник, который он начал вести с первых дней приезда в Моа на эзоповском языке и мешанине русского, английского и испанского, намеренно засоряя текст только автору понятными сокращениями слов. Все в этом мире тленно, а рукописи не горят. И в них иногда приятно будет заглянуть на досуге. Хотя на этой слабости к самоувековечению погореть можно запросто. Особенно если жена не поленится прочитать в его дневнике страницы, посвященные его захватывающим встречам с кубинкой Каридад Пеньальвер Лескай. При ее профессии медика и умении владеть скальпелем ей ничего не стоит лишить его самого дорогого. О чем она многократно Симонова предупреждала при получении анонимных сигналов о его «левоуклонизме»...

Голубое зеркало пруда отражало в своей глубине опрокинутое в него небо с редкими кучевыми облаками и опоясывавшую его противоположный берег пальмовую рощу. Симонов с любопытством смотрел из окна автобуса на то место, где была сгоревшая дизельная электростанция: «А был ли мальчик?..» Не было. Ничто не указывало на то, что ДЭС существовала и только вчера на рассвете сгорела. И весь заводской двор, как и положено в ожидании дорогих гостей, был аврально приведен в небывалый порядок: вырублен до основания бурьян по краям дороги и на пустырях, пострижена лужайка перед офисиной проектировщиков, высажены, где только возможно, цветы и кусты, покрашены придорожные столбики и указатели, побелены бордюры и парапеты.

Смочков и Левин были одеты, как и Матео, в гуайаберы и тревожно заглядывали в залы проектировщиков и шефнадзорщиков - на всякий случай, словно в них искали забытые ими где-то «цу».

Было объявлено, что Фидель должен провести отдельную встречу с советиками. Но где и когда — оставалось тайной. К работе никто и не думал приступать: просто сидели на своих местах или шли в просторный туалет с двумя жалюзийными окнами - курить и обсуждать возможные последствия предстоящего визита команданте-ен-хефе и польского генсека.

Симонов нашел себе производственное занятие: проводил обсуждение с Любой Биденко ее творческих планов пребывания на этом острове в океане. В обществе Диссидента, вдали от любимого Князева и осточертевшего ей супруга, награждавшего ее столь экстравагантными представителями насекомых как лобные вши. Правда, о Князеве, Диссиденте и тем более о кровожадных насекомых он и не думал упоминать. А творческим планом или, по-будничному, техническим заданием, техника Биденко его обязал заняться сам Дуче, добавив с гнусным подтекстом, что передает ее, молодую и красивую, в его полное распоряжение как опытному и квалифицированному специалисту.

От Любы исходил волнующий запах дорогих духов — французских «шанели» или отечественных, вроде «Красной Москвы», — Симонов больше разбирался в спиртном, чем в парфюмерии. И она очень натурально изображала из себя этакую потерянную в тропиках невинность, готовую на выполнение любых его распоряжений.

Они сидели друг против друга за его служебным столом — Роберто Эрера, занимавший стол впереди Симоновского, опять отсутствовал, и Люба использовала стул кубинца, повернув его на сто восемьдесят градусов. Симонов легко определил алгоритм их обоюдовыгодного сотрудничества. Симонов напишет ей техническое задание, по сути созвучное с его программой, но по объему выполнимое не меньше, чем тремя специалистами. Сам он давно отвык от кульмана и всякого технического оформления документации — и это сделает Люба. А общение с кубинской стороной, поиск нужных материалов, чертежей, составление пояснительных записок и их перевод на испанский язык он берет на себя. Заметано? Люба с радостью согласилась. Вот и лады!..

А что нового на родном предприятии? Люба изобразила на своем смуглом тонкогубом личике неподдельное страдание. На Князева снова в крайком поступила анонимка: груб с подчиненными, как Сталин, незаконно построил два гаража для себя и брата, купил дом в деревне и еще что-то. Не очень много — Симонов мог бы накатать гораздо больше.

— И в конце анонимки про нас с Егором: отправляет свою любовницу за границу в корыстных целях. Представляете?

Симонов кивнул головой, выражая негодование и искреннее сочувствие: похожую цидулю о внебрачных похождениях могли запросто настрочить и на него. Конечно, в более низкую инстанцию — например, тому же Князеву с подвластными ему парткомом и профкомом. Однако там вроде бы заседали свои члены, и злой навет можно было замять. Мнение партии и профсоюза объединения формировал лично Князев, и он бы не сдал своего собутыльника и приятеля на растерзание блюстителями коммунистической морали.

Другое дело, если стук поступит из загранки — о нем и Карине. От того же майора и портайгеноссена Ивана Сапеги. Но тогда трудно будет организовать проверку фактов. Дело по чьей-то болтливости может получить огласку, и тогда судить его будет самый страшный, домашний, «партком» — жена...

— И за что они так Егора мучают? — спросила Люба, часто моргая полными чистых слез карими глазами.

