Глава 3. Выход на
заданную цель
Первого выезда на Кубу
Симонов после заполнения гэбэшных анкет в томлении ожидал месяцев восемь. И все
это время за рюмкой получал от друзей в различных вариациях один и тот же
инструктаж: «Мы знаем, Саша, что задание партии и правительства ты, безусловно,
выполнишь и перевыполнишь. Но для нас, простых советских людей, не это главное.
Едва ты при возвращении с острова Свободы ступишь на родную землю, мы тебя
спросим - честно и открыто: товарищ Симонов, а не посрамил ли ты земли русской
и русского оружия, чести закаленного морозами сибиряка? Оставил ли светлую
память о себе в сердце и в другом важном органе хотя бы у одной кубинки? Только
без хвастовства и желательно с предоставлением прямых доказательств»...
Пришлось давать обязательство
- выполнить этот коллективный наказ, шедший вразрез с назиданиями даже ЦК
родной партии. Там тонко намекнули, что сношение с гражданами Кубы — приглашение
к себе в гости или хождение в гости — должно происходить только с разрешения
администрации и секретаря партбюро группы советских специалистов. За ослушание
— досрочный возврат на Родину со всеми вытекающими последствиями.
В первый же день пребывания
в Гаване Симонов напрочь забыл о мудрых отеческих назиданиях, услышанных им на
Старой площади от благообразного цекушного кадровика.
Кубинки буквально ослепили
его невиданным дотоле многоцветием: мулатки, негритянки, белые, китаянки,
индианки и художественное сочетание этой палитры рас и наций. А как они несли
себя сквозь толпу, подчеркивая непритязательными средствами свои самые
соблазнительные места!
Вот негритянка ростом под
два метра плывет по тротуару. На ней сиреневая мужская майка советского
производства и черная юбочка настолько короткая, что при каждом шаге, словно
солнечный лучик, под ней вспыхивает между великолепными бедрами — точнее,
упругими ягодицами — белоснежная полоска плавок...
А на этой миниатюрной
мулатке вместо платья — коротенькая дамская рубашка. И больше ничего! Зато всю
ее спину до самого пояса заливает такой черный водопад шелковистых волос, что
испытываешь непреодолимую тягу нырнуть в него головой. И так на каждом шагу...
Не мудрено, что под вечер
второго дня Симонов вышел из отеля «Sent Johns» прогуляться без
свидетелей с самыми серьезными намерениями.
За полгода до командировки
он в своем дворе разговорился с Левой Полуниным, бывшим милиционером, уволенным
из органов за чрезмерное увлечение любимым национальным напитком. На Леву эта
суровая мера не подействовала. Он и сейчас был навеселе и, сидя в тенечке под
раскидистым тополем с развернутой газетой «Правда», явно расположенным к
широким обобщениям.
Но для начала Лева проверил
«ерундицию» Симонова, справившись, знает ли он, как называются проводы милиционера
на пенсию. Симонов поднапрегся в тяжелом раздумии и беспомощно пожал плечами.
— Мусоропроводами, Саня,
мусоропроводами! - торжествующе провозгласил Лева. – А теперь послушай, Сань.
Тут пишут, что в американском городке мафия всю полицию купила за миллион
долларов. Ну, молодцы же, однако, полицейские. Не продешевили! А в нашем
городе, я те точно скажу, мафии бы это обошлось не больше, чем по бутылке на рыло
каждому менту. Ты, слышал, на Кубу едешь? Там ведь на испанском говорят?
Хочешь, я тебе полный курс книжек подарю для изучения испанского? По пьянке
купил за копейки у букиниста. Тут рядом, на Свободном. А протрезвел и думаю: а
на кой хрен мне испанский? С русским не знаю, что делать. Женька мне говорит:
лучше бы ты, алкаш, был глухонемым. Права она. Ты думаешь, меня из мусоров за
пьянку поперли? За язык. Там дураков и жуликов, Саня, не меряно, честное партийное
слово! В партии-то меня, кстати, как стал снова слесарить, восстановили. Был
мент, а ноне ни хухры-мухры — гегемон!
И Лева тут же не поленился
подняться на пятый этаж и доставил в сетке кучу книг и три словаря. Симонов
предложил слетать за пол-литрой, но Лева остановил его благородным жестом:
— Не надо. Я ведь не ханыга
и не бич. Если выучишь, вернешься с Кубы — посидим. Ты мужик простой и умный —
Женька с тобой в одном институте работала и всякий раз говорит: Симонов
порядочный и голова. Дай пять!.. Но хоть парочку кубинок оприходуй. А вдруг у
них поперек?..
И этот о том же!.. О вековой
мечте самцовой части человечества.
***
К тому времени Симонов
довольно свободно говорил по-английски. Сначала около года самостоятельно
готовился к кандидатскому экзамену и как-то незаметно для себя не на шутку
увлекся. А после сдачи экзамена довольно регулярно посещал клуб любителей
английского языка при краевой библиотеке и помогал в изучении языка дочке.
Господин Случай подкинул ему
подходящего напарника, Яшу Каца, для поддержания и совершенствования своего
хобби. Кац был сутулым евреем с выдвинутой вперед, как у птицы, узкой головой.
У него были вкрадчиво-льстивые манеры и походка в раскачку. Своим худым носатым
ликом, синими печальными глазами и свисающими до плеч сосульками волнистых,
обещающих раннее полысение волос он походил на молодого старика или
великомученика.
Симонов сразу отметил в Каце
стремление опережать других в новом тогда деле – математической постановке производственных
задач и программировании. И чем было мотивировано это стремление – инстинктом
самосохранения или действительной любознательностью – для Симонова было не
важно. С ним было интересно поговорить на русском и английском языках о многом,
особенно о сексе – в нем Кац знал толк и умел смаковать подробности. Каждый
начальник находит среди своих подчиненных отдушину для забавы, как в старину
вельможи содержали при себе шутов. Симонову на эту роль охотно вызвался Яша.
Разговор о бабах на английском сочетал в себе приятное с полезным. Но, похоже,
деньги возбуждали Каца больше, чем любовь: их ему, жаловался он, постоянно не
хватало, а жена была постоянно под боком и напоминала ему об этом. Правы
японцы: кончаются деньги – кончается и любовь.
