Часть IV СОБЛАЗНЕНИЕ ДЕВСТВЕННИЦЫ

Глава 20. Предновогодний активидад

В автобусе Симонова ждал новогодний подарок: нежданно-негаданно ночным рейсом из Гаваны прилетели четверо красноярцев. Удивило, во-первых, то, что аэропорт стал принимать самолеты ночью, и сама собой пришла мысль, что это было связано с ожидавшимся визитом Фиделя — отсюда и кардинальная модернизация порта. А, во-вторых, разбирало любопытство, были ли среди новичков старые знакомые.

На заводе, в oficina de proectistas, проектной конторе, Симонов узнал от Юры Афуксина, зама Смочкова по кадрам и его шофера: из четверых прилетевших — трое красноярцев из его объединения, и все — давние знакомые. А Игорь Седов — его близкий друг, главный конструктор отдела, в котором Симонов был начальником. Они дружили семьями уже лет десять.

Не терпелось поскорее всех увидеть, тем более что с утра работа так и не начиналась. Едва группа спецов, работавшая в одном зале с Cимоновым, пропела придуманный им гимн вынужденных холостяков, посвященный их оставленным в Союзе женам, на не им написанные слова и музыку: «Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала», как со второго этажа прибежал еще один зам Смочкова, Левин, человек без определенных занятий, сохранивший на объемистом черепе остатки тронутых сединой кудрей. У него были все признаки природного представителя сексменьшинств: карие девичьи невинные глаза и оттопыренный круглый зад, а также безобразно толстые лиловые, постоянно двигавшиеся в разных направлениях губы, часто обнажавшие алые слюнявые десна и редкие зубки с неистребимым никотиновым покрытием.

По случаю наступающего праздника Вадим Борисович был облачен в guayabera, гуайаберу, - белую кубинскую национальную рубашку навыпуск с четырьмя замысловато скроенными карманами на груди и на бедрах. В этой просторной плохо проглаженной рубахе Левин походил на беглеца из психбольницы.

Владельцы гуайабер были, как правило, и обладателями неких властных полномочий и особами, приближенными к распределительной кормушке. Ибо на приобретение гуайабер, радиоприемников и другого дефицита, а тем более автомашин, существовала особая очередность, касающаяся, разумеется, только простых смертных. Для «гуайаберцев» этих проблем не существовало. Лозунг коммунизма — «и мое - мое, и твое - мое» — для них, прозванных народом «придурками», давно разрешила сама система номенклатурных привилегий.

Левин сначала как бы боязливо просунул в дверь свою плохо прибранную голову и, убедившись, что ему не грозит коварный удар по темени, более решительно предстал перед тружениками. Они оторвавали свои озабоченные взгляды от письменных столов и кульманов.

- С наступающим Новым годом, дорогие товарищи! — озарив сумрачное от прикрытых жалюзи пространство узкого и длинного зала лучезарной губошлепской улыбкой и потирая руки, как актер перед началом выступления, произнес Левин.

Его вспухшие от пародонтоза красные десна и утонувшие наполовину в их рыхлой мякоти железные вставные и остатки собственных прокуренных редких зубиков всегда вызывали в Симонове содрогание. Неужели жена могла целоваться с ним?

— К сожалению, - продолжил Левин, - вам придется оторваться от любимого дела, поскольку через десять минут состоится советско-кубинский митинг перед бюстом Хосе Марти. А затем кубинская сторона приглашает нас на новогодний активидад.

- Отлично! — первым ударил в ладоши Володя Бурин, волгоградский спец по химзащите металлоконструкций от коррозии. – А то я с утра мучаюсь: ну, как бы опохмелиться?!

Бурина обуревали не шуточные страсти и забота о душевном спокойствии коллег. Так, он периодически успокаивал холостяков, что у оставленных ими в Союзе безнадзорных жен если кое-что и сносится в результате трения, то за год этот износ, как это было установлено его лабораторными исследованиями, составит не более десятых долей миллиметра даже при самой интенсивной эксплуатации.

Но главное, что этот маленький, толстенький и веселый с виду сорокалетний мужичек с физиономией и круглыми глазками бравого солдата Швейка, оказался совершенно непригодным к жизни в загранке без семьи и детей. Застигнутый очередным припадком ностальгии, он уходил в запой в горизонтальном положении: для начала напивался до чертиков, ложился в постель, для спасения от жары завернувшись в мокрую простынь, и не вставал двое-трое суток. А проснувшись от долгого забытья, высовывал из-под простыни руку, чтобы дотянуться до бутылки с ромом, стоявшей на полу. И принимал из горла очередную дозу, заливая нестерпимую тоску об оставленной им любимой Родине.

Каждый рабочий день - сразу после производственного гимна - он с торжествующим подвыванием вычеркивал из самодельного календарика, приклеенного на стену над его письменным столом, вчерашнюю дату. И потом громко объявлял народу, сколько суток и часов ему оставалось до отлета из Гаваны в Москву.

После запоя, безжалостно, чтобы не было соблазна, Бурин выбрасывал с балкона все начатые и не распечатанные бутылки со спиртным. И серый, с мешками под глазами, воздевал короткие ручки к небу и молил Бога не остановить его исстрадавшееся сердце до возвращения в родные пенаты.

Как-то в начале очередного запоя Бурин в час ночи завалился к Симонову и заорал с порога:

- Давай, командир, поднимай своих охломонов – гулять будем!

Сонные, в одних трусах, Сапега и Голосков прошлепали босыми ногами по каменным плитам к столу в гостиной. Симонова остался стоять, прислонившись плечом к стене, спросонья злой и неприступный. Пьяный кураж Бурина казался фальшивым и наглым. А Бурин сел спиной к открытой в темноту балконной двери, выставил из кармана брюк изящную, как балерина, бутылку «Белого аиста» и, не обращая внимания на хмурые физии хозяев, выкрикнул призыв:

— Ну что, компаньерос советикос, запендюрим по единой?

— Ради какого хрена? — возмутился Симонов. — Через пять часов на работу.

- А остальные как проголосуют? За или против? Значит, все против? Подчиняюсь большинству!

И, не оглядываясь, очень эффектно и точно метнул коньяк через плечо в балконную темноту. Бутылка завращалась в воздухе, как томагавк, и ночную тишину разорвал жуткий треск и звон разбитого стекла. Снизу, от особняков кубинцев, доставшихся им от убежавших в Штаты гринго, испуганно залаяли собаки. Бурин, не дожидаясь напоминания о том, что бутылка могла разбиться о кудрявую голову аборигена или лысого советика, поднялся и гордо удалился.

На утро Симонов первым делом с балкона отыскал глазами останки взрывного устройства. Острые осколки стекла безобидно отражали солнечные лучи, жидкость испарилась, оставив едва заметное пятно на асфальте. И сам Бурин тоже испарился, чтобы дня через два появиться, как ни в чем ни бывало, на месте разбитой бутылки в неизменных темных очках, очень бодрым и жизнерадостным. Советики тянулись из подъезда, чтобы погреться, покурить и поболтать в лучах декабрьского утреннего солнца, подышать ветерком с океана перед отъездом на работу. Автобус к всеобщему удовольствию опаздывал.

Бурин подкатился к Симонову ласковым шариком и ослепительно заулыбался.

— Ты прости за трюк с бутылкой, — попросил он, явно не нуждаясь в прощении. — Иногда находит. Я как будто и не пьяный был, раз все помню. Просто одиноко стало — захотелось душу отвести с тобой. Как представлю, что еще девяносто три дня тут гнить, — в пору повеситься! Нет, в загранку больше ни ногой!

Просто в уме не укладывалось, что Бурин в Союзе был начальником крупного, около пятьсот человек, монтажного управления. Черт знает, может, он и дома страдал запоями, только умел маскироваться. Как, например, Князев, гендиректор научно-производственного объединения, в котором работал Симонов. Тот хвастался, как после защиты кандидатской степени и банкета по этому случаю выбросил из окна гостиницы, в форточку, том своей диссертации. А утром спохватился и откопал полупудовый фолиант из сугроба.

Таков уж русский характер: предки бросали в воду трофейных княжон, а потомки – бутылки и диссертации…

***

Смешанная толпа празднично одетых кубинских и советских проектировщиков и инженеров группы авторского технадзора — всего человек сто двадцать — собралась перед фасадом офисины проектировщиков под палящим солнцем на подстриженной лужайке, обсаженной по периметру высокими диковинными белыми и розовыми цветами высотой почти в человеческий рост.

На возбужденных людей с кирпичного оштукатуренного пьедестала беспристрастно взирал белыми очами гипсовый бюст апостола всех кубинских революций, поэт и автор романтической драмы «Абдала» Хосе Хулиан Марти. Такими столбиками с беленьким апостолом, как кладбище, была утыкана вся Куба. И в то же время давно почивший национальный герой, судя по контрреволюционной радиостанции, носившей имя Хосе Марти, вещавшей из Майами, служил апостолом и «гусанос», укрывшимся во Флориде под крылом «грингос».

Сергей Лянка переводил речи двух видных деятелей никелевого завода. Первым выступил рыжеватый, высокий, всегда сдержанный и ироничный начальник проектного отдела Хосе Себастьяно. Для докладчика он был одет с подкупающей простотой - в цветастую бейсболку и потертые джинсы, явно приобретенные на черном рынке, контролируемом в Моа советской «мафией». Такой товар по либретам в комерсиале сроду не продавался.

Себастьяно констатировал радостный и бесспорный факт, что Куба за прошедший год далеко продвинулась в благоухающий мир социализма под руководством компартии и  вождя нации команданте-эн-хефе компаньеро Фиделя Кастро.

Но вот дела на заводе, не так хороши, как бы этого хотелось. Весь завод в июле простоял целую неделю на ремонте. Произошло несколько крупных аварий в цехе выщелачивания. Не работают питательные насосы на электростанции. Только недавно удалось отремонтировать электропривод на третьем сгустителе.

Постоянно не хватает серной кислоты, потому что на двух старых нитках по ее производству то и дело происходят аварии. А новая, третья, из-за недопоставок оборудования из Советского Союза строится медленнее, чем был построен американцами до революции весь завод.

Печально, что в этом году флагман кубинской промышленности не довыполнил план на 1800 тонн сульфидного никеля и работает всего на семидесяти процентах от проектной мощности. На нее при американцах производство вышло в первый же месяц после пуска завода при пятистах работающих. Сейчас численность персонала составляет 2500 человек. Еще полторы тысячи людей из разных провинций страны под руководством советских специалистов заняты реконструкцией многих цехов.

Поэтому мы верим, что с братской помощью «эсписиалистас совиетикос», под руководством коммунистической партии во главе с любимым компаньеро Фиделем все эти трудности, безусловно, будут преодолены. ?Feliz Ano Nuevo! - Счастливого Нового года! ?Patria o muerte! ?Venceremos! - Родина или смерть! Мы победим!

Длинное лошадиное лицо Хосе Себастьяно осветилось лучезарной улыбкой, и он, по-мальчишески шустро, прыжком отделившись от монумента своего великого тезки, слился с толпой.

В общем-то, рыжий высокомерный Себастьяно, заядлый волейболист команды «Potros» (жеребцы) и pescador (рыбак), каждое воскресенье проводивший на моторной лодке в открытом океане, слыл недоброжелателем советиков и не чтил их технический гений. Его коварный, неблагодарный спич, пропитанный ядовитыми намеками, только утвердил это мнение в уязвимых для критики умах и сердцах посланцев великой страны.

После Хосе Себастьяно место у основания бюста апостола занял Дуче — Анатолий Кондратьевич Смочков.

Номенклатурная гуайабера висела на его острых ссутуленных плечиках, как на огородном чучеле, и его несолидный облик старой заезженной клячи сильно подрывал авторитет могучей и кипучей державы. Он долго изображал на своем мятом курносом лице глубокую задумчивость, перемещая кожу по всей поверхности голого черепа ото лба к затылку и обратно. Закатывал глаза и растягивал до ушей, а затем сжимал в куриную гузку бесцветные губы. Острый кадык на морщинистой шее перемещался вверх-вниз, словно загонял в горло патроны. И, наконец, с отцовской назидательностью напомнил присутствующим, что советики уже давно процветают в стране с развитым социализмом, постепенно переходящим в его последнюю стадию — коммунизм.

СССР многие годы бескорыстно помогает Кубе строить такое же счастливое общество, щедро предоставляя ей беспроцентные кредиты и долгосрочные кредиты под малый процент. Чем обеспечивает быстрый рост ее экономического и оборонного потенциала перед лицом хищного и злобного американского империализма. И яркий пример этому — дружная многолетняя работа кубинских и советских специалистов на данном заводе. Мы проводим коренную реконструкцию цехов благодаря крупному кредиту, предоставленному нашей партией и правительством братской и свободной Кубе.

Для себя Симонов определил смысл речей двух начальников примерно так: «А на кой хрен нам такая подмога?!» — сказал кубинец. А советик ему ответил: «Дареному коню в зубы не смотрят»...

Взаимная неприязнь двух хефе была притчей во языцах. Громкие перепалки происходили почти ежедневно в их кабинете и вызывали смех кубинцев и советиков. Поэтому их плохо слушали и нетерпеливо оглядывались назад.

За спинами митингующих на крытой шифером автомобильной стоянке суетилась стайка мучач — хорошеньких копировщиц из себастьяновской гвардии. Они, радостно чирикая, накрывала шведский стол для активидада. И радость народа была непосредственной и искренней, когда Сережа Лянка перевел последнюю фразу из смочковской тягомотины, а Хосе Себастьяно ленинским жестом указал единственно верный курс - к новогоднему столу.

Из алюминиевых репродукторов, подвешенных на столбах рядом с автостоянкой, загремела карнавальная музыка. Толпа развернулась коллективным задом к ораторам. И через минуту понеслись новогодние тосты, бутылки с ромом загуляли по кругу. Пили прямо из горла и закусывали «бокадильос» — пышными булочками с внедренными в них пластиками «хамона», ветчины, или консервированной югославской тушенки, напоминавшей Симонову американскую времен Великой Отечественной. Столы были завалены апельсинами, лимонами и бананами, но  все предпочитали им бокадильос.

- Не забудь, сегодня в десять ночи идем к Лидии, — передавая Симонову бутылку с ромом для глотка, напомнил Голосков. — Закуп и все остальное — за мной. Потом раскинем, с кого сколько. Смотри, не нажрись со своими красноярцами на радостях.  

Глава 21. Красноярский Новый год на Playa Popular

Симонову действительно не терпелось поскорее увидеться с земляками. Он отыскал в толпе Смочкова и попросил разрешения слинять с завода — все равно работы сегодня не будет. Дуче подвигал кожу по черепу, потренировал выпячиванием губы нижнюю челюсть и дал высочайшее соизволение. Но будет лучше, если свое отбытие Симонов согласует с кубинской стороной.

С компаньеро Себастьяно договориться оказалось еще проще. С ним у Симонова как-то сразу установились шутливые дружеские отношения. Хосе, как и большинству кубинцев, нравилось, что новый советико разговаривал с ним напрямую, без переводчика. И при встрече и при прощании Себастьяно радостно хлопал его по плечу и отпускал мужской комплимент: «?Muy jodedor!» - на английском: «неукротимый факер».

Себастьяно, подобно многим русским начальникам, любил вставлять в свою речь смачные ругательства, не обращая внимания на присутствие женщин. А испанский мат, как убедился Симонов, в своем виртуозном разнообразии не уступал и, по некоторым заковыристым вариациям, даже превосходил русский. В это советики никак не хотели верить, как в утрату своего последнего национального достояния и нравственного превосходства над другими народами мира.

Коротким властным окриком Себастьяно подозвал своего шофера Мануэля, худого невысокого мулата с густыми черными - до плеч, как у пушкинского Ленского, - кудрями. Дней пять назад этот Мануэль-Ленский вернулся из тюрьмы и наслаждался обретенной свободой. Он со страдальческой миной отдал бутылку с ромом соседу и подскочил к хефе, на ходу засовывая бокадильо с хамоном в широко разинутый рот.

- Llevalo a companero Sacha a casa, — сухо приказал Себастьяно. - Отвези товарища Сашу домой.

Симонов не мало подивился, что Себастьяно не обратил внимания на бутылку, из которой недавний зэк только что отсосал энную дозу пиратского напитка. По-видимому, Хосе считал ниже своего достоинства взваливать на себя функции полицейского.

В «газике» Мануэль вел себя так, словно машина шла на автопилоте. Он только изредка касался руля, чтобы сделать поворот, а остальное время его руки порхали в воздухе, как у дирижера, рассказывающего под аккомпанемент двигателя историю своей забубенной жизни. Он два раза женился, настрогал семь детей. А сейчас живет в доме своей матери в соседней деревне Пунта Горда с восьмилетним сыном, подаренном ему второй женой в связи с уходом к другому красавцу.

В тюрьму Мануэль угодил год назад: сбил ночью uno de los bobos borrachos – одного из пьяных дураков. При таком мастерском вождении он мог бы сократить до разумных пределов число и трезвых умников. В тюрьме Мануэль чувствовал себя комфортно, потому что, как и на свободе, работал на машине. Только на грузовике. Он подвозил на нем с плантаций «канью», тростник, на сахарную централь - не далеко от города Ольгина. Каждое воскресенье за хорошее поведение его отпускали домой к сыну и матери. Поэтому он мог и выпить, и развлечься с девушками.

Симонов слушал, подталкивая шофера на всякий случай под бок, когда появлялась встречная машина, и простился с ним без сожаления, поскольку за три километра пути от завода до Роло Монтеррей уже не надеялся дожить до наступления Нового года.

В офисине КАТа Симонов застал одну умопомрачительную Иоланту. Ее важный и озабоченный большими и малыми проблемами вид показывал, что в КАТе она осталась за своего хефе Матео: он отбыл на партийный комитет на предновогодний активидад.

Иоланта с очаровательными улыбками и обворожительными гримасами рассказала, где она поселила трех его земляков и землячку. Новое, в обтяжку, потрясающее платье серебристо-изумрудного колера делало кубинку похожей на карибскую русалку. И может, поэтому она без особой необходимости выпорхнула из-за своего служебного стола и, грациозно извиваясь гибким и сильным сексопильным торсом, проплыла по комнате, как по аквариуму, продемонстрировав Симонову преимущества кубинских женских прелестей перед советскими аналогами.

Да, не даром муженек пас ее и днем, и вечером, и, само собою, ночью, сохраняя, как дорогую амфору с нектаром и амброзией...

У многих советиков, заметил Симонов, умение кубинок нести себя в пространстве как бы в состоянии полной невесомости и врожденная способность подчеркивать одеждой и манерами наиболее женственные прелести своей души и тела вызывали угрюмое раздражение и зависть.

Они отмахивались от этого наваждения банальной фразой о том, что, мол, кубинки ничего тяжелее, чем известный мужской предмет, в руках не держали. А зимой по сто одежек и по десять сумок и авосек на себе не носили. И самое главное для них — амор и корасон, т.е. любовь и сердце, а не занятие общественно полезным трудом.

Вот если бы на них напялить советскую телогрейку да оранжевый жилет и, вооружив кувалдой, занарядить на железную дорогу!.. Идеал женщины-кувалды нашим мужикам, находившимся под бдительным контролем их неряшливых бранчливых жен, или трусливым одиночкам-онанистам был ближе и понятней.

***

Вновь приехавших красноярцев поселили рядом с кинотеатром — через два дома от зданья, в котором жил Симонов, — тоже на втором этаже и в точно такой же четырехкомнатной квартире. На стук дверь открыл большой, как борец-тяжеловес, Игорь Седов, голый и влажный, опоясанный ниже пояса махровым полотенцем. Под его мясистым носом чернели неведомые ранее Симонову усы. Вчера он сам он усы сбрил усы и коротко постригся, решив хотя бы этим обновить свою жизнь в наступающем году.

— С приездом, Игорь! — сказал Симонов. — Подмылся? Наверно, ждешь Иоланту?

— Здорово, Кириллыч. Какую Иоланту? — недоуменно прогудел Седов.

— Чайковскую, — сказал Симонов, имея в виду оперу любимого композитора.— Ту, что вас сюда поселила. Из КАТа.

Седов, откинув назад крупную голову с вздыбленными, непричесанными после полотенца волосами, громко засмеялся.

— Вы все шутите, командор. А вообще бы не мешало — бабец что надо!

Званье командора Игорь присвоил Симонову несколько лет назад, когда последнего произвели в начальники отдела, и Седов попал под его начало. И сколько Симонов ни просил друга разговаривать с ним на «ты», Игорь не мог или не хотел преодолеть начальственный барьер, сохраняя невидимую дистанцию между ними. Хотя они друг другу могли доверить все — от служебных до интимных тайн.

Дверь одной из комнат, рядом с туалетом, осторожно приоткрылась. В щели показалась физиономия с всклокоченной редкой бороденкой. После некоторой паузы раздался голосок Лени Лескина. Елейный и намеренно протяжный, как у служителя богоугодного заведения.

В Союзе Леня зарабатывал на пропитание патентоведом одной из лабораторий их объединения. Он был персоной, приближенной к «императору» — гендиректору НПО, Князеву Егору Фомичу, известному народу и в широких кругах партийно-советской и научно-производственной общественности под льстившим его безмерному честолюбию именем Князь. Леня кропотливо доводил до ума и оформлял туманные технические идеи шефа, в основном заимствованные у щедрых на выдумки и подхалимаж подчиненных, до уровня изобретений.

За это шеф, вынашивавший мечту стать заслуженным изобретателем СССР, многократно прощал Лене загулы с прогулами и опоздания на работу. Предварительно он, по долгу службы, тет-а-тет прочищал ему мозги воспитательной беседой, обогащенной золотоносным горняцким матом, засланным в долговременную и оперативную память гендиректора его пролетарским происхождением и стилем руководства на должностях начальника драги, а затем главного инженера прииска в дикой тайге Приморья.

В загулы под благовидными предлогами командировок и занятостью делами в других организациях и на предприятиях не редко погружался и сам Князь. Долгое, порой недельное, отсутствие гендиректора на работе искусно прикрывал от звонков из министерства и местных партийно-административных органов его помощник-референт Наум Соломонович Гольдман.

Этого шестидесятилетнего женоподобного отставного подполковника милиции на коротких ножках с заливистым, как у старой дворняги, голосом трудящиеся за хамство, изворотливость, хитрость и раболепие перед своим хозяином заклеймили кликухой Налим Сомыч.

К запойным подчиненным Князь относился с глубоким пониманием и сочувствием: считал их, как и самого себя, людьми талантливыми и в должной мере не оцененными провидением. А чтобы совсем не превратиться в неизлечимого алкоголика, ежегодно ложился на месяце в кардиологический центр подшефной больницы к врачам-собутыльникам и проходил интенсивную терапию всего организма – лежал под капельницами и в барокамере, промывая организм для грядущих схваток с зеленым змием.

- А-а-а, вот и пахан явился! — пропел Леня, ни с того, ни с сего произведя ни разу не привлекавшегося и судившегося лишь единожды, в связи с разводом по собственной инициативе, командора Симонова в высокий уголовный ранг. — Здравствуйте, здравствуйте! Я сейчас штаны одену и выйду вашу ручку поцеловать.

В Союзе в отношении Симонова патентовед такого панибратства не позволял. А в новых условиях почему-то перешел на блатной жаргон.

- Ты чо, паскудный пособник изобретательства, уже замолодился? — осуждающе прорычал Игорь.

— А как ты думал? Пренепременно. В связи с прибытием и приближением красноярского Нового года, — чистосердечно признался Лескин. И надолго пропал за дверью. От встречи с земляком после долгой разлуки радости он, как видно, не испытал.

Седов и Симонов присели за стол. В открытой балконной двери синело небо, подернутое прозрачными перистыми облаками. С океана набегали легкие мягкие волны дневного бриза. До красноярского Нового года оставалось полтора часа. Не верилось: здесь наступит полдень, жара под тридцать, все цветет и пахнет. А там, в центре Сибири,— полночь, мороз, снег хрустит, люди попрятались по квартирам с елками.

— Вот сука, лепит под исусика или попа-расстригу, — проворчал Седов. — Не просыхает. В Красноярске начал, в Москве продолжил, а в Гаване вообще в разнос пошел. Вчера в самолет надо садиться, а он цыганочку пустился плясать. Кубинцы охренели, а потом стали ему в ладоши прихлопывать… Вам приветы ото всех. Письма привез, вы их почитайте, а я быстренько оденусь и на стол сгоношу. За Любой Биденко сходить? Она в соседнем доме. С какой-то Таней поселили, переводчицей из Иркутска.

— Приехала, значит. Ты в отношении ее какие-то инструкции получил?

— А как же? Охранять ее розу от морковки. По возвращении представить подробный отчет о выявленных связях с советскими и иностранными агентами. Но, по-моему, уже поздно. К ней в гаванской гостинице в первый же день сварной из Хохлядии пристроился. Из ее нумера не вылезал, везде сопровождал. Бородатый, здоровый, лет на пять ее моложе. В сравнении с замусоленным Князьком — красавец писаный. Я его Диссидентом прозвал. Поносит на чем свет стоит все советское. Вражьих голосов наслушался — у них в Сумах, видно, заглушить трудней, чем у нас, в Сибири... Ну, читайте, а то Новый год без штанов неприлично встречать.

— Здесь «Голос Америки» мы слушаем вместо голоса Москвы. Так что Диссидент, считай, попал в свою стихию. А как его по документам?

— Витя. Виктор Акишин, кажется. Он из Сум, с сернокислотного завода. Сварщик...

