Часть Х ИСПЫТАНИЕ СОБЛАЗНАМИ И РАЗЛУКОЙ

Глава 77. Больной локоть. Virjinia  

Наступления весны, пожалуй, никто из советиков не заметил. А кубинцы блаженно закатывали глаза, показывали советикам пальцем на небо - его сияющая голубизна излучала на покрытые сплошным зонтом из красных и оранжевых мелких цветочков чудных деревьев под названием framboyanes, на манговые деревья и произносили с придыханием красивое слово: «?Primavera!» - Весна.

Причем, по словам кубинцев, весна сюда приходила уже в феврале и неизвестно, когда кончалась. А в сибирском представлении весна, лето, осень и зима на этих широтах сливались в одно время года - бесконечное цветущее лето со среднегодовой температурой плюс двадцать пять, цветущими и вызревающими розами, лимонами, апельсинами, бананами, кокосами не в оранжереях, а под  открытым горячим небом круглый год.

В это же время пошла полоса праздников - День любви, 23 февраля, 8 марта, - и вино, ром, пиво лились рекой. Активидады, концерты художественной самодеятельности следовали один за другим. Не говоря уж об обычных пирушках и пьянках в своих квартирах или в гостях у кубинцев.

В самодеятельность затянули и Симонова. Он написал несколько душещипательных стихотворений, посвященных мамам, женам, дочерям, сестрам и любимым, заставив на концерте некоторых особо расслабленных вином и жарой советиков всплакнуть.

Но особый восторг вызвали сочиненные им частушки на местные темы, исполненные мужским секстетом под руководством и гитарным сопровождением «полковника» Климова со сцены актового зала кубинской средней школы. Поглумившись над отдельными недостатками в работе и бытовухе советских колонистов, слегка прокатились и по безработным «крысам».

- Из Гаваны лавка едет -

  Отоварка будет, мать!

  Лавку с боем на рассвете,

  Как Монкаду, будем брать.

Тема оказалась весьма злободневной: 22 февраля, накануне дня Советской Армии, по информации из ставки Дуче, должна была прикатить гаванская автолавка. Очередь в «красный уголок», превращавшийся на время ее пребывания в магазин, «крысы» стали занимать с четырех утра. И, как всегда, не обошлось без ругани и потасовки.

Всеведущий Димитр Стоянов, встретив Симонова вечером у бильярдной, презрительно морща лоб и губы, изрек: «Вашия бабы - срам, позор Русии. Их не може пущам зад граница...»

После приезда Симонова из Никаро Карина и Барбарина стали приходить каждую ночь. Радовало, что Иван Сапега поступился своими большевистско-чекистскими принципами и ужинал, и завтракал за семейным столом супружеских пар Толик - Барбарина, Шурик - Карина. Морально-физическому единству Симонова и Петрушко на сексуальной базе Иван мог противопоставить только сотое китайское предупреждение о доносе. И он даже попытался пригрозить этим оружием победившего пролетариата Симонову. Но последний, вдохновленный примером Геры Якушева и Захарыча, сказал с насмешливым вызовом: «Да хер с тобой! Валяй хоть сейчас! Что, я Карину сюда насильно волоку? Или как некоторые штатские, лезут к девкам в дверь или через балкон с возгласами: дай, дай!»

И с этого дня Карина приходила к Симонову в субботу вечером и оставалась с ним до утра понедельника.

В воскресенье Иван и Толик уходили на корабль к морякам и возвращались к полночи. Или уезжали вместе со всей колонией на Кайо-Моа, на пляж, и появлялись с морскими трофеями пьяными к шести вечера и сразу ложились спать.

Поэтому воскресенья для Симонова и Карины превратились в дни любви и райского блаженства. В квартире тишина, весь дом опустел - советики жарятся на пляже, на улице жара - и там тоже тихо и пусто. Даже попугаи на балконах советиков и щенок под горой молчат. А они, как Адам и Ева, голые и беззаботные, возлежа на расширенной приставными стульями тахте, попивают ром или вино, курят «популярис». Периодически отдаются всепоглощающей страсти и снова попивают ром с лимоном и льдом, покуривают и ведут неторопливую беседу на английском и испанском. Карина посмеивается над его ошибками в кастильском наречии - в произношении или грамматике, и день протекает незаметно, как в прекрасном сне.

Иногда они смотрят, из соображений конспирации, до предела убавив звук, телевизор. Или Карина читает ему вслух отрывки из кубинских и испанских книг, а потом просит пересказать прочитанное. И снова посмеивается, передразнивая и поправляя его огрехи в castellano. А он, в свою очередь, имитирует ее легкую картавость - и оба смеются, забыв обо всем на свете.

Когда ром будит в его мозгу центр бывшего ротного запевалы, он тихо мурлычет ей запомнившуюся с детства песенку Вадима Козина: «Наш уголок нам никогда не тесен, когда мы в нем, то в нем цветет весна...» И иногда, глядя на нее спящую - голую, черную на белой простыне - и такую неправдоподобно красивую и недостижимо молодую, думал, что согласился бы прожить вот так всю жизнь, - в умеренной работе и безмерной любви.

***

А где-то в середине марта Симонов заболел. Из-за пустяка, в общем-то. Забыл взять из дома ключ, вернулся с работы, Толика и Ивана в квартире не оказалось. Он полез на свой балкон через балкон соседей. И в какой-то момент поцарапал о бетон левый локоть, травмированный еще в детстве из-за падения на теннисный корт.

Через день он почувствовал боль во всем предплечье, оно припухло, кожа на нем порозовела. Фельдшерица Галя Андреева не на шутку встревожилась и на следующее утро повела его в кубинскую поликлинику.

Там пришлось отстоять внушительную очередь к хирургу и попутно отвечать собравшимся около него кубинцам на разные вопросы о счастливой жизни в Union Sovietico.

В ослепительно белом кабинете с кондиционером очень серьезный молодой врач озабоченно ощупал его вспухшую руку и глубокомысленно произнес всего одно слово: inflamacion – заражение. И прописал ему лошадиные дозы пенициллина внутримышечно.

Все лекарства советики должны были приобретать в местной аптеке за свои кровные песо. И стоили они в несколько раз дороже, чем в Союзе. Поэтому практичные и информированные москвичи и ленинградцы ехали за границу со своей аптекой.

Галя превратила его задницу в решето, но плесневый грибок не мог победить этот самый «инфламасион». Зловеще красная опухоль росла на глазах и распространилась от локтя до кисти, температура поднялась до тридцати восьми с копейками, и в сознании Симонова наряду с «инфламасионом» возникло новое, более грозное слово: «гангрена».

Перспектива вернуться из заморского путешествия с одной правой без помощи карающего мачете Карининого отца приобретало зримые очертания.

Хирург Пинта расписался в своем бессилии и настрочил ему направление в Сагуа. В этом городке - в качестве подарка от советского стола кубинскому столу - был построен шикарный hospital. Об этом Симонов узнал из мемориальной доски, прикрепленной у входа в больницу, куда его в сопровождении Сергея Лянки доставило персональное авто, видавший виды «уазик» начальника КАТа компаньеро Матео.

Сделали рентгеновский снимок руки. И важный седоватый ортопед - во всем белом и больших очках в черепаховой оправе, -повертев на свет черно-белую пленку, доходчиво объяснил Симонову и Лянке, что из-за старой травмы в локте нарушено кровообращение. Новая зараза, заняв круговую оборону, из этого места лекарствами не вымывается. Так, во всяком случае, понял Симонов важного ортопеда.

В процедурном кабинете красивая и разговорчивая медсестра Virjinia наложила ему на локоть марлевую салфетку с каким-то мазутом на компрессной бумаге. Потом туго перебинтовала и подвесила согнутую в локте руку на марлевую петлю, накинутую ему на шею. Оставалось только писать репортажи с петлей на шее.