До недавнего времени Кац
преподавал английский язык в школе и подрабатывал в мединституте латынью. Но -
по материальным соображениям - решил покончить с неблагодарной профессией
учителя и стать, как Карл Маркс, экономистом. А чтобы шагать в ногу с
прогрессом человеческой цивилизации и самоутвердиться в этом неласковом мире, -
и программистом. Для этого пришлось поступить в другой институт и поменять
школу на научно-производственное объединение.
Здесь - после очередной
реорганизации технических подразделений НПО - Кац угодил в отдел
автоматизированных систем управления, которым заведовал Симонов. Симонов,
всегда прилежно изучавший досье своих подчиненных, обрадовался, что наконец-то
обрел полезного ментора по закреплению и совершенствованию своего хобби. Кац
тоже хотел сохранить язык. После того, как Симонов пару раз шутливо обратился к
коллеге на английском, тот сам предложил бескорыстное содействие в углублении
его познаний. И они условились впредь по паре часов в неделю заниматься языком
в рабочее время в кабинете начальника – читать дома по главам «Луну и грош» Моэма
и пересказывать содержание наизусть или своими словами. А в перерывах между
уроками - по делу и не по делу - разговаривали только на «аглицкий манер».
Отдельные – завистливые,
нетерпимые и ослепленные тупым невежеством - подчиненные воспринимали это
весьма неодобрительно, даже болезненно и враждебно. И как публичное проявление
такого недовольства в новогоднем номере стенной газеты «Импульс» появилась
карикатура на «англичан», подкрепленная ехидным четверостишием. С намеком на
то, что они мечтают, как кое-кто из их родственников, слинять за бугор. Под
«кое-кто» явно угадывались родители и родственники Каца, выехавшие в Израиль
вскоре после Шестидневной войны между евреями и египтянами. Яша к тому времени
был женат на русской студентке, и у них родилась дочь. Оставить ребенка и жену
- она покидать родину и одинокую мать наотрез отказалась - и последовать за
родителями Кац не решился.
А теперь гэбэшный Первый
отдел из-за связи Яши с родственниками за границей отказывал ему в оформлении
допуска к секретным работам. Поскольку под грифом «секретно» или «совершенно
секретно» находилось почти все, чем занимался отдел Симонова, то он часто ломал
голову, какой тематикой загрузить Яшкину группу.
После долгих домогательств и
дружеского выпивона начальник Первого отдела - запасной майор госбезопасности –
подсказал Симонову выход: дать личное письменное поручительство, что Кац не
предаст и не продаст иностранным разведкам и своим израильским родичам засекреченных
данных о промышленном потенциале наших шахт и заводов, или отсутствии такового,
до конца своего существования. Через три месяца Каца вызвали в Первый отдел,
где он расписался в уведомлении о предоставлении ему третьей формы допуска к
закрытой информации.
С этого судьбоносного
момента для него, без вины виноватого, открылась возможность приступить к
работе над кандидатской диссертацией. Без такого допуска собрать исходные
материалы для общественно бесполезного труда, дающего престижную научную
степень и пятидесятирублевую добавку к личной получке Каца, было невозможно.
Карикатуру и дрянной стишок
Яша воспринял с неумеренным восторгом и деревянным хохотом до слез. Симонову
его радость показалась маскировкой двойного дна Кацинской натуры: узнать, где
он был настоящим, а где фальшивым, он бы не смог определить сам.
Когда газету через месяц
сняли со стены, он попросил разрешения у парторга отдела вырезать рисунок с
текстом на память. Потом Симонов несколько лет видел этот скверный пасквиль
пришпандоренным кнопками к внутренней стороне дверцы тумбы Яшиного письменного
стола. «Во, как нас обессмертили!» — с лицемерным восхищением тыкал он
костлявым бледным пальцем в безобразные рожи, изображенные тушью на пожелтевшем
ватмане…
***
Самоучитель испанского был
просто великолепным, кастильское чтение и произношение в сравнении с английским
— вообще семечки. Кроме того, изворотливы ум легко находил связь и похожесть в
грамматике и лексике между двумя языками. И Симонов - после четырех месяцев
самостоятельного обучения - удивил в Москве переводчицу Любу Блейх приличным
запасом испанских слов, выражений и знанием грамматики.
Но в Гаване он был неприятно
обескуражен тем, что кубинцы его понимают, а он не может выловить из их невнятной
быстрой речи самые элементарные слова. Скорость их «аблы» и произношение совсем
не совпадали с его представлением о языке. И он только умолял собеседников: «Hable mas despasio, por favor». - Говорите медленней. Тем не менее, чувствовал
себя вполне уверенно и жаждал окунуться в языковую среду.
За дверями занюханого отеля
«Сент Джонс» это оказалось проще простого. Рядом с входной дверью в гостиницу
находилась застекленная дверь в «кафетерию», и Симонов, поглядев внутрь,
столкнулся взглядом с искомым предметом: на него с призывной улыбкой на устах
смотрела влажными призывными очами матово-смуглая черноволосая женщина
бальзаковского возраста с крошечной кофейной чашечкой в смуглой изящного
рисунка руке. Она наклоном милой головки и улыбкой попросила его подождать.
Симонов услышал в глубине
своего существа нетерпеливый перебор копыт и горячее страстное ржание и
похрапывание. В памяти возникли завистливые лица друзей, опостылевших ему
своими наказами в отношении вступления в интимную связь с иностранками.
Кубинка вышла из кафе как-то
очень быстро и неожиданно, испуганно взглянула на Симонова снизу вверх и
мелкими шажками засеменила, постукивая каблучками, не оглядываясь, совсем не в
ту сторону, куда ожидал Симонов, — подальше от главной улицы, от Рампы. На
ближайшем углу она повернула направо и скрылась из виду.
А вид сзади у нее был весьма
и весьма: тонкая гибкая талия, а на то, что плотно обтянуто белыми брюками,
вообще лучше не смотреть во избежание парализации двигательного аппарата.
Симонов нагнал ее только через квартал, когда она перешла на скорость ниже звуковой.
При ближайшем рассмотрении
кубинка с покрытым густыми белилами лицом оказалась совсем не девушкой его мечты
- чем-то похожей на назойливых обитательниц колхозных базаров и привокзальных
площадей Союза, предлагающих погадать на ручке. Лучше бы она оставалась экспонатом
за стеклом. Или бы, как мгновение назад, проецировалась к нему спиной.