— Егора кондрашка хватит, если он узнает, что его, генерального дирехтура, променяли на какого-то сварного.

— Самый легкий способ избавиться от этого идиота. А вы не знаете, что думает супруга профессора, сидя на драчевом напильнике слесаря? «Ах, если бы у этого слесаря да был оклад, как у моего профессора!..»

Анекдотец был с бородой, но к ситуации подходил весьма. Если бы не один нюанс: у любовников - Князева и Биденко - имелись законные супруги. И, значит, Люба на время годовалой разлуки, дабы не потерять квалификацию, поменяла одного хахаля на другого.

Симонов принялся за письма. Сначала от жены и дочки. Дома все было в порядке, только шестьдесят процентов от его зарплаты, положенные семье на время пребывания отца семейства в загранкомандировке, пока не платят. По телефону бухгалтерия его объединения отвечает, что не поступили на счет деньги из Москвы. А на зарплату медсестры жить невозможно и занять не у кого. Поздравляют, скучают, ждут. Дочка утверждает, что наступающий год будет счастливым: папа вернется домой, и все будет хорошо.

Симонов читал и, сознавая, что это грешно, не переставал думать о Кари. Она была где-то рядом и гораздо дальше от него, чем жена и дочь. Они сейчас, скорее всего, сидят перед телевизором и ждут выступления Брежнева за десять минут до наступления Нового года. Потом будут смотреть «Голубой огонек». А он с Голосовым пойдет к какой-то Лидии, чтобы стать заложником дружбы во имя нового романа рыбинского светлокудрого Дон-Хуана.

Третье, очень короткое, страдающее никуда негодным синтаксисом, послание было от Князева. Дополнительная инструкция, как служить поясом верности на чреслах его многолетней любовницы, пресекать и информировать его обо всех отклонениях от норм советской морали по такому-то адресу. Симонов мысленно послал шефа на напильник слесаря. Больше задело краткое сообщение: дебильный младший брат Князева видел жену Симонова на колхозном рынке с высоким блондином в норковой шапке и светлых ботинках. Ну, если и видел – так зачем об этом писать?..

Князев еще в Москве - под большим секретом - проболтался, что посылает Любку в загранку на последнее испытание. От того, как она себя будет вести вдали от него, зависит, женится он на ней по возвращении или порвет навсегда.

При разводе Князь намеревался все, кроме дачи, «Волги» и гаража, оставить старой семье — жене и двум дочерям. А чтобы начать новую жизнь, надо иметь за душой какую-то материальную базу. Так пусть Любовь Биденко за год пребывания на Кубе заработает себе приданое в инвалютных рублях, а он подсуетится насчет квартиры.

И вдруг обливаясь пьяными слезами и вытирая их по-дитячьи тыльной стороной кистей, признавался: «Ты думаешь, она меня как мужика любит? Хера с два! Только потому, что я директор, который ее из нищеты выдернет. Ей почти тридцать, получает сто пятьдесят, мужик пьет, да еще и таскается. Ее мандовошками наградил, а она меня. А я свою жену. Цирк! Еле политанью вывел… А мне постоянно врала, что с ним не спит. И что я в ней нашел? Ну, молодая. Ну, красивая. Но глупая же!.. Силком заставил ее на вечерний поступить в институт. Уже четвертый год тяну, а она все на втором курсе! Хорошо, ректор — друг, подписывает ей академотпуска. Но сколько можно! За четыре года полтора курса с грехом пополам одолела… Как ты думаешь, меня за развод с должности попрут?» «Не знаю, — пожимал плечами Симонов, — но меня с третьего курса института за развод вышибли. Написали в приказе: «За неправильное поведение в быту». Комсомол поднялся, декан: не разведешься — в институте оставим, а не согласен — вот тебе волчий билет. Через полгода удалось формулировку в приказе поменять на «отчислен по семейным обстоятельствам», уехать в Сибирь и здесь другой институт закончить...»

Игорь сходил за Любой, но вернулся один. Переводчица Таня уговорила ее встретить вместе иркутский Новый год и приглашала сибиряков принять в этом участие.

— Я сказал, мы не придем. Что там хорошего? Диссидент уже у них сидит — на него что ли смотреть? А потом Князю донос строчить об их любовных фиглях-миглях.

— Давайте лучше по Моа прогуляемся, а наш Новый год на пляже Playa Popular встретим.

План Симонова был принят единогласно, и Леня восторженно пустился в пляс. Но вдруг сник и притих под суровым взглядом Седова.

— Сколько раз повторять тебе: выпил — веди себя прилично, Леонид, — сказал Игорь поучительно. — А то зашибу нечаянно.

Собрали быстро сумку с выпивоном, закусью и тарой и вышли на оперативный простор. Старое Мао Симонов показал с балкона, а по заводскому поселку Роло Монтеррей решил провести новопришельцев по главной улице в направлении порта и находившегося рядом с ним пляжа Playa Popular - в переводе то ли «популярного», то ли «народного». Прошли мимо кинотеатра и «комерсиаля» — продуктово-проымшленного магазина с примыкающей к нему пивной площадкой и киоском в тени развесистых деревьев. От аптеки, с высоты крутого холма, Симонов показал землякам экзотические красоты тропического Красного Ада. У подножия холма простирался обширный пруд, отражающий в своей бездонной синеве пальмовую рощу. Над растопыренными в синем небе ладонями пальм порхали и кричали попугаи и кружили какие-то черные зловещие птицы. На противоположном берегу пруда обозрели скучную панораму никелевого завода, парящего градирнями ТЭЦ, круглыми чашами сгустителей, батареями реакторов цеха выщелачивания. А за заводом открывался лунный пейзаж – голая бурая гора с расположенным на ее вершине кратером «мины» - открытого никель-молибденового рудника. Поматерились по поводу погибающей в этом смраде природы и неспешно тронулись вдоль узкой асфальтированной улицы, лишенной экономными американскими градостроителями тротуаров. Поэтому шли по пыльной обочине, а мимо на бешеной скорости проносились родные сердцу самосвалы марки БелАЗ, грузовики и легковушки.

Симонов рассказал, как в прошлом году ранним вечером на этой улице пьяный кубинец сбил нашего монтажника Николая — его фамилии уже никто не помнил,— когда он шел с приятелем к своей только что родившей мальчика жене в городской госпиталь. Симонов на всякий случай рассказал этот случай Лене и Игорю — пусть опасаются, как и он сам. Леня только пьяно махнул рукой:

— Ну, задавят, так задавят! Значит, так на роду написано. Увезут в Красноярск в цинковой консервной банке, там, на Бадалыке, закопают — и хрен с ним! Бадалык, Новодевичье или кремлевская стена - мертвецу не все ли равно? И наших фамилий тоже через год никто не вспомнит... Хорошо здесь, но уж больно жарко — спасу нет! Может, братцы, вернемся назад? Не все ли равно где пить — на пляже или дома. А может, и никакого Нового года нет. Может, его изобрел какой-нибудь царь, а я должен за него расхлебывать. Ведь у времени нет ни начала, ни конца. И оно нас скоро поглотит, как букашек-таракашек. Мы вот время убиваем, а оно нас точно прибьет!

— Не мургай, Леня, — подавил густым выдохом скулеж патентоведа Седов. — Еще слово — и капли не налью.

Угроза подействовала минуты на две.

Симонов приостановился напротив длинного одноэтажного Г-образного зданья рядом с водонапорной башней. В нем теплилась надежда, что из него сейчас выплывет Карина, и он пригласит ее сходить на пляж вместе с ними. Пару недель назад они уже там были вчетвером — он с Кариной и Вовик с Барбариной. Не купались, просто сидели на песке - выпивали, курили, болтали. Потом Вовик сводил минут на двадцать свою толстую подругу в дюны - поделиться с ней недавно приобретенным гаванским опытом общения с девушками на пляже. «Отдуплиться», как он прокомментировал свое удаление с Барбариной в пески. А Симонов, пока их не было, с юношеским жаром исступленно целовал Карину, прижимал ее к себе и томился от неудовлетворенного желания. Она слабо отталкивала его от себя, печально и как-то обреченно твердила: «No,no, Sacha. Eres mentiroso. Tu no me quieres a mi». Так говорят девушки во всем мире: ты обманщик, ты не любишь меня.

Сейчас площадка со столиком и тремя стульями перед открытой дверью в общежитие была пустой, все жалюзи закрыты и только из вытяжного вентилятора общепитовской кухни валил густой пар. К тому же вчера Барбарина сказала, что Кари на Новый год уезжает к родителям в Сантьяго.

— Вот самый дорогой дом для меня в этой деревне, — сказал Симонов. — Общежитие холостячек. В нем живет моя любовь — Каридад Пеньальбер Лескай. Професора английского языка, недосягаемая, как самая далекая звезда.

— Ну, пахан, ты меня поражаешь! — серьезно возопил ошеломленный Леня. — Такие имена могут быть только у голливудских звезд. Я всегда на тебя смотрел с интересом и удивлялся: откуда это у тебя берется? Стихи, иностранные языки. И вот на тебе — негритянка! Как будто ты тоже звезда или инопланетянин. Или просто ты сам себя выдумал и не живешь — умер и продолжаешь функционировать, как искусственная система?.. А нам в этой общаге кадру нельзя склеить? Ведь стыдно будет вернуться на родину и врать, что вступал в преступную связь. А скажешь, что нет, — будут презирать, как импотента, мастурбатора или, того хуже, педераста.

— Слушай, Леонид, заткнись, — не повышая голоса, но с намеком на решительные санкции сказал Седов. — Не зуди, как Паниковский. Если хочешь гуся, пойдем побыстрей. До нашего Нового года вообще чепуха осталась… Вы послушайте, командор, что этот чудак на букву «м» на инструктаже в Гаване, в гэкаэсе, отмочил. Собрал нас, человек десять вновь прибывших, в своем кабинете какой-то чинуша, Мутазин или Муртазин. И так же, как в цэка в Москве, накачивает: это нельзя, это не положено, будьте бдительны. Рядом наш вероятный противник, и это ваше единственное оружие. Правда, о связи со здешними бабами ничего не сказал. Ну и как всегда в конце: «Вопросы будут?» Леня встал, задумчиво опустил голову, пощипал свою бороденку: «А могу я быть с вами до конца откровенным?» Мутазин или Муртазин: «А как же иначе? Мы здесь все соотечественники, советские люди». И Леня ему вывалил: «Я здесь всего два дня и отметил для себя одну особенность этой страны. По-моему, ее главное богатство — это женщины. Потому что все остальное — сплошная нищета. Такого разнообразия, такой многоцветной гаммы потрясающе красивых сеньор и сеньорит мне просто не снилось, заявляю со всей откровенностью. Я просил отправить меня сюда с моей любимой женой Галей — мне в последний момент отказали. Между тем за двадцать лет супружеской жизни я привык к регулярной половой жизни. Онанов грех был осужден еще Библией. В моральном кодексе строителя коммунизма об этом, правда, нет ни слова. Значит, допустимо… Мой вопрос: могу ли я, по обоюдному согласию, разумеется, вступить во временную связь с одной из очаровательных здешних женщин? И второй вопрос: у меня есть желание посетить знаменитый ресторан «Тропикана». Как туда проехать и сколько это будет стоить?» Мужик этот, Мудасов или Мульдасов, хочет Леню остановить, но Леня как уперся глазами в пол — так и смотрел только себе под ноги, мургал, пока не закончил. Народ за животы держится, а этот Мудасов вместо ответа только и смог сказать: «В чувстве юмора вам, товарищ, не откажешь. Но если вы сразу решили начать с женщин и кабаре, то рискуете вернуться к любимой жене Гале в ближайшее время». Леня: «Спасибо, другого ответа я не ожидал. Хотя это и расходится с положениями Хельсинских соглашений по правам человека. Сексуальная жизнь человека является его личной прерогативой. Воздержание же грозит потерей здоровья и нарушением психики. А нашей стране нужны морально и физически здоровые строители светлого будущего».

— А разве это не так, Егор? — громко крикнул Леня. — Человек рожден свободным, и ему никто не должен указывать, с кем ему спать, что есть и пить и во что верить или что-то отрицать.  Свобода – это то, что у меня внутри, мой мир. И у меня есть свой Бог, но я не скажу, кто Он!

— Я и без тебя знаю: бутылка! Видишь, командор, — еще один диссидент нашелся! — проворчал Седов, которого Леня почему-то перекрестил. — Ладно, этот Мудасов на тебя не настучал, все обратил в шутку — показали бы тебе Хельсинки и светлое будущее на Лубянке.

Пока вышли за город, рубашки стали мокрыми от пота. А потом, когда шли по дороге в порт, надышались парами серы. Они ядовитыми струями с сипением и свистом вырывались сквозь уплотнения на задвижках толстого трубопровода расплавленной серы, подаваемой из цеха плавления, находящегося на территории порта, на завод. Трубопровод тянулся параллельно «карретере», шоссе, метрах в десяти от нее. Когда пересекли эту трубу под ее П-образным изгибом в виде открытых ворот над проселочной дорогой и по ней вошли в густую, как тушь, тень сосновой рощи, легче не стало. От тонких стволов неправдоподобно тонких и высоких сосен, от длинноволосой мягкой хвои несло плотным сухим жаром, словно в сауне. Песчаная дорога была усыпана неправдоподобно мелкими по сибирским меркам шишками.

Леня взвыл:

— Ты куда нас, пахан, завел? Усраться можно! Меня сейчас и тепловой, и солнечный кондратий хватит.

— В вытрезвитель, Леня. Сейчас мы в парной, а минут через десять будем в помывочной. Многое прекрасным и изумительным кажется только издали. А вблизи — как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, всю песню изгадит комарье, жара. А то и просто куча дерьма, на которую нечаянно наступишь.

— Ну, тебя, пахан, к лешему с твоей гнилой философией! — затряс пеньковой бороденкой Леня. — Я танцевать хочу! И наслаждаться тропической экзотикой до охренения!

Седов на ходу рассказывал красноярские новости и о том, что творится на родном предприятии. Из объединения хочет выделиться в самостоятельную фирму большое спецпроизводство Ипатова. В его секретной лаборатории сосредоточилась вся военная тематика, связанная с подземной и подводной радиосвязью. Между Ипатовым и Князевым идет война не на жизнь, а на смерть. Седов перед отъездом на Кубу сидел в приемной, дожидаясь аудиенции к Князеву. Вдруг из кабинета гендиректора с грохотом выкатился огромный чернобородый, красный, потный, похожий на цыганского барона, Ипатов. И с криком: «Гандон надутый!» скрылся в неизвестном направлении. А из кабинета донесся угрожающий вопль Князева: «Я те дам — гандон! Сам, как гандон, лопнешь! Я сейчас же в крайком еду и в министерство позвоню!..»

Князев ни за что не хотел расставаться с военной тематикой, хотя в ней не разбирался, но уже поимел дивиденды: два года назад за реализацию одной удачной Ипатовской идеи – систему передачи радиосигналов под землей – нацепил на грудь орден. Но это его не очень обрадовало. Он был зол на Ипатова за то, что тот, получив такой же орден, не захотел поделиться с директором госпремией. Кроме почестей и наград, военные заказы щедро оплачивались и позволяли Князеву закрывать все дыры в открытом производстве и занимать классные места в городском и министерском соцсоревновании. А программой максимум для Князева было стать за счет военки Ленинским лауреатом, Героем соцтруда, доктором наук и академиком. И будучи особо пьяным и сентиментальным он говорил приближенным к нему особам, что обязательно слетает в космос — его туда знакомые космонавты упорно зовут. Вот слетает и станет не только Героем соцтруда, но и Героем Советского Союза.

***

На пляже не было ни души. Кубинцев зимой в море палкой не загонишь: «?Mucho frio!» — Слишком холодно. Температура воздуха всего-то плюс двадцать пять, а воды — на два градуса меньше. По телику постоянно гоняли агитационный ролик: купайтесь, компаньерос, закаляйтесь! Да и пляж этот, хоть и назывался «народным», у населения Моа популярностью не пользовался. Вид песчаных, похожих на небрежно выпеченные караваи, дюн, местами поросших напоминавшим тальник кустарником и клумбами мясистых волосатых и колючих кактусов, и темная стена соснового бора вызывал уныние. Вынесенный на берег плавник — корявые черные или, напротив, отмытые добела и отполированные песком и кораллами деревья, похожие на корчащихся в муках доисторических утопленников или грешников из дантовского ада. Вынесенные волнами на пляж доски, пластиковые и стеклянные бутылки, банки и бочки и другие самые неожиданные предметы никто не убирал. Пока этот бардак не надоедал самому океану. И тогда он, как разгневанный боцман, посылал на берег огромные валы очередного урагана или шторма для наведения порядка на палубе.

Кубинцы говорили, что пластиковые бутылки, бочонки, бутылки из-под виски и бренди, красочная упаковка разной неведомой снеди попадала на берег с американских кораблей, идущих из Штатов на американскую военно-морскую базу в Гуантаномо и обратно. Каждую субботу вдоль горизонта торжественно проплывал огромный белый корабль. На его борту веселились янки, плывущие в Майами, чтобы удовлетворить свои животные мелкобуржуазные потребности и получить заряд бодрости в ночных клубах в обществе проституток и наркоманов.

Но самой дурной славой на этом пляже пользовалась вода. В отличие от других мест, где океанское дно просматривалось сквозь многометровую толщу, здесь она была мутной, словно разбавленной кровью. Оптимисты утверждали, что эта ржавая примесь приходила с латеритового глинистого дна. Пессимисты пугали себя и оптимистов предположением, что вся акватория, примыкающая к Моа, отравлена ядовитыми стоками с никелевого комбината. Сюда же плюсовались городские и корабельные фекалии с судов, стоящих на внешнем рейде и у причала в бухте Моа в нескольких сотнях метров от пляжа. Поэтому надежда вновь приезжающих советиков на ежедневные морские купания в морской воде тонули в пугающей информации о наличии колоссального наличия кубинско-советского дерьма и промышленных сбросов в прибрежной акватории города. Не зря хитрожопые янки оборудовали себе пляж на необитаемом островке Кайо-Моа, примерно в трех милях от берега. И теперь, если позволяла погода и был исправен единственный буксирный катер в порту, на этот островок по выходным дням и праздникам отправлялись советики для аккумуляции солнечно-океанской энергии, способствующей очередным трудовым свершениям.

Симонов не стал пугать своих земляков сведениями о неявном дерьме, предоставив Лене Лескину как форейтору научно-технического прогресса первым пройти новогоднее крещение. Тем более что близость морской стихии вызвала в патентоведе телячий восторг. Оглядевшись по сторонам, он сбросил с себя все, включая васильковые трусы, и, худой и по-сибирски иссиня-белый, на полусогнутых, нервно подергивая ягодицами и подвывая, прокрался к воде. Океан плавно раскачивался всей своей сверкающей под солнцем водной массой, лениво выплескивая на серый песок хлопья розоватой пены. Перед тем, как самому пойти на встречу с пучиной, Симонов взглянул на часы — до полудня оставалось всего четверть часа. На голое тело устремились москиты и хекены - мелкие как гниды мошки, но от их укусов тут же вздувались пунцовые волдыри диаметром в пятак. Спасение одно — поскорее хоть в сортирную яму!

На берег вылезли в потеках ржавой глины, тонким маслянистым слоем устилавшей все дно и щедро подмешанной в круто соленую карибскую воду. Экзотика обернулась суровыми испытаниями. По песку ползали улитки и крошечные крабики, чистого песка не было. Хотели пойти в тень сосен — там комарье накинулось с утроенным энтузиазмом, как на евреев при исходе из Египта. По неосторожности подошли к кустарнику — оказалось, что это кактусы. Симонов невольно заорал — сразу две сухих иглы впились в правую ступню. Один Игорь соблюдал железное спокойствие и самообладание. Он разлил ром по кофейным чашкам и разложил на газете бутерброды с хамоном. Ровно в полдень тридцать первого декабря по кубинскому времени голая святая троица, стоя на коленях на раскаленном песке под застывшим в зените тропическим светилом, провозгласила тост одновременно со своими родными и близкими и всем красноярским народом, пребывающим в студеной полночи на другой стороне шарика. После третьей бородатый патентовед торжественно выдал незабываемое предложение, предварив его потрясающим философским обобщением:

— А теперь давайте, обратим наши души к великой молитве сибирского народа. Она, как никакая другая песнь, выражает неустроенность нашего быта.

Седов и Симонов недоуменно уставились на Леню. И он, наполнив горячим тропическим воздухом свою голубоватую от сибирской закалки грудь, запел неожиданно звучным и приятным баритоном:

— По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах.

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах...

Ну, это было уже из области «нарочно не придумаешь»! Симонов хохотал, как сумасшедший. Слухи о Лениных чудачествах до Симонова доходили давно, а в натуре все выглядело гораздо забавней. На смех «пахана» Леня отреагировал только мутным, но строгим, укоризненным взглядом и вдохновенно допел гимн правдолюбцев-бродяг до конца.  

Глава 22. Новогодний активидад в ресторане «Balcon»

Для встречи московского и кубинского Нового года для советиков, членов их семей и партийно-хозяйственной элиты города никелевый завод отснял ресторан «Balcon». Он был построен американцами из сборных бетонных конструкций, как и все в поселке Роло Монтеррей, на склоне самого высокого холма — на горизонтальном уступе, вырезанном землеройной техникой в его латеритовом теле. Фасадом приземистое длинное одноэтажное здание ресторана, прикрытое от зноя буйной темной листвой казуариновых деревьев, было обращено к океану, а тыльной стороной смотрело на пышные кроны кокосовой рощи, раскинувшейся по склону и подножию холма.

Сквозь открытые стеклянные жалюзи обширный зал ресторана и просторная веранда под навесом хорошо продувались бризами и пассатами, и вид отсюда на океан открывался сказочный. На темно-синей, уходящей в бесконечность пустыне, отбрасывающей в белесое небо ослепительное сиянье и рассеченной белой нитью пены на коралловых рифах, темнели местами необитаемые крошечные острова — cayos. Они напоминали икринки, которые огромный остров Куба, своими очертаньями похожий на крокодила, сотнями и сотнями разбросал вокруг себя.

Симонову вдруг вспомнилось, как всего два года назад он с женой и дочерью обедал  в сочинском ресторане. Кажется, он назывался «Старая мельница». Тот так же находился на склоне горы, только намного выше, и вид оттуда на Черное море был, пожалуй, еще прекрасней. Но и сейчас Симонов, стоя у перил террасы, как зачарованный, долго не мог оторвать взгляда от океана. Пока Володя Голосков, бледный от выпитого, с прилипшими на лоб завитками своих блоковских кудрей, не повернул его за плечи в сторону пальмового леса.

— Не туда, Шурик, смотришь! Что, воды не видал? Глянь и оцени, какие чепыжи! Вот куда надо наших мучач водить. И хер с ним, с Иваном. Пусть дрочит в одиночку. Или в компании со своим затруханным партбюро! А мы уйдем в чепыжи по партизанским тропам. И под этими пальмами с кокосовыми яйцами над головой покажем кубанкам, как русским духом пахнет.

В эти «чепыжи», в кокосовую рощу, Симонова и Вовика уже водил Володя Бурин после своего очередного запоя. Он убедил их, что лучшего средства для устранения губительных последствий длительного и неумеренного потребления рома цивилизованный мир пока не придумал. А ему как раз требовалась экстренная помощь. Бурину невозможно было отказать. Он и внешностью, и детской непосредственностью напоминал актера Евгения Леонова с глазами Швейка. А посему из солидарности и искреннего сочувствия к соотечественнику, страдавшему национальным недугом, пришлось после работы отправиться в «пальмерос» вооруженными до зубов материалами и инструментом для этого экзотического промысла. У Бурина в наличии оказались садовые ножницы, модернизированные под местные условия. Их он получил в наследство от кого-то из советиков, отбывшего свой срок на Кубе. Тропический лес поразил Симонова, прежде всего, отсутствием прохлады. Напротив, здесь было душно, как в котельной, и сочная на вид зелень была сухой и жесткой и лишенной запахов, словно неживой. Рядом с грейпфрутовыми и лимонными деревьями, усыпанными как будто никому не нужными плодами.

Бурин из каких-то густых и колючих зарослей извлек шести-семиметровый искривленный во многих местах шест. Вынул из сумки и насадил на его тонкий конец садовые ножницы, снабженные длинным шпагатом. Потом они подходили под пальмы, вместе ставили вертикально этот нехитрый снаряд, Борин подводил раствор ножниц под корешок ореха и дергал за бечевку. После этого шест бросали и разбегались в стороны, иначе кокос мог угробить даже Илью Муромца. Все считали, что одному советику крупно повезло: орех угодил ему по плечу и сломал ключицу, а не обрушился на башку и не отправил его к праотцам здешних туземцев. Бурин попутно информировал новичков, Симонова и Голоскова, что вообще-то начальство запрещает сбор кокосов, потому что эта роща — частное владение бывшего «барбудос», подаренное ему Фиделем за подвиги в годы революции вместе с огромным маузером. Так что встреча с бывшим партизаном-лешим ничего хорошего не предвещала. Да и существовал ли он в натуре? Может, начальники советиков его просто выдумали для устрашения любителей халявного кокосового сока.

