Работа у Симонова пошла легко. Две недели ему дали на адаптацию и написание плана работы на весь контрактный срок. Пункты плана они высасывали из пальца вместе с приставленным к нему куратором с кубинской стороны Андресом Эрнандесом, которого все кубинцы называли просто «Чино» - китаец.
Этот быстрый и говорливый, вечно изображавший необычайную занятость малый внешне полностью соответствовал своему прозвищу, хотя из китайских слов знал разве что «Мао Цзэдун». Он шумно врывался в «офисину» — длинный узкий зал, в котором за двумя рядами столов сидели семеро советских и трое кубинских специалистов, и начинал долгий беспорядочный разговор с Симоновым на испанско-английском языке.
Три года назад он окончил университет в Сантьяго. Почти все учебники там, кроме марксизма- ленинизма, были на английском. И он, как и все кубинские инженеры из местных вузов, несмотря на ужасное произношение и полное игнорирование грамматики, мог через пень-колоду «спикать на инглише».
От надежды на его содействие в установлении полезных знакомств с кубинками сразу же пришлось отказаться: Андрес после университета отрабатывал в Моа не лимитированный законом срок, и выходные проводил у родителей со своей novia, невестой, в Сантьяго — летал туда на самолете или ездил на автобусе.
Внезапно надежным проводником в реализации задуманного оказался скромный тихоня и примерный семьянин Луис Ариель, прикрепленный к Симонову в качестве стажера для изучения советских норм и стандартов по проектированию систем автоматизации. У него был неплохой английский, приобретенный им в Гаванском универе, а теперь он его совершенствовал на трехлетних вечерних курсах с пышным названием: «Academia nocturna de las lenguas estranjeras» .
То, что у нас называется семестром, у кубинцев приравнивалось курсу. Луис учился на последнем, шестом, курсе. Выпускной вечер планировался вскоре после встречи нового года. А пока он душевно предложил «компаньеро Саче» посетить занятие их группы. С руководством академии предстоящий визит он уже согласовал.
— Е-мое, — возликовал, прежде всего, Голосков, — начинаются дни золотые! Ну, бляха, не подведи, Шурик! Всю не всю академию, но кое-кого мы оттуда отоварим! Не забудь только о друге, когда масть пойдет.
Внедрение в академию чем-то походило на намерение провести диверсию. После пары недель прибытия из Гаваны в них накопилось достаточно взрывчатки для осуществления крупномасштабного теракта. Но пока что их терроризировали разнообразные сны на заданную природой тему. А вид кубинок, умеющих подчеркнуть свою неповторимую индивидуальность одеждой, прической, макияжем, улыбкой, походкой, голосом будил в душе и божество, и вдохновение и жажду любви. А в реальности приходилось оставаться в позе басенной лисы, задравшей морду к виноградной кисти.
В тропиках сутки справедливо поделены пополам: в шесть утра светает, в шесть вечера стремительно наступает чернильная тьма. А несколькими минутами позднее Симонов с балкона наблюдал, как по усеянному яркими звездами небу из-за гор выплывает желтым мутноватым шаром луна. И взору открывалась фантастическая картина экваториальной ночи с воздетыми к небу черными ладонями пальм, фосфорическим неживым блеском океана вдали и жутковатыми криками ночных птиц в банановых и манговых кущах.
С трудом верилось, что где-то там, по другую сторону глобуса, трещат сибирские морозы, метут метели, люди стоят в очереди за водкой, хлебом и вареной колбасой и сушат валенки и портянки на загнетке. А здесь спасу нет от жары, пота, москитов и кукарач. И от ночных выбросов заводских газов, когда весь городок просыпается, как в окопах Первой мировой войны, и утыкается лицом в подушку, чтобы от души покашлять и на собственном опыте убедиться в опасности технического прогресса для человеческой цивилизации.
***
В один из таких прекрасных вечеров в гости к Симонову зашли маленький и по-девичьи скромный Луис Ариель и его приятель, могучий и красивый негр Хилтон с густым, как у Поля Робсона, басом. В Хилтоне сразу чувствовалась широкая натура и желание блеснуть хорошим английским. Это ему, впрочем, было сделать не трудно: он, как сказал Луис, родился на Ямайке, и английский был с детства его родным языком.
Потом, еще до революции, он какими-то неисповедимыми путями очутился на Кубе. Здесь, в Моа, имел свою бильярдную и мог позволить себе выкуривать в день по три дорогих сигары. Клиентура состояла из богатых мистеров и сеньоров, и его маленький бизнес процветал.
Но после первого января пятьдесят девятого года бильярдные, казино и другие игорные заведения, наравне с бардаками, вскоре были прихлопнуты революционными декретами.
И Хилтону пришлось из мелкого буржуа, умеренно потреблявшего виски и посасывавшего отечественные толстые, как бревно, сигары, переквалифицироваться в каменщика и маляра и полюбить мастерок, шпатель, радоваться наличию под рукой кирпича и цементного раствора. А отдыхать после трудового дня в alberge — рабочем общежитии, получать паек по «либретам» и «тархетам», то есть карточкам, и выплачивать половину своей сташестидесятипесовой sueldo оставленным им по неизвестной причине жене и детям.
Последнее обстоятельство вызвало у Симонова особую симпатию к Хилтону как к товарищу по несчастью: он был алиментщиком с многолетним стажем. Алименты они и в тропиках, и в Сибири, пусть и с разницей в процентах взимания, тоже алименты. А потому не было ничего удивительного, что два мужика, прошедшие идентичные, по сути, жизненные коллизии, быстро поняли друг друга после обмена информацией за стаканами с ромом и нарезанной наспех ветчиной.