Наверное, и она не увидела в
нем святого Хуана или Че Гевару. Глаза у нее все еще бегали по сторонам, но
узенькая сумрачная улица со старыми домами колониальной застройки была, слава
Богу, безлюдной, и женщина, высоко вздернув голову, лукаво посмотрев советику в
глаза. И сразу приблизилась к его идеалу: ничего, можно для отчетности. Не жениться
же...
Приступили к трудному этапу
предварительных переговоров. Для начала Симонов продемонстрировал свои познания
в испанском. Изысканно, как того требовал русско-испанский разговорник,
отрекомендовался и спросил ее имя.
— Долорес.
— Ибаррури? Если да, что
тогда мне с тобой делать? Открыть партийную дискуссию?
— No,no, no soy comunista! - Нет, нет, я не коммунистка! — отреклась она с наигранным испугом от
самого святого и громко захохотала.
Значит, с юмором у бабенки
все в порядке – и, значит, от пустого трепа до любви остается только один шаг.
А дальше гаванка, вероятно,
всерьез поверив в глубокие познания Симонова в испанском, заговорила со
скоростью известной Трандычихи. Свою эмоциональную речь она сопровождала
картинной жестикуляцией и забавной мимикой. Она до предела закатывала
продолговатые карие глазки, причмокивала накрашенными губками и хлопала себя то
по покатым бедрам, то по выпуклому бюсту под цветастой сатиновой кофточкой, заправленной
в брюки.
Из фонтана слов в сознание
Симонова влетали редкие брызги чего-то знакомого, но смысла всего
словоизвержения он, конечно же, не улавливал, беспомощно повторяя: «Mas
despacio, mas despacio, querida»... - Помедленней, дорогая...
Наконец он поймал ее легкую
ладонь и погладил ее. Она сразу присмирела и вопросительно уставилась ему в
глаза — точно, как болонка на руках у хозяина. И они как-то легко обо всем
договорились. Для этого было достаточно произнести на испанском два
местоимения: donde и cuando - где и когда?
Оказалось, что ситуация по
данной проблеме вполне российская. Домой к ней нельзя, потому что там ее ждут
«ниньос», по-русски значит — дети, так что дело надо отложить на «маньяна»,
т.е. до завтра. Поэтому «manana encontraremos aqui a la misma hora». - Встретимся завтра здесь в
это же время. А куда пойдем? К подруге! Con mi amigo ruso. - С моим русским
другом. Perfecto! - Отлично!
И снова типичная российская
ситуация. Как будто они не в Гаване, а на 4-ой поперечной или 3-ей продольной в
Покровке, что в родном Красноярске. А что с собой иметь? Глупей вопроса не
придумать! Щелчок по горлу, хлопок по брюху: выпить, закусить!.. Единственное
отличие от нашего стандарта: вместо вина или водки — ром. И еще «unos regalos para los ninos y mujeres». - И кое-какие подарки детям и женщинам. Для нас сие
не типично, но случается.
Теперь все путем!.. Симонов
чмокнул Долорес в маслянистую щечку, она в ответ клюнула его, оставив красную
метку у левого уса. И они расстались в сладком ожидании завтрашнего свидания.
Так Симонов впервые воочию
убедился в пользе изучения иностранных языков. До этого завистники убеждали
его, что зря он дурью мается и напрасно растрачивает интеллект и сексуальную
энергию на пустое занятие. Он отшучивался: а чем, мол, он хуже какого-то
дворянина, владевшего его крепостными предками и несколькими языками?
И не в шутку горел желанием
устранить классовое различие с воображаемыми аристократами. А к ним он,
благодаря пристрастию к классической литературе, питал глубокое почтение.
С утра следующего дня
Симонов и его «амиго» и коллега по работе в дорогом отечестве Толя Петрушко, штангист
по призванию и инженер по сигнализации и связи по необходимости, готовились к
ночной операции на территории иностранного государства. Все хозяйственные
операции и контроль над расходами по собственной инициативе, к немалой радости
Симонова, взял в основном на себя именно обладатель многих призов, кубков,
вымпелов, медалей и грамот за толчки, рывки и жимы в первом тяжелом весе
стального снаряда, обвинив Симонова в расточительстве и незнании жизни:
— У тебя зарплата там, начальник, была не то,
что у меня. Ты копейку не привык считать. И здесь тоже, смотрю, тратишь направо
и налево. А я не блядей сюда приехал поить-кормить, а хотя бы на «москвичек»
плюгавый подсобрать, чтобы на дачу ездить, картошку семье возить. Но и без баб
нельзя — не на узел же завязывать! Поэтому надо все посчитать, чтобы за минуту
удовольствия потом не скулить самим без продовольствия. Не у всякого шофера от
картошки член стоит — не слышал такую песню? И я, жалко, только одну строчку
помню.
Толя по-детски радовался,
что судьба пусть и на время, всего на год, уравняла его с бывшим начальником, и
Симонов про себя потешался над наивными поучениями и подчеркнутым панибратством
одного из своих многочисленных подчиненных. Петрушко как будто напрочь забыл,
что в загранку попал благодаря рекомендации Симонова после унизительного
заискивания и просьб, вроде бы недостойных гордого звания призера России.
Симонов поддался напору тяжеловеса.
И вот на зависть множества
сослуживцев, осуждавших теорию и практику чемпиона и призера копить и сохранять
мышечную и интеллектуальную энергию в рабочее время, чтобы рационально
расходовать ее на помосте в спортзале и на чемпионатах. Он часто надолго
исчезал из отдела, от своего чертежного станка, чтобы поднакачать мускулатуру и
откорректировать вес недельки две на
сборах, соревнованиях, получить очередную медаль или вымпел. А после победного
возвращения встать в очередь к кассе вместе с теми, кто в отсутствии штангиста
выполнял его инженерную работу. Он был бы не против уйти в профессиональный
спорт, но в стране, где любой талант принадлежал не индивиду, а всему народу,
его не существовало.
Для начала ездоки в
незнаемое составили примерную калькуляцию с ориентацией на карточную систему
распределения продуктов в этой стране. В неделю каждому инспецу полагалось по
две бутылки рома. Две они уже употребили. Значит, с собой берут оставшуюся пару
— это полтора литра на четверых. Но ведь не пьянствовать же идем! В таких делах
алкоголь может сыграть злую шутку, и тогда палку никаким краном не поднимешь,
резонно заметил Петрушко, оторвавшись на мгновение от сложных вычислений столбиком.