Упавший с глухим шлепком орех размером с приличную дыню они тут же разделывали острым, как булат, мачете, снимая толстый слой теплоизоляции, и в руках оставался темный шар, похожий на детскую черепушку. Неведомо откуда появились покрытые засохшей ржавой моавской грязью худые черные и белые с черными пятнами свиньи с длинными заостренными мордами. Они встали вокруг браконьеров в угрожающий полукруг и уставились на них с собачьим любопытством. И потом они уже не отставали от людей, следуя за ними в некотором отдалении и жадно разгрызая и пожирая отходы от обработки орехов. Своим поведением и запущенностью они напоминали стаю бездомных дворняг, заброшенную в рощу.

Теперь Вовик загорелся идеей превратить пальмерос в чепыжи свободной любви и надежное убежище от всевидящего ока и всеслышащих ушей Ивана Сапеги.

 — Мысль ценная, Бобик, только мне пока вести в эти райские кущи некого.

— Чо ты, бля, забыл уже, что мы в десять, как штык, должны быть у Лидии? Я ей объяснил, чтобы тебе бабу обеспечила. Отсюда до Лидкинова дома рукой подать. Почти напротив полицейской офисины, она там машинисткой работает. Мне уже государственный секрет открыла: дней через десять сюда Фидель со своей кодлой припылит. И с ним главный польский коммунист Герек. Хотят сюда и поляков на работу заманить... Портфель с выпивоном и закусом уже здесь, со мной. Я одной официантке его оставил под охрану. Дал плитку шоколада, флакончик пробных духов и обещал своим шашлыком угостить. Согласна. Столик для нас и твоих земляков она уже держит. Ищи и веди их к сцене с оркестром — там меня увидишь.

— Заметано. Только сам не напивайся. Я никуда не собираюсь уходить.

Седова и Лескина он отыскал в обществе Любы Биденко и, как он сразу понял по описанию, Диссидента. Люба сделала вид, что Симонову очень обрадовалась, передала приветы от сослуживцев. О Князеве, очевидно, по соображениям конспирации и ввиду присутствия посторонних лиц, умолчала. Диссидент представился сухо Виктором, и по тому, как он быстро слинял, Симонов усек, что Любка уже заранее охарактеризовала его персону как агента ее бдительного любовника. Однако Симонов умозрительно успел одобрить новый Любкин выбор, не похожий на обмен шила на мыло. Дисссидент-сварной унаследовал от своих предков диковатый облик варнака. Симонову почему-то при первом же взгляде на него подумалось: от этого не жди пощады! Буйная каштановая копна волнистых волос, густая кудрявая черная борода и темные, заряженные жестокостью, глаза, словно ищущие слабое место у жертвы. И тело у Диссидента было что надо: рост под сто восемьдесят пять, грудные мышцы и бицепсы, казалось, вот-вот порвут голубую трикотажную футболку. По сравнению с раздутым, как бычий пузырь, насквозь пропитым, прокуренным и неряшливым Князевым Диссидент был вне конкуренции. Но и Любу смена обстановки довела до высокой кондиции. Она словно стала стройней и выше. И за короткое время успела загореть и посвежеть. Обведенные синей тушью карие глаза, остались прежними - постоянно как будто нарочно расширенными непонятным удивлением или вопросом. А густые черные, длинные, завитые на бигуди волосы ей придавали сходство с молодой кубинкой. Это сходство нарушало дорогое яркое шифоновое платье и итальянские туфельки, каких аборигенки никогда не оденут ни за счет карточек, ни на черном рынке по немыслимой цене. И вместе — кроткая, невинная, стеснительная цыпочка. Кубинцы смотрели на нее, как на самое последнее чудо света. Хотя Симонову она казалась всегда самой заурядной, неинтересной ни внешне, ни внутренне. Этакой птичкой в ярком оперении. Может, потому, как рассказывал о ней Князев со всеми подробностями, вплоть до того, как она себя ведет в постели. Как-то в минуту пьяного раздражения он признался Симонову: «Ничего особенного. У нее там троллейбусу хватило бы развернуться. И хлюпает, как в болоте…» Или как заразила его лобными вшами. Как принимала от него дорогие подарки и деньги. Обманывала бдительность мужа, тайком уезжая с Князевым на местные и крымские курорты на его служебной машине. Получалось, что главными чертами в ее натуре были продажность и ложь. Он не любил тонкие губы, а рот у нее был маленький и губы как будто постоянно поджатыми, словно готовыми произнести какую-нибудь гадость. Князев сам удивлялся Любкиному самообладанию и всерьез утверждал, что она бы могла сделать блестящую карьеру в КГБ. Сам он, и года не прослужив на срочной службе, уже был майором госбезопасности в запасе. И в хмельных застольях с друзьями хвастался, что очередные офицерские звания чекистам, да еще находящимся в запасе, просто так не даются. И он звездочки на свои погоны получает за активную работу при выполнении важных секретных операций. А каких именно – он, конечно, открыть даже близким друзьям не может. Но одну деталь по секрету может сообщить: доподлинно известно, что его имя давно занесено в банк данных ЦРУ. И как крупного ученого и руководителя, и как агента спецслужб.

Однако и недовольные правлением Князева подчиненные, как он рассказал Симонову, тоже не дремали. Минуя КГБ, они по каким-то каналам вышли на прямую связь с женой Князева, Зоей, преподавательницей одного из красноярских вузов. И доложили, что рядом с ней на электрофакультете в океане наук безуспешно барахталась ее соперница.

Под каким-то предлогом заочницу вызвали в деканат. Там ее ожидала Зоя Андреевна. Она пригласила Любу прогуляться по институтскому коридору и в упор поинтересовалась связью своего мужа с заочницей. Переговоры по разделу мужика ни к чему не привели. Обе женщины продолжали мирно сосуществовать, как бы забыв друг о друге. А Князев нес двойную морально-физическую и материальную нагрузку, мучаясь сомнениями и страхами, что Зоя может не выдержать и написать в партийный комитет и в министерство. И тогда прощай его должность, авторитет, карьера. И Любка. В том, что Зоя с двумя дочерьми и преподавательской зарплатой никуда не денется, он был абсолютно уверен.

Странным Симонову казалось и то, что Любкин муж, высокий, худощавый парень со строгим красивым лицом нелюдима, единственный сын прокурорши, известной в городе своей неподкупностью и беспощадностью, тоже знал о связи своей жены с Князевым и стоически сносил это. Или просто платил ей той же монетой, вступая в беспорядочные связи, одаривая ее лобковыми вшами и растрачивая свое здоровье на общение с бутылкой.

Князева бесило, что Любка, не имея детей и других веских мотивов для сохранения семьи, не разводилась с мужем, и уже несколько лет терпела его пьянство, побои и угрозы «замочить» и ее, и любовника. Князь хотел упредить соперника и в доверительных беседах с собутыльниками строил зловещие планы, как избавиться от этого козла, имевшего законное право на тело и душу его возлюбленной. В нем все восставало и бушевало, когда он представлял, как она спит с этим «мандовошконосителем» в одной постели и, конечно, уступает его гнусным домогательствам. Это давало ему моральное право не нарушать сложившийся постельный режим со своей супругой и одновременно готовить материальную базу для будущей жизни с Любкой.

Он мудро рассчитал, что если иметь всего по два — два гаража, две дачи, две квартиры и две машины, — то развод с Зоей можно будет устроить тихо, без партийно-административного кровопролития.

Часть этого плана он уже выполнил. Два гаража, дача и дом в деревне у него уже были. Любка - по его указке профкому - сначала получила комнату в коммуналке, а потом - двухкомнатную квартиру с телефоном в центре города. И значит, ей найдется что делить при разводе, и на первое время у молодоженов появится свой угол. Со временем он сможет развернуть угол в полноценную квартиру. А за «Волгу» он отдаст Зое половину ее стоимости и пообещает щедрую помощь дочерям на всю оставшуюся жизнь. Но если до развода дело не дойдет, то в любом случае приобретенная неправедным путем недвижимость лишней не будет.

— Вот тихая стерва! — проворчал Игорь Седов, когда Любка извинилась и упорхнула к столику, где ее ждали Диссидент и рыжая иркутянка — переводчица Таня. — До конца жизни будет из себя целку строить. Мы поначалу гадали, кто нас Князю закладывает по всяким мелочам? Почему день рождения кому-то в отделе отметили, кто-то на работу опоздал или служебный роман кто-то закрутил, — за все нашего Захарыча на ковер к Князю. А потом открылось: утечка информации происходит половым путем. Любаша, как сексот чека, сидит за кульманом и бдит. А вечерком в ушко царское — стук-стук!

— Наказывать надо сук за стук-стук! — вдруг оживился заметно пригорюнившийся под влиянием тропического климата и рома Леня. — Придется поднапречься и датчик регистрации прелюбодеяний Любке и Диссиденту в кровать вмонтировать... Но, по большому счету, не стоит впустую тратить драгоценные моменты нашей быстротекущей жизни на анализ этой ничтожной личности, наделенной сексуальной притягательностью для натур с ограниченными интеллектуальными запросами. Пойдемте лучше за наш столик и выпьем. Я давно присматриваюсь к тебе, пахан, и думаю...

Что думал о нем Леня, Симонову узнать не довелось. В просторном, затуманенном сигаретным дымом ресторане стоял невообразимый гвалт. Отметившие приход Нового года по нескольким часовым поясам советские люди и сочувствовавшие им кубинцы, казалось, уже не помнили, по какому поводу сюда собрались и носились между столиками, как бешеные тараканы, чокаясь стаканами и провозглашая здравницы в честь вечной дружбы и глубокой признательности. Издали ему помахал бутылкой в поднятой руке распаренный, ликующий упитанной физиономией Димитр Стоянов. Симонов хотел пробраться к болгарину и пожать руку. Но на него налетели сразу Луис Ариель, Адрес Эрнандес и чокнутый Рауль Креспо и потащили за свой столик, сервированный, как и все остальные, одинаково: апельсины, лимоны, бананы, бутылка похожего по цвету на коньяк рома «матусален» и на большом блюде в центре — груда дымящихся крупных оранжевых усатых креветок. Их поначалу Симонов принял за лангустов.

Чино донес до всех важную информацию: на кухне для активидада, и русских и кубинцев, готовится черепаховый суп. Известие было воспринято с восторгом: черепахи, лангусты и бычьи лягушки подавались только в ресторанах для иностранцев. Но не для соотечественников, поскольку эти морепродекты являлись товарами кубинского экспорта на потребу гнилых капиталистов.

Никто не обращал внимания на попытки директора завода Паблито и руководителя советиков Дуче Смочкова произнести тосты через микрофон — все покатилось по пути никем не регулируемой фиесты и налаживания неформальных контактов. Андрес Эрнандес кричал на испанском, что Симонов — специалист, каких он сроду не встречал. И к тому же очень веселый и остроумный человек. Луис Ариель на английском утверждал, что компаньеро Саша получит диплом академии ноктурно за прекрасный английский. А Рауль Креспо пообещал отвезти Сашин фотоаппарат на ремонт в Сантьяго и познакомить его с лучшей девушкой в Моа. И тогда он сможет увезти в Union Sovietico снимки голой «мулатики» или «негриты», потому как на них в Союзе дефицит. Симонов заметил, что жена вряд ли одобрит эти фото. Ну а кастрация ему будет обеспечена, поскольку жена у него — очень ревнивая медичка. Эта плоская шутка вызвала среди кубинцев непритворный пьяный восторг, и они пообещали ему на прощание подарить carey — сушеный член самца морской черепахи. Если потреблять его в малых дозах в виде порошка или настоя, то можно заставить рыдать от счастья целый гарем.

Симонову подумалось, что о чем бы ни толковали мужики во всем подлунном мире, а гложут и объединяют их одни и те же заботы и мечты о неком чудодейственном эликсире вечного членостояния. И беседы на эту вечную тему — самые интересные и содержательные...

Начались танцы, и ресторан тут же заполнила неведомо откуда появившаяся молодежь — ярко одетые и явно поддатые парни и девушки всех цветов и оттенков кожи и даже волос. Рискнувшие пойти из-за своих столов танцевать советики после танца подняли бесполезный гвалт: все бутылки с вином и ромом куда-то исчезли. Появился полицейский с дубинкой на широком ремне и с устрашающе выдвинутым вперед подбородком. Его сопровождали крепкие ребята с красными повязками — здешние дружинники. И в притихшем зале теперь уже вместо русского мата зазвучали аналогичные термины на испанском языке.

Их Симонов быстро усвоил благодаря Роберто Эрере. Этот коренастый кубинец с тронутым оспой мучнистым пухлым лицом сидел за письменным столом в проектном зале перед Симоновым. И он постоянно видел его затылок, покрытый густыми, скрученными в блестящие черные завитки волосами. Симонова иногда разбирало любопытство: что это сдержанный кубинец беспрерывно строчил в толстой амбарной книге? Или сосредоточенно заполнял картотеки, таблицы и еще какие-то бумаги. И периодически уносил свои творения на второй этаж офисины машинистке, сидевшей в кабинете Хосе Себастьяно. И лучезарная мулатика, отбросив все другие срочные дела, печатала их вне всякой очереди. Эрера часто по каким-то таинственным делам уезжал в столицу провинции Ориенте Сантьяго-де-Куба. Или, как он говорил, к своей семье в город Ольгин. Возвращался оттуда, как правило, то ли озабоченным, то ли с глубокого похмелья. И снова сосредоточенно погружался в свою загадочную амбарно-картотечную писанину.

В какой-то момент у Эреры проявился неожиданный интерес к персоне Симонова; кажется, после того, как он узнал, что советик знает английский и посещает академию ноктурно и интенсивно изучает испанский. Тогда он попросил помощи у Симонова в постижении русской словесности. Предложил это сотрудничество начать с записи в его общую тетрадь существительных, глаголов и сочных выражений из непечатной русской лексики. Более точный перевод с русского на испанский они находили в процессе горячего детального обсуждения анатомии и физиологии интимных отношений, взаимно обогащая друг друга изучением национальных особенностей сексуального бытия. Буквально за неделю Симонов и Эрера благодаря этой новейшей методике целиком понимали основные связующие элементы обоих языков, когда слушали разговор между мужчинами обеих стран. А Симонов при неформальных беседах с кубинцами путем изящного включения в свою речь разнообразной витиеватой испанской матерщины стремительно приобретал дешевую славу весельчака и своего парня. Эрера, однако, своих знаний перед советиками пока не афишировал. Скорее всего, из-за ужасного произношения: звуки «ж», «з», «ш», «щ» ему, как и большинству кубинцев, несмотря на отчаянные попытки, воспроизвести не удавалось. Получалась полная несуразица, когда, например, ходячее русское слово «жопа» Эрера после многократных повторений упрямо произносил как «сопа». А это в переводе с испанского на русский означает «суп». Или другое не менее популярное русское слово в исполнении Эреры звучало как испанское «pista», что на русском означило совсем не интересное — спортплощадку, арену цирка, беговую дорожка, автостраду и даже фонограмму.

Только недавно Андрес Эрнадес, любивший похвастаться своей компетенцией, проболтался Симонову, что Роберто Эрера в штате завода не состоит. Он прикомандирован к нему от «сегуридада», кубинской охранки, для работы с персоналом советиков. В чем эта работа состояла — Симонов, как ни напрягал мозги, понять не мог. И все же неожиданное стремление Эреры проникнуть в тайны нашего великого и могучего языка после предупреждения Андреса Симонову казалось подозрительным. При инструктаже на Старой площади в ЦК партии призыв к неусыпной бдительности звучал из уст лощеного и унылого, как гробовых дел мастера Безинчука, товарища особенно мрачно и настойчиво.

Роберто Эрера тоже сегодня был в ресторане — сидел за одним столом с директором завода Пабло Санчесом, его замами, с Хосе Себастьяно и Дуче - Смочковым. Как только возникла суматоха из-за несанкционированно появившейся молодежи и пропажи бутылок со столов потерявших революционную бдительность советиков, Роберто Эрера поднялся со своего места и спокойно прошел между столиками с застывшими в немом ожидании кубинцами и советиками на подиум с оркестрантами. Так же невозмутимо произнес пару слов и забрал микрофон из руки остолбеневшего «кантанте» — певца, худенького подвижного мулата с длинными волосами. И, не повышая тона, повторил так же бесстрастно короткую фразу в микрофон. Симонов смысла ее не уловил, зато молодежь в панике бросилась к выходу, и через минуту в ресторане наступила тишина, словно в ожидании взрыва. Эрера вернул микрофон певцу, и тот, радостно махнув рукой оркестру, запел высоким девчачьим голосом популярный в то время шлягер «Porque te vas» — «Потому что ты уходишь».

Первым выскочил на открытое пространство перед столом руководства Леня Лескин. Ему уже не нужны были партнерши — он выступал с сольным номером. Мелодия ему тоже была не важна — он приспосабливал «цыганочку» под то, что имелось в наличии — под «Porque te vas». Леня гоголем, широко расставив руки, имитируя или служа прообразом для солистов ансамбля «Енисей», прошелся двумя кругами перед почтенной публикой. Пока никто не решался нарушить его одинокую свободу, уважая феномен импровизации доселе неизвестного в этой стране сибирского самородного артиста. Его застегнутая на две нижних пуговицы простая, как он сам, рубаха плескалась в такт его полных пьяной грации, словно вывернутых наизнанку, движений, а тело, казалось, было лишено костей, демонстрируя гармоничное слияние материи и духа. Симонов, тревожась за Ленино будущее в этой стране, следил за реакцией на его экстравагантный прорыв к славе со стороны Дуче и директора завода Паблито. Гримаса недовольства и глубокого презрения застыла на морщинистой физии Смочкова, и это заставило Симонова подумать, что Леониду Лескину судьба предвещала, как некрасовскому Грише Добросклонову, путь славный, имя громкое и скорое возвращение в Сибирь на суд Князева и его быстрых на расправу сатрапов. Зато темнолицый Пабло Санчес добродушно улыбался белыми зубами и прихлопывал в ладоши. На заводе его уважали и не боялись, хоть он и являлся членом цека. И, как поговаривали, даже любимцем Фиделя. Он был всем доступен, улыбчив и на вид беззаботен, словно сам удивлялся, что вдруг стал директором. Его жена вместе с остальной массой осчастливленных революцией женщин отстаивала очереди за отоваркой по либретам в комерсиале и  никогда не садилась с мужем в казенную «Волгу». А когда соседский мальчишка эту машину угнал покататься и попал под суд, Паблито упросил членов трибунала не отсылать пацана на перевоспитание на остров Пинос, переименованный новой властью в «Молодежный», а дать ему условный срок под ответственность родителей. Теперь пацан жил под домашним арестом и имел право находиться только в школе и гулять до девяти вечера с разрешения родителей в известном им месте. При первом же нарушении режима и сынок, и отвечавший за него головой padre, папаня, безоговорочно имели шанс угодить за решетку.

Леня отплясывал, а остальная толпа не спешила его поддерживать до тех пор, пока он не спел похабную частушку и, утирая пот подолом рубахи, не отправился к своему столику. Его обмякшее бескостное тело плюхнулось на подставленный кем-то стул, и он точно рассчитанным движением, следуя русской традиции, задумчиво уронил свое лицо в блюдо с фасолью и рисом.

Игорь Седов, неуклонно следуя суворовскому завету — сам погибай, а товарища выручай, отреагировал мгновенно - рывком поднял Леню на ноги. Симонов смахнул салфеткой с лица танцора налипшие зерновые, и потом они, подхватив Леню под белые руки, стремительно вынесли безжизненное тело патентоведа сквозь танцующую толпу на открытую веранду ресторана. За верандой простиралась пальмовая роща, освещенная божественным ликом луны, застывшей в зените под куполом звездного тропического неба.

В ухо Симонову горячо и страстно задышал Вовик Голосков: «Пора на хату к Лидии». Он, в отличии даже от Игоря Седова, выглядел, как огурчик, - только глаза слегка посветлели и остекленели. Себя Симонов не видел, но целый день ромопотребления вряд ли украсил его начисто побритую физию. И уже никуда не хотелось идти, разве что в свой вигвам — спать.

— Ну что с этой контрой делать? — мрачно засопел Игорь. — Опять нажрался! С Москвы меня терроризирует. В Гаване с ним возился, как с грудным засранцем. И здесь меня тоже достал. Брошу у входа — пусть дрыхнет здесь под небом чужим, словно гость нежеланный.

— Нельзя, Игорь. Его Дуче уже приметил. Соберет послезавтра свою кодлу, и отправят Леню домой с несмываемым пятном алкоголика. Неси свой крест до конца. Нас ждут кубинки, и этот шанс, сам понимаешь, упускать нельзя. В конце концов, это плацдарм и для твоего будущего.

Несколько молодых кубинцев, обняв своих разнокожих подружек, с улыбками наблюдали за пьяными советиками. Симонов подумал, что надо поскорей погрузиться во тьму.

— Ладно, командор, идите! — с наигранной патетикой прогудел Седов. — Вы тоже контры - меня предаете ни за хрен собачий. Как Стенька Разин — нас на бабу променял.

По тому, как часто Игорь начал употреблять по отношению к ближним революционное клеймо «контра», Симонов, знавший его по командировкам и выпивкам в различных, не редко экстремальных ситуациях, определил, что гигант тела и мысли значительно превысил свой лимит потребления горячительного. По-хорошему, оставлять друга с мертвецки бухим патентоведом в ночном незнакомом  городе при полном непонимании чужого языка не стоило. Однако и перед Вовиком у Симонова были давние обязательства наладить его контакт с таинственной Лидией.

Симонов и Голосков помогли Игорю переместить безжизненное тело с веранды на тротуар, посадить его на бордюр и минуты две потратили на инструктаж Игоря: как ему преодолеть примерно полуторакилометровое расстояние до дома с полуживой ношей. И после выражения искреннего сочувствия и извинений бегом пустились под гору навстречу новым испытаниям.

Глава 23. В гостях у Lidia

Casa de Lidia - дом Лидии, типовой американский особняк, находился почти напротив полицейского управления города и по соседству с casa de visita — таком же, как у Лидии доме, предназначенном для приезжих важных гостей местного и иностранного происхождения. Так, сейчас в нем уже несколько дней обитали командированные на никелевый рудник испанцы — представители фирмы по проектированию, поставкам и шефмонтажу ленточного транспортера, предназначенного для доставки никель-кобальтовой руды с открытого карьера в дробильно-растворный цех. Этот транспортер длиной свыше километра и шириной ленты более метра монтировался уже не один год. Поэтому руду с карьера, как и прежде, к дробилкам подвозили на сорокатонных советских самосвалах БелАЗ. Первая фирма, взявшаяся за строительство злосчастного транспортера, прогорела, кубинские деньги и большая часть недопоставленного оборудования сгорели вместе с ней. И теперь завод принимал у себя представителей другой, пока не обанкротившейся, компании. По словам Чино — Андреса Эрнандеса — прием проходил по высшему разряду. Каждый вечер в разных местах представителей фашистской Испании кормили, поили, вывозили на морские прогулки на белоснежной моторной яхте, подаренной заводу самим компаньеро Фиделем. И веселые испанцы заверяли своих бывших соотечественников, что для них транспортер построить, как два пальца помочить.

Вход в полицейское управление был ярко освещен. Симонову бросилось в глаза, что по обеим сторонам невысокого крыльца на низеньких кустах ярко алели розы. А по другую сторону земного шара в покрытом снегом морозном Красноярске уже было десять утра первого января, и его жена и дочь еще спали после утомительной новогодней ночи за тусклыми замерзшими окнами на пятом этаже кирпичной хрущевки.

Вовик отдал зачем-то Симонову тяжелый портфель, набитый бутылками и консервами, и нажал на кнопку звонка. Тревожная тишина. Стеклянные жалюзи на окнах были плотно прикрыты, и было непонятно, обитали ли в доме живые души. Голосков недоуменно посмотрел на Симонова налитыми прозрачной злостью глазами: «Неужели стерва облажала?» Потом повторил вызов и подстраховался несколькими пинками носком босоножки в дверь. Симонов подумал, что его друг попьяне мог и дом перепутать и привести его в гости к полицейским или испанцам. Но тут дверь беззвучно широко распахнулась, и Симонов в первый момент онемел от изумления. Для чего Вовику понадобилось так дешево его разыгрывать не меньше двух недель? — он и потом не стал выяснять. Наверняка на этот трюк его подбили кубинки.

Дверь открыла действительно хорошенькая коротко остриженная куколка с ласковыми светлыми — большая редкость для кубинки! — глазами. Поразило другое: в центре тускло освещенной обширной гостиной с каменным полом за низким стеклянным столиком, с пузатой бутылкой бананового ликера посредине, сидели на плетеных стульях Карина и Барбарина. Нарядные и с зелеными бокалами в руках. Барбарина громко хохотала, а Карина тихо улыбалась, прикрывая рот узкой черной кистью с серебряными ногтями. Они явно потешались над потерявшим дар речи Симоновым. Он стряхнул с себя оцепенение, пожал мягкую лапку куколке и назвал свое имя и бодро крикнул:

- ?Feliz Ano Nuevo! - C Новым Годом!

Быстро подошел к столику, поцеловал обеих подружек в теплые душистые щечки и встал, положив руку на спинку Карининого стула. А Вовик поднял Лидию за талию на полметра от пола и смачно поцеловал в губы. Она завизжала, и Барбарина издала ревнивый рык. Карина звонко засмеялась, поглядывая исподлобья на Симонова.

— А вы хотели мне изменить с другой женщиной, — сказала она по-английски. — Вы опасный обманщик.

— Вы плохо обо мне думаете, — тоже подражая светскому тону, возразил Симонов. — Я пришел сюда с другом, и очень счастлив видеть вас здесь. Не сомневайтесь в моих искренних чувствах к вам.