Симонов хотел избежать прямого ответа и произнести в утешение нечто успокоительно-мудрое. Вроде того, что большая любовь всегда сопряжена со страданием и что в мире развелось много злобных завистников. Но тут в зал влетели друг за другом поручик Дуб — предместкома Слатков — и мокрогубый смочковский прихлебатель Левин и хором закричали, что в Моа прилетели Фидель и Герек и надо спешить им на встречу. Вид у них был такой, словно высокие персоны жаждали видеть именно их благородия — поручика Дуба и Вадима Левина с их многочисленной дворней.

***

Советиков высадили из автобуса почти сразу же за воротами завода и расставили по обочинам узкой асфальтированной «карретеры» — шоссе, идущего из города на завод. Кубинцы тут же шумно слетелись к советским братьям для дружеских разговоров в основном с помощью жестов и мимики. А мимо по дороге шли и шли колонны людей с плакатами и разноцветными флагами — оказалось, что это были делегации, состоящие из передовиков производства и дети-отличники учебы из разных городков и поселков провинции Ориенте — Сантьяго, Сагуа, Пунта Горды, Никаро, Гуантанамо...

Все как в милом сердцу социалистическом Отечестве. В октябре пятьдесят девятого года, когда Красноярск изволил навестить «кукурузник» Никита Хрущев, всех рабочих завода медпрепаратов, на котором работал Симонов, отвезли на митинг. Погода, на несчастье красноярцев, была солнечная, теплая, дорогой Никита Сергеевич решил, что зря сибирякам платят добавку к зарплате с учетом двадцатипроцентного поясного коэффициента. В результате этого визита многим категориям трудящихся на несколько лет такой коэффициент не вводился.

А сейчас Симонов подумал, что, вряд ли, экономика Кубы в результате частых помпезных визитов команданте в города и веси страны станет экономней, а братская помощь от Союза по четыре с лишним миллиарда долларов в год когда-нибудь вернется в карманы нищих советиков…

Из проходящих шумным строем колонн в сторону советиков летели апельсины, лимоны, мандарины. Кубинцы жестами и личным примером призывали советиков глотнуть из горла поднятых над головами бутылок с «гуальфариной» и «агуардиенте» — самогоном из сахара или сахарного тростника. По карточкам каждому кубинцу в месяц полагалось по шесть libras, фунтов, «асукара негро». Говоря по-русски, это был просто нерафинированный темно-коричневый, сахарный крупнозернистый песок, по сладости намного превосходящий белый. Как, чтобы было понятней, спирт по крепости гораздо крепче водки. Но самогон из этого наисладчайшего полуфабриката с привкусом чего-то горелого, полученного после первичной обработки на сахарной централи «каньи» — сахарного тростника, — кубинские мастера самогоноварения получали прозрачным, как слеза, и крепким, как «царская водка».

В отличие от советиков, кубинцев за самостийное приготовление «агуальфарины» или «агуардиенте» не штрафовали и не садили: хошь соси сахар, хошь заправляй его в самогонный аппарат. А магазинный ром кубинцам был не по карману: за одну бутылку «Гаваны клуба» надо было выложить пятую часть шоферской получки и десятую — инженерской. Для иностранных спецов бутылка рома всех сортов стоила раз в семь-восемь дешевле. Поэтому кубинцы просили знакомых советиков по разным случаям брать спиртное в лавке для инспецов.

Но бизнес есть бизнес. Или услуга за услугу. И некоторые советики, или тот же болгарин Димитр Стоянов, теоретически руководствуясь лозунгом о братской солидарности трудящихся, на практике действовали по законам свободного рынка, уподобляясь мелким буржуа. По обоюдному согласию со знакомыми кубинцами, они покупали в своей лавке ром и продукты питания и продавали их заказчикам вдвое-втрое дороже. И подло радовались, что пили на халяву, экономя на этом деньги на приобретение барахла и обмена на инвалютные чеки. Сертификаты, а затем чеки, подменявшие иностранную валюту, давали доступ к импортным товарам в магазинах «Березка». Автомашины — «Волги», «Москвичи», «Жигули» или презренные ушустики «Запорожецы» — и заграншмотье — джинсы, трикотаж, обувь и даже радиотехника — являлись основным стимулом ударного труда и максимального продления срока пребывания за границей для патриотов нашей Родины. Ради этого они терпели любой произвол и унижения со стороны начальства, удовлетворяющего свои постоянно растущие аппетиты к преумножению чеков и дозволенного и запретного имущества...

Оказалось, что Левин и поручик Дуб взяли советиков «на понт»: Фидель и его команда прилетели только через час после того, как их выставили жариться на солнце на показ дефилирующим толпам кубинцев. Тысячи глоток радостно взвыли на разный голоса, когда на востоке, в бездонной голубизне тронутого перистыми полосками облаков небе, появились три самолета: пассажирский АН-24 в сопровождении двух истребителей МИГ — наверное, тех, что две недели пугали моавцев своим ревом.