Симонов, воспользовавшись отсутствием свидетелей, в шутку пригласил Вирхинию к себе на кофе. Она живо на это откликнулась. Он объяснил, как найти его в Моа. Она сказала, что каждую неделю ездит с врачом кожно-венерологом в Моа на предмет выявления и лечения сифилитиков и трипперитиков на заводе и за его пределами. Поэтому обязательно навестит компаньеро Alejandro и сделает ему перевязку на дому.

«Solo sin ningun regalo de uno de vuestros pacientes», - немного опасаясь за то, как будет воспринята его шутка, сказал Симонов: «Только без подарка от какого-нибудь из ваших пациентов».

Но Вирхиния была настоящей кубинкой: она просто покатилась от смеха, нагнулась, сорвала с головы белую накрахмаленную шапочку, смяла ее и стала хлопать ею себя по коленям. А халатик у нее был коротенький, и колени и смуглые ножки были ну прямо точеными, и черные, воронова крыла, волосы, рассыпавшиеся по плечам настолько густыми, блестящими и волнистыми, что в них хотелось запустить пальцы и никогда оттуда не убирать. И лицо, и фигура у нее были настоящими испанскими - лучше, чем у Иоланты из КАТа, почему-то подумалось Симонову. Да и лет ей было не больше двадцати двух - самый смак! А в больших черных глазах искрился, может быть, неосознанный призыв к любви и веселое сознание своей неотразимости.

И забыв о своей руке, угрозе гангрены и высылке с Кубы по болезни, Сомонов подпрыгивал на заднем сидении катовского «уазика», поглядывая на меняющийся солнечный тропический пейзаж. Холмы с пальмами на покатых склонах чередовались с плантациями «каньи» - сахарного тростника. А сибирский мечтатель с упоением думал, как развернутся события при встрече с этой гибкой, высокой, длинноногой и игривой красавицей, скорее всего происходившей из рода какого-нибудь идальго-конкистадора.

А тот второй, живущий и наблюдающий за ним, прощупывал его замыслы с мефистофельской усмешкой, поматывая рожками, и в его суженных блестящих глазах переливался вопрос: «А как же Кари? Ты же ее так любишь!..» «Ну и что тут такого? - слабо отбрыкивался он - Это же так, игра!» «Ну, смотри, смотри. Доиграешься!..»

А Карина за все время его болезни не пропускала ни одной ночи. Приходила раньше обычного - после десяти вечера - и уходила в одиннадцать утра, поскольку уроки в своей академии она давала с восьми вечера. Были дни, когда оставалась с ним и до трех-пяти дня, и Симонову пришлось предупредить камареру Аниту, горничную от КАТа, чтобы она не убиралась в их апартаменто - он и его сожители обойдутся без ее услуг.

Анита, как ему показалось, посмотрела на него карими глазами умной и доброй змеи и легко согласилась: «Muy bien». - Очень хорошо.

Ей было года тридцать четыре, две дочери, муж. Она как-то приглашала Симонова на cumpleanos - день рождения одной из своих «эмбр» - младшей дочки. Ему пришлось вежливо отказаться из-за свидания с Кариной. Но подарок - конфеты, шоколад, пару банок консервов, бутылку «столичной» - они всей комнатой дочурке и родителям преподнесли.

После этого благородного жеста Анита - и без того мягкая, обходительная, добрая женщина - прониклась к их апартаменто самыми нежными чувствами. И если холостяки из других квартир время от времени жаловались на пропажу из холодильников продуктов и «утечку» из начатых бутылок спиртного, то у них - Сапеги, Петрушко и Симонова - все промпродтовары сохранялись в неприкосновенности. А полы, раковины и унитаз сияли девственной чистотой.

Леня Лескин не редко ныл, что у него и ром отпивают, и хамон отрезают, и две бутылки одеколона пропали. И пусть он отвык здесь, на Кубе, этим ителлигентным напитком опохмеляться, недоверие к обслуге переживал болезненно.

Молоденькая юркая камарера с повадками привокзальной цыганки, убиравшая квартиру Серова и Лескина, огорчала патентоведа еще и по другому поводу. Пока он и Игорь проливали пот в сернокислотном цехе во имя процветания первого социалистического государства на американском континенте, она со своим дружком на его кровати, судя по характерным пятнам на простыни, в «любовь играет».

Игорь этот факт подтвердил: «Приехали на обед, а они нагишом на Лениной кровати лежат и наш ром лакают»... При произнесении слова «КАТ» и имени грозного хефе Матео сладкая парочка залилась слезами, чуть ли  на колени не рухнула перед разъяренными советиками: «?Mateo? ?No, no,no!..»

Советики жаловаться Матео не стали, тем более что на следующей неделе в их апартаменто появилась другая камарера, пожилая, неулыбчивая и безукоризненно честная.

***

Шла вторая неделя болезни, Симонов не работал, валялся в постели, опухоль не спадала.

Галя Андреева, плотненькая коротышка с круглой крестьянской мордашкой и одетая почти всегда в одно и то же застиранное линялое платьице в голубых цветочках, приходила к Симонову два раза в день - утром и вечером. Сразу шла на кухню и ставила на плиту закопченный стерилизатор со шприцом. Потом садилась рядом на стул, дожидаясь, пока у него под потной подмышкой нагреется градусник. И подавала исчерпывающую информацию об очередных сенсациях в колонии советиков.

Для наших детей будет строиться восьмилетка, и в том же здании проектом предусмотрен медпункт.

Матео снова обещает завести советикам сто куриц, если они согласятся их сами зарубить, обтрепать и сдать в КАТ пух и перья.

Из Гаваны привезли кучу коробок с фильмом «Освобождение». Киноаппарат сломался, а ее Юра, муж, снова пьяный, не хочет его ремонтировать бесплатно, и Смочков грозится, что добьется отмены продления его пребывания на Кубе.

Наконец она от души втыкала ему в задницу тупую иглу и уходила. И минуту спустя появлялась Кари. На время фельдшерского визита она скрывалась в комнатах Ивана и Толика в накинутой на голое тело его рубашке. Скинув ее с плеч на стул, она ложилась на него, запускала тонкие, длинные пальцы в его и без того растрепанные волосы и долго смотрела ему в лицо загадочными африканскими глазами с розовыми белками. И медленно произносила по-русски незнакомо звучащие, словно впервые услышанные слова: «Я тэбя лублу, Шюрик». И это ласкало слух слаще самой прекрасной музыки. Потом ложилась рядом и по-детски лепетала другую русскую фразу: «Я хочу курит...»

Из-за антибиотиков и температуры, поднимавшейся к вечеру до тридцати восьми градусов, Симонову пришлось отказаться от вредных привычек - сигарет и рома. Осталась только одна - самая полезная – Карина. И он порой удивлялся, откуда в его больном теле, отравленном «инфламасионом», находились силы для дневных и любовных ночных процедур.

Иногда его навещали официальные и неофициальные лица: Роберто Эрера, Андрес Эстевес, Луис Ариель, Рене Бекерра, Димитр Стоянов, не говоря уже об Игоре Седове, Лене Лескине, Володе Бурине, Юре Аржанове.

Даже Люда Биденко нанесла ему внезапный визит, чтобы выразить искренние или неискренние соболезнования по поводу его внезапной болезни, соседствующей с кончиной его нахождения на Кубе. Попутно сказала, что у столь любимого Князева очередные неприятности. Ему по жалобе в крайком инкриминируют очередные злоупотребления служебным положением в личных целях: незаконно дал квартиры отцу, сестре, брату, машины себе и брату приобрел вне очереди, украл кирпичи и лес на гараж и дачу. И все это проверяется городской прокуратурой.

О ее встречах с «белофинном» Эйко они оба дипломатично не произнесли ни слова.

А Роберто Эрера ошарашил Симонова тем, что кубинская сторона вышла с ходатайством к советикам о продлении срока его пребывания на Кубе еще на год. Согласен ли он? И Симонов без колебаний согласился.