— !Mentirocito! -Лгунишка! — засмеялась Кари, прикрывая свои милые глаза, подведенные белым макияжем.

Симонов с подчеркнутой учтивостью поцеловал ее узкую нежную кисть с серебристыми ногтями, выискивая глазами, куда бы сесть. Карина поднялась со стула и показала кивком опоясанной узкой красной лентой головой, куда надо перенести столик, — к плетеному трехместному диванчику у стены. Над диваном висела абстрактная картина — на кровавом фоне мертвый бычий глаз в растворе скрещенных, как сабли рогов. Симонов и Голосков доставили столик в указанное место, и дальше все пошло, как по маслу.

Кубинки скрылись на кухне, русские извлекли из портфеля и приступили к вскрытью толстостенных жестяных банок тушенки, говяжьих языков, сайры, шпротов и прочего советского консервированного дефицита, уплывающего за пределы Родины для решения важнейших политических и экономических задач, утвержденных съездами КПСС. Девочки к приходу советиков приготовили коронное кубинское блюдо — рис с фасолью на оливковом масле и с какими-то неизвестными специями.

Вовик отстранил всех от газовой плиты и взял власть в свои руки. Он ловко украсил мрачноватый ландшафт арросо-фрихолевой или, говоря по-русски, рисово-фасолевой смеси, банкой розовой канской тушенки с талым говяжьим жиром. Лидия и Барбарина разложили это подобие плова по большим плоским тарелкам и положили поверх каши тонко нарезанные пластики лимона. Несколько минут спустя компания в веселом возбуждении уселась за стол для встречи местного, кубинского, Нового года. До него оставалось час с небольшим.

Карина села с Симоновым рядом на провисающий диванчик с местами порванной, сплетенной из сахарного тростника или пальмы спинкой, и Шурик впервые за этот день почувствовал себя счастливым. От Кари исходил настоящий африканский зной — Симонов ощущал его всем телом, даже не прикасаясь к ней. Он очень любил ее — как никого до этого и никого не сможет уже любить потом. Так почему-то ему подумалось в то мгновение. Все лучшее, что он ценил в женщинах, — нежность, природное кокетство, неосознанное лукавство, тонкий ум, чистота, бескорыстие, не говоря уже о молодости и экзотической красоте, — все это и еще многое, что не укладывалось в словесные определения, было подарено природой этой девочке. Теперь судьба свела ее с ним, и это не сулило ей ничего хорошего. Но если он откажется от нее, то окажется ли лучше для нее тот неведомый первый, который все равно у нее скоро будет. И может, эта ночь — последний его, Симонова, шанс — будет она его или нет. Пока что очевидно одно — их неудержимо тянет друг к другу. И если не помешает какая-нибудь нелепая случайность, она вынуждена будет ему сдаться.

Он обнял ее за плечи, и она впервые в присутствии посторонних не оттолкнула его - прижалась крепко, словно прося у него защиты и покровительства. Она еще никогда не казалась ему такой горячей и такой решительной. Мысль, что все должно произойти в эту новогоднюю ночь, превращалась в нервную веру в чудо.

Вовик предложил заменить банановый ром — «эту приторную липучку» — на пользующийся всенародной любовью ром Havana Club. Все, кроме Лидии, с радостью согласились, и Вовик отвернул пробку. Первый тост, как и водится, был поднят por amistad cubana-sovietica — за кубинско-советскую дружбу. Симонов с любопытством наблюдал за маленькой хозяйкой этого большого, как у Луиса Ариеля, дома. Она беспокойно крутилась на стуле, бессмысленно улыбалась, рассеянно оглядывая присутствующих васильковыми глазками. Иногда отпускала короткие ничего не значащие восклицания и часто нетерпеливо смотрела на большие старинные часы с бронзовыми гирями, стоявшие в углу комнаты и напоминавшие полированный гроб с часовым механизмом. Бросились в глаза грязноватые давно - может, с исчезновения из этого дома американских хозяев - небеленые стены. Симонов подумал, что Лидию разбирает детское нетерпенье, когда стрелки на настенных часах с гирьками сойдутся на римской цифре XII и совершится мнимый переход из одного временного пространства в другое. А возможно, она поверила в бродившие среди кубинцев слухи о конце света в эту полночь и нетерпеливо ждала, когда вся честная компания, не успев допить ром и дожевать рис фасолью, провалится в тартарары. Кроме того, Симонова занимал вопрос, что могло Голоскову понравится в этой малышке, похожей на механическую куклу. И как он сумеет ухитрится, не зная языка, обмануть бдительность Барбарины и состыковаться с ее подружкой.

После второго или третьего приема «Гаваны клуба» вдруг плохо сделалось с Кариной. Сначала она крепко обняла Симонова за шею, поцеловала его в губы долгим влажным поцелуем и неожиданно поползла вниз. И, если бы Симонов не удержал ее, она бы свалилась со стула на каменный пол. В первый момент он подумал, что у нее остановилось сердце, и им овладел панический страх, — настолько его испугали ее закатившиеся глаза и белая полоска зубов в полуоткрытых напомаженных губах.

— Хватай подмышки, — скомандовал Вовик, — и поволокли ее в ванную. Быстро!

Симонов и Голосков стремительно повели Карину по коридору под руки. А Барбарина и Лидия, истерически выкрикивая на ходу какие-то испанские междометия вроде ?andando, andando!, ?caramba!, ?caray!, ?ala, ala!, а чаще всего причитая: «?Ave, Maria!, ?Ave, Maria!..»

Ванная комната, отделанная белым кафелем и освещенная лампами дневного света, Симонову напомнила операционную палату — такой она была просторной и ослепительно белой. Ему даже почудилось, что в комнате запахло больницей. Барбарина и Лидия попросили нетерпеливыми жестами, чтобы мужчины оставили их наедине с Кариной.

— Что с ней такое? — растерянно сказал Симонов в коридоре.

Он в то же время не мог свыкнуться с мыслью, что в этом большом доме жила одна Лидия. Для такой малютки и восьмиметровой хрущевской гостинки хватило бы за глаза.

— Да ни хрена особенного, — раздраженно процедил Вовик. — Барбарина же говорит, что она из-за тебя ничего не ест. А сегодня намешала ликера с ромом, накурилась, снова ничего не ела — вот и достукалась! Словом, с Новым годом, Шурик! Никого, видно, сегодня не отсингарю, даже Барбарину.

— А откуда у тебя появились фантазии в отношении Лидии? Кстати, за какие заслуги перед революцией ей отвалили эту домину?

— Не ей, конечно — ее мужу. Он был полицаем, лейтенантом или капитаном. Разошлись. Его из полиции выгнали за то, что Лидку за блядство с другими полицаями лупил. Он уехал в Нуевитас, кажется, к родителям. А она, как была машинисткой в полиции. И теперь там же работает и с теми же ребятами – на машинке печатает и трах-трах-тарарах! Уйдет из полиции — ее тут же из этого дома по известному месту мешалкой вышибут.

За дверью ванной сквозь шум воды из крана слышались сдавленные стоны. Карину, по-видимому, рвало.

— Что тут стоять подслушивать? Пойдем за стол — тяпнем по пять капель. Очухается — придут вместе. От этого не умирают.

***

Лидия и Барбарина минут через пятнадцать появились в гостиной без Карины и сказали Симонову, что она ждет его в спальне.

— Ну, Шурик, настал твой звездный час! Вперед! Иди - и не опозорь нашу советскую Родину.

Вовик был уже на воздусях, и наступать на его поганый язык было бесполезно. Барбарина проводила Симонова до спальни и, не задерживаясь, вернулась к Вовику и Лидии.

Спальня в отличие от сумрачной гостиной была ярко освещена голой колбой электролампочки. Карина лежала на правом боку поверх белоснежной простыни, сливаясь с ней своей белой одеждой, и ее черная голова с закрытыми глазами, перевязанная красной лентой, на взбитой подушке в первый момент Симонову показалась неким отдельным предметом, случайно попавшим сюда. На полу, в головах кровати, отсвечивал голубизной большой эмалированный таз.

Жалюзи на окне были полностью открыты, и в их щелях был виден полицейский участок с тарахтящим около него мотоциклом с коляской. Из коляски тяжело выбирался человек в униформе. Ему помогал сохранить равновесие другой такой же крупный мужик.

Симонов наклонился к Карине — она тихо стонала. Он осторожно дотронулся губами до ее щеки. Она открыла глаза, обвила его шею длинными гибкими руками и вдруг по-русски произнесла:

— Я тебья лублу, Шурик.

Симонов ожидал в этот момент чего угодно — только не признания в высоком чувстве на родном языке. Походило на новогодний сюрприз, подготовленный Кариной под художественным руководством Барбарины. Он сдержал улыбку и, ощущая губами шероховатость металлической клипсы, прошептал ей на ухо то же признание на испанском и английском:

— Yo te quiero. I love you.

Потом Симонов осторожно освободился от объятий, выпрямился и поискал глазами выключатель. Он решил, что лучше оставить Карину в покое часа на два — пусть проспится, очухается и вернется к столу. Выключатель был на стене рядом с абстрактной картиной — два скрещенных, как сабли, банана и похожая на бычью голова с отрезанным ухом на красной тряпке.

Симонов потянулся к выключателю, но дверь открылась, и показалось встревоженное лицо Барбарины:

— Саша, полиция! Два человека.

Только этого не хватало — угодить в участок в новогоднюю ночь, а днем — на заседание родного «треугольника».

— Вы что, испугались? Это просто друзья Лидии. Она с ними работает. Лидия сказала, что она их не приглашала. Но я так не думаю. Она очень хитрая и нехорошая женщина. Она спит с полицией, и поэтому ее муж уехал от нее. Она хочет, чтобы они пили ваш ром и ели ваши консервы.

— И на кой хрен они нам сдались! Весь праздник испортят.

— Они ждут. Идем быстрее! До Нового года осталось пять минут. Пусть лучше они не знают, что здесь Кари. Мы с Кари не хотели идти сюда, но Лидия сама пришла за нами в общежитие. И Вовик почему-то хотел сюда.

Симонов еще раз взглянул на Кари — на ее длинное тело в белых брюках и белой кофточке-«лапше». Лицо у нее было спокойным — она то ли заснула, то ли хотела покоя. Симонов неохотно выключил свет. Остаться бы с ней и не тратить времени на затянувшуюся до бесконечности череду пьянок.  

Глава 24. Под гласным надзором полиции

Имя одного из полицейских, рослого отлично сложенного темного мулата с негритянским лицом — сплюснутый нос и выпуклые глаза с розовыми белками — Симонов запомнил сразу: Анхель. Вовик тут же перевел его имя на русский — Ангел. Имя второго, худого и чем-то похожего на Луиса Ариеля внешне и своей застенчивостью светлокожего полицейского, Симонов не уловил. Марсель или Мигель… Вовик и его перекрестил в Мишку.

На экране черно-белого телевизора «Рассвет» красноярского производства светилась бородатая физиономия Фиделя. Он поздравлял свой героический народ с Feliz Ano Nuevo — c Новым годом — и рисовал радужные перспективы на будущее, часто повторяя понятные без перевода слова: comunismo, sosialismo, imperialismo. А вслед за Feliz Ano Nuevo последовало обязательное стандартно-мрачноватое: ?Patria o muerte! ?Venceremos!

Вовик к этому моменту эффектно — с выстрелом в потолок и как из огнетушителя пеной — открыл принесенную русской стороной бутылку «Советского шампанского». Касу потряс мужской крик и женский визг, лязг стаканов, и фиеста покатилась в бесконечность только что распахнутого временного пространства. Переключились на ром, и Симонов в который раз убедился, что слава русского народа как самого талантливого и устойчивого к потреблению крепких горячительных напитков сильно преувеличена. Болгарин Димитр Стоянов, негр Хилтон или вот этот полицай Анхель могли бы посоперничать в этом виде спорта с любым представителем советиков в Моа.

Сам Симонов смолоду не мог похвастаться количеством выпитого. И, чтобы не выглядеть слабаком или дураком, после постыдных неоднократных инцидентов, связанных с излишествами, с годами научился контролировать свое состояние в стихийных условиях служебных и командировочных пьянок. Он руководствовался старой истиной: водку еще никто не победил. Выпивка вызывала в нем благодушие, желание сделать для окружающих что-то хорошее, приятное, веселое. Может, поэтому ему ни разу не пришлось поучаствовать в хмельных побоищах. Он был убежденным и последовательным блюстителем чистоты хмельных и сексуальных отношений.

И Вовик Голосков, как ему казалось до этой ночи, вполне укладывался в эти стандарты. Но сегодня с ним что-то случилось. Внезапные халявщики явно пришлись ему не по вкусу. В их появлении он усматривал коварный сговор между полицейскими и их коллегой-хозяйкой.

— Слушай, Шурик, какого хрена они сюда на шару приперлись? Кто их звал? Эта полицейская прошмандовка, конечно.

Вовик осматривал полицейских и Лидию побелевшими от прилива пьяной ярости глазами. Они отвечали ему милыми улыбками глухонемых и просили Барбарину разъяснить непонятное поведение советика. Толстуха натужено смеялась и успокаивала их, повторяя одну и ту же фразу: «Nada, nada. Tranquilo. Esta borracho». - Ничего, ничего. Успокойтесь. Он пьян.

Но Вовик еще некоторое время не унимался, повторяя, что надо этих чуваков выкинуть отсюда к такой-то матери. Или забрать своих девок и топать на свою хату. Злило его и то, что Лидия и «этот недоносок» Мишка беспрерывно болтали между собой, забыв об окружающих. А потом Лидия вообще прыгнула ему на колени и несколько раз поцеловала в губы.

— Они сейчас перед нами еще и туды-сюды начнут. Пойдем отсюда! — негодовал Вовик, не обращая внимания на уговоры Симонова и Барбарины.

По дурости Симонов вознамерился разрядить международную обстановку и пошел в спальню к Карине, чтобы пригласить ее за стол. Он включил свет, и она сразу проснулась. А может, она и не спала совсем. Присев на край постели, он поцеловал ее несколько раз и на английском попытался объяснить, что творится в гостиной. Весть о полицейских почему-то ее сильно напугала, и она наотрез отказалась идти с ним.

— Я не люблю полицейских, — говорила она. — Мой брат был полицейским, и я знаю, какие они плохие люди. Идите один. А когда все закончится, позовите меня. У меня плохо с нервами. Мне снова снилась моя сестра. И у меня болят почки. Мне совсем нельзя пить. Вы идите — они могут прийти за вами.

Симонов никуда не хотел уходить. Он сказал, что выключит свет и приляжет рядом с ней.

— Нет, нет, — почти закричала Карина. — Они придут и подумают плохое. Я вас очень люблю и очень прошу идти к ним. Я не хочу видеть полицейских.

Симонов вдруг заразился ее страхом - испугался скомпрометировать девушку, покрыл ее горячее лицо торопливыми поцелуями и, погасив свет, быстро вернулся к компании.

Вовик уже смирился с обстоятельствами и о чем-то расспрашивал Анхеля. Барбарина переводила. Анхель рассказывал о подготовке города к приезду Фиделя. Сегодня он участвовал в прочесывании окрестностей Моа и выявлении всех посторонних в городе. Последний месяц работал без выходных и почти не спал. Точного дня приезда не знает никто, кроме самого Фиделя. На него все время готовятся покушения американскими агентами, и поэтому он каждую ночь спит в разных местах. В его охране никто не работает больше года: охранников меняют, чтобы они не успели установить контакты с «гусанос». И даже при таких предосторожностях он много раз был на краю гибели.

Симонов уже прочел о некоторых эпизодах покушения на команданте в кубинском журнале «Bohemia». Они ему показались похожими на анекдоты о майоре Пронине. То Фиделю покрывают одежду каким-то снадобьем, чтобы напрочь лишить его не только бороды, но и всего волосяного покрова. А вместе с волосами и легендарной популярности. Или закладывают мину в большую караколу и оставляют ее на дне морском вблизи некого секретного пляжа, где Фидель забавляется подводной охотой. Но вместо команданте на раковину позарился личный фотограф вождя и погиб вместе со своей дорогой фотокамерой для подводной съемки.

Вовик тоже не ударил в грязь лицом и рассказал несколько смешных случаев из своей трехлетней службы в воздушных десантниках. Оказывается, он даже побывал в Египте, и ему повезло благополучно удрать от евреев с Синайского полуострова во время шестидневной войны.

Симонов хотел как-то остановить Вовика от этого опасного трепа, но понял, что этим только акцентирует внимание всех на этом героическом эпизоде из жизни Голоскова. В конце концов, здесь с удовольствием рассказывают об участии советиков в отражении американской агрессии в заливе Кочинос. Дня три назад Симонов познакомился в операторской водородного цеха с инженером Пабло. Он пацаном несколько лет жил с родителями в Штатах, бегло говорил по-английски. До поступления в Сантьяговский университет служил в армии и угодил в заварушку — битву со своими соотечественниками-эмигрантами. Они приплыли из Флориды и десантировались на Плайа Хирон — приморском пляже, чтобы освободить свою родину от коммунистов.

Симонову захотелось поболтать на английском со словоохотливым курчавым невысоким мулатом, лицом, манерами и одеждой похожим на европейца, и он пригласил его в гости. Они весь вечер просидели за бутылкой, и Пабло беспрерывно рассказывал о своей жизни в Америке, о службе в армии и встречах с Фиделем. «Я его встречал несколько раз. Первый раз — на Плайа Хирон, во время октябрьского кризиса в шестьдесят первом году. Он спросил меня: «Сколько тебе лет? Когда закончишь службу, тебе надо учиться». А в тот год без вашей помощи - без ваших танков и артиллерии и ваших людей - нас бы разгромили за неделю. Сами посудите, какая у нас была подготовка. Близко от нашей части стояла артиллерийская часть. Восьмидесятипятимиллиметровые пушки — самые большие на Кубе в то время. Однажды прохожу мимо позиции одного орудия и вижу: весь артрасчет стоит далеко от пушки — вот так, прижавшись друг к другу, испуганно, и все наперебой кричат мне: «Не ходи туда! Там, в пушке, — снаряд, а мы не знаем, как его вынуть».

— Бобик, я устала переводить! — закричала Барбарина. — Мне скучно. Я хочу танцевать.

И потащила Вовика за руку в центр гостиной. Вслед за ними поскакали Лидия и поедающий ее полупьяными миндалевидными глазами молчаливый «Мишка».

По телевизору шла трансляция карнавальной музыки и танцев — кубинских сонов, от которых здесь балдели все, начиная с годовалых младенцев и кончая парализованными стариками. Как советики ни старались подражать умению кубинцев двигать ногами и бедрами под эту музыку — получалась лишь уродливая имитация, не больше.

Симонову и Анхелю оставалось быть статистами на этом празднике жизни. На Кубе, Симонова уже предупредили, мужчина никогда не станет танцевать с мужчиной. Иногда советик, по неведению, пытался брать под руку своего кубинского друга - и этот друг тут же отскакивал от нежного советика, как ошпаренный: «?No soy maricon!, ?No soy cherna o pederasta!» Эти слова предупреждали советика, что его спутник не относится к сексуальному меньшинству. Точно так же в гаванских ресторанах к вам за столик никогда не подсадят незнакомых мужчину или женщину, дабы вы не подумали, что вам навязывают полового партнера или хотят стеснить ваши покой и свободу.  

Глава 25. Прелюдия к насилию

Лидия в какой-то момент отлипла от своего миниатюрного Мишки и что-то шепнула на ухо Анхелю. Плосконосый мулат загадочно заулыбался и через минуту, отхлебнув рома из стакана, не торопясь и покачивая бедрами в такт музыке, удалился в коридор в сторону туалета. На душе у Симонова стало тревожно. Он перехватил напряженный взгляд Барбарины, и она понимающе кивнула ему встрепанной длинноволосой головой. Потом шепнула что-то на ухо Вовику, мигом превратив его в разъяренного быка.

— Шурик, пошли! — крикнул он и ринулся из гостиной в коридор, почему-то пригнувшись и как бы подтверждая свое десантное прошлое. Барбарина и Симонов побежали за ним, натыкаясь друг на друга.

Лидия и хмельной в сиську Мишка продолжали танцевать, не в силах преодолеть силу взаимного притяжения.

Они ввалились в комнату, где лежала Карина, втроем и при свете, падающем из коридора в дверной проем и сквозь открытые жабры жалюзи, увидели прелюдию к насилью — голый зад Анхеля, всем своим полицейским телом навалившегося на бьющуюся и приглушенно мычащую под ним девушку.

- Ах, ты, долбаный маньяк! — завопил Вовик, ударяя полицейского открытыми ладонями по ушам, а потом правой ладонью по голым черным ягодицам.

«При разборе полета» на следующий день почему-то вспоминали с хохотом именно этот эффектный, как вспышка фейерверка, хлопок.

Дальше Голосков и Симонов обрабатывали Анхеля вдвоем. Вовик зажал его голову в замок, Шурик обхватил за ноги ближе к ступням, и они рывком шмякнули крепкое тело застигнутого на месте преступления полицая на каменный пол. Барбарина включила свет и тут же с визгом выбежала из комнаты.

Анхель лежал на спине, но его самого как будто уже не существовало. Или так: весь Анхель превратился в могучий символ мужского величия, в живой монумент. Просто не верилось, что такое могло существовать в природе — живая лоснящаяся коричневой кожей полицейская дубинка, предназначенная для успокоения женщин. Или маршальский жезл, который непрочь таскать в своих широких штанинах каждый мужик.

— С такой балдой только на медведя ходить, — избавившись от краткого онемения, прокомментировал Вовик и ткнул носком босоножки в толстую подошву тяжелого полицейского ботинка. — Что развалился, пидар? Вставай и ставь на предохранитель свою пушку. Может, попинать эту сволочь? До отключки? Или совсем придушить?

— Остынь, Володя. Что с этого дерьма взять? Посадят за нападение на должностное лицо. Он же, слава Богу, ничего не успел сделать.

Симонов на всякий случай плечом оттолкнул Голоскова подальше от барахтающегося на полу плосконосого мулата.

Карина лежала на животе, уткнувшись лицом в подушку. Плечи у нее вздрагивали. Симонов сам был близок к отчаянию - от сознания своего бессилия помочь ей. И поймал себя на том, что не испытывал злобы к этому пьяному придурку, лежа натянувшему на себя белые плавки и зеленые штаны и неуклюже застегивающему широкий ремень с открытой кобурой. Из нее выглядывала вороненая рукоятка «макарова».

Симонов даже подумал, что сам мало отличается от этого малого. Только он хочет овладеть девушкой тихой сапой, используя коварные психологические уловки. А кубинец попытался сделать то же самое напрямую, как кобель на собачьей свадьбе.

Наконец Анхель медленно поднялся, ни на кого не глядя, и вдруг повалился на Карину со странным животным всхлипом.

— Вот барбос! — заорал Симонов и, забыв о своей минутной слабости, от всей души ударил полицая кулаком между лопатками и, схватив его за воротник рубашки сзади, рванул на себя.

Голосков молниеносно заломил руки полицейского за спину, и они вдвоем поставили его на ноги. Вовик приподнял сплетенные за спиной «ангельские крылья», Анхель застонал и оказался в коридоре.

— Ну что с этим похотливым гадом делать, Володя? Отвести его к нему же в участок?

— Не делайте этого, Саша! — закричала Барбарина. — Они все там пьяные. Вас там убьют. Я ему объясню, что Карина еще девушка и он не будет больше так делать.

У нее по молодости еще сохранилась вера в благородство мужчин. Как будто они все утратили свое природное желание быть первыми.

— Не твое бабье дело! — брызнул пьяной слюной Вовик. — Мы его сами отметелим. Я его хорошо держу, Шурик. Забирай у него пушку.

Симонов стоял спиной к Карине и не видел, как она вскочила с постели и повисла сзади на Симонове. Это как-то сразу успокоило его. Не хватало еще разоружить полицейского в чужой стране. Чтобы потом не в этой, так в своей державе мотать срок.

— Ну его в жопу, Володя! Отпусти к чертовой матери эту обезьяну. Вон и Мишка показался. У него тоже пистолет. Перестреляют нас, как собак.

— Да пошли они, козлы! Кишка у них тонка. Если бы не ты, я бы отметелил этого насильника до посинения.

Барбарина кинулась навстречу Лидии и возлюбленному ее и вернула их в гремящую барабанной карнавальной музыкой гостиную, на ходу объясняя им что-то. Потом бегом, стуча каблуками по каменному полу, как боевая лошадь, подскочила к Анхелю и стала быстро объяснять ему, что Каридад, мол, еще virgen, девственница, и ему придется потерпеть. Потому как он блюститель революционных законов и защитник слабых. Ладони Карины спокойно лежали на плечах Симонова, и она горячо дышала ему в затылок. Голосков дал Барбарине возможность закончить воспитательную работу и отпустил полицейского, слегка двинув ему коленом под зад. Анхель неожиданно добродушно рассмеялся, мельком взглянув на советиков, Барбарину и Карину, и, вальяжно покачиваясь, пошел по коридору в зал. Один погон у него болтался, — по-видимому, в пылу сексуальной атаки он лишился пуговицы.

— А он еще может нас перестрелять, — не веря в свои слова, сказал Симонов.

— А потом вдобавок и трахнуть. И нас и девок. Видел, какой у него болт? Не боись, Шурик! Он дуру гонит, и сам боится с нами связываться.