Самолеты резко пошли на посадку — сначала «Аннушка», а потом истребители. Аэродром от завода находился километрах в трех, и все ждали, что Фидель и Герек должны появиться максимум через полчаса. Однако время шло и шло, а дорога, сейчас уже расчищенная от толпы для пропуска кортежа, оставалась пустынной. И лишь время от времени по ней неторопливо сновали открытые полицейские джипы.

- Сколько тут можно торчать? — нетерпеливо ворчал Голосков и предложил Симонову, Седову и Лескину отойти от обочины к металлической ограде завода из проволочной сетки рабице «для переговоров».

Тема последних стала известной и без объявления повестки дня, когда Вовик извлек из заднего кармана серых брюк плоский «пузырь» с коньяком. Сделали по значительному глотку из горла и закусили апельсиновыми дольками.

— По-моему, это большая честь — ждать, как идиотам, каких-то двух диктаторов, — начал очередную диссидентскую проповедь Леня Лескин, нашпигованный информацией «вражьих голосов». — Страшно далеки они от народа. И народ для них до фени — не больше, чем куриный помет для огуречной грядки. Пусть и называют его гегемоном и демиургом, и творцом истории.

— Ну, понеслась душа в рай! — прогудел Седов. — При чем тут огородная проблема? Может, еще по глотку, Володя? Как-то, знаешь, хорошо стало — на душе потеплело.

Предложение прошло — флакон совершил траекторию по второму кругу.

- Для любой власти народ нужен только как навоз для ее подкормки. И мы творим кумиров из мерзавцев, — пощипывая небогатую бороденку философа-антимарксиста, попробовал развить свою подогретую коньяком мысль Леня.

Но тут по цепи народа прошелестел, как ветер, неясный шум и беспокойное волнение. Володя Голосков с сожалением взглянул на остаток коньяка во флаконе и перебросил его за спину - за ограду из рабицы - в густой бурьян.

Кортеж, возглавляемый тремя парами затянутых в кожу мотоциклистов, опоясанных белыми ремнями и в белых касках, против всех ожиданий, выкатил из ворот завода, а не со стороны аэропорта. На секунду замер и на минимальной скорости, обдавая народ бензиновой гарью и оглушая моторным треском, покатил по направлению к городу по узкому коридору из ликующей публики.

Фидель и Герек и еще какой-то маленький усатый мулат в светлом костюме и галстуке стояли во весь рост в новеньком джипе советского производства марки УАЗ-69 в узком пространстве за передними сидениями. Шофер и молодая смуглая женщина — оба в темных очках - сидели впереди. Симонов догадался, что Фиделя и Герека из аэропорта завезли на завод через нижние — на берегу пруда — ворота, служившие для ввоза-вывоза грузов, прокатили по территории, в дирексионе устроили совещание, а сейчас вывезли на показ народу.

Симонов внимательно смотрел на Кастро. Против ожидания, Фидель показался Симонову и не таким уж богатырем — мельче, чем более высокий и мощный, седой и улыбчивый красавец поляк Герек. Изящный усатый мулат — потом сказали, что это был Хуан Альмейда, соратник Кастро по «Гранме», а сейчас первый секретарь комитета компартии провинции Ориенте, — тоже дарил народу белозубую улыбку. В сравнении с Гереком и Альмейдой Фидель выглядел вызывающе хмурым, чем-то явно недовольным. Он с видом привыкшего и уставшего от почестей народного кумира снисходительно помахивал поднятой рукой своим ликующим подданным. А когда машина подошла совсем близко, удивила молодая свежесть его сытого лица, неприятно контрастировавшая с неопрятной и неожиданно редкой старческой бородой.

Кубинцы говорили, что их команданте ревниво блюдет свою физическую форму: занимается подводной охотой на закрытых пляжах. А Рене Бекерра уверял, что в прошлом году рано утром их машину остановила на дороге охрана, и все увидели, как голый Фидель рубил мачете «канью» — сахарный тростник, как будто вспоминая далекую молодость, когда он, может быть, так же усердно упражнялся на плантациях своего отца-богатого латифундиста.

Теперь вся страна стала латифундией Фиделя Кастро и его брата Рауля. Эта озорная мысль как бы прибавила восхищения Симонову по отношению к хмурому предводителю «барбудос». Неизменная хабэшная военная форма и большой пистолет в кобуре, покоящийся на животе, делали из него живой монумент его партизанскому прошлому. И Симонов, как и вся толпа, испытывая телячий восторг причастности к чему-то большому и очень важному, размахивал рукой с зажатой в ней газетой «Гранма».

— Федя что-то на себя не похож, — громко сказал Леня Лескин вслед медленно удалявшемуся «уазику». — Может, это двойник?

— Ты доболтаешься, — прикрикнул на него Седов. — Не посмотрят, что ты юродивый — махом в каталажку упекут.