Еще один год с Кари - это же целая жизнь!.. Но, дабы притупить бдительность кубинского чекиста, сказал, что этот вопрос надо согласовать с «эспосой» - женой. Роландо понимающе закивал своей тяжелой серьезной головой воскресшего римского императора. Неторопливо допил ром с лимоном и, попросив не тянуть с согласованием, ушел - весь какой-то помятый. Даже рубашка и брюки на нем были словно пожеванные - явление для ответственного кубинца странное. Они выделяются скромной элегантностью - наглажены, ботинки надраены, как у матросов, отпущенных в увольнение на берег. Еще Роберто сказал, что всерьез занялся русским вместе с Луисом Ариелем и нуждается в его, Симонова, помощи. Не приведи Господь, подумал Симонов, если Эрера участит свои визиты на почве самообразования.

Приходил и Коля Смоляров - доложить, как проходит излечение от триппера. Прежде всего, пожаловался на задницу: исколоты обе ягодицы - сесть невозможно. Зато гонококкам хоть бы хны! - с конца капает, правда, уже не белой, а прозрачной капелью. Он даже пропел: «Березовым соком, березовым соком».

- А что говорит доктор Регаладо? Медицина бессильна?

- Успокаивает. Еще немножко, еще чуть-чуть. У меня уже вместо крови - пенициллин.

- За все надо платить, Коля! Деньгами или гонококками. А я вот инфламасионом. Тоже ни черта не проходит. Я на пенициллиновом заводе когда-то электриком работал. Возможно, заработал невосприимчивость к нему.

- Тебе проще, Саша. А ко мне грозится в этом месяце жена из Новосибирска приехать. Изголодавшаяся. А чем я ее накормлю, гонококками?

- Спеши, мой сын, уколы сокращают нам опыты быстротекущей жизни. Пусть Регаладо увеличит дозировку.

- Тебе смешно, а у меня в башке другие стихи: в зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь.

Но и у Симонова опухоль увеличивалась и приобретала фиолетовый оттенок. Хирург из моавской поликлиники снова написал ему направление в госпиталь в Сагуа.

На этот раз Матео не захотел уступить «уазик» из-под своего зада и распорядился, чтобы Иоланта заказала такси по телефону. Красавица величаво огладила Симонова влажным и мягким, как черная бархотка, взглядом и стала набирать номер. А он благоговейно смотрел на изящный золотой крестик, покоящийся в матовой долине между двумя холмами, едва прикрытыми изумрудным полупрозрачным маркизетом ее очередного наряда.

Потом Иоланта, встав к нему спиной и продемонстрировав не менее интересные детали своего роскошного тела, достала из небольшого сейфа две десятипесовых банкноты и попросила расписаться в расходном ордере. После чего отдала деньги и объяснила, как найти в старом Моа стоянку такси, - там его будет ждать Dodge-1500.

Симонов попытался выяснить, почему бы этому «доджу» не подкатить сюда, к КАТу, но Иоланта только недоуменно приподняла свои совершенной формы плечи, золотой крестик между холмами при этом заскользил, влекомый тончайшей цепочкой, вверх по нежной долине. И сделав выразительную паузу, Иоланта произнесла алыми губами неопровержимую кубинскую фразу: «Problema. No es posible, companero». Нельзя, мол, существует некая непреодолимая проблема, товарищ.

И пришлось ему, солнцем полимому, с левой рукой, подвешенной на марлевой повязке на потную шею, и с правой рукой, несущей портфель с угощениями для «энфермеры» - медсестры Вирхинии - шлепать до аэропорта. И потом с полчаса ждать у края шоссе автобус, а затем минут пятнадцать тщетно оберегать больную руку от нежелательных контактов с живыми и неживыми объектами в набитом до отказа «гуагуа».

***

Шофер «доджа» сумрачным взглядом исподлобья, горбатым носом и молчаливостью напомнил Симонову колоритных героев «Острова сокровищ». Симонов пожалел, что сел не на заднее сидение, а рядом с водителем. Мулат, едва запустив двигатель, на полную громкость включил сантьяговскую радиостанцию «Radio rebelde» и за всю дорогу не произнес ни слова. На ключе зажигания, отвлекая от приятных мыслей, болтался брелок - пластмассовый скелет хомо сапиенса без половых принадлежностей, насмешливо вихляющий всеми своими сочленениями и как бы напевая: ничто не вечно под луной. Было немного обидно: никакого любопытства к тебе, иностранцу, посланцу Страны Советов, и никакой практики в совершенствовании испанского.

Впрочем, «доджик» цветом кофе с молоком - этими машинами были укомплектованы таксопарки Кубы того времени - несся с такой скоростью, что на сорок километров до Сагуа - милого городка с колониальной застройкой на главной улице - потребовалось не более двадцати минут.

Вирхиния встретила Симонова как самого любимого человека. И так далеко допускала его в глубину своих бездонных глаз, что он опасался не вынырнуть из них обратно. От гибели останавливало трезвое соображение: а может, она настолько богата добротой, что всякий, кто к ней приближается, воображает себя неотразимым соблазнителем? Одно было бесспорно: Вирхиния необычайно красива. В подтверждение этого факта он привел ее в детский восторг своей домашней заготовкой:

- Usted es la mejor y mas hermosa muchacha de Cuba. - Вы самая лучшая и самая красивая девушка Кубы. Правда, вы еще и обманщица: обещали прийти и сделать перевязку - и обманули. И вот видите - я погибаю.

Комплимент для кубинки - с нашей точки зрения, и не очень изысканный, даже попахивающий откровенной пошлостью и намеком на немедленную стыковку - больше, чем комплимент. А комплимент от иностранца, пусть и советика, - это уже признание соответствия девушки международным стандартам. И Вирхиния, как он и ожидал, несмотря на несомненную привычку к восхвалению ее красоты и обаяния, засияла перед ним всеми цветами радуги - глазами, губами, зубами, жестами, вздрагиванием ее молодого гибкого тела на длинных точеных ногах, обтянутых капроновыми чулками телесного цвета с безукоризненным швом и черной пяткой.

Достать такие чулки на черном рынке на Кубе дано лишь самым везучим или любимым женщинам. Симонов знал им цену. Сам каждый раз, когда из Гаваны приходила автолавка, покупал пары по две для Кари. Чем вызывал явное недовольство и нездоровое любопытство «крыс».

- И я вас ждала, компаньеро Alejandro. Специально для вас мы приготовили очень дорогое английское лекарство.

К введению этого лекарства готовились как к очень сложной операции. Sala de operaciones - операционная, освещенная лампами дневного света, блестела ослепительной белизной стен, полов и потолков, хирургических одежд и никелированных коле режущих инструментов. В помещении царила прохлада и шелест от легкого ветерка – из решеток в стенах поступал воздух от кондиционера. Успокаивающе пахло спиртом, новокаином - сложной смесью запахов не парфюмерного магазина.

Симонов, немного смущаясь своего бледного, давно не бывавшего на солнце тела, разделся и лег на хирургический стол. Ортопед и Вирхиния были в марлевых масках. Ему, уже лежачему, Вирхиния тоже закрыла нос и рот марлевой повязкой. И все это, удивлялся потом Симонов, только для того, чтобы в локтевую сумку - если верить ГалеАндреевой, есть и такие «сумки» - шприцом ввести некий чудодейственный и дорогой английский препарат.

Для начала эту сумку обтыкали новокаиновыми уколами. Затем ортопед с особой торжественностью принял от Вирхинии рукой в резиновой перчатке драгоценный шприц, помедлил, выдал с конца иглы крошечный фонтанчик и, наклонившись и прощупав глазами объект атаки, всадил свой инструмент в онемевшую верхнюю конечность беззащитного советика. Ее нежно придерживала, ободряюще улыбаясь Симонову глазами, Вирхиния. Этот взгляд был намного ярче хирургического софита, направленного в сторону его воспаленной руки.