Руки у Голоскова дрожали, и он поводил ими перед собой, словно не зная, куда их девать. Карина казалась совершенно спокойной и тихо улыбалась, словно забыв о том, что только что произошло.

— Прости меня, Саша, — сказала она по-английски, обвивая его шею руками. — Мне было очень плохо. Я дура и часто сама не знаю, что делаю. Прости.

Симонов поцеловал ее в губы:

— Прости меня. Ты ни в чем не виновата. Пойдем отсюда. Домой.

— Будешь много болтать, — зло сказал Вовик, — ее у тебя на глазах эти козлы оттарабанят. Если бы не мы, ее бы ничего не спасло. А ты-то хоть что-нибудь, чернуха, поняла?

— Поняля! — ответила Карина по-русски, по-детски мило смягчив окончание. Симонов догадался, что уроки «професоры де русо» приносят реальные плоды.

— О бля! С испугу по-русски стала шпарить, — засмеялся Вовик. — Имел я эти именины! Давай, рвем по домам, нагулялись. Скоро сутки, как на ногах. А эта сучка, Лидка, нас здорово наколола!

— Особенно тебя, — позлорадствовал Симонов. — Такая куколка, такой цимус. Раз-раз — и на матрас!..

Но уйти из гостеприимной Лидиной касы быстро не удалось. После второй рюмки все, не сговариваясь, сделали вид, что инцидента не было. Анхель подозрительно быстро трезвел, превращаясь в добродушного ангела, и вел себя после беседы с Барбариной, как пай-мальчик. Или до него доходило, в какую историю он мог бы вляпаться.

Карина уже не боялась скрывать своих чувств и вела себя по отношению к Симонову как нареченная невеста. Сидела, прижавшись к нему, на плетеном диванчике, склонив голову на его плечо, не прикасаясь к стакану и забыв про сигареты. Снова загремела карнавальная музыка, и Карина сама повела тающего от нежности и возродившейся надежды Симонова танцевать. Ее длинное горячее тело сливалось с его, пьяным и усталым, и в его испорченном воображении уже рисовались эротические картины африканских страстей. Они обменивались друг с другом самыми нежными словами на трех языках, и это была захватывающая игра перемещения не только в разные языковые пространства, но как будто и в другие миры, в другие измерения. Словно Симонов — так ему в какой-то момент показалось — наяву или во сне перечитывал купринскую «Суламифь».

Потом хватились, куда подевались Лидия и «Мишка». После недолгих предположений и поисков, координаты их местонахождения в точности совпали со злополучной спальней – той самой, где двумя часами раньше потерпел фиаско более сильный с виду и более общительный полицай Анхель.

На сей раз дверь оказалась закрытой изнутри, и на стуки и крики никто не отзывался. Анхель предложил доставить всю компанию по домам на полицейском мотоцикле с коляской. Попьяне никому не показалось диким замысел поехать на этом виде транспорта впятером. Отсюда и пешком было не больше пятнадцати минут пьяного хода. Но важен был сам процесс, и приглашение Анхеля было принято почти с восторгом. И как-то сразу реабилитировало его насильственные посягательства в отношении особы противоположного пола.  

Глава 26. Анхель-губитель

Анхель перед выходом из касы приложил палец к губам и попросил, чтобы компания на улице вела себя tranquilamente — спокойно. Опасался, что его засекут пьяным коллеги из полицейского управления. Но даже после того, как Анхель, подрыгав ногой на рычаге кик-стартера, завел двигатель и мотоцикл М-72 советского производства своим треском потряс предутреннюю тишину первого дня нового года, ни полицейские из своей конторы, ни испанские гости из «касы де визита» не подали признаков жизни. Подсвеченное невидимой за кронами деревьев луной синее, почти лазурное, небо было усыпано яркими звездами, а воздух привычно попахивал сероводородом с никелевого завода. С океана тянуло влажной прохладой, и Симонов приобнял Карину, почувствовав, что ее бьет мелкий озноб.

Когда началась посадка на мотоцикл, Симонов попытался отговорить толпу от этой затеи. Но Барбарина уже протиснула свой тяжеловесный зад в коляску. Вовик сел позади ее - на запасное колесо, укрепленное на кузове коляски. Карина с большой неохотой заняла место на бензобаке перед водителем - Анхелем. А Симонову досталось комфортабельное заднее сиденье за спиной полицейского. Ему было противно, что Анхель хотя и держался за руль, но как бы обнимал Карину и грудью терся о спину мучачи. А ему самому пришлось обхватить сильное туловище мулата за бока, чтобы не опрокинуться назад при езде. Едва мотоцикл, бешено взревев, резко дернулся с места, все разом, забыв о предупреждении Анхеля, восторженно заорали. И уже не затихали на всем протяжении пятиминутного пробега по главной улице спящего под пальмовыми опахалами, парящего в лунной дымке городка. Вот и больница. До общежития кубинок у подножия водонапорной башни с красным сигнальным фонарем наверху оставалось сотни две шагов. Симонов крикнул на ухо Анхелю: «?Para!» - Остановись! Но полицейский никак не отреагировал и круто повернул в узкий проезд направо так, что колеса мотоцикла оторвались от асфальта. Утлый экипаж какое-то мгновение касался земли одним колесом прицепа, несущего на себе Барбарину и Голоскова.

— Ты чо, сука, охренел!? — заорал Вовик. — Этот херов Ангел, бля буду, нас точно угробит!

Вовик как в воду смотрел. Метров через сто на площадке перед одноэтажной, похожей маленькими окнами на склад, поликлиникой, освещенной прожектором, закрепленным на электроопоре, Симонов снова крикнул «parar». Но Анхель вместо остановки стал делать левый разворот. И когда мотоцикл оказался у начала грунтовой дороги, круто уходящей под гору, он вдруг судорожно вздрогнул, заглох и стал заваливаться вправо — в сторону коляски. Симонов с пьяным безразличием подумал, что это конец: дальше мотоцикл со всем своим содержимым должен был улететь в бешеном вращении по склону горы  - в глубокий овраг, промытый в латерите тропическими дождями. Слава Богу, до этого не дошло. Первой выпорхнула с бензобака Карина, упав боком на землю и дав Анхелю возможность выпрыгнуть с сидения и плечом и руками удержать мотоцикл на правом боку коляски на самом краю крутого склона. Симонов правым боком завалился на Вовика - он лежал на земле, прижатый коляской с барахтающейся в ней Барбариной. Карина, вскочив на ноги и слабо попискивая, тащила подругу за руку из коляски. Голосков тяжело стонал, матерился и умолял Симонова поскорее убрать с его бока локоть: «Ты мне, е.т. мать, локтем ребра сломал!» Симонов, как ни пытался, не мог высвободить свою зажатую между мотоциклом и коляской правую ногу. Он был уверен, что сломал голень. И только когда Барбарина наконец выползла из коляски, встала на ноги и налетела на Анхеля, истерически осыпая его самыми изысканными комплиментами на испанском и молотя кулаками по спине, Анхель и Карина сумели поставить мотоцикл на три колеса. Симонов отделился от Вовика и встал на ноги. А Голосков стонал и продолжал лежать на земле. Симонов, еще не веря, что нога уцелела, с помощью необычайно спокойной и кроткой Карины и Анхелея осторожно посадил продолжавшего громко стонать Вовика на землю.

Через минуту Голосков встал сам и, печально подвывая, прошел к откосу, сел на его край, содрал с себя порванную белую рубашку и левой рукой стал ощупывать ребра. Симонов, Карина и Барбарина стояли над ним, смотрели сверху на его худощавое крепкое туловище и подавленно молчали, не зная, чем помочь пострадавшему другу. Симонов заметил, что у Карины было сильно ободрано правое предплечье. Из царапин сочилась кровь, но она ни разу не пожаловалась на боль.

Все вздрогнули, когда, взорвав дремотную предутреннюю  тишину, затрещал мотоцикл. И даже не возмутились, увидев, что Анхель, обдав своих жертв выхлопными газами, укатил, не попрощавшись, с места происшествия.

Симонов с тревогой посматривал с вершины холма от угла поликлиники на окна четырехэтажки напротив, расположенной метрах в двадцати пяти ниже — на широком искусственном уступе, созданном землеройной техникой. К дому вел крутой и гладкий спуск, обкатанный ногами и задами людей. Многим было лень пройти двадцать метров и спокойно спуститься до бетонной лестницы, построенной с вершины до подножья холма. В этом доме на третьем этаже обитал Смочков с женой Галей, сплетницей номер один, и два других члена элитного «треугольника» — предпрофкома поручик Дуб и парторг Коновалов со своими женами и чадами. Жалюзийные двери на кухонные балкончики и окна спален сейчас со слепой угрозой смотрели в сторону жертв полицейской и собственной безголовости.

Гарантией относительной безопасности было лишь то, что даже сверхбдительные начальники и их обладающие сверхобонянием, слухом и зрением жены после непрерывных суток встречи Нового года по всем временным поясам планеты спали без задних ног и видели сны о нашей прекрасной заснеженной стране.

Небо над океаном, у линии горизонта, заметно светлело, наливаясь зеленовато-розовым светом. Луна куда-то исчезла, звезды гасли и ясно обозначились контуры двух кораблей с сигнальными огнями на рейде на мерцающей холодным, словно идущим со дна, свете морской поверхности. Они застыли на якорях напротив входа в портовую бухту, охваченную по берегам сосновой рощей.

Симонов еще раз посмотрел под гору. Туда, в темноту на дне оврага, круто уходила узкая дорога до пересечения с шоссе от завода в морской порт. Он мысленно оценил траекторию не состоявшегося полета в бездну протяженностью не меньше двухсот метров навстречу цинковым гробам. В них бы двух советиков доставили рыдающим женам. Сейчас та мелкая авария уже не казалось страшным событием, а скорее забавным эпизодом. Главное, у всех целы головы, конечности, позвоночники. А ребра ему самому ломали дважды. И если с Вовиком произошла такая беда, то главная задача наступившего года — умело скрыть новогоднее ДТП от «треугольника». Или придумать правдоподобную версию некого бытового несчастного случая.

Потом Симонову пришлось потратить минут пять на уговоры Карины и Барбарины, чтобы отправить их в свое общежитие спать. Они, как истинные боевые подруги, непременно хотели проводить раненого Вовика до постели и самолично зализать его царапины и синяки. Симонову удалось убедить их, что они ставят советиков под удар: не дай Бог, если кто-то случайно засечет их вместе с кубинками. Тогда наверняка свяжут эту травму с ними, припишут аморалку и отправят обоих — и Вовика, и примкнувшего к нему Шурика — с позорными характеристиками в Союз. Девушки жили в аналогичной общественной системе, и все поняли с полуслова. Они нежно расцеловали возлюбленных и нехотя побрели в свое albergue de solteras, приют для холостячек, часто оглядываясь назад. А Симонов помог стонущему и матерящемуся голому по пояс другу осторожно подняться с земли и партизанскими тропами, по высокому колючему бурьяну и отмостке тыльной стороны домов, заселенных соотечественниками, провел его в их квартиру.

***

Запорожец спал – из его комнаты доносился пьяный храп. Осмотр тела пострадавшего при электрическом освещении в друзьях вызвал чувство тревоги и глубокой озабоченности своей дальнейшей судьбой. Закрытые переломы, по крайней мере, двух ребер был очевидны. А глубоких ссадин было не счесть не только на боку и всей правой руке, но и на «вывеске» — на лбу и правой щеке. Словно некто неведомый шоркнул по ним металлической щеткой. Вдобавок под глазом багровел внушительный «фонарь». Визит к маленькой Лидии явно не стоил таких жертв.

О сокрытии данного факта не могло быть и речи. Теперь все зависело от их фантазии: как наиболее правдоподобно и трогательно преподнести свою покарябанную физиономию и искалеченное тело на суд недоверчивого кровожадного начальства и более снисходительной широкой общественности. Симонов, упрашивая Вовика не стонать, обработал ромом «Caney» его саднящие раны, плотно обвязал грудную клетку махровым китайским полотенцем. Остаток «канея» они выпили пополам из горла. Симонов помог другу лечь в постель под маскетеро и с печальными мыслями о Карине ушел в свою спальню. На то чтобы раздеться и принять душ, уже не было сил. Откинув марлевую полу маскетеро, он рухнул на кушетку в том, в чем был. Уже лежа сбросил туфли на каменный пол.

Глава 27. Ложь во спасение

Первое января Симонов и Голосков провели в мозговых атаках, выстраивая разные варианты оправдания несчастного случая с мастером по проектированию металлических конструкций. В глазах и сознании прежде всего Дуче по фамилии Смочков. Утешало одно обстоятельство: Вовик по-прежнему оставался маяком трудовых буден. Дуче при всяком удобном случае ставил его в пример при упоминании аварии с транспортерной консолью на «мине» — никель-кобальтовом карьере. И даже намекнул на предоставление его кандидатуры на кубинскую медаль ко дню штурма военных казарм Монкада в Сантьяго-де-Куба 26июля 1953 года группой молодых террористов во главе с Фиделем. После победы революции в 1959 году эта дата отмечалась ежегодно как всенародный праздник. Однако товарищи смочковы капризны. Сегодня ты у них в фаворе, а завтра, будь любезен, — «мы приставим тебя к стенке и возьмем прицел с коленки».

Вовик тяжко стонал и вел себя не совсем логично: то хотел потолковать с Дуче откровенно, как мужик с мужиком, надеясь на понимание. То говорил, что лучше сутки отлежится, а завтра выйдет на работу, как ни в чем ни бывало. Потом вспомнил про свои фонарь и покарябанную вывеску и снова впал в угрюмый пессимизм, сквозь зубы и стоны проклиная Анхеля и малютку Лидию. А Симонов подумал, что это индейские духи, покровительствующие Барбарине, сурово предостерегли Вовика от его намерения изменить ей. Не даром на ней после аварии не осталось ни единой царапины. А ее любимый лежал на спине под внешторговским плакатом, изображавшем его голубую мечту - малиновую «Волгу» с облокотившейся на капот в красноречивой позе белокурой блондинкой. И со свежеприобретенным фингалом, полностью закрывшим правый глаз, и замотанным полотенцем торсом выглядел весьма удручающе. Солнечные струи из щелей жалюзи полосами освещали его изуродованное тело, прикрытое до пояса простыней.

Когда Симонов вошел, Голосков, явно стеснясь своей обезображенной физиономии, повернул кудрявую растрепанную голову к стене. Или попросту прошлой ночью разлюбил жизнь и людей. Симонову стало не по себе: Вовик и пессимизм для него казались понятиями несовместимыми. От чистосердечного признания Симонов отговорил его сразу, легко предвидя, что Смочков будет рад раздуть из мухи слона. Ходить в гости к кубинцам, как и выезжать с ними или самостоятельно за пределы городка, можно было только с высочайшего соизволения Дуче. А его лысый череп имел завидную способность вырабатывать запреты в неограниченном количестве. Конечно, этот идиотский запрет на гостеприимство всеми нарушался хотя бы потому, что кубинцы бы его не поняли и потребовали от Дуче объяснений. Однако и поведать Смочкову о том, что во имя укрепления советско-кубинской дружбы они с двумя кубинками были вынуждены пойти в гости к третьей, а некий козел-полицейский из добрых побуждений чуть не угробил советика, — такое могло прийти только в сильно ушибленную голову. Кою, пусть она и будет самим Вовиком признана повинной, «тройка» для собственной перестраховки отсечет с чувством глубокого удовлетворения - в назидание прочим самовольщикам.

Выйти на работу с видом случайно пострадавшей невинности тоже нереально. Обязательно следует посетить кубинскую поликлинику, чтобы пройти рентген. Больше всего Симонов опасался даже не сломанных ребер, — открытого перелома точно не было, — а внутреннего кровотечения, гнойной инфекции или еще какой-нибудь ерунды; в тропиках для нежных жителей северных широт любая инфекция представляла смертельную опасность. Но тогда надо сначала идти к милой коротышке с румяным крестьянским личиком Гале Андреевой, жене советского спеца, доктору по диплому и фельдшеру на полставки по должности. Ей принадлежала прерогатива выписки направлений к кубинским лекарям. В любом случае вопросы о возникновении фонаря и царапин, как и Галин донос Смочкову о происшествии, неизбежны.

Наконец деморализованный травмами Вовик поддался уговорам и принял к реализации предложенную Симоновым концепцию поведения. Сегодня Вовик ложится на дно и нигде не показывается. А завтра Симонов по дороге на работу, в автобусе, оповестит народ о трагическом происшествии в ночь с первого на второе января на крутом и скользком спуске по склону холма от поликлиники к дому с офисиной КАТа и квартирами советской «тройки» – Дуче, поручика Дуба и партвождя Коновалова. Из автобуса Симонов сходит к Дуче в его заваленный чертежами и докладными записками кабинет и расскажет ему эту же сказку. А Вовик в это время с фельдшерицей Галей Андреевой и переводчиком Серегой Лянкой посетит кубинскую поликлинику.

- Не думаю, что Дуче интересно раздуть из этого пустяка истеричную пропагандистскую кампанию и охоту за ведьмами, - успокаивал Симонов павшего духом компаньона по амурным делам. — Его же и обвинят за слабую дисциплину в колонии советиков. К тому же у него срок кончается, скоро в Союз. На хрена попу гармонь - под занавес портить всю обедню. Он на Кубе уже семь лет — и все время в хорошеньких…

Похоже, эти доводы подействовали. Вовик немного оживился и уже не стеснялся смотреть на Симонова здоровым левым глазом и в прорезь в лиловом бугре на месте правого.

— А где верный ленинец?

— Иван? Принял душ, опохмелился и уметелил на очередной активидад. Я сейчас что-нибудь приготовлю.

— Не надо. Ром остался? Сделай с лимоном с полстакана. Один пить не буду. Только с тобой.

— И больше сегодня ни капли! Чтобы завтра не угробить кубинских медиков перегаром.

На кухне, на ручке балконной двери, постоянно висела полупудовая гроздь мелких фруктовых бананов. Были еще, оказывается, и овощные, не сладкие. Их жарили на оливковом масле, как картошку, и сразу съедали. Иначе после охлаждения они становились твердыми и безвкусными, как древесина. Симонов на ощупь отобрал несколько зрелых золотистых стручков. Затем налил в узкие высокие стаканы темного «матусалена», отжал в него сок из мелких зеленоватых лимонов, набранных ими во время набега на кокосовую рощу и напоминавших яблоки-дички, и бросил в мутноватую кофейную тьму по кубику льда из холодильника.

— Скорей бы Зойка с пацаном приезжала, — вдруг жалобно молвил Вовик после того, как Симонов подал ему завтрак в постель. Они молча, не чокаясь, медленно выцедили в себя горьковато-кислую крепкую жидкость.— Здесь без семьи в два счета сопьюсь.

А еще два дня назад он высоко отзывался о преимуществах холостяцкой свободы и говорил, что зря оформил выезд семьи сюда. Видно, удар по шарабану, сломанные ребра, провал операции «Лидия» или просто похмельный синдром произвели новогодний переворот в его ушибленном сознании. Симонов, наглядевшись на поведение местных «крыс», благодарил судьбу, что оказался за границей один. Его Инесса быстро бы заняла лидирующее положенье в этой стае накопительниц и сплетниц. Однако он оставил без комментариев ностальгическое заявление Голоскова и ушел в свою комнату заниматься испанским.

Глава 28. Как соблюсти девственность

Где-то к часам трем пожаловали Игорь Седов и Леня Лескин, уже изрядно, как он говорил, «замолодившийся». Гости сели за стол. Симонов выставил на стол начатую бутылку рома, нарвал на кухне бананов, на газовой плите нажарил глазунью с ветчиной, нарезал ломтики хлеба от белого сухого батона.

— А ты знаешь, командор, — гудел Игорь, — вчера-то я все же ухитрился заблудиться. Волок этого хмыря в неизвестном направлении до самого рассвета. Тащу, тащу, брошу его на землю - и ухожу в разведку. Кажется, мы на верном пути — все дороги ведут к коммунизму. Опять его хлопаю по щекам, тру уши — он труп. Поднимаю, несу на себе. И так сто раз. Под утро идет «уазик». Поднимаю руку — полицейские. Двое — один за рулем, другой с автоматом. Сразу все поняли, погрузили Леню на заднее сидение и помогли в квартиру завести. Я им, конечно, плеснул грамм по сто, дал по плитке шоколада. Смеются, хлопают по плечу, довольны. И чо-то все бормочут: «Фидель, Фидель»... А что, он и правда приезжает?

— Говорят, на днях должен прилететь, — пожал плечами Симонов. А сам подумал, что вот-вот сюда подрулят Карина с Барбариной.

— А ты что, один? — спросил Леня, подняв от стола поникшую голову с растрепанной бороденкой и устремив на Симонова ничего не выражавший прозрачный, как льдинка, взгляд. — А где твой друг Вова? Эренбург писал, что после первой мировой в Берлине гомики издавали газету «Друг». Где твой друг?

— Командор, этому старому алкашу больше ни грамма! Я его таскать по всей Кубе не намерен. Только до океана — пусть добирается до Союза вплавь. А за грязный намек отвесь ему по морде.

Симонов на Седове и Лескине проверил свою выдумку происхождения фонаря, ссадин и поломанных ребер Голоскова. Мужики легко заглотили наживку и  пожелали высказать Вовику лично свое глубокое соболезнование. Симонов заглянул в его спальню — бедняга лежал на спине с закрытыми глазами. Спал или притворялся. Симонов с подчеркнутой осторожностью прикрыл дверь и попросил земляков разговаривать потише.

Потом наступил час мучительных переживаний. Едва Игорь увел под руку невнятно мургаущего патентоведа, в дверь осторожно постучались. Симонов ожидал увидеть кого угодно — только не Роберто Эреру. Сразу подумалось, что seguridad — тайная полиция — уже знает о новогоднем подарке полицая Анхеля. Донес сам Анхель или девчонки проболтались какой-нибудь стукачке. Или Лидия выполнила революционный долг и доложила, куда следует, после того как Анхель вернулся к ней в дом за своим коллегой и сгоряча рассказал о смертельном трюке. Однако Роберто находился в самом благодушном настроении и только поинтересовался, есть ли еще кто-нибудь в apartamento. Симонов сказал, что Володя esta durmiendo porque esta un poco borrachito — спит, потому как пьяненький. Эрера одобрительно покачал своей тяжелой и круглой, как тыква, головой. Потом устало опустился на стул, обеими локтями упершись в стол, усыпанный крошками от батона. И, словно забыв обо всем, уставился в распахнутую балконную дверь — туда, где под солнцем, затянутым белесой прозрачной дымкой, переливался синими и желтыми бликами океан с одинокой парусной шхуной, скользящей вдоль зеленого берега.

На Эрере была вчерашняя, уже изрядно помятая, бежевая гуайавера с оттопыренными нагрудными карманами с несколькими авторучками в каждом. Лицо выглядело тоже помятым и желтоватым, как у больного гепатитом.

— А что вы не поехали на пляж на Кайо-Моа? — спросил Эрера. — Все советики там. Сегодня порт предоставил катер «Феликс». Его комбинату подарил Фидель.

В отличие от других кубинцев, Эрера, привыкший к общению с советиками, говорил медленно и внятно. Его Симонов понимал без особых затруднений, но на всякий случай выложил на стол из задних карманов джинсов маленькие русско-испанский и испанско-русский словарики, подаренные ему некогда изгнанным из компетентных органов ментом Левой.

- Мы проспали, — сказал Симонов. — А Иван приглашен на активидад.

- Я оттуда. Это в КАТе, у Матео. Компаньерос Смочков, Коновалов и Барба Роха остались там.

Поручика Дуба после того, как он сдал в полицию подпившего с советиками шофера автобуса Градоса, возившего их на пляж, кубинцы иначе не называли.

- Барба Роха сильно рискует. Он ухаживает за Иолантой, а у нее очень ревнивый муж. Он может сразу...

И Эрера весьма мастерски изобразил ладонью, как поручику Дубу ревнивец полоснет навахой по кадыку.

- По-моему, Барба довольно глупый и ленивый человек, — с неожиданной откровенностью заклеймил Эрера поручика Дуба.

Симонов подумал, что кубинцы знают о советиках больше, чем они сами о себе. Но поддерживать разговор не стал: пусть Слатков и дуб, но это наше древо.

Вместо ответа он прошел в свою комнату и достал из «апарадора» — подобия буфета или большой тумбочки для книг — бутылку коньячного напитка «Арарат». Вообще-то, он хранил это армянское изделие для кубинок. Налил в стаканы — себе чуть-чуть, Эрере побольше. От еды кубинец отказался, похлопав себя по выпуклому брюшку: «Estoy harto de todo». - Сыт по горло.

«Арарат» ему понравился: «Perfecto. Muy sabroso». Он пил мелкими глотками и, как принято на Кубе, не закусывал. Симонов намеренно не спрашивал Эреру о причине его визита — первого и как будто ничем не мотивированного. Номер их квартиры ему, конечно, подсказала Иоланта. Поговорили о его тайном словаре русских матерных слов. И Симонов, проверив усвояемость Эрерой предыдущего материала, обещал ему дать очередную порцию непечатной русской лексики с надеждой на кубинского материала по аналогичной тематике.

Насыпал в алюминиевую турку из бумажного пакета кубинский кофе, залил из-под крана холодной водой и поставил варить на газ. Комната наполнилась одуряющим ароматом. Потом разлил густую черную жидкость в крохотные чашки и подал на стол. И как бы между прочим подбросил матерому контрразведчику актуальный для себя вопрос:

— А у кубинцев строго принято, чтобы невеста обязательно была virgen — девственница? У нас на это уже смотрят проще.