Гениальное всегда просто:
Толя, кроме рома, включил в меню простую и понятную желудку славянина пищу:
говяжью тушенку, сыр, баклажанную икру, банку консервированного языка, бананы,
лимон, апельсины и конфеты.
Сбросились для начала по
десять песо — должно хватить. Уточненный расчет согласно кассовым чекам сделаем
завтра. Поехали в «Фоксу» — так советики называли один из небоскребов в центре
Гаваны. В нем находились магазин-распределитель и столовая для иностранных
специалистов. Сделали закуп по именным, с фотографией, «тархетам» — похожими на
заводской пропуск карточкам. Их выдали в первый же день в филиале ГКЭСа –
советского госкомитета по экономическим связям. По этим тархетам в большом и
неуютном, умопомрачительно душном, не имеющем вывески, наглухо зашторенном
магазине завели еще один документ – заборные карты на продукты питания и
одежду.
Здесь на все – от хлеба,
консервов, бакалею, мясо, крупу, овощи и фрукты, выпивку и незамысловатое
барахло - цены по сравнению с коммерческими были почти на порядок ниже. Поэтому
Симонова и Петрушко за квартал до дверей гастронома раза три останавливали
молодые кубинцы и, протягивая деньги и озираясь по сторонам, просили что-то
купить. Толик строго предупредил:
— Не вздумай с ними базарить
— сразу попадешь под колпак наших или кубинских гэбэшников. Мне один москвич,
который сюда на строительство АЭС второй раз приехал, рассказал, сколько здесь
советиков на спекуляции сгорело. Покупают барахло, жратву по дешевке — продают
кубинцам по ценам черного рынка. Потом золото начинают скупать, антиквариат.
Это нам, сибирским валенкам, ничего не надо, кроме кайла и тачки, а столичная и
питерская братва ушлая, нос по ветру держит. О светлом будущем шурупит по-деловому.
После отоварки зашли в
столовую в том же «Фоксе», где вся обслуга состояла из ядреных русских сеньор.
И где дух стоял родной — пахло щами, подливой, жареным луком, ржаным хлебом. И
меню без выкрутас, как в родной институтской столовке, — комплексный обед из
трех блюд за одно песо. Потная трехсотграммовая бутылочка студеного пива — за отдельную
плату по той же цене.
С кухни несло невыносимым
жаром, и столовая напоминала сталеплавильный цех. Потные лица поварих,
официантки, кассирши и нескольких посетителей – все они были русскими - буряковым
цветом походили на недожаренные бифштексы. Небольшой зал со столиками на четыре
персоны словно был импортирован из Союза вместе с мебелью, мятыми, залитыми
борщом скатертями, сердитыми бабами и мухами.
Наспех поглотив обед,
Симонов и Петрушка выскочили на высокое
крыльцо, как ошпаренные, но и тут не было спасу: полдень, солнце стоит в зените
и разит все живое, как лазерная пушка. Потная одежда прилипла к телу, как будто
ты только что вынырнул из горячего рассола.
—Кубинки кубинками, —
командным тоном пробасил Петрушка, — а надо от этой жары на хрен спасаться.
Поедем в «Сьерра-Маэстру», искупнемся. А иначе до вечера у нас в штанах все
расплавится, и бабы будут ни к чему.
На высоком крыльце штангист
походил на могучий монумент — стокилограммовый мужик, ни одной жиринки, лицо типичного
красивого русака и взгляд, презрительно устремленный на суетливый человеческий
род. Большая клеенчатая сумка с провиантом в накаченной руке придавала его
фигуре житейскую завершенность.
В гостинице «Sierra
Maestra», согласно красивой легенде подаренной некогда американским
миллиардером своей любовнице-кубинке, они часа четыре купались в двух бассейнах
— один с пресной, другой с океанской водой. Раза два спускались в открытый сегодня
величаво спокойный океан по стальной вертикальной лестнице, закрепленной в
бетонной толще отбойной стены, защищающей изящное, словно сотканное из морской
пены, здание гостиницы и ее двор с бассейнами и солярием от океанских волн.
Подолгу плавали в теплой
горько-соленой воде с тихо присутствующим в душе удивлением, что сейчас в
Сибири зима, ноябрьские морозы, а они — как в Сочи в разгар бархатного сезона.
В темном баре — только полки с бутылками отбрасывают матовый свет, — пока пили
ледяное чешское пиво, потная рубашка превратилась в холодный скафандр — в спину
дул кондиционер.
- Может, в ГКЭС зайдем,
спросим, когда нас в Моа отправят? – сказал Симонов. - Тут рядом.
С юмором у Петрушко всегда
был дефицит, и он, посасывая заморский напиток, снова получил возможность поучить
уму-разуму бывшего начальника:
— Тебе что, здесь плохо?
Подумай, когда в жизни еще может привалить такое — бесплатный, хорошо
оплачиваемый курорт? Тебе ведь не за работу — за пребывание в этой стране
платят. Мне тот же москвич рассказал историю. Приехал сюда один геолог, живет
тихо, как мы, в гостинице, каждый месяц ходит в ГКЭС в кассу, получает денежки,
спекулирует и ведет паразитический образ жизни. Вроде нас сейчас. Через год
является к представителю заказчика: отправляйте в Союз. Ну, там, может, и возмутились,
но что поделаешь? Сами бабьим пирожком мух ловили! И отправили мужика в Союз
подобру-поздорову, чтобы самим не влетело. Да он бы до конца жизни так жил,
если бы срок продаттестата не истек. И его по этой причине из гостиницы не
стали пинать. А ты представь, если бы жить в этой гостинице? В «Сьерре»? И
живут же! Не только немцы или чехи, но и наши всякие партбоссы, министерские
шишки. Это нас, совковое быдло, по дореволюционным бардакам рассовали.
Петрушко все больше удивлял
Симонова своей житейской мудростью и хозяйской сметкой: на первом месте —
качественное питание, потом — жилье, затем — одежонка, а там уже и бабы и все
остальное... Впрочем, все по Марксу.
Долорес на встречу, конечно,
опоздала, сразу в беседу вступать не стала, глазами просигналив, чтобы они
следовали за ней.
— А чего мы боимся? —
оттопыривал толстые губы Петрушко. — Что мы, шпионы, диверсанты? Подумаешь,
бабу напялим! И нам государственное преступление пришьют и в Сибирь сошлют? А
мы там родились, там и умрем — чего зря очком играть?