Потом он снова оказался наедине с Вирхинией в процедурном кабинете, еще немного «балдой» от новокаина. И это позволяло сыпать комплименты милой медсестричке и задавать разные неформальные вопросы: замужем ли она, есть ли novio - жених - и не ревнивый ли он. А где она живет и с кем и когда наконец намерена посетить больного? Ответы успокаивали: не замужем, жениха нет, живет в Сагуа с родителями.

- И почему же ты, такая красивая, до сих пор не замужем?

- Не хочу. Мне нравиться быть свободной.

- И тебе никто не нравится? Я, например.

- Вы? - Вирхиния нисколько не смутилась, только засмеялась, хлопая себя по животу. - Конечно. Но вы же женаты.

- Здесь, на Кубе, я холостяк. Приедешь ко мне? Адрес не потеряла?

- Мы с доктором ездим в Моа каждую среду. Я обязательно приду к вам.

У него перехватило дыхание: все идет как по маслу.

- Сегодня пятница, - сказал он. - Осталось до встречи...

- Всего четыре дня, - опередила его Вирхиния.

Он достал из портфеля и выставил на стеклянный стол рядом с марлей и ватой бутылку рома, конфеты и консервы - весь свой джентльменский набор. Вирхиния смотрела на него озадачено, почти с испугом повторяя: «No, no,no»... Как будто ей немедленно предстояло расплачиваться натурой.

- Если не надо тебе - отдай врачу, - сказал он.

Вирхиния с молниеносной быстротой попрятала бутылку, пакеты и банки вниз застекленного шкафа, стоявшего в углу перевязочной. После этого он приблизился к ней и попытался чмокнуть в щечку - она резво отскочила назад и указала глазами на дверь: «?Cuidado! Alliestala gente esperando». - Осторожно! За дверью ждут люди.

После искусственной больничной прохлады воздух на улице Симонову показался наколенным, как в сауне. Солнце подбиралось к зениту. По узкой улице прогуливался живописный петух с явно бойцовскими данными - длинные когтистые лапы и красный гребень, похожий на каску кирасира.

Мрачноватый таксист, к приятному изумлению Симонова, рассчитавшемуся за проезд еще в Моа, ожидал его, покуривая сигару. Рядом с ним в машине сидел морщинистый пожилой кубинец в соломенном сомбреро и что-то горячо доказывал потомку карибских флибустьеров.

Симонов молча сел на заднее сидение, и шофер, не выпуская сигару изо рта, тронул с места. Существовало правило на Кубе - подсадка строго запрещалась, и полиция за это беспощадно наказывала таксистов. Но этому водиле, как и нашим таксистам, все запреты были по фигу. В Моа старик в сомбреро сунул «пирату» в горсть смятые деньги, а Симонов получил от последнего квиток для отчета перед Иолантой.

***

Назначая Вирхинии свидание, Симонов рассчитывал, что следующую неделю еще просачкует со своей больной рукой. Однако вечером к нему заявился поручик Дуб - предпрофкома Самков - и сказал, что завтра, в субботу, он обязательно должен выйти на работу. Иначе, согласно контракту, кубинцы могут поставить вопрос о его замене на другую рабочую лошадку. Ибо болеть инспецу подряд пятнадцать дней можно, а дальше - поезжай выздоравливать на родину. Не подряд имеешь право болеть снова. И посему выходи-ка ты, Симонов, завтра «трабахать» в ставшую родной офисину. А потом посмотришь - начинать ли сызнова «балду бить», «косить дуру», «клопа давить» или проявлять чудеса трудового героизма.

Симонов немного затосковал, показал Дубу опухшую розоватую ладонь перебинтованной руки и сказал, что надо дожить еще до утра, а там решать самому, как быть.

- Да брось ты, Саша! - вдруг душевно сказал Дуб – Барбароха. - Завтра же суббота, работаем до полдвенадцатого. Что, три часа ты не сможешь дурака повалять?

Аргумент, как и все гениальное, был по-дубовому прост. И Симонов, проведя очередную ночь с Кариной и отправив ее на рассвете в альберге, солнечным мартовским утром вышел к заводскому автобусу в образе «солдата с раной»: левая рука, согнутая в локте, на марлевой перевязи, неизменные темные очки.

Толпа изобразила радость по поводу его становления в строй. И, конечно же, выразила единодушное желание выпить по этому поводу. Последнее Симонов мудро предвидел. Где-то за полчаса до полудня из своего портфеля, заменявшего походный ранец, вместо маршальского жезла извлек бутылку «матусалена», кофейные чашечки, лимоны и апельсины, пригласил к столу своих подчиненных и кубинскую сторону – Роберто Эреру, Луиса Ариеля, Рауля Креспо, чтобы выслушать здравицу в свой адрес на русском и испанском языках.

А он прикоснулся к любимому напитку лишь потрескавшимися от жажды губами: Галя Андреева явно была неравнодушной к его пробитой в сотне мест заднице и утром успела влить в нее очередную дозу антибиотика. А он начал верить в чудеса медицины. Вечером и утром у него впервые за две недели установилась нормальная температура, за ночь спала опухоль с кисти, и она приобрела нормальный коричневато-желтый цвет. Даже обозначились голубоватые вены в виде буквы «Ж» - намек на то, что все еще впереди.

Карина радовалась его выздоровлению больше, чем он сам. И она снова - может, в третий или в пятый раз за последние ночи, - прижавшись своим длинным голым телом, шептала ему в ухо на внушенном Барбариной русском: «Я хочу от тэба рьебонка».

Появление на свет кубино-советского примата непредсказуемой окраски в зародыше могло произойти каждую ночь: практически они никак не предохранялись. Китайские одноразовые изделия – «марипосы» - в процессе эксплуатации рвались, превращаясь в неряшливые резиновые лохмотья. А контрацептивные таблетки, взбивались в пивную пену, пахли хлоркой и разъедали кожу в интимных местах, вызывая нервный и психологический дискомфорт и проклятия в адрес фармакологии и фармацевтики.

Карина первой отказалась от всех средств индивидуальной защиты, и все вершилось естественным путем, как и миллионы лет назад, когда Homo - по-русски, человек - еще не был разумным, а просто умным и прямоходящим.

Симонов попытался уговорить ее прибегнуть к спирали или колпачку - она оборвала его на полуслове: «Tranquilo, es mi problema». - Успокойся, это мое дело... И он, понадеявшись на русский авось, больше не возвращался к этой «ее проблеме», надеясь, что - при своей скрытности - она уже предприняла какие-то хитромудрые меры. Но перед каждой сексуальной атакой в нем возникала тревога, что удовольствие может трансформироваться в долгую цепь тревожного ожидания и поисков выхода из тупика.

И сейчас он, почувствовав прилив сил и непреодолимого желания, почти не отрывая своих губ от ее, горячих и влажных, долго, с короткими перерывами, чтобы продлить наслаждение, упивался послушным и щедрым телом. Ему казалось, что они переливаются друг в друга - и ощущениями, и чувствами, и плотью - всем, что есть в них, сливаясь в нечто непостижимое, как солнечная масса или земное ядро. А потом, как после взрыва, наступил покой и опустошение, словно из тебя ушло что-то невозвратное, чего не следовало терять.

Она тоже лежала на спине в молчаливом отчуждении и, похоже, ждала, когда он разрушит это состояние первым пришедшим на ум словом. И одновременно думал: нет на свете ничего чудесней, чем любовь к женщине. Даже то, что мнится любовью, - то же неповторимо. Лучше обман или самообман, чем ожидание чего-то сверхъестественного - или вообще ничего - без божества, без вдохновения.

- ?En que piensas? - О чем та думаешь? - дотронулась она кончиками пальцев до его щеки, словно подслушав его вопрос к ней.

Он тоже был не прочь прочесть мысли в ее милой черной головке.

- Are you thinking of another girl? - Ты думаешь о другой девушке?