— А что, я не имею права сомневаться? Пусть покажут сразу всех — может, угадаю настоящего.

Сразу же за кортежем потянулась неведомо откуда возникшая вереница автобусов, до отказа набитыми орущими и машущими из открытых окон руками людьми. Скорее всего, догадался Симонов, эти люди представляли народные массы при встрече Фиделя и Герека в аэропорту и на заводе. Когда прошел последний автобус, толпа, уставшая от ожидания и только что перенесенного возбуждения, неорганизованно тронулась в сторону города.

Советиков остановил хриплый голос Дуче:

— Внимание! Советских товарищей прошу подойти ко мне.

Советские товарищи, потные и уже изрядно поддатые, послушно скучились вокруг своего плешивого вожака и выслушали очередное «цу»: об обеде забыть, о работе на сегодня тоже. Вместо этого пешочком по самому короткому пути — по полю, залитому высохшими заводскими отвалами, именуемыми «хвостами», не отставая друг от друга, проследовать до «политекнико» — недавно введенного в эксплуатацию комплекса зданий политехнического института. Там состоится митинг, на котором выступят товарищи Фидель Кастро и Эдвард Герек. Всем понятно?

Все, конечно, все поняли. Кроме Лени Лескина. Его елейный голос заставил коллег замереть в непередаваемом изумлении:

— Простите, не помню вашего имени-отчества, товарищ Смочков, но я не понял, как я пойму Федю и Эдика, если они будут «абларить», то-есть выступать, на ненашинских языках – испанском и польском? В связи с этим, не лучше ли нам отправиться на обед и, хорошо откушав, продолжить выполнение своих контрактных обязанностей? Отметить их приезд ударной трудовой вахтой.

Дуче, собрав складки на голом черепе, отвесив нижнюю губу и выпучив и без того выпуклые мутновато-синие глаза, стал взглядом отыскивать в толпе непонятливого соотечественника:

— Кто это сказал?.. Ах, вы! Ну, я тоже не знаю, как вас зовут. Но вы откуда сюда свалились? С Луны?

— Нет, с Сибири, — с достоинством сказал Леня, казавшийся удивительно трезвым.

— Так вот там для вас единственно подходящее место! Вы можете идти обедать, а остальные следуйте за мной.

Последовали. Впереди руководство — сам Дуче, поручик Дуб, парторг Володя Коновалов, их подкулачник Левин. За ними нестройной колонной потянулась нестройная масса советиков, обтекаемая по сторонам знакомыми и просто любопытствующими кубинцами.

Седов, сдерживая смех, положил свою дружескую руку на Ленино плечо, и сибирский вольнодумец слегка присел под ее непомерной тяжестью.

- Еще несколько таких выступлений, и ты, Леонид Мартьяныч, загремишь под фанфары в родные пенаты, — пророчески сказал Игорь, слегка хлопнув Леню по потному загривку. — Не зря меня твоя Галя просила за тобой присматривать. Теперь вижу — задача непосильная.

- А разве я спросил что-то глупое? Тогда ты мне расскажешь, о чем будут болтать эти два бугая. Или ты уже способен на синхронный перевод? На месте посмотрим. А Дуче просто злится, что на него положили с прибором, как и на всех советиков. Даже в толпу встречающих в аэропорту не взяли. Хотя и козе понятно, что без нас этот завод давно бы сгнил. И где наш великий и могучий Советский Союз? В жопе, извините за недипломатичное выражение. А за державу обидно!.. Вот и плетемся мы, солнцем палимы, в хвосте данного процесса.

Ленино антисоветское мурганье, казалось, никто не слушал. Солнце было в зените и своим жаром подавляло желание говорить и спорить.

С асфальтированного шоссе повернули налево и вытянулись в редкую цепочку вдоль узкой дороги в высоком кустарнике. Влажная тень не охладила, а только усилила чувство безысходности. Потные рубашки прилипли к телу, легким не хватало воздуха. И кто-то сказал, что хорошо бы сейчас на мороз.

Заросли быстро кончились, и взору открылся безжизненный пейзаж — буро-красное плато «хвостового хозяйства». Сотни тысяч тонн латеритовой породы, вырванной экскаваторами из земного нутра, из которой человеческая хитрость высосала никель и кобальт, а потом разлила толстым слоем по огромному полю. Таким рисовался воображению Симонова лунный пейзаж, словно залитый запекшейся кровью и раскаленный лучами полуденного солнца. И за этой потрескавшейся равниной на высоком плоском холме, замыкая горизонт, белело сказочным дворцом зданье «политекнико». До него было далеко - как до коммунизма. Но голова процессии была уже где-то на середине пути, и Дуче крикнул, чтобы советики прибавили шагу.

Под подошвами шелестела и клубилась тяжелая пыль — в ней содержалось богатая железная руда и остатки никеля и кобальта. Технологи говорили, что в пока неопределенном будущем - на новом витке технического прогресса - использование этого сырья станет рентабельным. А пока что Симонов жалел, что ничего не одел на голову - прямые лучи солнца были подстать лазерным.