— Так она больше, чем мы,
своих боится. Скорей всего, у них связи с иностранцами запрещены.
— Ну и дурдом! Тогда как
прикажете дружбу народов укреплять? А они нам хоть дадут? Или на сухую? Выпить
мы и без них можем.
Толик в оранжевой рубахе на
выпуск и новых широких брюках на выпуск выглядел как жених. От него за версту
несло тройным одеколоном. А для поднятия тонуса он выпил сам и не пожалел для
напарника ложку спиртовой настойки элеутерококка. «Напруга будет — двумя руками
не согнешь! Я перед тем, как идти на помост, всегда это принимаю».
— Смотри, как твоя краля
пишет, — кивнул он в сторону Долорес.
На ней сегодня были брючки
лимонного цвета, и Толя нашел образные слова для выражения общего глубокого
впечатления от маячащего впереди образа:
—Жопка,
как орех, — так и просится на грех. Мне что достанется? Мымру не стану. Что, я
свой на помойке нашел? А если на конец наварим? Куда сдаваться пойдем?
— Перестань, Толик, не
нагнетай ситуацию пустой риторикой, а то и стимулятор не поможет. Опасное
предприятие требует большой выдержки и настоящего героизма.
Спускались сумерки. День был
рабочий, прохожие попадались все реже, но при встрече все почему-то приостанавливались
и пристально вглядывались в их лица, словно хотели о чем-то спросить. Пару раз
на них невесть откуда набегали стайки разномастных ребятишек, протягивали
грязные ладошки и просили «бомбонес» и какого-то «чикле». Симонов на ходу
порылся в словарике, извлеченном из заднего кармана брюк, и обогатил память еще
одним испанским словом: chicle – жевательная резинка.
— Этой «чикли» у нас и в
Союзе днем с огнем не найдешь, - прокомментировал Симонов свои научные
изыскания. - Может, дадим им конфет?
— Ты что, опупел? Не
вздумай! — раздул широкие ноздри силовик. — Не жалко, но потом не отвяжешься —
вся улица сбежится. Нашим шмарам ни хрена не останется.
Пришли в район частных вилл,
утопающих в пальмах, зарослях бананов и диковинных цветах. При электрическом
освещении эти дома, принадлежавшие полтора десятка лет назад вырезанным или
бежавшим со свободного острова буржуям, выглядели не такими обшарпанными, как
днем. Перед одной из них Долорес остановилась и качнула головой в сторону
входа:
- Entremos! – Заходим.
— А подружка у твоей Долорки
не слабо живет! Такой домина буржуйский — хоть женись на ней.
Оштукатуренный фасад
особняка, украшенный гипсовой лепниной в виде причудливых листьев и плодов хоть
и облупился, но выглядел для советского воображения богато и неприступно, как
преддверие в запретный мир роскоши и хищного стяжательства на ниве нетрудовых
доходов. Прямо у входа росла невысокая пальма с понуро висящими листьями и
двумя или тремя плодами, цветом и формой похожими на дыни и грозящими при
свободном падении сотрясением мозга.
Но после того как Симонов и
Петрушко вошли в обитель, предназначенную для избранных, у обоих возникло
состояние, близкое к шоку. Обширный, как сельский клуб, зал с ободранными
голыми стенами и грязным потолком освещала сиротливая лампочка, тлевшая в
полнакала. Единственным предметом мебели, украшающим интерьер, был огромный, не
меньше полномасштабного бильярдного, голый стол. За ним бы мог разместиться
государственный совет или члены какой-нибудь масонской ложи. Причем только стоя
– настолько он был высоким.
А из живых существ первыми
бросились в глаза дети, просто куча кричащей и полуголой мельтешащей ребятни.
Самый младший из этого семейства приматов, полуторагодовалый совершенно голый
пацан, мог бы послужить натурой для трогательной скульптуры, писающей радужной
струей в самый живописный фонтан кубинской столицы.
—
Куда мы въехали с тобой, бля? — по-бычьи промычал покоритель стальных блинов.
— В условия, приближенные к
боевым, Толик. Во дворец, экспроприированный у буржуя в пользу бедных.
Перед
ними возникла хрупкая бледная женщина лет тридцати. Она была завернута в
какой-то заношенный до ветхости, отпугивающий от себя особ противоположного
пола, халат. Но стоило ей протянуть Симонову крошечную ладонь – и мир сразу
осветила ее нежная улыбка, зазвучал чистый, как звук неведомой лютни, голосок:
— Me llamo Virjen.?Y tu eres Alejandro? ?Y como
se llama a este hombre? — Меня зовут Вирхен. А вы —
Николай? А этого мужчину как зовут?
Но
Толя уже сам сотрясал ручку маленькой женщины. Своими размерами и пушком над
вздернутой верхней губой она напомнила Симонову умершую еще в начале
девятнадцатого века при родах «маленькую княгиню», жену князя Андрея Волконского.
Сибирский богатырь бил кулаком себя в грудь и повторял утробным басом: «А я —
Толя, Анатолий, Толя. Компренде (понимаете)?»
- Si, si, Tolia. Me llamo Virjen. – Да, да, Толя. Меня зовут Вирхен.
И вопрос к Симонову краем улыбающегося рта:
— И эта мать-героиня
занаряжена мне, начальник? Как ее зовут-то? Что-то не усек.
— Вирхен. По-моему, означает
— невинность, девственность.
— Переводи по-человечески:
целка! Два кулака и щелка. Да эту целину пахали и пахали, судя по урожаю этих
короедов. А мне из нее, что, пропеллер делать на моем валу?
— Зато такой могучий
пропашной трактор, как ты, у нее будет впервые. Соберет и посеет, и вспашет.
Толя любил комплименты по
поводу его могутности. Он тут же отреагировал на неосторожную шутку Симонова —
подхватил маленькую хозяйку большого дома под мышки и, как младенца, подбросил
под потолок. Женщина от неожиданности и испуга завизжала, халат у нее распахнулся,
и оказалось, что под ним ничего нет, кроме голенького тела с маленькими
грудями, черным треугольничком и дрыгающими ножками. Поднялся дикий женский и
детский визг, и Толя сразу оказался в центре внимания, кумиром публики, словно
он только что установил мировой рекорд. А когда он поставил на бескрайнюю
равнину стола синюю клеенчатую сумку с надписью «Трудовые Резервы» и стал
выкладывать на стол продовольствие, то вообще превратился в некое подобие
безбородого Санта Клауса.