И здесь она попала в точку: он как раз подумал о Вирхинии - а как будет с ней на этой же тахте в среду?.. Но его трудно было застать врасплох: изворотливый ум тут же подсказал подходящий финт:

- Ты судишь по себе? Сегодня ты гуляла с парнем по улице.

- Кто тебе сказал? Это учитель из Никаро. Ну, кто тебе сказал?

- Я сам видел.

Подогреть в нем ревнивые чувства попытались Иван и Толик. Они ездили в старое Моа - фотографировались на фоне экзотических пальм, бананов, хижин - и на морском причале. И не без злорадства, наперебой, рассказали Симонову о веселой паре - Карине и каком-то высоком мулате, беззаботно гулявших по улице.

- ?Mentirosito! - Обманщик, ты не мог нас видеть - ты же сказал, что после работы был у Рене Бекерры. А тебе не сказали, что с нами были другие? - Рауль, Биатрис и еще человека три. Мы шутили, смеялись. Это кто тебе сказал? Ибан? ?Eres clarividente? - Ты что, ясновидящий?

И Симонов не хорошо подумал о своих сожителях: поганенькие мужичишки на уровне деревенских сплетниц.

***

В среду, в обеденный перерыв, когда Толик и Иван ушли на сиесту в свои комнаты, а Симонов одной рукой мыл под краном посуду - было его недельное дежурство по кухне, - в их квартире появилась Вирхен. В коротком золотистом платье, черные волнистые волосы роскошным веером до поясницы, с плеча свисает изящная сумочка. И рядом с ней нарисовался - совершенно лишний и нежелательный - сутуловатый, высокий, тонкошеий очкарик. В белой гуяйавере, белых мятых штанах и белых китайских кедах.

Вирхиния представила белоштанного как medico dermatologo-venereologo. Симонов, подавив в себе досаду и изображая русское гостеприимство, усадил парочку за стол, налил по тарелке борща, позднее на второе подал гуляш с картофельным пюре. И бутылки с ромом и сухим «саперави» выставил, конфеты «Мишка на севере». В качестве экспромта получилось вполне прилично. Извинился, что поел, и для себя налил только чашку чая.

Медикам все понравилось - и ром, и вино, и comida – еда. Разговор на животрепещущие темы шел живо и мило. Говорили в основном о сифилисе. По словам дерматолога-венеролога, в этом тихом городке создалась угроза сифилисной эпидемии. В Моа побывал корабль под кипрским флагом. Безымянный матрос с этого судна подарил одной из потерявших революционную бдительность кубинок именно его – сифилис. И эта, по-испански говоря, puta, ничего не подозревая, щедро поделилась заморским подарком с семью своими соотечественниками. А те, в свою очередь, тоже нечаянно, преподнесли сюрпризы другим подружкам и даже женам.

И сейчас в Моа на ушах стоят все - и медики, и полиция, и «сегуридад», пытаясь выявить сифилитиков. А в результате сексуальная жизнь в городе парализована: мужья боятся жен, жены мужей, не говоря уже о холостяцкой части населения, молчаливо давшей обет воздержания.

Опасный город, в ходе беседы делал для себя выводы Симонов. Отсюда можно вернуться не только без руки, но и без «сопатки». Надо предупредить сексуально активных ребят, что по городу бродит этот безносый призрак и существует реальная вероятность «навара».

Вирхиния во время обеда и беседы не отрывала от Симонова чарующих глаз, несколько раз наступила ему под столом на ступню и, уходя, успела шепнуть, что в следующую среду придет одна.

Он вышел на балкон, чтобы помахать медикам вслед, а заодно посмотреть на Вирхинию сзади. И убедился, что она хороша в любой проекции - совершенство форм от макушки до туфелек на «гвоздиках». И походка длинноногой богини, идущей по водам, плавно и призывно качающей бедрами. Упустить такую деву - непростительный грех. Муки запоздалого сожаления будут терзать тебя всю оставшуюся жизнь.

А тот, второй, постоянно наблюдающий за ним изнутри, смотрел сейчас в затаенные уголки его души глазами Карины и вопрошал что-то вроде: и ты, Брут? Или: неужели все в мире - пыль и предательство?.. Поэтесса права: любовь – прекрасная страна, в ней каждый человек – предатель.

Когда точеная фигура Вирхинии скрылась за асфальтовым изгибом дороги, Симонов обратил свой взор к океану - он, отражая в себе солнце и небо, сияя своей чистотой и покоем, всегда напоминал Симонову о величии и ничтожестве, о бренности его существования и непостижимой вечности того, что ему не принадлежит. И еще о неопределенном одиночестве человеческой души, блуждающей в безмерном пространстве неопределенности, где нет никаких координат и гарантий ее бессмертия или гибели в беспрерывном потоке времени.

***

А Кари и Барбарину после возвращения Симонова из Никаро не брал мир. Они ссорились из-за мелочей, причем, к удивлению Симонова, нетерпимость к своей подруге проявляла Карина.

Доходило до смешного. Барбарина в четыре утра, постучав, пришла в их спальню из комнаты Толика, плюхнулась на стул, обхватила голову ладонями и попросила Симонова принести воды из-под крана.

Кари была уже одетой, а он лежал под простыней совершенно голым, сочувствуя Барбарине: наверняка они со штангистом в интервалах между любовными утехами нарезались «карибки» - самого дешевого рома наподобие нашей сивухи или сучка. От этого благородного напитка во рту возникал такой сушняк, что его приходилось заливать ведром воды раза три за ночь.

- Кари, принеси подруге стакан воды, - попросил он.

Карина стояла на своем любимом месте - в углу слева от окна и нервно грызла ноготь большого пальца. Она словно не слышала просьбы - только очи опустила долу, и вид у нее был угрюмый и непримиримый. Симонов мягко напомнил ей мольбу «накарибленной» сексбомбы.

- Yo no quiero traer el agua para ella. Me voy Till tonight! - Не хочу приносить ей воды. Я ухожу. До вечера!

И ушла, не поцеловав его. А он не мог даже подняться - лежал голяком, соображая, какая кошка пробежала между подружками. И Барбарину не успел спросить: она тоже поднялась и, кинув в его сторону – «пока, Шурик!» - поспешила догнать Карину.

И уж совсем не походило на Карину, что она в присутствии Максимо и Марии, когда они вечером впятером сидели за столиком у входа в alberge и цедили сухое вино, принесенное Симоновым, вдруг из-за какого-то слова, сказанного Барбариной, резко поднялась и скрылась в чреве общежития. Она не вышла к компании даже после того, как Мария сходила за ней и отсутствовала минут десять. Настроение у всех упало, хотя и делали вид, что ничего экстраординарного не произошло. Максимо рассказывал об учебе в институте: и он, и Мария на прошлой сессии завалили экономику и сейчас готовились к пересдаче.

Карина - на этот раз без подруги - появилась у него после полуночи, как ни в чем ни бывало, и без вопросов с его стороны объяснила, что возненавидела Барбарину за ее неверность Вовику.

- Как можно сравнивать Вовика и Анатолия? - задала она риторический вопрос. – Говорить, что любит одного Вовика и встречается с другим. И еще ездит к мужу. Я этого не понимаю. Она оправдывается тем, что просто не может без мужчины. Разве это возможно? А ты? Ты можешь без женщины?

- Без тебя - нет.

- ?Mentirosito! Ты все время надо мной смеешься. Почему?

- Потому что ты смешная. Задаешь детские вопросы.

На следующую ночь Карина опять явилась одна. Толик преградил ей дорогу своим могучим монументально бронзовым торсом - на нем были одни трусы с белыми лампасами как напоминание о былой спортивной славе.

- А где Барбарина? - требовательно прогудел он. - Почему ты одна?

Карина поняла его без перевода и слегка повела плечами, ответив по-русски:

- Я не знаю.

- Все ты знаешь! - уже зло произнес Толик и скрылся за дверью своей комнаты с шумящим во мраке вентилятором.