- Шурик, глянь, -  сказал Вовик, нагнав сонно шагавшего Симонова, — наши подруги тоже хиляют на активидад.

Карина и Барбарина с еще какими-то мучачами несли себя по красной пустыне со скоростью морских черепах - tortugas del mar, только с истинно неповторимой кубинской грацией и достоинством - словно боялись пролить внутри себя священные сосуды с миррой и амброзией.

Симонов жил предчувствием этой встречи, но не на зловещем красном пространстве, заставлявшем его думать, что существование El Infierno Rojo — не выдумка, а земная реальность. Он с утра то и дело гладил пальцами в своем кармане медальон из черного дерева на голубом шелковом шнурке, изображавшем странную языческую маску и забытый Кариной на подоконнике. А сейчас у него появился приятный предлог изыскать незаметный для посторонних способ вернуть ей эту безделушку.

Карина была в короткой черной юбочке и голубой, без рукавов, кофточке, и по тому, как она двигалась, жестикулировала своими изящными темными реками, обращаясь к подружкам, он с радостью подумал, что она с легкостью пережила свою ночную потерю. И впереди у них более простая и естественная жизнь — пусть и короткая, но полная тайных радостей и любовного счастья. А кто-то другой, поселившийся внутри, с насмешкой наблюдал за движением его настроения и мысли и как бы язвил: ну, давай-давай, друг, мели свою сентиментальную чушь! Ты большой мастер по самооправданию любой подлянки. Прав поэт: тьмы истин нам дороже нас возвышающий обман. Да и обман самого себя вроде бы и не заметен – ни самому себе, ни окружающим.

— Видишь, как твоя негритоска расцвела! — сказал Вовик. — Теперь только поливай во всю, чтобы не завяла. Счастливый ты человек — такую чувиху отхватил. А мне подарил корову.

Эпитет был надуманным и несправедливым: Барбарина, несмотря на свою внешнюю тяжеловесность, двигалась легко и плавно — не хуже любой худенькой кубинки.

— Брось, Вовик, — попытался разубедить светлокудрого «алемана» Симонов, — прекрасная у тебя дева. А зависть — низменное чувство, недостойное твоей благородной натуры.

— Дева, от которой все время хочется сбежать налево, — мгновенно срифмовал Голосков. — Но на безрыбье и рак — рыба, а жопа – соловей..

— Надо Карине как-то ее медальон отдать — у меня забыла.

— Не мудрено. Она после такой ночи могла от тебя и без штанов убежать.

— Прошу тебя, обойдись без пошлости. Должно же быть что-то святое.

— А ты заставал свою любимую жену в постели с любовником? — с болезненной яростью осадил его Голосков. — Думаю, нет. А тогда бы понял, что есть святое и что — пошлость.

В воображении Симонова возник уходящий товарняк с курсантом на подножке, плачущая беременная жена, обожгло воспоминание о душевных муках последующих лет. И как на смену им и поэтическому идеализму пришли спасительный цинизм самоирония. Они позволяли ему быть внутренне свободным и произносить вслух то, чего другие боялись. Но не сейчас же об этом рассказывать Вовику, что и он побывал в белых одеждах рогоносца, ревнивца и козла отпущения грехов своей жены. И вообще, если хочешь, чтобы тебя уважали, никого не стоит посвящать в то, как тебя произвели в рыцари ордена рогоносцев. Проще жить настоящим и смотреть на милую головку негритянки, еще недавно даже во снах не являвшуюся тебе. А сейчас она плывет перед тобой, и ты думаешь, что она твоя и что ты будешь любить ее до конца дней своих.

- Ты прости, Шурик, - с непривычной мягкостью сказал Голосков, - но я вот такой. Не такой как ты. Ты весь в языках, в стихах, в красивой любви. А меня все куда-то несет. Вырос среди блатных, всех друзей пересадили. Сам удивляюсь, как институт закончил. Первая жена оказалась блядешкой. Развелся, и года три путался - с кем попало. Женился на второй - с ребенком. С ней тоже не все ладится.

- Брось, Вовик! У меня не лучше. Кажется, еще Толстой сказал, что каждая семья несчастна по-своему. Семью не даром сравнивают с карточным домиком и домом на песке. Мы сами виноваты: разве с такими мужьями, как та и я, наши жены могут быть счастливыми?

Вовику эти абстрактные фигли-мигли были по фигу – он был человеком конкретных действий.

- А давай догоним их и пойдем вместе. Что тут такого? Многие знают, что ты ходишь в академию. А здесь общаешься с преподавателями.

- Не стоит. Майор может сейчас же, как на наглядном пособии, дунуть в ухо Дуче, что это те самые мучачи.

- Да ну его в жопу, этого долбаного майора! Из него майор - как из твоего целколома тяж.