Симонов со своими среднестатистическими
физическими данными ушел в забвенье. О нем вспоминали только как о подсобном
работяге-переводчике, да иногда Долорес повисала у него на руке, преданно
заглядывая в глаза. Вирхен минут на пять исчезла и появилась одетой в короткую
серую юбочку и яркую, в зелено-желтых тонах блузку с широкими рукавами —
тропическая бабочка, да и только! Распущенные каштановые волосы превратили ее в
молоденькую девочку.
— Глянь, она и впрямь на не
целованную телку похожа, — довольный резкой переменой в облике его подружки,
прогудел Петрушко. — Конечно, харч мы впустую стравим: где тут при этом детском
саде пахать? Накормим, выпьем — и на сухую в наш клоповник.
Однако, несмотря на
тоскливые сомнения, он все же извлек со дна своей сумы «регалы» (подарки) — два
пирамидальных флакона духов «Кармен». В Москве они стоили по девяносто копеек
за флакон, но здесь, как убедили их побывавшие на Кубе мужики, им не было цены
за запах и, главное, за объем: «Ни одна не устоит, вот увидите!» В стране
Советов гораздо большим уважением у потребителя пользовались одеколоны
«Тройной» и «Цветочный» — они успешно конкурировали со спиртными напитками всех
марок. При отсутствии одеколона знатоки не брезговали и духами.
Симонов сам видел, как в
подземном туалете у кремлевской стены скромно одетый в галоши и мятый,
заждавшийся проливного дождя болоньевый плащ москвич слил духи «Кармен» в
извлеченный из кармана плащика стакан, дополнил духи водой из-под крана и
неторопливо, не морщась, выпил белую пенную жидкость. Перехватив недоуменный взгляд
Симонова, житель столицы философски оправдал свой экстравагантный поступок:
«Всяко быват, милок!»...
Кубинки к духам отнеслись с
несказанной радостью. И очень экономно. Расцеловав Симонова и Петрушко, они
осторожно отвинтили пробки, помочили духами кончики пальцев и помазали себе за
ушами, а потом этими же пальчиками потерли щечки детей.
И Симонов про себя с
негодованием осудил американское эмбарго и одновременно поблагодарил мужиков за
хороший совет и возможность убедиться в том, как иностранная пылинка на ноже
карманном может вызвать такую сложную гамму эмоций...
Ребятишки, облепив стол,
заворожено следили, как Толя ловко вскрывал консервы, резал длинный белый батон,
кусок привезенной из Москвы копченой колбасы, высыпал из пакетиков конфеты.
Попросил намыть фруктов. Вирхен и Долорес раскладывали снедь на пять равных
порций — по числу детей.
И едва Толя широко разинутым
ртом и свирепым щелканьем зубов подал команду, как дети с победным криком
ринулись к еде и смели все в мгновение ока. У Симонова спазмы сжали горло —
вспомнил голодное военное детство и одновременно свою дочку, поедающую конфеты
сверх всяких лимитов. А Петрушко, скорей всего, представил на месте этих
малышей своих сыновей и, забыв о своей партийности, сделал контрреволюционный
вывод:
— И на кой черт Федя со
своей бородатой бандой на «Гранме» причалил и всю эту заваруху в стране
сварганил? Столько лет правит — и народ последний хрен без соли доедает. А если
бы Союз не помогал? И так будет еще сто лет, пока он у власти. Если бы мы
знали, что тут столько ребятни, побольше бы продуктов приволокли. У меня двое
гавриков, и каждый жрет больше меня. Если бы не дача и не своя картошка, нас бы
с Тамаркой давно слопали! Хорошо, что мы в ресторане поужинали. А ром можно и
без закуси, под апельсин.
Когда все лучшее досталось
детям, начался сеанс для взрослых. Ром светлый «Гавана клуб» и темный
«матусален», похожий на коньяк, женщины потребляли наравне с мужчинами,
развеивая миф, что русские пьют больше прочих наций. Откуда-то появился
допотопный ламповый приемник, загремела карнавальная музыка и томные песенки,
казалось, состоящие всего из двух слов — amor и corazon (любовь и сердце), — и
начались танцы.
Процесс благотворного
сближения двух наций развивался необычайно быстро. Толя, конечно же, предпочитал
вплетать в кубинский сон или аргентинское танго спортивные элементы из тяжелой
атлетики, подбрасывая Вирхен в воздух, как пушинку, и она, и ее выводок визжали
от восторга и непритворного ужаса. Долорес прижималась к Симонову всеми своими
формами, и напруга от петрушковского элеутерококка преждевременно возрастала.
Да и сам Толик стал заложником допинга. Он на вытянутых руках оторвал свою
куколку от пола и восторженно крикнул Симонову:
— Глянь, Саш, я бы ее сейчас
вот так, на воздусях, отхорохорил! Не веришь? Запустил бы такого хорька!
Симонов не успел выразить
коллеге свою беспредельную веру в его неисчерпаемый потенциал, как Толя
наглядно смоделировал возникший в его воображении вариант технологического
процесса. С налитым кровью лицом и выражением неподдельного наслаждения он раз
десять то прижимал, то отталкивал от себя хохочущую и что-то выкрикивающую
воздушную новоявленную акробатку с поджатыми ногами и трепещущими, как крылышки
у колибри, руками.
Долорес испуганно прижалась
к Симонову: «Oh, madre mia!..» Дети не отставали от взрослых и танцевали
не менее вдохновенно и профессионально. Симонова больше всего умилял младший
белоголовый карапуз, как будто бы появившийся здесь с русской деревенской
улицы. На нем уже были штанишки и клетчатая на распашку рубашонка, и он
отплясывал в одиночку, выделывая невероятные, но строго в такт музыки, па.
Он же был первым, поднявшим
сигнал общей тревоги: с истошным криком «papa, papa!» — с ударением на
последнем слоге — он опрометью бросился за дверь в другую комнату. Возникла
немая сцена: музыка гремела, а танцующие пары застыли, уставившись на открытую
входную дверь. В ее проеме, на фоне тропической тьмы, как черт в раме,
нарисовался худой мужик с диким взглядом и стоящими дыбом черными волосами.
Похоже, возникшее перед его
очумелым взором зрелище ошарашило кубинца до умопомрачения. Голова его странно
дергалась на тонкой кадыкастой шее, и было очевидно, что он выбирал жертву
агрессии.