- He is very angry like Ghost, our Biatrice. - Злой какой, прямо наше Приведение - Биатрис. Мы завтра вечером с Барбариной едем в Никаро, к Вовику. Без меня она ехать не хочет, почему-то боится его. Вовик стал очень нервным, агрессивным. Наверное, потому, что много пьет.

- Хорошо, поезжайте, - легко согласился он, вспомнив о том, что их отъезд приходится как раз на среду, и вероятность, что Кари может столкнуться здесь с Вирхинией сводится к нулю.

И тут же его озарило мрачное подозрение, которое он не смог подавить в себе, может, потому что перед ее приходом глотнул из горла приличную дозу рома.

- А может, ты хочешь повидаться с тем никаровским учителем?

Кари взглянула на него такими страшными глазами, что он невольно сел на кушетку. А она уже плакала, по-детски утирая глаза кулаками:

- Как ты мог такое подумать?

И он десять раз пожалел, что во время не прикусил свой поганый язык и сболтнул напраслину. Обняв ее за плечи, он извинился и долго утешал ее ласками и вином, дал покурить болгарского «Опала», принесенного Толиком с корабля и подаренного ему в обмен на две пачки кубинских «Popularis». Сей небескорыстный дар штангист сопроводил мудрой сентенцией: «Задаром, Шурик, и чирей на жопе не садится»…

И снова он и Карина спали не более трех часов, радуясь примирению и празднику ненасытных тел. Смертельная усталость наваливалась ближе к полудню, когда автобус увозил советиков с завода на обед в их apartamentos. И тогда он мог минут сорок, наскоро проглотив еду, предаться сиесте и после короткого сна – чумовым - возвратиться к своему письменному столу в oficina de proectistas. 

Глава 78. «?Donde esta garantia?»  

Но сегодня и этих спасительных сорока минут судьба не подарила Симонову. Зато она на блюдечке с золотой каемочкой преподнесла ему Вирхинию. Она пришла в то же время, что и в прошлый раз, когда Иван и Толик пошли спать, а Симонов, борясь со сном и усталостью, пребывал в напряженном ожидании чуда.

Он даже приоткрыл входную дверь на лестничную площадку, чтобы ей не пришлось стучаться. И Вирхиния влетела в этот затхлый мир, пропахший щами и пережаренными котлетами, легко и беззаботно, словно ей удалось вылечить весь мир от сифилиса и проказы. Белая полупрозрачная кофта навыпуск, легкие, немного ниже колен, бежевые брючки, белые босоножки, красный педикюр, в роскошных волосах - янтарный гребень - все говорило о том, что она тщательно продумала, как сразить советика наповал. И он тоже вроде бы подготовился - надел лучшую белую рубашку и серые брюки, с трудом поглаженные одной рукой. Но перед вызывающим великолепием кубинки чувствовал себя непривычно стесненным, даже робким, как начинающий актер перед выходом на сцену.

Потом засуетился, замельтешил, выставляя на стол нарезанную ветчину, консервированный говяжий язык, горячую котлету с гречкой на потрескавшуюся клеенку. Вовремя спохватился, и перенес угощение в свою комнату, организовав привычный «фуршет» на двух стульях.

Вирхиния молча и, как ему казалось, с лукавой усмешкой наблюдала, как он в одной руке - другая, согнутая в локте, еще весела на марлевой перевязи - носился с тарелками, блюдцами и стаканами с кухни в свою комнату. И наконец пригласил ее откушать.

Она с ленивой грацией поднялась из-за стола в гостиной, прошла в его комнату и села на указанное место - на кушетку, застланную розовым покрывалом. Ее колени уперлись в край стула с едой, и он отодвинул его за спинку, едва не уронив на каменный пол стакан - успела подхватить его рукой, и они оба рассмеялись, немного разрядив наэлектризованную его нечистым замыслом атмосферу.

И он снова спршивал себя: зачем это тебе нужно? Ну, очень красивая девушка, ну, мучает ее любопытство, какие мы есть, советики, ну, трахнешь ты ее - и что тебе от этого прибавится?..

Но думать было некогда - до отъезда на работу оставалось меньше часа, и гамлетовский вопрос - быть или не быть? - надо было решать в считанные минуты.

Он принес из холодильника покрытую седым потом, бутылку «Советского шампанского», выменянного вчера у Бурина на коньяк специально для этого случая. И быстро, с легким хлопком, похожим на выдох, выдавил пробку. Пена и вино, сердито шурша, заполнили стаканы.

Часы на его руке беззвучно тикали, отсчитывая дорогие секунды.

- ?Vamos o no vamos? - произнес он самый ходовой кубинский тост. Помедлил и дополнил: - ?Por amor! - За любовь!

Она сидела справа от него, их плечи касались, они встретились глазами в упор и помедлили. Он по-гусарски поднял локоть со стаканом под брудершафт. Кубинка сразу поняла этот интернациональный жест, их руки со стаканами скрестились. Они поспешно отпили по глотку и крепко - он даже ее язык на миг почувствовал кончиком своего - поцеловались. Он увидел, как при поцелуе она закрыла глаза и легко вздохнула, словно добежав до невидимого финиша. А когда допили студеное вино и поставили стаканы, она вдруг с недоумением уставилась на тарелку с котлеткой и гречкой и спросила, ткнув вилкой в крупу:

- ?Que es? - Что это?

Слишком высокого мнения она о его испанском. Можно слазить в словарь, но не сейчас же, когда тебе до старта четырнадцать минут.

- Arros ruso, - соврал он - Русский рис.

- Да? - изумилась Вирхиния и осторожно поднесла к своим полненьким губкам несколько разваренных зерен. - Рис? Не похоже. Но вкусно.

- ?Come! - Ешь! - почти приказал он. - Я уже поел: думал ты не придешь.

Он долил шампанского в узкие стаканы и, приподняв свой, спросил:

- За что выпьем?

- Por amistad cubana - sovietica, - не задумываясь, сказала она - За кубино-советскую дружбу.

- No, - возразил он, - ?por amor!

Он обнял ее за плечи. Невольно сравнил их с плечами Карины - эти были острее и тверже. А дальше все пошло как-то по-будничному просто: Вирхиния сама скинула кофту -  и оказалось, что она была без лифчика. Ее маленькие груди были небольшими - как среднего размера апельсины. Брючки у нее были на резинке, и она тоже обошлась без его помощи. Он глазом не успел моргнуть – штанишки уже весели поверх ее кофты на спинке стула.

Это было кстати: он одной рукой расстегивал ремень и потом возился с брюками, рискуя опрокинуть стулья с нетронутой едой. Бутылку с недопитым шампанским, наскоро заткнув пробкой, он поставил на пол, под стул. А Вирхиния подтолкнула его под зад, чтобы он привстал, и нырнула под покрывало.

Все происходило молча, рывками, как в немом кино. И когда он - уже без брюк и плавок, но в рубашке и с рукой на перевязи, -путаясь в складках рыхлого покрывала, наконец оказался рядом с девушкой - даже не рядом, а навалившись на нее, - он почти позабыл, что надо делать дальше. Спохватился и надолго припал к ее губам, а потом стал целовать ее груди слева направо, и каждая из них целиком помещалась ему в рот. Перебинтованная и согнутая в локте рука давила ей на живот, и она сама догадалась снять ее с перевязи. Но когда он привычным приемом раздвинул ей ноги, Вирхиния вдруг стала сопротивляться.

- No entiendo, - сказал он. - Не понял.

- ?Donde esta garantia? - Где гарантия?

Какая гарантия? - очумело замер он на мгновение по пути к цели. С «гарантом» как будто все было в порядке... А она сомкнула ноги и сильно прижала его к себе, обхватив руками за поясницу. Ее глаза, тревожные и требовательные, были рядом - они прямо магнетизировали его, стараясь вразумить.

- ?Donde esta garantia?! ? Ponla!