Вереница советиков пошла на обгон группы девушек, в которой находились Кари и Барбарина. Симонову и Голосков прошли мимо своих подруг, кивнув им и крикнув на ходу: «?Ola!». Барбарина в ответ радостно замахала обеими руками и, презрев все законы конспирации, закричала по-русски:

- Привет, Вовик! Привет, Шурик! Приходите в академию.

- Pero por ahi estan pasando los examenes, - напомнил Симонов. - Но там же идут экзамены.

- Все хотят, чтобы вы пришли на активидад после экзаменов.

- Обязательно придем с Луисом и Хилтоном.  

Глава 38. Умопомрачительный митинг

Карина вяло и кокетливо покачала ладонью на уровне плеча и сдержанно улыбнулась. Ее подружки были более эмоциональными – дружно кричали что-то на перебой, смеялись и махали руками.

В конце красной пустыни советики долго метались в поисках подходящего спуска по крутой насыпи и затем, обливаясь потом, поднимались в гору по широкой недостроенной бетонной лестнице к белому зданию «политекнико». Вблизи оно уже не походило на сказочный дворец — обычное современное учебное сооружение из хорошо побеленного бетона с окнами, закрытыми деревянными жалюзи.

Площадь перед основным корпусом была спланирована, но не заасфальтирована. Ее бурая пыльная поверхность неприятно контрастировала с белизной зданья и празднично одетой многотысячной толпой, флагами, плакатами и просторной, рассчитанной на президиум не меньше, чем членов на сто, сценой. Она наспех была сколочена из досок. На ней стояла трибуна с несколькими микрофонами, а за трибуной - стол без единого стула рядом с ним. В тыльной части этого высоко поднятого над беспокойно шумящей и подвижной толпой настила был помещен выполненный черной гуашью невероятных размеров стилизованный портрет Че Гевары. А за спинами митингующих красовался огромный портрет польского «пример секретарио» Эдварда Герека с приветственной надписью.

Советиков удивили несколько натянутых на площади зеленых, как в военных лагерях, армейских палаток. Кто-то даже пошутил, что теперь до конца контракта придется в них жить. Переводчик Сергей Лянка успокоил пессимистов: палатки для тех, кого на митинге хватит кондратий от теплового или солнечного удара.

И тут же, словно для наглядности пояснения, сквозь толпу советиков и кубинцев пронесли знакомые Симонову по армии носилки, покрашенные в защитный цвет, с лежавшей на них бледной девчушкой с закрытыми глазами. Толпа раздалась, образовав узкий коридор, и стало видно, как у одной из палаток засуетились люди в белых халатах. Несколькими минутами позднее точно так же пронесли парня.

Место проведения митинга стало напоминать поле боя. Как бы самому не грохнуться, подумалось Симонову, и он непроизвольно стал шарить глазами спасительную тень. Спасения не было, и оставалось надеяться на солнцеустойчивость своего шарабана. Потом они с Вовиком стали бродить сквозь пока еще не очень плотно сбитую толпу в поисках Карины и Барбарины.

Симонов беспокоился о Карине — у нее, кроме проблем с нервами, часто болели почки и печень. Жара при отсутствии глотка воды и палящем солнце были не лучшими мерами по профилактике ее болезней. Наконец они увидели своих избранниц и уже направились к ним, но их остановили Рене Бекерра и Максимо Мендоса. Симонов немного удивился, что с Максимо не было его Марии. Пришлось остановиться для светской беседы с кубинцем и чилийцем. Говорили на русском, и вскоре рядом образовалась большая группа из любопытствующей детворы, попросившей рассказать о счастливой жизни молодого поколения советских людей. Симонов несколько лет читал лекции по путевкам общества «Знание» на самые разные темы — от международной политики до бионики и робототехники. Но это был его первый опыт публичной беседы на испанском. При Максимо и Рене это походило на настоящий экзамен.

Зато потом Рене представлял его своим родным и знакомым как полиглота, знающего русский, китайский, английский и испанский. Когда Симонов начинал возражать и говорить, что из китайского он усвоил не больше десятка слов, Рене корчил недоверчивую мину и упорно возражал: «Не скромничай, Саша! Если уж через два месяца на Кубе ты хорошо говоришь на испанском, то за два года жизни в Китае ты стал говорить чуть хуже, чем Мао Цзэдун»...

Но разноцветных, очень живых и красивых кубинских детей мало интересовало, как и что говорил русский дядя, — им был важен сам процесс общения с живым советиком. А Симонова больше всего удивил русоголовый пацан лет десяти с голубыми глазами и веснушками и даже со славянской мимикой и улыбкой — точная копия сибирского мальчишки с какой-нибудь улицы Качинской. Он спросил у Рене по-русски:

— Наша работа?

Рене пожал плечами:

— Надо спросить у его мамы. Но у тебя, гусар, тоже есть такая возможность — оставить добрую память на нашем острове.