Колебание длилось не больше
десятка секунд. Одним прыжком он оказался у стола и вознамерился схватить Толин
складной монтажный нож с голубой рукояткой, пригодный резать не только
электропровод или киперку.
Благо Петрушко был из тех,
кто органически не выносил, чтобы его имуществом пользовались без разрешения.
Он опередил агрессора, смахнув складник со стола рукой, а потом, грозно изрыгая
отборный мат, во всем своем несокрушимом величии встал вплотную перед
худосочным нарушителем и водворил ход событий в мирное русло.
Мужиченка сразу сник и
отступил к двери. Толя пошарил глазами по полу, поднял ножик, с сухим щелчком
сложил лезвие и сунул холодное оружие в карман.
—Ну, начальник, натрахались!
Пора смываться, пока полиция нас не накрыла.
Детей уже в зале не было, а
женщины робко наперебой разъясняли незваному гостю, судя по всему, не понравившуюся
ему ситуацию.
— Угодили в старый анекдот,
— сказал Симонов. — Муж вернулся из командировки…
Петрушко деловито убрал со
стола бутылки с остатками рома в свою трудрезервовскую сумку и кивнул Симонову:
— Бери шинель, пошли домой!
У них, наверное, так было задумано: выпить и нажраться на халяву.
Долорс выскочила за дверь
раньше их. Уходили по-английски — не попрощавшись и с предсказанным ранее Толей
итогом — «на сухую». Тяжеловес был мрачен и подавлен: поражений на любом
помосте — штангистском или жизненном, — тем более связанных с
непроизводительными расходами, его душа не принимала.
Всю вину за провал операции
теперь возлагал на себя Симонов как старший товарищ, понудивший прижимистого
спортсмена столь неудачно выйти в свет. А Долорес, сама того не желая, еще
больше бередила раненное самолюбие насупленного быка. Она тоже чувствовала вину
и, чтобы загладить ее, беспрестанно что-то лепетала, висла Симонову на шею и
страстно целовала его в губы, уже не опасаясь прохожих и тех, кто охранял
нравственность в этой стране, победоносно идущей по пути социализма.
Симонов, напрягая
замутненные ромом и поцелуями мозги, кое-что выудил из бурного потока болтовни
взбалмошной кубинки. Долорес, конечно же, не думала, что к Вирхен явится ее
бывший муж, очень плохой человек, по характеру близкий советской
действительности типаж — дебошир и пьяница, гроза жены и детей. У него уже есть
другая mujer и другие ninos (жена и дети), но он осуществляет
постоянный контроль над своей прежней женой, применяя к ней воспитательные меры
морального и физического воздействия.
А из пяти детей двое,
оказывается, принадлежат Долорес — те, что «по-майористей», то есть постарше.
Сейчас Долорес очень тревожилась, что домашний тиран получил хороший предлог
для реализации своих педагогических наклонностей.
Вся надежда на детей: может,
они успеют вызвать полицию или дежурного по комитету защиты революции. Такие комитеты
есть в каждом квартале, и в стране каждый пятый — член этих органов. Поэтому
стучать на всех можно почти всем на всех и таким образом обеспечивать революционный
порядок и дисциплину. Об этом советских спецов по-отечески предупредили в
родном цека во избежание попадания их — а такие случаи, к сожалению, имели
место — в эти органы, откуда путь один — домой в 24 часа со многими позорящими
званье советского человека последствиями.
Долорес становилась все
нетерпеливей. Ее заразительный темперамент, беспрестанные поцелуи, объятия,
горячее бормотание будили в Симонове первобытные инстинкты.
— Ну что с ней делать,
Толик? — взмолился он.
— А ты не знаешь? Показать?
— Толя и впрямь был очень злым.
— Знаю, конечно, но не на
улице же.
— Я иду в гостиницу, а вы
оставайтесь. Ищите темный угол — и там хоть до утра по самое не хочу.
— А ты не заблудишься?
- Ты забыл, что я пол-Союза
объехал? Я дорогу запомнил — раз, а, во-вторых, здесь на каждом углу столбик с
номером или буквой улицы. Сам не заблудись!
И
Петрушко исчез вместе со своей сумкой, предоставив Симонову решать личную
проблему без помощи подчиненных. Он только сейчас понял, что это просто
невозможно. Улица была безобразно ярко освещена — свет лился буквально
отовсюду: из окон домов, от ярких светильников на бетонных опорах, от подсвеченных
номерных знаков. И застройка была сплошной, малоэтажной, без темных дворов и
подъездов.
Любви
благоприятствовал только климат. После дневного зноя пришло мягкое, как лебяжья
подушка, тепло и легкое движение влажного воздуха, лениво плывущего с океана.
- ?Adonde vamos, Dolores? - Куда пойдем, Долорес? —
спрашивал снова и снова Симонов на ставшем ему родным испанском.
Только она, казалось, не
слышала — тащила его под ручку, неистово целовала, повиснув на шее, и опять
тащила и целовала вдоль этой бесконечной и светлой, как днем, улицы. Потом они
переходили на другие улицы, но и там было такое же расточительное освещение.
И Симонов думал, что в его
родном городе с самой мощной в мире ГЭС даже центральные улицы освещались
издевательски скудно в угоду ночным ворам. Грабежи начинались очень рано —
сразу по окончании рабочего дня советских тружеников. Многие из них
возвращались домой с разбитыми головами и без меховых шапок.
Он уже напрочь хотел
отказаться от бесполезного поиска укромного места, как Долорес резко
остановилась перед желтым одноэтажным домом с палисадником, огороженным низкой
оградой из стальных покрашенных пик.
— ?Aqui! — Здесь! – решительно
сказала она, не отпуская его руку и заходя с левой, короткой, стороны забора,
где между сплошными постриженными зарослями и стеной дома был узкий просвет.
Металлическая ограда, живая изгородь и густая тень за ней дарили надежду
укрыться от любопытных глаз.
Пояснений не требовалось.
Симонов первым, с опаской не проколоть промежность пикой, оказался в
палисаднике и помог Долорес не повредить аналогичное место. И снова гнусное
препятствие: их головы оказались выше кустов и, конечно же, были притягательной
мишенью для прохожих. Хорошо еще, что окна, прикрытые жалюзи, были темными, и
дом казался крепко спящим.
Сесть, а тем более лечь было
не на что. Под подошвами перекатывался мелкий, чуть крупнее песка, гравий.