Это уж из области нарочно не придумаешь: требует надеть какую-то гарантию.

- No entiendo, - повторил он и предпринял очередную атаку.

Но она решительно оттолкнула его за плечи, едва не скинув с себя:

- ?No quieres preservarte?

Слово «preservarte» мигом вразумило его и в то же время обескуражило. Как он раньше об этом не подумал - о garantia preservativo - и не создал складской запас?

Он резко поднялся с постели и одернул рубашку - она надежно прикрывала его возбужденную «гарантию». Краем глаза взглянул на Вирхинию и вышел из спальни. Тихо прикрыл за собой дверь, и через гостиную проследовал в комнату Петрушко.

Богатырь спал на спине с открытым ртом и наверняка видел во сне Барбарину в объятиях Вовика. И может, поэтому был весьма недоволен, когда Симонов дотронулся пальцем до его груди и спросил:

- Толик, противогаз есть? Срочно нужен.

- Какой еще противогаз?.. - дальше последовало непочтительное выражение в адрес матери. - Ну, чо, ты, начальник, днем и ночью с этим своим сморчком носишься? Нет у меня, не пользуюсь!

Штангист врал: несколько дней назад он хвастался, что купил в аптеке десять пачек китайских «марипос» для подарка друзьям в Союзе. Там и на эти изделия царил хронический дефицит.

Из-за стенки послышался визг Ивана:

- Кончай ты, Симонов, эти дела! Мало тебе одной подстилки ночью - другую днем приволок. Карина придет - я все расскажу! Барбарина с переводом поможет.

Вот что значит привычка к стукачеству: не в КГБ или партком, так к Карине - Барбарине бежать с доносом. И самим размножаться только в неволе.

Симонов обречено вернулся в свою спальню и убедился, что все было кончено. Вирхиния уже стояла у окна с раскрытыми жалюзи и смотрела на старое Моа, на аэропорт и смеющийся над его позором океан.

Он разлил остатки шампанского и подал ей стакан. Она отвела его руку, но передумала - и взяла вино, не поворачиваясь к нему лицом. Все было ясно: справедливость восторжествовала, он наказан за измену донне Анне, как мелкотравчатый Дон-Хуан.

- Я вам должна была сделать перевязку, - сказала Вирхиния на прощание, когда он с ее помощью натянул на себя брюки. - Простите, не успела. У вас не болит? Приезжайте в Сагуа - врач должен посмотреть.

- Спасибо, все прошло. Я здоров. И простите меня. Soy idiota. - Я идиот.

Она не весело засмеялась и гордо встряхнула головой – так, что ее бесподобные вороные волосы всплеснулись гривой непокорной кобылицы. И, должно быть, навеки ушла не спетой песней из его жизни.

А потом, уже в автобусе, на него напал неудержимый смех. Он отвернулся к окну. Его просто всего трясло от хохота. Его сосед, Володя Бурин, страдавший после очередного запоя, допрашивал его:

- Ну, Саш, скажи, бляха-муха, над чем смеешься?

- Над собой, Володя, над собой. Надо всегда иметь при себе гарантии. Понял?

Ну, не дурак ли ты, в конце-то концов! Точно такой же гарантии от тебя требовала девица в студенческом общежитии, и ты тоже не понял, пока Руслан Абдулин не вразумил и не выручил тебя…

С Вирхинией он виделся еще не раз - и в Моа, и в Сагуа. Они обменивались парой слов, вроде «?Oue tal la vida?»- как жизнь?. Но безо всякого намека ни с его, ни с ее стороны на повторную встречу в его апартаменто. Пусть и с наличием необходимых гарантий.  

Глава 79. Казнить, нельзя помиловать  

«Голос Америки», звучавший на русском языке без «заглушки» на всю мощь в квартирах советиков, частенько напоминал о том, что на далекой родине шла «пятилетка похорон членов политбюро КПСС». И не без злорадства информировал, что очередной древний член на лафете доставлялся на Красную площадь и под орудийные залпы плавно или со стуком опускался в яму.

Или урна с драгоценным прахом другого – менее высокочтимого - члена задвигалась на вечное хранение в печурку в кремлевской стене. От многочисленных подкопов и сплошных рядов дырок стена грозила рухнуть и на могилы с бюстами, и на сам мавзолей со стоящими на его трибуне членами-кандидатами в яму или печурку. Было объявлено, что стену спешно ремонтируют, покрывая каким-то «долгоиграющим» лаком. Закрывался на ремонт и мавзолей.

Только сами члены ремонту не подлежали - шамкали, задыхались, ощупью перемещались на сердечных стимуляторах, работавших от аккумуляторов или от электросети. Кремлевские старцы судорожно цеплялись за власть, уплывающую из-под их мозолистых, морщинистых задниц. Их содержимое успешно конкурировало с серым веществом самых мудрых вождистских голов.

Программа компартии стала предметом для анекдотов и насмешек, как и тезис о «развитом социализме», подменивший торжественное обещание партии о приходе эры коммунизма в 1980 году. Но старперы не решались на изменение хрущевской абракадабры. Под звуки траурных маршей, барабанный бой и пушечные хлопки они уходили в мир иной, оставляя в наследство потомкам истощенное их экспериментами и загаженное их экскрементами тело страны с не запечатленным в анналах истории завещанием: хотите жить - умейте вертеться…

Из Союза летели панические вести: полки в магазинах пустые, жрать нечего, колхозники на своих рынках обнаглели - кости и овощи продают втридорога. А зарплата как была 120 рэ на рыло, так и осталась. И поэтому советики, особенно жившие здесь семьями, держались за Кубу, как черти за грешную душу. Хотя многие истощали и себя, и своих детей, экономя на желудке, чтобы купить больше дефицитных шмоток и консервов для обратного внедрения и адаптации к советскому образу жизни.

На Кубе же для ее граждан дела обстояли еще отвратительней, чем в стране «del socialismo desarrollado» - развитого социализма. Хотя говорливый «барбудо» непрерывно высасывал ресурсы из тощей казны своего покровителя - кредиты, сырье, оборудование, оружие - для построения рая в первой латиноамериканской соцдержаве. Народ, многие годы влачившие жалкое существование на пайки по «тархетам» и «либретам», слушал его многочасовые сказки о грядущем счастье, поджариваясь на площадях на митингах под беспощадным тропическим светилом.

Легендарный команданте - по указке из Москвы и поддержания собственного авторитета буревестника революции - посылал на смерть кубинских парней и девушек в Анголу, в Никарагуа, в Конго. Куда угодно, лишь бы назло всем буржуям раздувать мировой пожар и помогать таким же авантюристам, как он сам, устанавливать, подобные кубинскому, авторитарные режимы.

Кубинцы, повоевавшие в Африке, наряду с рассказами об охоте с автоматами и гранатометами на слонов, зебр, жирафов, а с другим оружием - на местных девушек, говорили Симонову, что Фидель торгует их здоровьем, кровью, жизнями, выполняя заказы советских хозяев. А здесь, на Кубе, Фидель открыл мемориал нашим ребятам, погибшим во имя сохранения его диктаторского режима… Кубинская армия и военные учебные заведения были наводнены советскими инструкторами и преподавателями. И в академиях и высших военных училищах Союза тысячи кубинцев учились, как воевать, летать, охранять границу и заключенных

Слушать всю эту муть от прозревших на войне на других континентах, покалеченных душой и телом бывших «сольдадос» Симонову было неприятно и даже опасно: он ведь никак не мог повлиять на политику ни в своей, ни в этой стране. Единица ноль, единица вздор - это вбивалось в бошки людей со школьной скамьи…

Гораздо ближе и актуальней беспокоила проблема излечения триппера у Смолярова - он никак не покидал его пропитанного антибиотиками тела, и Симонов чувствовал почему-то за этот факт ответственность, словно сам наградил новосибирца несмертельным, но непотребным недугом. И за Леню Лескина он болел: мужик все чаще «сходил с круга» и пил в обществе попугая Прошки, поливая своих сожителей неисчерпаемым богатством русской матерной словесности.