Эрера улыбнулся тонкими бледными губами, изучающе взглянув в лицо собеседника умными непроницаемыми глазами, спрятанными в сетке ранних морщин.

— Если она выходит замуж в первый раз — обязательно. Или до свадьбы сказать жениху правду, и он сам решит, как ему быть — жениться или нет. Говорят, что хирурги могут восстановить девственность. Но это стоит больших денег, и хирург может угодить вот сюда. (Эрера изобразил пальцами подобие решетки). Правда, найти такого врача и войти в доверие трудней, чем поймать шпиона.

— А до свадьбы они обходятся без секса?

— Почему? Я делал так, как все. Вот так!

И Эрера опять очень ловко прибегнул к языку жестов. Он сомкнул кончики указательных и больших пальцев обеих ладоней, образовав ромб. Прицелился высунутым языком в центр ромба и стал быстро лизать нечто, возникшее в его испорченном воображении.

- Или вот так!

Он сделал короткую паузу, сунул указательный палец в собранный в гузку рот и, слегка привстав, переместил этот же палец себе под зад. Резко сел и вопросительно, с детской непосредственностью, уставился на Симонова. Как фокусник после очередного трюка в ожидании заслуженных аплодисментов: «?Entiende?» - Поняли?

Симонов от души рассмеялся. Цена девственности оказалась непомерно высокой. Но любые запреты можно обойти. Правда, заменив настоящее продукты на суррогаты.

И все же для чего он завалил сюда? Неужели заскучал без Симонова? А мучачи могут появиться в любую минуту, и тогда для контрразведчика откроется истинная подоплека Симоновского вопроса.

Эрера словно читал мысли советика. Он взглянул на часы «Смена» на потертом ремешке и сказал, что спешит на автобус в Ольгин. Там живет его семья — жена с двумя детьми, а вместе с ними — его больная мать. При упоминании о матери по мучнистому, в оспенных лунках лицу «сегуридашника» мелькнула болезненная тень сыновнего сострадания.

Симонов пошел в свою комнату и насыпал в бумажный пакет шоколадных конфет для детей. Эрера сдержанно поблагодарил, сходил в туалет, потом пожал Симонову руку, взглянул на дверь комнаты Голоскова и, взяв пакет с конфетами со стола, ушел, подчеркнуто медленно и осторожно прикрыв дверь. И прежде чем захлопнуть ее окончательно, в узкую щель просунул палец и подвигал им туда-сюда возвратно-поступательным образом.

Фантазия кубинцев во всем, что касается секса, неистощима. Им нравилось дразнить советиков рассказами и изображением того, как они мажут своим мучачам самые соблазнительные места «con miel» — медом, а потом слизывают и обсасывают их. Или как во время карнавалов тонкой струйкой льют из бутылки «сервесу», пиво, на пупок любимой. Струя стекает по нежному животу вниз — к самому заветному месту, и они пьют влагу, как из раскрытой их шаловливыми пальчиками раковины или священного сосуда. А мучачи забавляются тем, что смазывают мужской инструмент, pinga, медом и лакомятся им, как бананом, - platano con miel.

При этом кубинцы ссылались на высказывание некого национального философа: все, что делается в постели, — прекрасно. И напрасно русские привередничают и строят из себя целомудренников. Природа подарила людям прекрасные инструменты для самодеятельного творчества — мужчине смычек, а женщине скрипку. Но чтобы извлекать из них звуки, полные упоительной гармонии, нужна богатая творческая фантазия. На скрипке попиликать может и дурак, а по-настоящему сыграть - только такой маэстро, как Паганини.

Скрипка с медом и пивом — оригинально! Смычек с медом — тоже замечательно! Но это лишь малые фрагменты из симфонии «Постель». Человечество непрерывно пишет ее с неустановленного начала веков и растянет это сочинение в бесконечность.

Глава 29. Опасный соперник

Кари и Барбарина пришли сразу после захода солнца. Симонов жарил котлеты на ужин в расчете на пять персон, пребывая в привычном режиме ожидания кубинок. Наконец в открытую балконную дверь он краем глаза увидел, как со стороны водонапорной башни с красным фонарем на макушке — с того места, где советских компаньерос очаровывал своим искусством местный эксгибиционист-затейник, - обозначились их темные силуэты. Они осторожно скользили по крутому склону, по ими протоптанной тропинке, слабо подсвеченной лампочками, зажженными на некоторых кухонных балконах дома советиков. Он вышел на свой балкончик и трижды щелкнул выключателем. Кубинки в ответ на световой сигнал помахали рукой. Через пару минут он услышал осторожные шаги на лестнице и мышиное царапанье в дверь. В комнату они вошли, как всегда, на цыпочках, запыхавшимися, с таинственным и напуганным выражением лица. И сразу засияли от счастья, что проскользнули незамеченными бдительными «крысами» и их завистливыми супругами. Последовал стандартный вопрос:

- Ибан дома?

Благодаря Штирлицу и кубинкам Голосков и Симонов стали звать Сапегу «портайгеноссеном Ибаном». Ивану это почему-то страшно не нравилось. В ответ он начинал нецензурно выражаться, напоминая родным сердцу каждого славянина матом о своем казацком происхождении.

— Ivan no esta, pero Roberto Erera se ha ido hace una media hora. - Ивана нет, а Роберто Эрера ушел полчаса назад.

Лучше бы Симонов этого не говорил. Первой реакцией мучач на это известие было немедленно сбежать из данной квартиры. Но Симонов успел им напомнить об умирающем от ран Вовике. И ему были весьма кстати милостивые самаритянки.

— Что вы его так боитесь? — притворно удивился Симонов. — Es un hombre bueno. ( Хороший, мол, мужик). Я вместе с ним работаю, рядом сидим. Он меня учит плохим испанским словам, я его — русским.

— Как меня Бобик, — подытожила Барбарина. — Где он? Он спит?

Барбарина с русскими говорила только на русском. Для практики. Как Симонов — на испанском и английском и Карина на английском. Все практиковались. Вовик тоже преуспел, особенно в матерном иностранном. Глубже, как и большинство советиков, вникать не хотел. «Зачем? Больше все равно сюда не пустят. Пусть кубаши наш язык учат. Им будет что почитать в оригинале –Пушкин, Толстой, Лермонтов». И за два-три года советики могли дубово изъясняться только на торгово-закупочные темы без соблюдения падежей, спряжений, предлогов и прочих «архитектурных излишеств». А портайгеноссен Ибан как впервые произнес местоимение «nosotros» (мы) на русский манер: «нос отрос» — так уже и не смог преодолеть это препятствие за год общения с братьями по одному лагерю. И гордился тем, что и он владеет двумя языками — украинским и русским, которых кубинцы не знают. Кроме того, он помнил несколько немецких слов из своего сельского детства в условиях фашистской оккупации и учебы в школе и институте. Это давало ему право утверждать, что некогда он «усе бачил и быйстро гутарив по-германски». Ну а теперь «трошки позабыв».

В этом он мало отличался от других. Большинство собеседников, узнав, что Симонов говорит на испанском и английском, пускались в воспоминания. Они еще в школьные и институтские годы поражали своих «немок» или «француженок» бойкой речью с баварским или марсельским прононсом. А в институте с упоением читали доступную в те времена зарубежную периодику — газеты «Юманите», «Нойес Дойчланд» ил «Морнинг стар» — на досуге. Симонов только усмехался.

Из трех переводчиков из информационно-технического отдела НПО, где он работал в Союзе, только одна могла мало-мальски с ним объясняться на «инглише», упорно зазывая его побеседовать с ним в неофициальной обстановке. Она только что закончила инфак пединститута и имела такие потрясающие формы и маково-нежный цвет лица, что Симонов, что с ним редко случалось, вдруг спасовал. Тем более что для начала она пригласила его на массовое культурно-массовое мероприятие — футбольный матч в Ачинске в выходной день. Когда было особенно сложно уйти из-под гласного надзора жены, постоянно подозревавшей его в одном из смертных библейских грехов. Да и в Ачинске он мог повстречать на матче не меньше десятка знакомых.

Сейчас Симонов уже не смог вспомнить ее имя. Только отчество: Родионовна. После его отказа принять участие в футбольном матче она утратила к нему всякий интерес. А через какое-то время он встретил Родионовну в длинном коридоре второго этажа, несущей ему на встречу вспухший, как дирижабль, живот. После краткой беседы на русском выяснилось, что Родионовна счастлива в браке и на днях отбывает в декретный отпуск. Футбольный матч закончился не в пользу Симонова.

Но надо уметь и проигрывать. К тому же после родов Родионовна, превратившись в кормящую маму, расплылась и безвозвратно утратила сексапильные формы. Поэтому у Симонова пропало всякое желание вести с ней беседы на спортивные и гуманитарно-просветительные темы на любом известном им обоим языке. Осталось только чисто мужское сожаление об упущенной возможности да ее общая тетрадь с переписанными в нее любовными стихами поэтов всех времен и народов — от сонетов Петрарки и Шекспира до Есенина и Беллы Ахмадулиной. Хотя общение на почве любви к языкам и поэзии могло закончиться построением дирижабля с его непосредственным участием.

— Какого хрена вы там шепчетесь? — обозначил Вовик свою жизнестойкость. — Валите сюда! Шурик, приготовь что-нибудь, гулять будем.

Барбарина первой вошла в его комнату и включила свет. Обе девушки несколько мгновений ошарашено смотрели на раненного героя под потной простыней и вдруг принялись сначала тихо, а потом с неудержимым напором хохотать. Перекошенное серо-буро-малиновым фингалом лицо кудрявого красавца и вправду превосходило по своей импрессии маску любого клоуна.

Вовик недоуменно уставился на них, перевел взгляд на Симонова. И тут что-то внезапное произошло с Симоновым: из него сначала тугим комом, а затем горячим облаком вырвалось неудержимое кудахтанье. Он гоготал и над недоумевающим и как будто испуганным Вовиком. А за одно и над девчонками, и над всей этой глупой ситуацией.

Вовик тоже заразился внезапной истерикой и начал конвульсивно дергаться под простынею, словно его било электрошоком.

— Перестаньте, сволочи, гоготать! — выкрикивал он сквозь болезненные всхлипывания. — Мне же больно смеяться! Ой, заткнитесь, суки!..

Симонов по собственному опыту знал это ощущение боли и беспомощности: лежишь в палате со сломанными ребрами, а кто-то травит анекдоты. Так с ним было, когда его в юности сбил грузовик. В ту ночь он угодил в институт ортопедии и восстановительной хирургии в Казани. Вокруг ржут над анекдотом такие же покалеченные жеребцы, тебя подбрасывает на койке от судорожных усилий сдержать смех, и от этого боль только усиливается.

Симонов с трудом уговорил девушек утихомириться, нарисовать на своих лицах сострадание, и после этого заседание у постели поверженного светлокудрого воина продолжилось до самого утра. Барбарина утвердилась на краю его кушетки. Это угрожало Вовику - в случае непрочности конструкции последней - поломкой дополнительной пары его хрупких ребер. Кари и Симонов сели рядом на стулья перед столиком, сколоченном Вовиком из подручных материалов в те дни, когда он был еще полон здоровья и нерастраченных до конца на свою мощную подругу сил.

На столе стояли бутылки «Арарата», «матусалена», стаканы и две тарелки: одна с «платанос», «наранхас», «лимонес» — бананами, апельсинами, лимонами, а другая — с нашей консервированной розовой свиной колбасой, изготовленной где-нибудь в Коломне и доставленной в Моа автолавкой из Гаваны. Из Нью-Йорка было бы гораздо ближе, но не дешевле: доллар не сравнить с деревянным, никому в мире не нужным, советским рублем.

Это очень доходчиво объясняли советикам и кубинцы, и наши моряки, привозившие на сорокатысячетонных сухогрузах серу на здешний никелевый комбинат. Моряки, стоило их выпустить на берег, тут же разбредались по городку и производили с аборигенами запретный change - обмен. Меняли новое и поношенное барахло – свои рубашки и брюки, кофточки, юбки и туфли жен и любовниц - на ром, попугаев и оставшиеся у некоторых кубинцев с дореволюционных времен бумажные доллары и даже на более редкие золотые песо и доллары начала века. Революция их обесценила, как у нас царские деньги и керенки. Невыездным островитянам все равно их было некуда девать. Говорили, что этим опасным валютным бизнесом грешили и сухопутные советики, особенно в Гаване.

— Но это ты, Шурик, мне своим локтем кости покрошил, — пожаловался Голосков перед первым тостом. — Я ору, стону, от боли спасу нет, а ты блаженствуешь на мне, как на Карине.

Карина сразу нервно «закекала»:

— ? Que, que habla de mi? - Что, что он обо мне говорит?

— Говорит, я сломал ему ребра своим локтем, потому что ревную его к тебе, — сказал Симонов по-английски.

Карина не поверила переводу, но рассмеялась.

— Ты чо ей залупил? Чо она смеется? — всерьез возмутился Вовик. — Мне ни вздохнуть, ни пернуть, а вы гогочете.

Теперь уже на Симонова напал глупый смех, и все принялись смеяться вместе и вспоминать подробности прошлой ночи. Особенно досталось Анхелю и Лидии за их «путерию» — за недостойное поведение, мягко говоря. А точнее - за блядство. Но Барбарина, разгадавшая коварные планы Вовика в отношении Лидии, предупредила его добродушной, но суровой сентенцией:

- Если опять, Бобик, будешь думать, как мне изменить с другой женщиной, все будет очень плохо тебе. Потому что моя бабушка была, я не знаю, как это говорится по-русски, una bruja.

- Колдунья, - подсказал Симонов, подивившись своей шутливой догадке.

- Да, да, Саша! Колидуней. И она была настоящая indiana - женщина индейского народа. Она научила меня делать разные волшебные вещи, и ты можешь не быть мужчиной, если изменяешь меня.

— Ух, ты, толстая ведьма! — возмутился Вовик. — Я тебя сегодня же пару раз изменю.

Барбарина намек поняла и таяла от предвкушения такой измены. Карина требовала от Симонова точного перевода. Теребила за плечо и жарко дышала ему в ухо. Для нее языковая ситуация была самой трудной. Она целиком зависела от Барбарины и Симонова — как, когда и насколько точно они переведут сказанное другими.

Барбарина от подруги отмахивалась, и вся тяжесть работы ложилась на Симонова. Он переводил, крепко прижимая ее к себе. Пили и курили. Дым крепкого сигарного табака напугал даже кукарач: ни одна из них не рискнула в эту ночь высунуться наружу и прохрустеть на свободе первобытными крыльями. Зато москиты обрадовались появлению девушек и ласкались к ним с кровопивной нежностью. Вовик стонал при каждом неосторожном движении.

Окно Голосковской комнаты было обращено в ту же сторону, что и кухня — к откосу, вырезанному в теле холма для террасы под строительство дома. Из-за этого, как ни открывай «персиану»,— жалюзи — спальня не продувалась в любое время суток, и духота носила хронически застойный характер. Переносить ее помогал здесь беспрестанно жужжавший, покачиваясь на высокой стойке зарешеченными вращающимися лопастями, трехскоростной японский вентилятор Sony. Советикам, несмотря на их превосходство в покорении космоса, он чудом техники. Вентилятор полагался один на всю квартиру, и его перетаскивали из комнаты в комнату. Вовику он, как правило, доставался на ночь. Без него он, из-за перегрузок в общении с Барбариной, давно бы отдал концы в результате кислородного голодания.

Да, было тесно, душно, некомфортно. Зато для них эта комнатка казалась единственным местом безграничной вольности на маленьком острове, где кучка узурпаторов тиранию подменила высоким именем Свободы.

— А что вы так испугались Роберто Эреры? — в какой-то момент вспомнил Симонов. — Откуда вы его знаете?

Карина и Барбарина обменялись долгими взглядами, словно молча посовещавшись, стоит ли открывать занавес таинственности в отношении вышеназванного компаньеро.

— Он нехороший человек, — первой бросила камень в сторону испытанного оспой сегуридатчика Барбарина. — Его здесь все знают и боятся.

— А что у него пинга больше, чем у меня? — поинтересовался Вовик.

— Ты, Бобик, очень несерьезный человек! — надулась подруга дней его суровых. — Если он приходил, он что-то знает про вас.

— А если ты индейская колдунья, то должна знать, что знает он. Может, ему Анхель или Лидия про нас настучали.

— Что значит — «настучали»? Говори по-русски понятно. Я не все понимаю. Не надо шутить. Это очень опасно. Эрера - плохой человек.

У них, как заметил Симонов, существовало более четкое разделение обитателей человеческого сообщества - на хороших и плохих особей. У нас подонки давно придумали себе оправдание, погасив в душе лампу Диогена: нет такой должности — хороший человек, и, значит, все души прекрасные порывы никому не нужны. И даже вредны. Они подрывают авторитет и нарушают покой мерзавцев на высоких должностях с соответствующей им зарплатой.

Симонов едва поспевал переводить на английский для Кари. На ее лице снова застыли испуг и напряженность, словно она ожидала какого-то страшного известия. Не только глаза и лицо — все существо отражало ее внутреннее состояние — как цвет неба в спокойном зеркале озера.

А в Симонове вдруг всколыхнулся протест и желание защитить Эреру. Ему этот тронутый оспой рыхлый, похожий на повара или пекаря сегуридашник нравился за свое немногословие, печальную задумчивость, грубоватый юмор и трудолюбие. В отличие от большинства кубинцев, не способных усидеть на одном месте больше десяти минут, он мог своей таинственной писаниной и начертанием под линейку разных таблиц заниматься, не поднимаясь, часами. И даже не редко отказывался от поездки на обед, чего другие его соотечественники не допускали ни при каких обстоятельствах. Он никогда не вступал в жаркие споры, возникавшие здесь по любому пустячному поводу. Он как бы всегда парил над схваткой и не брал на себя роль судьи. Хотя, как казалось Симонову, спорщики ожидали от него особого мнения. Но он оставлял его при себе вместе со своей неопределенной добродушной усмешкой. Или, возможно, четко формулировал его в своих кондуитах в назидание потомкам.

 — Что вы на него накинулись? — спросил Симонов Барбарину и тут же перевел этот вопрос для Карины. — По-моему, нормальный амиго, заботится о советиках, как отец родной. Y muy trabajador — прекрасный работник.

— А ты знаешь, Шурик, где был Эрера перед тем, как приходить к вам? — Барбарина злорадно растянула сжатые губы в тонкую гитарную струну. И, как это с ней бывало в минуты душевных вихрей, начала делать элементарные ошибки в русской грамматике. — Он приходить к нам и хотеть знать, где Каридад Пеньальбер Лескай.

Симонов испытал короткий приступ страха, словно что-то холодное и скользкое прикоснулось к чему-то там, в груди. Такое бывало с ним в армии, когда он как будто бы благополучно возвращался из самоволки и вдруг дневальный блажил на всю роту со своего поста в коридоре: «Курсант Симонов, к старшине!..»

— А на кой ему Карина? — спросил он, хотя смутные догадки замелькали в мозгу, как кинокадры при обрыве пленки. — Она его секретный агент?

— Шурик, не надо шутить, пожалуйста. Я не очень поняла твою шутку, конечно, но…

Она сделала долгую паузу, пристально уставившись на Кари. И что-то очень быстро и невнятно спроса ее. Карина отрицательно затрясла головой: «No, no, no...» Барбарина резко отмахнулась и выдала очередную информацию к размышлению:

— Эрера любит Карину и хочет на ней жениться. Здесь многие хотят на ней жениться, только она не хочет идти замуж.

— Здравствуй, жопа-новый год! — со стоном прокомментировал это сообщение Вовик. — Он что, говном обожрался? Ему уже под сраку лет, если не больше. Ну, Барбарина, сколько ему лет?

— Ему тридцать пять лет, Болодя.

- Значительно меньше, чем мне, — грустно сказал Симонов, уже поняв, о каком женихе говорила ему недавно Кари.

Тогда он воспринял ее слова за шутку. Да если и поверил, то жених, ему подумалось, был где-то в абстрактном далеко, — не ближе, чем в Сантьяго. А он, оказывается, маячил своим курчавым тупым затылком целыми днями перед его носом, и что-то строчил, чертил свои таблицы, записывал матерные слова под диктовку Симонова. И теперь в благодарность за науку взял его фактически под гласный контроль. Любовный треугольник с детективной завязкой замкнулся у него на шее.

— Прости, Шурик, — повинился Голосков, прикрывая ладонью оккупировавший всю его правую щеку фонарь, — ты не в счет. И вне конкуренции. У вас с Кари - любовь, а этот козел хочет вам помешать. Я его в следующий раз попру отсюда вниз по лестнице к едрене фене. А ты, Карина, какого хрена его боишься? Скажи, что в партком их пожалуешься, — сразу отстанет! У них, говорят, партийным за блядство «кохонес» с корнем вырывают.

Вовик проимитировал это суровое партийное взыскание на себе: откинул одеяло и, ухватив растопыренной ладонью обтянутую, как у певца Леонтьева, выпуклость под белыми плавками, как бы метнул ее в темное душное пространство, застывшее в щелях жалюзи. Симонов подумал, что под этим окном, возможно, их слушает умирающий от злобной ревности его соперник-контрразведчик и точит свой кинжал.

Кубинки дружно прыснули в ответ на выходку Вовика. И это сразу разрядило ситуацию. Чокнулись, выпили по глотку, и все встало на свои места. Влюбленный сегуридашник сам был под колпаком партийной дисциплины и заложником сурового разоблачения его преступной страсти. Симонов вспомнил, как Эрера как-то спросил его: «А почему коммунистам не разрешается иметь других женщин — только жену? По-моему, это ханжество». Симонов отшутился: «Тебе лучше знать — ты коммунист. Поэтому я и не вступил в партию».

И все же Симонов продолжил тему:

— Эрера мне сегодня говорил, что у него в Ольгине свой дом, жена, двое детей, больная мать. Почему он их сюда не возьмет? Что, ему квартиру не дают? Где он здесь живет? В общежитии?

— Никто не знает, где он живет, — сказала Барбарина. — Роберто здесь в командировке, как я и Кари. Таких здесь очень много. Мы работаем двадцать два дня, а потом на неделю едем домой. Это бесплатно. Мама Эреры очень больна. Она ... Я забыла это слово по-русски. По-испански это — esta loca, demente.

- Сумасшедшая? — волна жалости подступила к сердцу. Почему-то не к матери, а к Эрере.

Показалось странным совпадение в их судьбах: то же самое произошло с матерью Симонова за полгода до ее смерти. Раковые метастазы пробрались из желудка и легких в мозг, и она убегала из дома сестры на станцию, раздетая, без копейки денег, чтобы уехать из России к нему, в Сибирь.

— Откуда вы знаете? — спросил Симонов.

— Эрера нам сам говорил, — сказала Барбарина. — Он учился в моей группе русскому языку. Не долго, только два месяца. Потом сказал, нет времени учиться. Мне было жалко, когда он не стал ходить в академию. Он был хорошим студентом. Я думаю, он знает русский язык лучше меня, только не хочет показать. Он, может быть, учился в Советском Союзе. Не говорите при нем что-нибудь плохое, он может все понимать и вам сделать плохо. Он с Кариной познакомился в академии. И сразу стал любить. Как Саша. Но Кари сказала ему, что у нее есть novio — очень ревнивый жених. И просила его быть мужчиной и оставить ее. А он говорил, что хочет иметь ее своей женой.

Эта аналогия не подняла Симонова в собственных глазах. Жизнь баловала его разнообразием с детства, и он давно перестал удивляться ее выкрутасам. Но эта ситуация не сулила приятных последствий.

Карина, уже немного пьяная, напряженно слушала подругу с застывшей полуулыбкой на полных полуоткрытых губах, понимая только по именам, что речь идет о ней и Роберто Эрере. Потом резко отвернулась и обвила Симонова гибкими, как лианы, руками за шею и зашелестела в ухо:

— Be quiet, be quiet. - Успокойся.

То же самое она говорила ему, когда он пытался преодолеть барьер недоступности к ее самому дорогому природному сокровищу.

— Эрера никогда тебя не спрашивал обо мне? — спросил он ее по-английски.

— Нет. Я бы все равно ему ничего не сказала. Может быть, ему донесли, что ты ходишь в академию. И что иногда с Вовиком вы заходите в наше альберге.

— Об академии он знает от меня и от Луиса Ариеля.

— Я ему сказала, что не люблю его и не хочу разрушать семью и оставлять детей без отца. А он сказал, что пусть его выгонят из партии, но он все равно добьется, чтобы я стала его женой. ?Me crees? - Ты мне веришь?— закончила она по-испански.

-? Como no? – А как же? — сказал Симонов.

И с чувством, похожим на обреченность, подумал: сколько бы он ни жил здесь и как бы ни был близок с Кариной, и как бы много ни было у него друзей из кубинцев, и как бы хорошо он ни овладел испанским, он никогда не сумеет понять всех премудростей жизни этого народа. Существует некий дух и тонкость взаимоотношений между этими людьми, похожих на подземное течение таинственных источников. А если что-то он узнает и поймет, то никак не сможет повлиять на события, оставаясь для всех sovietico estranjero — советским иностранцем.

Впрочем, он уже не первый раз был за границей и иногда спрашивал себя, смог ли бы остаться в другой стране без надежды вернуться в Сибирь. Он не относил себя к задуренным партийной пропагандой патриотам, но от одной мысли о невозможности возврата на родину веяло могильным холодом.