После продолжительного поцелуя Долорес, повизгивая от нетерпения, безо всякого
на то намека со стороны Симонова, стала стягивать свои лимонные брючки. Симонов
стоял, пригнувшись, чтобы спрятать голову от взглядов прохожих. До этого
момента их как будто и не было, а сейчас стук чужих каблуков отдавался в
сознании мрачной угрозой полицейского произвола или допроса в комитете защиты
революции. Со своими брюками ему было справиться легче — они собрались
складками на ботинках. Вместе с трусами. Так же трогательно и беспомощно
выглядела и кубинская сторона — тугой животик, пупочек, черный мысочек.
Симонов не ожидал столь
сказочных последствий от своего поцелуя. Едва он прижал Долорес к себе, как она
опрокинулась на спину и повлекла его за собой. Благо он успел подогнуть колени,
ободрать их о гравий и спасти женщину от тяжких последствий — как минимум от
ушибов и царапин. Как себя чувствовали ее голые ягодицы на строительном гравии,
он как-то не подумал. Его колени страдали не меньше. Да и не до того было!
Долорес, едва они наконец-то
слились, начала стонать. Сначала тихо, как слепой щенок, потом громче, как
щенок, оторванный от матери и отданный в чужой дом, а через каких-нибудь минуту-две
она взвыла, как сирена воздушной тревоги.
Симонов, торопливо стремясь
к завершению контакта и едва сдерживая неуместный смех, видел сквозь просветы у
голых оснований стволов кустарника, как озадаченно приостанавливались босоножки
и туфли прохожих. Он уже был бы и рад прекратить этот праздник жизни, но
Долорес намертво прижала его к себе. Его попытки прикрыть ей рот ладонью
успехом не увенчались.
При взгляде со стороны это
действо больше походило на изнасилование с особой жестокостью. Резким движением
головы она выскальзывала из-под ладони и продолжала исполнение симфонии
запретной любви.
Для него не явилось большой
неожиданностью, что из того места, где они перелезли через заборчик в эту
ловушку, раздался радостный крик на испанском, явно обличавший порок. Чаще
всего в этом старушечьем — а он повернул голову и увидел подпорченное старостью
женское лицо под полями шляпки — причитании повторялось слово sinverguensos. Он запомнил его и назавтра
нашел перевод: «бессовестные». Но то же слово в адрес старухи произносила и
Долорес.
Симонов молчал, опасаясь,
что новоявленная Агата Кристи может изобличить в нем extranjero – иностранца - и поднять крик, который услышат в советском посольстве.
Он судорожно дергался, пытаясь встать. Но Долорес увлеклась полемикой и вовсе
не думала его отпускать. Похоже, она надеялась, что бабуся, удовлетворившись
этим зрелищем, обличениями и воспоминаниями о безвозвратно ушедшей молодости,
испарится.
Напрасно! Дело принимало
нешуточный оборот. Старая завистница выскочила на тротуар и восторженно
завопила слово, понятное без перевода: «?Policia! ?Polici-i-ia!..»
Долорес разомкнула объятия,
и Симонов, путаясь в спущенных трусах и брюках, вскочил на ноги, как
ошпаренный. Повернувшись голым задом к старухе, он натянул на себя сначала
трусы, потом брюки и, застегнув их только на крючок, перешагнул стальную
ограду. И с тревогой отметил в уме треск рвущейся на пике штанины.
Не взглянув на старую завистницу,
он быстро, на ходу приводя себя в порядок, устремился подальше от лежбища, где
так до конца и не испытал простого человеческого счастья. Брюки от
единственного белого костюма было жаль. Но это лучше, чем конфликт с полицией,
а потом с партийно-профсоюзными и административными органами. Ох уж эти органы
и члены! — От них вся печаль. И главное, причину преждевременного возвращения
на любимую до слез землю не скроешь от жены!..
Через какое-то время он
услышал за спиной русалочий смех Долорес. Ей все хоть бы хны! Только помада
размазана под носом и по подбородку. Она намертво повисла у него на шее и
присосалась к губам, просовывая между его зубов язык.
И они снова пустились в
поиск. Бесконечно долгий и, как казалось, бесперспективный. Вдруг Долорес
встала, как вкопанная, и, обхватив руками лицо, завыла, словно над гробом покойника: «?О-о-о! ?Llave, llave, llave!» И Симонов почти панически
усек, что Долорка еще ухитрилась и ключ от квартиры посеять. Жестами она стала
показывать, что ключ хранился в самом надежном месте — у нее в бюстгальтере. Но
в том злосчастном палисаднике им было не до «льяве», и он наверняка зарылся там
в песок.
Бег в обратном направлении
был не простым. Долорес, а Симонов тем более, никак не могли отыскать улицу с
песенным гаванским «резным палисадом». Все походило на кошмарное блуждание в
хмельном лабиринте спящих городских джунглей. Наконец один из них по какому-то
интуитивному признаку определил улицу, и они таки нашли дом с сексуальным
палисадником. На этот раз Долорес полезла в сумрак за зарослями кустов одна.
Там - с причитаниями и клохтанием, как голодная курица, - она шарила по земле
ладонями, пока победный взвизг не возвестил об успехе поиска.
Симонов, как ему казалось,
от свалившихся на голову с тропических высот доселе неведомых потрясений совсем
протрезвел. Но потерял координаты пространства и времени. Шагал по инерции, как
потный робот, утратив все желания и разлюбив свои мечты.
Он очнулся, когда Долорес
завела его с освещенной ртутными лампами улицы на затененную площадку между
глухими стенами двух погруженных в сон трехэтажек. И здесь, в полутора метрах
от двух мусорных контейнеров, захлопнутых крышками, с надписью белой краской на
борту «Deposito de basura», в антисанитарных условиях, его случайная подруга -
синхронно с ним - поспешно стянула брюки и приняла положение, знакомое из
кинобоевиков как «руки к стене, ноги шире!». И с неподражаемыми страстными
стонами и подвываниями предоставила себе и подтанцовывающему партнеру
возможность довести начатую в палисаде мелодию любви до естественного финала.
Чем навсегда закрепила в памяти советика себя и его первое активное участие в
ночной жизни Гаваны.
Эстетического удовольствия
реализация поставленной цели не принесла. Зато исходный материал для отчета
перед соотечественниками был собран. Отрицательный результат – тоже результат.