И он так выразительно посмотрел в глаза Симонову, что у последнего закралось подозрение, что ему уже известно о его связи с Кариной. Неужели Максимо проболтался?.. Вспомнилось желание Карины выдать на свет с его помощью девочку Машу. Наверное, в ее воображении она должна быть голубоглазой красоткой с русыми косичками.

Динамики, бившие по барабанным перепонкам карнавальной музыкой, вдруг смолкли, и народ, словно по команде, повернулся лицом к помосту с трибуной и двинулся к нему, вытягивая шеи. Из-за портрета Че Гевары, как из-за кулис, гуськом выходили и выстраивались на фоне портрета в три шеренги одетые в костюмы с галстуками гражданские и военные в фуражках с высокими тульями, с серебристой кокардой на них. Казалось, каждый заранее знал свое место, как солдат в строю, и поэтому толпе демонстрировался строгий порядок и организованность.

Последними появились на сцене Фидель и Герек. Им в затылок шагали хмурый крепкий мужчина и смуглая молодая женщина – это она ехала сквозь толпу с Фиделем и Гереком в джипе рядом с шофером. Вся четверка встала в середине первого ряда президиума на оставленные для них места. И сразу военный оркестр, скрытый за помостом, заиграл национальные гимны Кубы и Польши.

Фидель снял фуражку и придвинулся к Гереку. Они оба стояли, вытянувшись по-военному, и весь президиум из полусотни мужчин тоже застыл неподвижно и напряженно, как перед прыжком. По их благородным руководящим лицам скользили объективы двух больших телекамер, установленных на треногах по углам сцены.

Оркестр умолк, и некто весь в белом, исполненный торжественной важности, подошел к микрофону у края сцены и объявил о начале митинга и предоставлении слова компаньро Фиделю Кастро Рус, перечислив все его госпосты: председатель Государственного совета и Совета министров, первый секретарь ЦК компартии, главнокомандующий вооруженными силами республики. О том, что Фидель Герой Советского Союза, весь в белом почему-то умолчал.

Уму непостижимо, как этот великий отец нации управлялся на всех этих должностях! Не даром жена сбежала от него в Штаты и костерила его в тамошних СМИ, обзывая «монстром». Благо Феде повезло с родным братом Раулем — его первым заместителем во всех ипостасях. Кроме Героя Союза, конечно.

Такому тандему наверняка завидовал свергнутый ими президент генерал Батиста-и-Сальдивар Рубен Фульхенсио, почивший года полтора назад в изгнании на купленном им острове. В памяти многих кубинцев он остался чудаковатым правителем, освобождавшим из заключения по амнистии террористов, которые потом его и свергли.

Команданте-ен-хефе, одетый в военно-полевую форму, под продолжительные, долго не смолкающие аплодисменты, неторопливой походкой старого guerrillero, партизана, на ходу поправляя кобуру с пистолетом на широком ремне, прошел к трибуне. И, к удивлению Симонова, наслышанного о непревзойденных ораторских способностях кубинского вождя, Фидель запустил пальцы в нагрудный карман темно-зеленой куртки и извлек из него толстую шпаргалку. Положив ее на пюпитр и водрузив на нос большие очки, бородач долго стоял, уставившись в текст, не листая его и не поднимая головы в военном помятом картузе.

И, наконец, медленно, словно преодолевая в себе невидимое препятствие, начал говорить в микрофон. Не громко, как будто для самого себя. Этакое мудреное размышление вслух о судьбах родины, страдающей от эмбарго, от происков американского империализма и являющейся форпостом коммунизма и социализма в западном полушарии...

Постепенно голос команданте крепчал и к концу короткого, всего часа на два с половиной, выступления он уже гремел над потной и голодной толпой страстным призывом идти до конца: ?Patria o muerte! ?Venceremos! — Родина или смерть! Мы победим!

И Симонов снова удивился: аплодисменты по окончании речи были довольно жидкими, а лицо Фиделя выражало хмурое неудовольствие. От трибуны он прошел к столу и, стоя к народу спиной, расстегнул ремень, обернул его вокруг кобуры и с глухим стуком положил на край стола. И занял свое место в первой шеренге.

— Тяжелая у него работенка,— промургал стоявший за спиной Симонова Леня Лескин. — Болтать три часа без умолку неизвестно о чем. Наверное, у дуче Муссолини уроки брал по красноречью.

Симонов решил дистанцироваться от этого опасного болтуна и стал протискиваться между потными кубинцами и пахнущими разнотравьем кубинками поближе к Карине и Барбарине. Он ни на минуту не упускал их из виду с самого начала митинга.

Володя Голосков понял его маневр и молча последовал за ним между тем, как с трибуны уже вещал на польском респектабельный Эдвард Герек — не один, а попеременке со своей смугленькой переводчицей, восхитившей Симонова звонким голосом и прекрасной дикцией.