Где-то заполночь на лестнице послышались тяжелые шаги. Потом донеслось угрюмое ворчанье существа, пытавшегося вставить ключ в замочную скважину. Лампочки в подъездах, как и в родном Союзе, выкручивались неуловимыми любителями легкой наживы или пережитками проклятого дореволюционного прошлого с завидной регулярностью.

Симонов понаслаждался с минуту адскими муками запорожца, осторожно снял с плеча легкую руку Карины и пошел открыть дверь.

— А я думал, вы уже спите, — сказал Иван, таращась на Симонова красно-синими глазами, подернутыми ромовой пеленой. Но, увидев в открытой двери кубинок, вдруг по-юношески засмущался и заспешил в свой мавзолей с выпотрошенными и наформалиненными лангустами, черепахами, барракудами, морскими звездами, караколами и зубатками.

— Мы не спим, Иван Маркович, потому как ждем вас, — печально промолвил Симонов. — Проследуйте в спальню товарища Голоскова и удостоверьтесь лично, к чему нас может привести элементарная неосторожность и пренебрежение к технике безопасности в бытовых условиях.

Черно-синий обширный фингал на дотоле прекрасном лице Вовика произвел на портайгеноссена, несмотря на его явно заторможенное ромом состояние, глубокое впечатление. И он с чувством глубокого взаимопонимания и искреннего сочувствия выслушал краткий доклад Симонова, в присутствии двух свидетельниц с кубинской стороны, об обстоятельствах происшествия на горном склоне рядом с поликлиникой.

— Я сам там совсем трезвый сколько раз чуть не падал, — сказал Иван, задумчиво глядя на бутылку с «матусаленом». — Давно это было?

— Часа три назад, — с легким стоном выдавил из себя Вовик. — Пошли с Шуриком погулять по поселку, на обратном пути... Босоножки на кожаной подошве - скользкие, как лыжи. Даже сообразить не успел, как грохнулся на правую сторону — и мордой, и боком. Боюсь, ребра сломал о какой-то выступ. Вот боль снимаю.

— А девушки с вами были? — спросил Иван совершенно трезвым голосом.

— Что ты, опупел? — слабым голосом возразил Вовик. — К нам Эрера приходил. Я спал, правда, а Саша с ним посидел, потолковал. Девчонки пришли с час назад.

Симонов сходил на кухню за стаканом и плеснул каждому по глотку. Иван стал отказываться.

— Мы обидимся, товарищ Иван, — сказала Барбарина. — Вы не хотите выпить с нами за Новый год?

- Так он уже вчера наступил! Скильки можно? Я только что со Смочковым, Эрерой, Матео и другими советскими и кубинскими компаньерами сидали у красном уголку и культурно так выпивалы. А чтой-то вдруг к нам Эрера приходил? Чем интересовался?

В птичьих глазах Сапеги отражалось непонятное беспокойство.

— Просто навестил, — сказал Симонов. — Ему нравится со мной говорить на испанском и русском. Учимся друг у друга. Выпили, потолковали за жизнь.

— Доброе дело. Я его к себе сейчас звал — отказался. Что-то объясняет мне: Сача, Сача… Видно, хотел сказать мне, что у нас уже был. Да и о чем ему со мной без толмача гутарить? А ты почему, Володя, к врачихе не обратился сразу? К Гале.

— Я бегал, — сказал Симонов. — Но у них было закрыто. Да и чем она поможет? Нужен рентген. Вовик решил потерпеть до завтра. Галя отведет его к хирургу - в поликлинику.

— А-а, черт! Я и запамятовал. Она со своим мужиком с нами тогда тоже сидела у красном уголку. Ладно, пойду спать, не стану вам мешать. Buenas noches, companeros.

Все радостно рассмеялись: это была первая фраза на испанском, услышанная ими от Ивана. Интернациональные активидады закономерно укрепляли его память, и он становился полиглотом. Потом они еще с полчаса шумно гадали, поверил ли он им. И радовались тому, что Эрера отказался от приглашения вновь посетить сей уголок земли обетованной. Единственное свободное пространство на этом острове Свободы.

Глава 30. «You have had me!..»

В своей комнате Симонов зажег свет и присел рядом с Кариной на кушетку. Один полог марлевого маскетеро, похожего на крошечную палатку, был откинут наверх, и их головы касались натянутого над ними шнура.

Как всегда в минуты напряженного ожидания очередной атаки Симонова на ее невинность, Карина сидела неподвижно, опустив очи долу и по-детски засунув палец в рот, словно заранее обидевшись на него. А ему меньше всего хотелось портить эту ночь новыми домогательствами. Вся агитационно-разъяснительная работа была неоднократно проведена, возражения выслушаны, проанализированы и признаны умом очень убедительными. Но не сердцем… Ему просто было с нею хорошо и покойно. И в этом смирении плоти чудилось нечто очистительное, словно он отрекался от порочного начала своего существа.

***

Пока длилось это молчание, Симонову вспомнилось, как лет двадцать назад он познакомился с крепкой высокой девушкой в Ленинском садике - напротив Казанского госуниверситета. И в тот же вечер, дав вахтеру двадцать рублей на бутылку, с риском быть изгнанным из вуза, провел новую знакомую в студенческое общежитие.

В его комнате на втором этаже они за мирной беседой распили бутылку «сучка», закусывая квашеной капустой с черным хлебом. Она призналась, что недавно разошлась с мужем. И, когда на дне бутылки оставалось граммов сто, безоговорочно легла с ним на узкую железную койку. Спать на ней  можно было только в два этажа.

Для него было полной неожиданностью яростное сопротивление, когда он стал снимать с нее последнюю деталь дамских принадлежностей, чтобы приступить к завершающему этапу дерзкой операции.

«Вы гарантируете себя?» — спрашивала она его с десяток раз. А он спьяну не понимал вопроса и тупо пыхтел: «Конечно... Конечно, гарантирую!..»

Довольно скоро дальнейшая борьба ему показалась бессмысленной и унизительной. Он обиделся и, повернувшись лицом к стенке, уснул.

Где-то далеко за полночь вернулся из своих регулярных похождений изрядно поддавшим его сосед по комнате Руслан Абдуллин. Поселиться вместе их понудили взаимные симпатии. Симонову нравился маленький и очень подвижный с красивым лицом и гусарскими повадками третьекурсник. Он постоянно носил офицерскую форму баз погон и походил на мальчика, играющего роль военного в школьной пьесе. Другой одежды у него просто не было.

Из истребительной авиации Руслана выгнали за связь с женой командира родного полка, а из Московского авиационного института и компартии — за нежелание дальше жить с собственной женой.

Чтобы избавиться от преследований экс-супруги и завершить образование, пришлось из столицы Союза мигрировать в столицу автономного Татарстана. Здесь, несмотря на «волчий билет», знакомые отца - высокопоставленные татары, не устрашившись нажить себе неприятности, пристроили брата по крови, но не знавшего ни бельмеса из татарского языка москвича, на приборостроительный факультет не менее престижного, чем МАИ, Казанского авиационного института.

Руслан открыл дверь своим ключом. Увидев Симонова спящим рядом с женщиной в освещенной комнате, он принялся дико хохотать: «Никогда бы не подумал, что можно заснуть рядом с такой роскошной дамой! Что с тобой, Саш? Ты не слишком заучился? Или у вас на радиофаке все такие?» Симонову подначка показалась обидной, но он не стал лезть в бутылку, тоже засмеялся и попробовал оправдаться: «Так она то ли дипломат, то ли шпионка: требует от меня каких-то гарантий. Я ей обещаю самые гарантированные гарантии и не могу допереть, в чем они заключаются».

«Вот в этих одноразовых изделиях, мой боевой друг!» Руслан запустил в нагрудный карман два пальца и бросил, чуть ли не в лицо ему, упаковку презервативов.

Теперь уже хохотали втроем. И, когда утомленный ночными трудами Руслан заснул с легким храпом, Симонов использовал «гарантии» в полном объеме. А сейчас он не мог вспомнить ни лица, ни имени той двадцатитрехлетней женщины. Она приходила в общежитие еще раза три, его вызывали спуститься на вахту, но он просил передать: « Меня нет - и не будет!»

***

— ?Por que te ries? — нервно спросила Карина, вынув изо рта палец и дотронувшись до его плеча. — Почему ты смеешься? Надо мной?

— Что ты? Просто вспомнил один смешной случай.

— Расскажи. Я хочу о тебе все знать.

— В другой раз. Давай спать, Карина. Скоро утро и надо идти на работу.

 — А я не хочу спать. Я хочу курить. И говорить с тобой и смотреть на тебя.

— Мы можем это делать на кровати. Согласна?

Он уже не замечал, на каком языке говорит. На русском, на испанском или английском?.. Навалилась смертельная усталость, и он хотел только одного — лечь и уснуть.

— Тебя раздеть? — спросил он шутливо.

Карина посмотрела ему в глаза и неожиданно сказала по-русски — очень резко, с детским вызовом:

— Да! — И уже на родном: — Ayudame, por favor. - Помоги мне, пожалуйста.

Ему показалось, что у него отнимаются ноги. Он какое-то время сидел неподвижно, не веря своим ушам и думая, что это очередной розыгрыш, пришедший из неоткуда в ее капризную голову.

— ?Ayudame, Shurik! — повторила она настойчиво, назвав его полюбившимся ей именем, усвоенным из арсенала Вовика. и не требуя погасить свет.

Симонов встал перед ней и не очень решительно и неумело снял с нее сиреневую, в обтяжку, кофточку. Потом Кари молча ткнула пальцем в белый атласный бюстгальтер. На черном рынке он стоил бешеные деньги не меньше ее месячной учительской зарплатой. Но ради красивой одежды кубинки готовы на самые отчаянные жертвы.

Карина села на кушетку и уткнулась лицом ему в живот. Он к своему удивлению быстро разгадал секрет двух застежек и, сняв бюстгальтер, положил его на подушку рядом с кофточкой. И не мог отрывать глаз от возникшего перед его глазами чуда - девичьих грудей.

В своей жизни, наполненной и чистой, и порочной любовью, Симонов повидал немало предметов, отличающих женщин от мужчин, всякий раз удивляясь их красоте и многообразию. Но здесь было нечто, не поддающееся перу поэта или кисти художника! Это действительно надо было видеть и смотреть часами, не отрываясь на другие, пусть и государственной важности, дела. Не даром африканские прародительницы Карины не прятали от взглядов соплеменников свои прелести.

По форме ее груди напоминали две спелых виноградных грозди, но от них исходило невидимое, проникающее в самое сердце, невидимое глазу, таинственное сияние. И Симонову показалось смертным грехом дотронуться до этого совершенного творения природы. Он чувствовал непривычную растерянность, опасаясь одним неосторожным словом или движением разрушить хрупкую неповторимость этого мгновения.

Карина сама преодолела его нерешительность, плавно, из непостижимой бесконечности, протянув свои длинные руки к его лицу и, легко положив узкие ладони ему на щеки, притянула к себе. Он неловко, не преодолев внезапной робости и смущения, обнял ее, почувствовав, как ее груди трепетно напряглись на его груди. И потом они долго и страстно, как это было уже не раз, целовались.

Он осторожно, словно боясь спугнуть, положил ее на кровать и лег сверху, не раздеваясь. И продолжал целовать ее губы, грудь, обнаженный живот, и оба они, тяжело дыша, изнемогали от желания. Не верилось, что это блаженство можно прервать. И вдруг она порывисто, словно очнувшись от наваждения, оттолкнула его от себя и попросила помочь ей встать. Он послушно встал босыми ногами на прохладный каменный пол и подал ей руку, с тоской думая, что она сейчас оденется и уйдет. Но она неторопливо сняла со спинки стула его желтую рубашку, накинула на себя, как распашонку, и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

Воспользовавшись передышкой, Симонов быстро разделся, выключил свет, полностью раздвинул жалюзи на окне и лег под простыню. Свет от уличного ртутного фонаря наполнял комнату синевато-мертвенным светом. На балконе у Комаровых что-то бормотал в своей клетке попугай и слышался шипучий свист снизу, от дороги, - сифонил трубопровод расплавленной серы, перекачиваемой из порта на завод. Симонов невесело подумал, что недалеко то время, когда ему придется вариться в аду в этом вонючем продукте. И задался вопросом, кто Карина - католичка, баптистка, протестантка? Православных здесь называют ортодоксами. А у него у самого какая вера? Коммунистическая? Но над этой лажей уже давно все смеются. О хрущевской программе, обещавшей наступление эры коммунизма в Союзе в восьмидесятом году, стыдливо молчат. А на новую ни ума, ни решимости отказаться от старой сказки не хватает. Морочат народу мозги и талдычат об очередной стадии построения коммунизма - каком-то развитом социализме. А сейчас, значит, царствует недоразвитый, дебильный, этап нашего неуклонного движения вперед. И надо радоваться этой подмене коммунизма на дебилизм, утешая себя фарисейской демагогией и бесконечным ожиданием приближающегося светлого будущего отечества.

Нет уж, лучше думать о том, как быть с Кариной - трахать или отказаться от эгоистичной идеи построения своего удовольствия на несчастии любимого существа. Это же твоя, Симонов, теория: с какой стати мужчина должен быть благодарным женщине за доставленное наслаждение? Как будто она в этом процессе бесконечно страдала. А на деле имеет место эквивалентный товарный обмен: ты мне, я тебе - к обоюдному удовольствию. Правда, степень риска разная...

Карина неслышно вошла в комнату и в голубом полумраке отыскала полотенце. Симонов повернулся на правый бок, притиснулся спиной вплотную к стене и приподнял простыню. Карина сначала присела на край кушетки и через несколько секунд, тяжело вздохнув, легла спиной к Симонову. Он накинул на нее край простыни, с замиранием сердца ощутив, что она была совершенно голой и прохладной после душа.

Какое-то время они лежали, не двигаясь, словно парализованные. Шевелиться не позволяла кушетка: она была настолько узкой, что при любом резком движении Карина могла свалиться на каменный пол. Однако и лежать неподвижно, прижавшись всем своим голым телом к голой африканке, тоже было невозможно. Он обнял ее левой рукой и провел ладонью от низа гладкого, как черный атлас, живота до груди и нежно, боясь причинить боль, вобрал прохладную напряженную гроздь в свою ладонь, опасаясь, что Карина сейчас же вскочит с постели, и наметившееся единение душ и тел, разрушится в одно мгновение, как при взрыве. Но она лежала неподвижно - только чувствовалось, как по ее спине пробегала мелкая дрожь. И он сам, словно заразившись, невольно стал дрожать, сжимая зубы и какое-то мгновенье не зная, что делать дальше. Потом крепко прижал к себе девушку и всем вытянутым в струнку телом соскользнул по кушетке к заднему ее краю - там не было спинки - и встал на ноги.

- ?Que ha pasado? - Что произошло? - испуганно спросила Карина.

Глаза окончательно привыкли к полумраку, и он видел отсвечивающие белки ее глаз. И сознавал, что и она созерцает его наготу: он стоял у нее в ногах лицом к открытым створкам жалюзи, и наружный ртутный фонарь, наверно, делал его похожим на вампира.

- Nada. – Ничего, - сказал он срывающимся голосом. - Принесу стулья из гостиной и расширю кровать. Иначе ты свалишься на пол.

Карина с головой нырнула под простыню.

Симонов открыл дверь и вздрогнул: от него, пригнувшись, метнулась темная тень и, обогнув стол, бесшумно скрылась в комнате Ивана Сапеги. Кроме стража коммунистической морали, там никого не могло быть. Пойти и начистить ему харю? Усыпить бутылкой с ромом по лысой башке? А чего этим добьешься? Наверняка потеряешь Кари. Уйдет - и больше никогда не появится здесь. Он покрепче прикрыл за собой дверь, заглянул в комнату Ивана - тот лежал, как и Карина, с головой под простыней - и мрачно пригрозил:

- Мудак! В следующий раз сверну набок твой длинный паяльник. И сам напишу заявление в партбюро о твоем моральном разложении.

Пока Симонов переносил стулья в свою спальню, Карина несколько раз беспокойно спрашивала, с кем он разговаривал. Симонов отмалчивался, придумывая версию. От злости ничего не шло на ум. И только когда улегся с краю на импровизированную постель, сказал, что поприветствовал Ивана, посещавшего туалет по партийным делам.

Лежать на стульях, застеленных одеялом и демисезонным пальто, оказалось не так уж и плохо. К тому же он подал Карине в постель стакан с ромом и кусочком шоколада, не забыв и о себе. Они пили ром, лежа на спине, и Симонов, ощущая левым боком нежное и неприступное тело девушки, разрабатывал в голове план очередного «штурма крепости Монкада». А пока надо было, притушив свою похоть, усыпить ее бдительность разговорами на отвлеченные темы. Тем более что ему и на самом деле хотелось знать как можно больше о ней. Для этого ему удобней было говорить на английском.

Его внезапное охлаждение, похоже, обеспокоило Карину. Она отставила стакан с ромом на тумбочку в изголовье кушетки, повернулась на правый бок и обвила его рукой, как горячей лианой. Он на миг прикрыл глаза и представил себя Тарзаном в непролазных джунглях, похожих на родную сибирскую тайгу. Он повернул голову и нежно поцеловал ее во влажные губы. И на этом ограничился  - во имя исполнения стратегического замысла.

- Tell me everything on yourself. - Расскажи мне все о себе, - попросил он очень серьезно. - Я так мало знаю о тебе, твоей семье. А мне это интересно.

- ?Mentirosito mio! - Мой маленький обманщик, - засмеялась Кари негромко, словно угадав его хитрость. - Я не знаю, что рассказывать. Ты спрашивай - я отвечу. У меня жизнь очень короткая. Это ты много видел, и у тебя было много женщин. Я очень ревнивая и могу убить тебя, если ты мне изменишь. На Кубе очень часто убивают из-за ревности. Я черная, как Отелло, и могу тебя задушить вот так!

Карина обвила своими длинными тонкими пальцами его шею. Стало щекотно, по спине побежали мурашки, но он не сопротивлялся. В голову пришла шальная мысль: а может, это самый лучший момент для сведения счетов с жизнью? Другого подходящего момента умереть любя вряд ли представится. Но у Карины пока не было повода выполнить угрозу, и она с неподдельным страхом отдернула руки и беззвучно заплакала, содрогаясь всем телом.

- Ты вспомнила сестру? - спросил он, охваченный приливом жалости и беспомощности.

Она уткнулась ему в плечо лицом и ничего не ответила. Он не стал искать слов утешения - их просто не существовало - и терпеливо ждал, пока она успокоится. И снова удивила его внезапной переменой настроения. Утерев по-детски глаза тыльными сторонами ладоней, она резко приподнялась и упала на него всем телом. Его лицо оказалось между ее персями, пахнущими молодостью и нетерпеливым отчаянным желаньем. Он торопливо стал целовать то одну из них, то другую, не веря в реальность происходящего или принимая это за ее молодое неосознанное озорство. А она соскользнула вниз, нашла его губы своими губами, и этот поцелуй не прекращался, пока он не оказался на ней с мыслью, что сейчас как бы само собой разрушится преграда, и их отношения приобретут естественность сосуществования любящих друг друга мужчины и женщины.

А потом прошло неопределенно долгое время, когда она мучила его и себя пылкой и нервозной переменчивостью, словно металась в приступе горячки. В какой-то момент она резко отталкивала его от себя и повторяла с отчаянием «?no!, ?no!», а потом, когда он начинал валиться на бок, чтобы освободить ее от своей тяжести, она судорожно обхватывала его руками и повторяла свое «?no!» - и все начиналось сызнова. Наконец с ним произошло то, что и должно происходить с каждым мужчиной в схожих обстоятельствах: он отбросил все сомнения, увеличил напор – вошел в нее, не испытывая удовольствия – только саднящую боль, когда нечаянно обдерешь палец. Она содрогнулась всем телом, выскользнула из-под него и залилась слезами, жалобно и почти истерично повторяя одну и ту же фразу: «You have had me!, You have had me!» - Ты имел меня.

Теперь уже он успокаивал ее тем же самым «no, no» - и вполне искренне. Потому что она у него была далеко не первой в жизни девственницей, и он на опыте знал, что такое «had» и «had not». Коварным обманщиком и насильником он не хотел себя признать: она сама делала до этого момента все, чтобы избавиться от хитрого природного предохранителя. А он только шел ей навстречу…

Память, совсем неуместно, подсказала почти забытое. Лет семь назад нечто подобное было у него с двадцатишестилетней библиотекаршей Машей. Она по распределению приехала в Красноярск из Москвы после окончания института культуры, работала в методическом кабинете городской библиотеки и жила в отдельной комнате в общежитской квартире. Он познакомился с ней в самолете, летевшем из Абакана в Красноярск. Позднее Маша призналась, что Симонов поразил ее в самолете знанием классической русской поэзии. Он летел из командировки с двумя коллегами по проектному институту. Перед отлетом они обильно поужинали на остатки суточных в ресторане гостиницы. Так что он был под шафе, настроен на лирический лад и вдохновенно читал случайной спутнице вирши из Лермонтова, Пушкина, Есенина и Блока. А завершил литературный перелет стихами из модных в те годы поэтов - Вознесенского и Евтушенко.

Из аэропорта они, уже глубокой ночью, на такси проехали к ней на правый берег Енисея: Маша предложила показать ему свою поэтическую библиотечку. Сборники ему понравились, а сама Мария не вызывала эротических эмоций. Для своих лет была она толстовата, крестьянским лицом грубовата, нравом замкнута и очень обидчива. Любую шутливую фразу воспринимала как насмешку над собой. Разговор с ней походил на пересечение минного поля: каждое иронично или шутливо сказанное слово вызывало в ней всплеск благородного негодования. И взгляд был хмурый и настороженный. Каким-то образом ее оправдывало признание, что она очень любила своего однокурсника, а он нелепо погиб на сельхозработах – его засыпало зерном, и он задохнулся.

В ту первую ночь Симонов ограничился разговорами о поэзии, чашкой чая и на такси уехал домой. Потом он с полгода несколько раз наносил Маше визиты вежливости на ее рабочем месте - в библиотеке. Она рекомендовала ему прочесть новинки литературы и приглашала к себе на чай - убедиться самолично, насколько обогатилась ее поэтическая библиотека.

Но седьмого ноября того же года того года в их отношениях свершился революционный переворот. В тот праздничный день под хмурым ноябрьским небом. Симонов, как и весь советский народ, успел изрядно поднабраться казенным спиртом в демонстрационных рядах со своими соратниками по работе. Потом поддался на уговоры одного подчиненного-холостяка, пошел к нему - а там девушки, водочка, танцы-манцы-обжиманцы. И домой явился, когда солнце Октябрьской революции уже скрылось на западе. Жена учинила громкий скандал, приказала убираться из дома. Вгорячах он схватил пальто и шапку, сбежал вниз по лестнице и выскочил на улицу. Остановился у подъезда и спохватился: а идти-то некуда! Варианты были, конечно, но ни к одному из них душа не лежала. И тут он вспомнил о Маше.

Денег было в обрез – на дорогу и бутылки четыре краснухи. В тот праздничный вечер с Машей они, помнится, выпили два «огнетушителя» «Агдама» или «Солнцедара». В трехкомнатной квартире она оказалась одна: все остальные девушки разъехались на праздник по домам. Поговорили о поэзии, полистали новые сборники, а ближе к полночи она расстелила на полу перину и две пышных подушки. И он лег с ней под пуховое одеяло, не подозревая, что судьба подбросила ему не поднятую целину. Потому как Маша оказалась консервативной и морально устойчивой толстухой-девственницей. Спьяну не мог разобраться, что к чему в ее многочисленных складках, начинавшихся от шеи и заканчивавшихся не трудно догадаться где. К тому же природа одарила ее силой ломовой лошади, окончившей Московский институт культуры с красным дипломом. И она то сбрасывала его с себя, как котенка, то волокла на себя обратно. Он тогда, переполненный спиртом и бормотухой, так и не понял, кто вышел победителем в новом туре Октябрьской революции. Для установления истины и завершения начатого поутру пришлось пуститься на поиски по пустым магазинам «сучка» или отравной краснухи и остаться на вторую ночь. А потом с помощью друзей в течение недели создавать себе алиби в ходе мучительного беспрерывного расследования, проведенного его женой. Зато с его легкой руки или какого-то другого органа Маша вскоре вышла замуж и, как ему сказали в методкабинете, уехала с мужем в небольшой город уже директрисой библиотеки. Даст Бог, нечто подобное произойдет и с Кариной: «Придет другой – и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала».

Он допил ром из своего стакана и, нащупав на тумбочке сигареты и спички, закурил. Карина перестала всхлипывать и осторожно потянула из его пальцев сигарету - крепкую и резкую, как дрочевый напильник, «Popularis». Раза три она шумно затянулась и вернула сигарету ему. Несколько минут они лежали молча и отчужденно, словно выжидая, кто заговорит первым. Она снова отобрала у него сигарету, затянулась и резко отбросила ее себе за голову, к окну. На удивление, окурок угодил в щель между планками жалюзи, и Карина тихо засмеялась этой удаче. Потом повернулась к нему, прижалась всем нестерпимо горячим, гладким и длинным и, как ему иногда думалось, тропическим гуттаперчевым телом.

- I am so sorry to behave mayself so badly towards you, Shurick, - очень виновато и уже совсем спокойно она повинилась «Шурику» в своем плохом поведении.