Луис застенчиво молчал, от рома отказался. И только робко соорудил себе крохотный «бокадильо» (бутерброд) с «хамоном» — ветчиной. Деликатесом, доступным, согласно рассказанному Хилтоном полушепотом анекдоту, разве что членам цека кубинской компартии.
— Ну, без «языка» не возвращайся, — отдал последнее напутствие Голосков, кода Симонов в сопровождении двух кубинских компаньерос тронулся на поиск трудного счастья в ночную академию.
— Ладно, со щитом или на щите, — заверил Симонов. — Не рассчитывай, конечно, что я тебе сегодня же телку на привязи приведу.
***
От заводского поселка Роло Монтеррей до старой части города, где находилась академия, добрались на автобусе, под завязку забитом потными крикливыми черными, белыми и промежуточных расцветок людьми. Потом бежали по узким улочкам, застроенным старыми черными хижинами, покрытыми растрепанными сухими листьями пальм. Наконец оказались на утрамбованной ногами большой, похоже, спортивной площадке, освещенной прожектором, установленном на низком длинном дощатом бараке с множеством распахнутых дверей и открытыми жабрами жалюзи на окнах. Барак гудел голосами людей, как пчелиный улей.
— Here we are, at the Acadamy! - Вот мы и в академии! — пробасил Хилтон.
Симонов удивился бы меньше, если в этот момент очутился в военной академии имени Фрунзе. Или даже в американской Вест-Поинтской. Школа в захудалой сибирской деревне выглядела бы дворцом по сравнению с этой «академиа ноктурна». Она занимала длинный дощатый барак с открытыми освещенными дверями и ощерившимися жабрами жалюзи.
Но ни в какой другой академии Симонова бы не встретили с такой помпой и радушием. Когда по настоянию Хилтона и Луиса он первым вошел в освещенную единственной лампочкой аудиторию академии, человек десять слушателей по-военному вскочили на ноги. А очень бодрая темнокожая женщина с впалыми щеками и фанатично горящими глазами приветствовала его длинной тирадой на странно звучавшем английском. Высказалась в том духе, что, мол, слушатели академии ноктурно почитают за великую честь принять у себя советского «компаньеро Алехандро».
На классной доске мелом крупными буквами красовалось сердечное приветствие на английском ему, компаньеро Алехандро. Слушатели восторженно аплодировали.
А Симонов в процессе приема не без горечи отметил, что в группе была только одна крохотулька, похожая больше на поджаренного на солнце подростка. И не без стыда за свои грешные намерения подумал, что, наверно, так же искренно и восторженно встречали только О. Бендера васюкинские шахматисты в «Шахклубе четырех коней».
Симонов галантно поцеловал костлявую кисть чернокожей «професоры» (а на испанском даже рядовой учитель именуется profesоrом с одним «с» или еще - maestro) и произнес на английском несколько ответных слов благодарности. Оказалось, что он был первым иностранным посетителем этого учебного заведения.
В дневное время академия превращалась в прозаическую начальную школу – escuela primaria. Об этом можно было легко догадаться по вырезанным острыми инструментами настольным изображениям имен и примитивных людей и животных.
Из слушателя Симонова тут же превратили в лектора. Он до первого звонка вешал кубинским компаньерос лапшу на уши о счастливой жизни в стране развитого социализма. А после перерыва и перекура во дворе академии отвечал на многие вопросы «эстудиантов», внимавших ему с неподдельным интересом.
Однако он разочарованно признавал свой просчет: главная цель его визита будет явно не выполнена. Представленный ему контингент, начиная с «професоры», явно не соответствовал его и Вовика стратегическому плану. «Вернусь без «языка», блин», — думал он на русском, представляя в уме кислую и даже презрительную мину на лице приятеля.
А на английском языке плел басни о материальном и духовном богатстве советских людей и их любви к народу острова Свободы. Не даром у себя на родине он изредка получал на пару пузырей или заначку за лекции по путевкам в трудовые коллективы от Всесоюзного общества «Знание». Правда, его лекции на русском языке посвящались не мудрой внутренней и международной политике КПСС и советского правительства, а проблемам научно-технической революции – бионике, робототехнике, автоматизации и компьютеризации.
Политинформации он проводил в начале рабочего дня по понедельникам перед коллективом руководимого им отдела, используя скучную жвачку из международных обозрений, прочитанных в воскресных номерах «Правды» и «Известий», или услышанных по радио и телевидению.
***
Надежда на удачу пришла, как и многое в существовании живых существ, совершенно внезапно. Словно манна небесная, да простит Симонова Господь. В самом конце занятия в класс ворвалась толстая девица с длинными черными прямыми волосами, наполовину закрывавшими ее лицо, и радостно закричала, как на базаре, на чисто русском языке:
— Здравствуйте! Меня зовут Барбарина. А вас?
— Александр, - невольно вскочив на ноги, отозвался Симонов. – А проще — Саша.
— Будем знакомы. Я учительница русского языка.
Кокетливо склонив голову и глядя ему в глаза с призывной улыбкой, Барбарина протянула руку. Симонов, задержав ее мягкую ладонь в своей тоже не мозолистой длани немного дольше положенного по этикету, с нежностью подумал: пусть эта «професора» будет преподавать испанский Вове Голоскову. А Вовик станет совершенствовать ее русский. Прекрасный тандем. Смущали несколько габариты Барбарины и эстетические запросы его компаньона. Но тут капризничать не приходится.
Вся группа, включая професору английского Беатрис, с почтительными улыбками слушали, как знатоки русского обменивались короткими фразами на тему, что делает советский компаньеро на никелевом заводе и здесь, в стенах академии ноктурно.