Кубинцы вежливо давали советикам пробиться сквозь толпу, и Симонов как бы невзначай встал рядом с Кариной. Она делала вид, что не заметила его присутствия. Вовик втиснулся между Кариной и Барбариной и тут же спросил у своей подруги:

— О чем Герек толкует?

— Говорит, поляков сюда пришлет помогать. Фидель критиковал и говорил, что завод плохо работает, не выполняет план. Но сказал спасибо за вашу помощь.

— Ага, спасибо за помощь в плохой работе, — сказал Симонов.

Кубинцы поблизости стали оборачиваться на советиков - то ли не довольные тем, что их отвлекают от речи поляка, то ли из желания увидеть русских в упор. Симонов слегка задел Карину плечом и, разжав потную ладонь, показал медальон. Она улыбнулась уголками полных губ и прошептала по-английски, что он вернет его вечером, когда с Вовиком придет в их «альберге».

Симонов не стал ее спрашивать, почему в общежитии, а не у него в комнате. Но подумал, что этот вопрос не совсем вписывался в рамки происходящего международного события и сохранял молчание до конца выступления Герека. Поляк сначала читал свою речь в микрофон по очереди со стоявшей с ним рядом миленькой переводчицей. Потом они вернулись на свое место в шеренге рядом с Фиделем. К микрофону подошел высокий мужчина в сером костюме и эмоционально, словно это было его собственное сочинение, зачитал продолжение пространного доклада на испанском.

А заключительную часть о нерушимой дружбе польского и кубинского народов и братской взаимопомощи стран социалистического лагеря снова зачитывал Герек с помощью переводчицы — и казалось, этой муке в тропическом аду не будет конца.

Санитарам с носилками не давали скучать: они уносили в медпалатки все новые перегретые головы и тела. А толпа заметно редела, и от этого стало как будто легче дышать.

Симонов с беспокойством поглядывал на Кари — лицо у нее осунулось, она выглядела очень усталой. У Симонова от долгого топтания на месте болела поясница, и ноги налились свинцовой тяжестью. Близость к вождям двух соцстран не придавала бодрости. И напрашивался вопрос: неужели мудрость измеряется количеством банальных речей? Их слушают в пол-уха, а в газетах вообще не читают. Это видно и по поведению кубинцев: они перемещаются в толпе как молекулы в броуновском движении и разговаривают между собой совсем не по материалам докладов товарищей Кастро и Герека...

Окончание митинга было встречено с большим воодушевлением, чем его начало, и народ стал быстро расходиться, не дожидаясь, когда сцена освободится от многочисленного президиума.

Кастро, застегнув на поясе ремень с кобурой, помахал своему народу рукой и вместе с Гереком исчез за портретом Че Гевары. Впереди вождей и за их спинами следовала охрана, следом за ней, в колонну по одному, потянулись другие члены президиума. Симонову было почему-то досадно, что среди них не было ни одного советика.

Из динамиков снова понеслась карнавальная музыка.

Игорь Седов и Леня Лескин, Максимо и Рене потерялись где-то в толпе, и Симонов и Голосков были рады, что могли свободно пообщаться с Кариной и Барбариной.

Но радость была не долгой — откуда ни возьмись, рядом выросла гора из мяса, жира громкого голоса и болгарского диссидентства — Димитр Стоянов. Он, не обращая внимания на то, что Кари и Барбарина не понимали его смешанного болгарско-русского наречья с добавлением испанских слов, стал поносить политических болтунов. И в особенности своего родного и любимого Тодора Живкова, бывшего «свинаря».

Димитра просто бесило, как ухитрился необразованный «човек» стать и первым секретарем компартии, и председателем госсовета, и дважды Героем Болгарии, и даже  Героем Советского Союза. И как это может все сделать один свинарь?! А свою дочку он назначил министром культуры, хотя она «совсем не культурен».

Димитр походил на пышущий жаром семиведерный самовар. Кари и Барбарина смотрели на него, как на неизвестно откуда появившегося идола, — с почтительным страхом и удивлением.

- У нас-та нийде нямам демокрация — ни в вашем Съюз, нито в България, нито в Куба, — высказал он окончательный приговор.

И пригласил слушателей этой проповеди оголтелого антикоммунизма на обед в свой «тристаян апартамент». Все вежливо отказались.

У почты Димитр, весь мокрый от пота и критики политических систем трех соцгосударств и ненавистного «свинаря», повернул к своему дому. А Вовик и Симонов проводили мучач до их casa de solteras — общежития холостячек. У входа в него попытались завлечь их на ночь к себе. Девушки наотрез отказались. Но попросили Шурика и Вовика часа через три прийти сюда, к общежитию. Об этом их просят также Мария и Максимо.

Симонов достал из кармана медальон, отдал Карине и хотел поцеловать ее в щечку. Она быстро отстранилась, сказав по-английски, чтобы он был более осторожным.

Все же он очень любил ее — нежную и боязливую свою чернушечку...