И уже не в первый раз стала говорить, что она своей доброй мамой и жестоким отцом была воспитана в строгих правилах, а если она их нарушит, то не сможет солгать родителям, и тогда жди беды. Отец обязательно приедет в Моа с ее братом, настоящим бандитом, который лупит свою жену, чтобы во всем разобраться здесь на месте.

- И что они со мной сделают, Кари?

- Ничего! Просто зарежут.

Помереть за любовь – весьма заманчивая перспектива. Симонов мимолетно представил, как в одну прекрасную ночь в их квартиру через балкон залезают два негра, вооруженных отточенными, как булатные мечи, мачете, и разделывают его бледнокожее тело на бесформенные составляющие.

- Ты это серьезно? - на всякий случай справился он, хотя и знал точно - Кари не шутит.

- Muy serio. - Очень серьезно.

- Pero ahora es tarde y no hay ninguna salvacion. - Но теперь уже поздно и нет никакой возможности спастись.

Кари не успела ответить: в дверь поцарапались. Карина, как всегда, вздрогнула и соскочила с постели одеваться. Симонов тоже надел рубашку, брюки, босоножки и вместе с Кариной прошел в комнату Голоскова. Вовик лежал на спине с затянутой полотенцем грудью и постанывал.

Барбарина стояла у него в изголовье со скорбно склоненной головой, как над умирающим.

- Ну, ломанул? - поинтересовался Вовик бледным и как бы отрешенным от земных дел голосом.

- Порядок.

- Молодец! Давно бы так. И ей станет без этой детали легче.

Карина подошла к постели Вовика, наклонилась и поцеловала его в щеку.

- Ну как, тебе не больно? - спросил Вовик. - Давай за это дело выпьем - за начало медового месяца.

Карина вопросительно посмотрела на свою монументальную подругу. Барбарина быстро перевела немудреное высказывание жертвы ДТП и посмотрела на Симонова своими смеющимися узкими индейскими глазами. Карина дала Вовику легкую шутливую пощечину своей узкой черной кистью. За встроенными шкафами, отделявшими комнату Голоскова от морга Ивана Сапеги, донеслось раздраженное покашливание партийного функционера.

Вовик плюнул и громко послал его на хутор к бабушке. И напомнил Симонову о своем предложении. Симонов пошел на кухню, быстро приготовил ромово-лимонные коктейли со льдом в высоких стаканах и доставил их по назначению на тусклом алюминиевом подносе. Выпили, расцеловались, и девушки тихо выскользнули из квартиры на лестничную площадку.

С кухонного балкончика Симонов проследил, как они по крутому откосу друг за другом - впереди Барбарина, за ней Кари – неторопливо поднимались в направлении водонапорной башни с сияющей в тропическом лунном небе красной лампой на ее макушке - в свое albergue de solteras - общежитие холостячек. Нежной, всепожирающей любви обитательниц этого бетонного барака хватило всем советикам моавской колонии, трусливо заливающих ромом и водкой свои естественные, растущие с каждой ночью потребности в непосредственной близости с недосягаемым.

Гордости за свою державу взбаламученной душе Симонова это не добавляло.

Глава 31. А не жениться ли на негритянке?..

На утро Вовик не смог подняться с постели и попросил Симонова известить об этом Смочкова. Заодно сказать врачу и переводчику, что ему надо к хирургу в поликлинику. На полуслове их разговор прервал черным коршуном влетевший в домашних трусах в комнату лежащего на спине Голоскова Иван Сапега.

- Усе! Вы, я кажу, по-хорошему не понимаете, понимаешь ли... Сегодня же говорю Смочкову и Коновалову и усем членам бюро о вашем поведении. Я целые ночи спать не могу - все слушаю вашу херню то на русской, то на испанской, то еще на какой-то там мове. То стогнете, то скрыпыте! А я из-за вас должен в Союз с треском вылететь, так?

- Силы враждебные веют над нами, - насмешливо перебил Ивана Вовик. - Кто тебе, старому козлу, поверит? Иди ты отсюда поскорей в свою бюру и разводи эту вонь там!

- Послухают – и еще как послухают! Вы ще не знаете, что я майор КГБ!

- Здравствуй, жопа новый год! Он еще и Штирлиц с Запорожской Сечи. Или Мюллер из гестапо? Лучше бы завязал свой старый стручок узелком и помалкивал у тряпочку.

Иван и впрямь на мгновение потерял дар речи. И тогда, использовав паузу, свое веское слово произнес Симонов:

- Так, значит, ты нам устроил провокацию с тем хромым фарцовщиком?

Позавчера в их квартиру постучался маленький, одетый в черную новую «тройку» вежливый, но бойкий хромой кубинец лет двадцати пяти и попросил кое-что продать из барахла. Об этом парне знала почти вся колония - он был скупщиком нового и поношенного и совершал обход квартир советиков после каждого прихода автолавки из Гаваны. У Симонова и Голоскова ничего подходящего не оказалось. А Сапега суетливо выволок из своего смрадного жилища две пары новых джинсовых штанов советского производства, босоножки, несколько рубах, носки, одеколон - и все это кубинец купил, не рядясь, за восемьдесят песо с лихуем - не меньше чем с двойным наваром для майора КГБ. Симонов безвозмездно работал переводчиком в процессе этой преступной сделки.

Уходя, хромоножка остановился в открытой двери, положил узел с барахлом на пол, с искаженным неподдельной ненавистью лицом вскинул воображаемый автомат и затрясся всем телом, переводя ствол с одного советика на другого. Доходчиво изобразил, с каким бы удовольствием он расстрелял их из автомата.

Голосков и Сапега сразу поняли намек, и Вовик сказал:

- Я буду свидетелем. В Союз поедем втроем. Посмотрим там, как тебе чекисты помогут. Стукач долбаный!

- Ну, я вам устрою гарну жисть! - заиграл острыми желваками и носом Иван. - Вы у меня попляшете такого гопака!..

- Марш отсюда, пока тебя не пришиб! - взвыл Вовик и схватил большую тарелку со стула, стоявшего рядом с его ложем.

Сапега выскочил из комнаты с угрожающим клекотом раненого орла. На душу Симонова легла предгрозовая тень тревоги: холодная война с портайгеноссеном перерастала в горячую.

- Что, очко заиграло, Шурик? - весело справился кудрявый друг. - К нему будет больше вопросов, чем к нам. А у него инстинкт самосохранения преобладает даже над постоянной жаждой выпить. Тебя дальше Сибири все равно не сошлют и ниже инженера не разжалуют. Сходи к Дуче и к врачихе - заорал на этого мудозвона, и в груди так закололо! Да еще с Барбариной наупражнялся.

***

Для Дуче серия новогодних активидадов не прошла бесследно. Он открыл Симонову только после третьей очереди стука в дверь - предстал перед визитером в одних джинсовых шортах, изможденный, с пучком седого мха на прокуренной груди. И смотрел на Симонова красными и тупыми, как у пьяной коровы, глазами и, казалось, ничего не понимал. Только мотал своей лысой, покрытой коричневой керзухой, головой с седым растрепанным пухом и молча согласился со всем, о чем его попросил Симонов: ладно, пусть Голосков с врачихой Галей Андреевой и переводчиком Сергеем Лянкой идут в поликлинику.

Стол в квартире шефа сохранил остатки ночного пиршества - пустые и недопитые бутылки водки, коньяка, рома, ркацетели, тарелки с жареным мясом и какими-то салатами, апельсинами и бананами. На полу валялись растоптанные окурки, и это как-то плохо увязывалось с представленьем о высокой культуре представителя северной столицы. С облегчением подумалось, что вряд ли новоявленный майор КГБ сунется к Смочкову со своей жалобой, а у Дуче возникнет желание провести расследование по факту травмы Голоскова.

С утра то ли от недосыпа, то ли из-за похмельного синдрома и всей этой новогодней встряски Симоновым овладела невыносимая тоска. И все же мужики от установленного ритуала не отреклись – поднялись, и вяло пропели строку утреннего рабочего гимна: «Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала». После чего Симонов поставил в известность Володю Бурина, имевшего некий неопределенный статус старшего в их группе дефектологов: сегодня самое время ему обследовать подстанции и операторские помещения передела сгущения пульпы и цеха плавления серы в порту. Тогда он сможет составить спецификации на предмет замены устаревшего американского электрооборудования на аппаратуру советского производства.

- Ступай. Я Эрере скажу, где ты будешь. Его что-то нет – с семьей в Ольгине, наверно. Я бы и сам куда-нибудь смылся на обследование - на опохмелку, например, - грустно сказал Бурин.

За новогодние праздники лицо его сильно деформировалось, и швейковские глазки совсем потерялись в пухлых новообразованиях. Он сидел над созданным его гением спецкалендарем и вычеркивал из него даты мучительного пребывания на острове Свободы. - Слава Богу, еще одним днем меньше. До окончания контракта осталось...

- Ладно, Володя, до конца дня сосчитаешь - завтра утром доложишь результат, - перебил его Симонов и, подхватив со стула портфель с чертежами, пошел к открытой двери офисины.

Отсутствие сегуридашника и его нежданно негаданного соперника Эреры его обрадовало. Он подумал, что теперь ни в коем случае нельзя забывать свой личный дневник в рабочем столе.

***

Для начала Симонов поднялся по наружной лестнице на второй этаж. Там, навалясь предплечьями на перила, как всегда на страже мира и труда, стоял в любимой позе старый пролетарий в белой пластмассовой каске и темно-красной рубахе, отстаивая завоеванное им право на получение своей «исторической» зарплаты. Он поприветствовал Симонова поднятием правой руки и снова устремил свой взор вдаль, где, может быть, он один видел сияющие вершины коммунизма. Или того венесуэльского быка, покрывающего несчастного мула.

Хотя и простой солнечный пейзаж с видом на пруд в начале января, в середине кубинской зимы, был весьма не дурен: пальмовая роща на том берегу, отражающаяся в голубой глади, а справа – заросшие буйными джунглями горы, так похожие издали на правобережные красноярские сопки. И даже бурая, ржавая гора со срезанной бульдозерами и экскаваторами вершиной, изуродованная рудным карьером, вписанная в яркую буйную зелень соседних гор, под умеренным январским солнцем не вызывала сожаления о загубленном фрагменте матери-природы. Восприятию красоты мешал окутанный паром и дурно пахнущий сероводородом цех выщелачивания. Он сопел и хрипел, как умирающий астматик, протянув свои трубы и башни в синее кубинское небо.

Симонов зашел в архив - подобрать недостающие электросхемы. Хозяйкой в архиве, оставленном американскими хозяевами завода революционному правительству в идеальном порядке, была Ненси, приветливая, болтливая девчушка с конопушечками на остроносом живом личике и гибким быстрым телом. Она бы вполне сошла и за сибирячку из какой-нибудь Козульки или Ужура, если бы не гордая посадка аккуратно прибранной головы и неповторимо легкая, как у судна на воздушной подушке, походка истинной кубинки.

Она пришла работать на завод после окончания escuela secundaria - десятилетки. Для поступления в университет надо было еще два года проучиться, в основном на отлично, в escuela preuneversitaria - нечто вроде наших подготовительных курсов для поступления в вуз. Ненси, уловив желание советика поболтать на испанском, о тонкостях кубинского образования поведала Симонову еще в его первое или второе посещение архива.

«Pero tengo una sesera muy torpe» - Но у меня башка слишком дурная. Все равно бы в университете не смогла учиться.

И она самокритично похлопала себя смугленькой ладошкой по выпуклому лобику с выщипанными бровями…

- ?O, companero Sacha! - обрадовалась она Симонову как родному. - ?Como esta? ?Feliz Ano Nuevo! ?Como ha pasado la fiesta?

- ?Muy bien, muy bien, Nenci! - Отлично, Ненси! - выслушав сердечные приветствия и поздравления с Новым годом, сказал Симонов и протянул ей на раскрытой ладони три «бомбонес» - шоколадные конфетки «Ну-ка отними!» из последней гаванской отоварки.

Неподдельному восторгу архивной мышки не было предела. И она уже в который раз, лукаво прищурив маленькие темные глазки, пообещала обязательно прийти к нему в гости. Симонов изобразил на лице легкое смущение и сказал, что давно ждет ее с нетерпением. Безусловно, было бы лучше, если она пришла одна - без своего novio, жениха по-здешнему. Ненси захлопала в ладошки с накрашенными розовым лаком ногтями: «?Por supuesto, por supuesto!» - Конечно!

Симонов любил бывать в библиотеках и в книжных магазинах. За годы командировок по многим городам и весям Союза и записями и перезаписями в очередях за подписными изданиями и у букинистов он собрал собственную библиотеку по собственному вкусу - из отечественных и западных классиков на русском и даже английском языках. С соблюдением непреложного правила: прочитать все, с таким трудом приобретенное. А по работе он часто навещал технические архивы разных институтов, предприятий, заводов, трестов. Из-за того, что должности архивариусов сокращались в первую очередь, в большинстве из них царил невообразимый бардак, пахло пылью и отравой от тараканов и мышей. Найти нужную информацию - даже если она чудом и сохранилась в этих мусоросборниках - можно было найти, как правило, только ценой потери уймы времени и затрат невосполнимой нервной энергии.

И это был первый за двадцать лет его работы проектировщиком техархив, куда ему нравилось приходить и любоваться и как бы приобщаться к высокой культуре делопроизводства. На стеллажах в красивых переплетах спала история этого завода – тяжелые толстые альбомы с фотографиями, запечатлевшими его строительство от первого до последнего дня. А чертежи и каталоги, выполненные типографским способом на прекрасной лощеной бумаге, рисунки, снимки и схемы сами за себя говорили о высокой культуре производства. Было приятно сидеть за длинным и широким полированным столом и перелистывать чертежи или каталоги, выполненные умелыми и добросовестными руками на прекрасной печатной и множительной технике. Просторный чистый зал хорошо продувался сквозь открытые жалюзи окон, расположенных напротив друг друга в продольных стенах архива.

***

Получив от Ненси все, что ему хотелось, - чертежи, нежные улыбки и безумолчное щебетание - Симонов надвинул на голову обязательную по условиям техники безопасности пластмассовую каску японского производства и пустился в пешее полуторакилометровое путешествие по территории завода.

Сначала шел по голому, припудренному красно-бурой латеритовой пылью пустырю, отделявшему зданье офисины проектировщиков от корпуса ТЭЦ слева, на берегу пруда, с двумя искрящими водяной пылью градирнями. Тропинка с пустыря вывела его на узкую асфальтированную дорогу, огибавшую цех выщелачивания. Стальные двадцатиметровые реакторы этого цеха – по четыре реактора в трех батареях – возвышались над другими реакторами и башнями водородного, сероводородного и сернокислотного цехов.

Почти все оборудование, за исключением электростанции да операторских помещений с приборами и автоматикой, здесь монтировалось на открытом воздухе. В отличие от подобных советских заводов. Наш холодный климат требовал прятать большую часть оборудования в дорогостоящих зданьях с отоплением и вентиляцией. А тут стальное и железобетонное нутро никель-кобальтового гиганта было на виду, как у больного со вспоротой грудью и животом на операционном столе. Все это упорядоченное человеческим умом нагромождение, лишь местами прикрытое от солнца и дождя шиферными навесами, со дня своего рождения загорало под тропическим солнцем, омывалось тропическими ливнями и овевалось океанскими ветрами и ураганами.

Симонову повезло не меньше, чем этому заводу. Его легкие приятно освежали ароматы ядовитых газов и паров серной кислоты, а в голове мелькали кадры эпизодов двух последних бессонных ночей и сегодняшнего утра с майором КГБ на первом плане: заложит или не заложит? Ведь и его спросят: почему не сдал их сразу?.. А они с Вовиком условились отрицать все. И, если припрут, потребовать письменную инструкцию, обязывающую советиков общаться с кубинками только в присутствии начальства. Или конкретную статью закона, напрямую запрещающую вступать с ними в интимные связи...

А что он не довел до логического конца такого приятного во всех отношениях знакомства с Кариной, лучше для них обоих. Может, одумается - и на этом их, так интригующе начавшийся советско-кубинский роман, останется неоконченной повестью. При этой красивой по форме и содержанию мысли все его существо выразило яростный протест: он не сомневался, что Карина его искренне любит. Что он для нее такой же экзотический мужчина, как она для него. Этакое небывалое явление в пусть и многообразном, но не очень веселом мире. И он любит в ней не только ее, но и себя - такого, каким он был в далеком прошлом, во времена своей первой любви: чистым, робким, желающим не потерять только одного права - изредка видеть и любоваться предметом своего обожания.

Их обоих затянула эта опасная игра в кошки-мышки. И почему молодость всегда ближе к Богу? Кстати, кто по вере Карина? Наверно, как и большинство в этой стране, католичка. Хотя здесь, в старом, застроенном деревянными, крытыми пальмовыми листьями хижинами, Моа, он видел только одно богоугодное заведение – дощатый молельный дом баптистов. Он затесался в ряд однообразных дощатых домов неподалеку от бывшего квартала дореволюционных проституток. Его по дороге в академию ему показывали Луис Ариель и негр Хилтон.

Кстати, у его коллег по вечерней академии иностранных языков с сегодняшнего дня начинаются выпускные экзамены, и он уже получил приглашение на выпускной вечер на середину января в Casa или Palacio de los Constructores - в дом или дворец строителей. Луис сегодня с утра напомнил ему об этом: мол, не хочет ли и компаньеро Сача испытать себя и стать «академиком»? Хотел бы, конечно, - только официальным путем, чтобы получить диплом и с гордостью демонстрировать его в Союзе. Луис с печальной улыбкой покачал головой, лысеющей со лба, и сказал, что у них в стране велико засилье бюрократии и вряд ли мечта компаньеро Сачи сбудется. Надо было заняться этой проблемой сразу же...

Наверное, и Карина, подумал Симонов, будет задействована на этих экзаменах, хотя она ведет пока начальные курсы. Среди ее студентов, конечно, есть и влюбленные в нее без памяти – и это они, подобно Эрере, предлагают ей руку и сердце…

На него что-то не похоже, чтобы он сегодня не явился на работу из-за вчерашней гулянки в КАТе и у Дуче-Смочкова. Может, в отгуле и действительно укатил к своей семье в Ольгин?.. А что, если бы он, Симонов, женился на Каридад Пеньальбер Лескай? И при регистрации взял ее фамилию и явился в Сибирь, в Красноярск, в обнимку с юной негритянкой?.. Это самый легкий путь стать городской достопримечательностью: желающих взглянуть на них было бы больше, чем зрителей во все театры города. Билеты в них частенько распределяются через предприятия насильно - в театр можешь не идти, но деньги на его счет перечисли! Иначе директора вызовут на ковер в райком и влепят выговорешник за злонамеренный умысел загубить очаги советской культуры. И даже если предприятие сидит на картотеке, директор, вернувшись из райкома в предынфарктном состоянии, собирает командный состав, секретаря партячейки и предпрофкома на экстренную планерку и сам распределяет по подразделениям театральные фантики. Пеняй на себя, если не купят билеты твои подчиненные! Тогда приобретай всю разнарядку за свои кровные и веди родню и друзей не на самодеятельный пир, а в культпоход…

Нет, с женитьбой на Карине, как и с экзаменом в академии, тоже ничего не получится. Рта открыть не успеешь, как вышибут из этой страны быстрее, чем некогда из института, когда он оставил первую жену - ради чудесной двадцатилетней медсестрички.

А медсестричка и в жизни оказалась чудесной. После изгнания из института они поселились железнодорожной станции – снимали комнату у поварихи, тети Ени. Симонов работал на хлебоприемном пункте разнорабочим и подручным кузнеца, а его молоденькая жена – медсестрой в больнице. На третий месяц счастливой жизни в их доме появился нежданный гость – смуглый красивый парень в форме курсанта пограничного училища, лет на пять моложе Симонова. Он приехал в родную деревню, находившуюся в сорока километрах от станции, в отпуск из Алма-Аты. И решил навестить землячку и, как шепнула Симонову жена, свою школьную любовь. Курсанта приняли с русским радушием. Они крепко выпили за армию нашу могучую и доблестный флот, и вечером парень уехал домой на товарняке. Во время застолья Симонов, правда, заметил, что курсант под столом наступал его жене на ногу – напоминал ей о своих не потерявших актуальности чувствах. Симонов решил оставить без внимания эту шалость: жена уверяла его в своей бесконечной любви, была беременна и горела нетерпеньем родить и нянчить ребенка.

Через несколько дней, пришагав с работы усталым на обед, Симонов получил от хозяйки квартиры, тети Ени, пренеприятнейшее известие. В доме появился тот самый молодой пограничник и увел его беременную, страдающую токсикозом жену на прогулку в сторону леса. А густой лес из берез, лип, кленов и ясеней начинался сразу за огородами. И там, в тени деревьев, как она ближе к вечеру, в истеричных слезах призналась, изнасиловал ее, беременную. И уговорил уехать с ним немедленно в Алма-Ату. Даже дал согласие, чтобы она не делала аборт.

Эти милые подробности она сообщила ему, пока собирала свои пожитки в фанерный чемодан, чтобы убежать на станцию, где ее ждал насильник. Симонов, положив во внутренний карман опасную бритву, пошел на вокзал вместе с ней. На пустынном перроне состоялись какие-то сумбурные мужские переговоры под ее судорожный плач. И Симонов хладнокровно обдумывал, как, если она предпочтет ему курсанта, пустить в ход бритву. Благо до этого не дошло. Курсант, оборвав на полуслове переговоры, вскочил на буфер дернувшегося и загремевшего стальными суставами товарняка - и сделал им ручкой.

Он, этот курсант Толька, был, как она призналась, ее первой любовью. Их в деревне дразнили женихом и невестой. Хотя до появления Толика в их доме она уверяла Симонова, что пальма первенства принадлежала ему. И Симонов потом кусал локти, что воспрепятствовал им, первовлюбленным, уехать вместе и упросил ее остаться с ним. И еще больше жалел, что не исполосовал наглую физиономию насильника бритвой. Вместо этого с самого начала была исполосована на кроваво-гнойные куски вся их семейная жизнь, наполненная взаимными упреками и изменами. И сохранялась только благодаря родительской любви к единственной, и действительно прелестной, дочке.

В конце августа того же лета они отправились из того поселка в Красноярск. А в Петропавловске она, забившись в истерике, заявила, что выходит из поезда, чтобы пересесть на другой - в Алма-Ату. И опять он уговорил ее не делать этого - уже не из-за любви, а из упрямства: не дать восторжествовать насилию над его доверчивостью и не сделать будущего ребенка предметом ненависти отчима.

Потом он сомневался в своей правоте: может, его дочка никогда бы не узнала о существовании подлинного отца, и жизнь всех участников этой маленькой драмы сложилась более удачно. В семье, где нет любви и доверия, все одинаково несчастны. И не исключено, что и тот пограничник там - на далекой заставе, где закаты в дыму, - с военной аккуратностью лупит широким офицерским ремнем свою постылую жену.

В отношении своей супруги у Симонова сомнений не было: она сейчас, конечно, не одна, хотя и пишет ему длинные письма с уверениями в негасимой любви. Аналогичные ответные послания с легкостью необыкновенной сочинял и он. Как тут не стать прожженным циником, прицепившим к заднице фонарь? А у их взаимной лжи было начало, но не было конца...

Поэтому его не мучила совесть, что он, как мальчишка, потерял голову из-за экзотической девчонки и уже готов, пусть и гипотетически, жениться на ней. Кубинцев, женившихся на русских, здесь, даже в Моа и Никаро, было не мало. Но русского, взявшего в жены кубинку, он встречал лишь однажды. В Гаване, в ресторане при гостинице, где поселили его и Петрушко, он увидел за соседним столиком семью. Главой ее был крупный мужчина лет сорока с грубоватам курносым лицом и длинными, до плеч, редеющими вьющимися волосами. Напротив его сидела грустная смуглая женщина. Двое, тоже смуглых и черноволосых мальчика лет десяти и шести, беспокойно ерзали на своих стульях. Мужчина и мальчишки говорили по-русски без акцента, а женщина на испанском уговаривала сыновей не шалить.

На следующий день после завтрака Симонов оказался наедине с длинноволосым соотечественником в холле гостиницы - оба вышли из своих номеров покурить. Завязался праздный разговор - кто, куда, откуда, - и длиннокудрый Виктор поведал, что жена у него кубинка. Он инженер-химик, но сюда приехал с семьей на два года по контракту не как химик, а работать переводчиком на комбинате минеральных удобрений. Когда-то, вскоре после кубинской революции, он молодым инженером работал на этом комбинате, влюбился в лаборантку из местных, имел неосторожность сказать руководителю группы советиков, что хочет жениться на кубинке - и уже на следующий день его посадили в самолет и отправили в Союз. Одного, конечно, - в полном отчаянии, что он никогда не увидит свою любовь.

Несколько лет Виктор и Линда мытарствовали по разным инстанциям, писали слезные письма Брежневу и Фиделю, пока власти не смилостивились над ними и не дали высокого соизволения на брак. А теперь они в гостинице вторую неделю ждали разрешения на посещение родни Линды то ли в Нуевитасе, то ли в Санта-Кларе...

Нет, думал Симонов, обливаясь потом, не быть мне мужем негритянки и отцом мулатят! Да если бы и было получено фиделе-брежневское «одобрямс» на этот брак века, вряд ли бы Карина повторила подвиг декабристок, а он согласился стать вечным узником острова Свободы... А папа и брат Карины с их мачете постарались бы ее сделать вдовой.

И какие только бредни не приходят в голову с бодуна?