Но наступила ночь - и в буквальном, и переносном смысле этого слова, - когда все мировые и производственные интересы и потрясения надолго исчезли из его, Симонова, сознания.

Начиная с пятницы и кончая пятью утра понедельника, Карина постоянно находилась у Симонова. В субботу утром, пока он до обеда работал на заводе, они, правда, расставались, чтобы камарера, убиравшаяся в апартаменто, не застукала Карину.

А на эти выходные им, вообще, выпал чистый кайф: Иван, надев на себя новые гуайаверу и босоножки, уехал по каким-то партийным заморочкам в Гавану. Барбарина - неизвестно по чьей вине - снова отбыла на самолете на аборт в Сантьяго. А Толя пьянствовал с моряками на корабле и уходил с ними на боте в открытый океан порыбачить. Игорь Седов его тоже не беспокоил: наверное, занимался со своей Клавдией тем же, чем Симонов с Кариной.

К ним несколько раз стучались, но они не открывали, соблюдая все правила звуко- и светомаскировки. И только в воскресенье, поздно вечером, когда все советики, нажарившись и накушавшись на пляже, кинули свои распаренные тела на не менявшиеся уже две недели простыни, Карина, голой поднявшись с постели и накинув на плечи его рубашку, вдруг попросила включить телевизор.

Симонов выполнил ее просьбу, соблюдая требования конспирации: сначала прикрыл балконную дверь и, не зажигая света, включил ящик, позаботившись, чтобы звук был на минимуме. От загоревшегося экрана по стенам и потолку забродили голубовато-серые тени. Симонов пошел к холодильнику - бросить в стаканы с ромом по кубику льда. Дверь на кухонный балкончик была открыта - оттуда тянуло пахнущей ночным морем прохладой. На водонапорной башне, уткнувшейся в звездное небо, краснел фонарь.

Симонов стоял в двух шагах от Кари, когда услышал ее вскрик и потом громкий истерический плач. На черно-белом экране вились клубы дыма - показывали пожар. Быстрый и восторженно-горячий репортаж Симонов не мог понять - так, отдельные слова: fuego, humo, incendio – огонь, пожар, дым. Он подскочил к телевизору, хотел его выключить, но Кари, мотаясь всем телом, почти завизжала: «?No, no, no!..»

- ?Que te pasa? - Что с тобой?

Он был искренне напуган - не пожаром, конечно, - ее состоянием. Всегда сдержанная, она просто с ума сходила. Голубоватое мерцание экрана, бормотание репортера, плач и причитания Карины, внезапность всего происходящего в виртуальном и реальном мирах, усталость и алкоголь вызвали в нем спонтанный страх. Это чувство очень редко посещало его даже в моменты крайней опасности.

Он трес ее за плечи, повторяя и повторяя свой вопрос: что же случилось, в конце-то концов?.. Она не могла прийти в себя даже после того, как сюжет с пожаром сменился на другой - уже совсем спокойный - эпизод с улыбающимся лицом молодой дикторши. Тогда он положил ладонь на жесткие волосы Карины и замолчал. Минуту спустя, сквозь судорожные всхлипывания, дрожа всем телом - эта дрожь передавалась ему и от ее плеча, и от головы, - она стала невнятно объяснять свой внезапный испуг:

- My sister, my sister!.. She lives not far from that place.

Он снова ничего не понял: ее сестра живет рядом с каким-то местом. Как она может жить, если ее с сентября нет на этом свете?.. Но не стоит ее торопить. Он сбегал на кухню и принес из холодильника бутылку с водой, налил в стакан.

Она пила, и он слышал тонкую стеклянную дробь, как бы подтверждавшую ее неподдельный испуг. Потом он вспомнил о том, что у него в спальне есть корвалол, наугад накапал его в кофейную чашечку, разбавил водой - она покорно выпила.

- Ты не понял, что произошло? - спросила она на английском с детским возмущением в голосе. - Пожар в Гаване, рядом с университетом. А она живет как раз там, совсем рядом.

- Что, у тебя есть еще сестра? Ты говорила, она живет в Сантьяго.

- Нет, это совсем другая, ее зовут Сойла. Она живет в Гаване с дочкой. Я хотела ехать к ней на этой неделе. Мария и Максимо уехали в Гавану в отпуск - всего на пять дней. Я просила их зайти к Сойле. Но я должна ехать к ней. Обязательно! У меня проблема.

- Какая? Кари, почему ты все скрываешь от меня. Меня называешь mentirosito - обманщиком, - а сама ведешь себя не искренне.

- Я не хочу тебя беспокоить. Утром я позвоню друзьям в Гавану: может, они узнают, как дела у Сойлы.

Он сходил на кухню, налил в стаканы рому и бросил туда по кубику льда. Молча выпили, она как будто немного успокоилась. В мерцающем свете телеэкрана на ее черном лице он различал только белые пятнышки глаз и полоску зубов, когда она говорила. Он усадил ее к себе на колени и поцеловал в щеку - она была соленой от слез.

- Так в чем твоя проблема? Ты так и не сказала.

- А ты не догадываешься?

Она порывисто и нежно взяла его кисть, просунула ее к низу своего живота:

- Слышишь, там твой baby, la nina Маша. Что с ней будем делать?

Спросила бы она что-нибудь полегче. Он не испытывал ни радости, ни испуга, а тем более удивления: плюнув на все меры предосторожности, они шли к этому финалу, как по минному полю. Безумству храбрых поем мы песню... И вот допелись! А что делать с Машей - вопрос не ко мне. И пусть Карина решает - казнить или помиловать. Сладку ягоду ели вместе мы... К тому же, как сказал кто-то из великих, природой брак не предусмотрен. А от себя Симонов добавил: но и аборты тоже.

Карина не долго ждала ответа, не снимая его ладони с горячего своего живота с зародышем советско-кубинского мулата. Или мулатки Маши.

- Я пойду к сестре, она работает в больнице, и она поможет мне решить проблему. Ты не беспокойся - это займет не больше недели.

- А почему не здесь? Барбарина же легко все это проворачивает.

Он уже знал, как звучит по-испански «провернуть» - realizar rapidamente. И в Союзе его жена проворачивала это не менее десяти раз. Начинала, как правило, с распарки ног в тазу с горячей водой и таблеток синестрола, а кончала скоблежкой в захудалой деревянной халупе на улице Красной Армии, куда рано или поздно попадали на три дня женщины со всего города.

На выписку жены полагалось являться с букетом цветов и бутылкой коньяка или шампанского - не для жены и ее боевых подруг, а для скоблящего врача. Вручение производилось в условиях строгой конспирации: подарки нищим медикам правоохранительные органы вменяли в вину как взятки.

- Здесь нельзя - сразу все узнают. И, кроме того, до аборта я должна назвать имя отца и получить письменное согласие моих родителей. Как тебе это нравится? Ты признаешь себя папой нашей Маши? Отца будущего ребенка, кстати, вызывают на беседу и уговаривают жениться.

- Но Барбарина обходится безо всех этих формальностей.

- Ей проще. Она замужем и ей достаточно согласия мужа.

- Это сейчас. А раньше она была незамужней, уезжала в Сантьяго - и все решала в один день.

- Все меняется. Та женщина, которая ей помогала, уже в тюрьме. Сделала неудачный аборт, septicemia - и девушка умерла.

- ?Que es septicemia? - спросил он. - Что это такое – «септисемия»?

Карина пожала плечами, видно, затрудняясь, как объяснить, но он по созвучию и сам догадался: «сепсис» - заражение крови. Кажется, Вирхиния употребляла это слово - septicemia, - когда он лечил свой локоть.

- Ладно, - сказал он на английском. - В русском есть похожее слово. Что будем делать?

- Повторяю тебе, Шурик: не беспокойся - в Гаване я все сделаю. Сойла работает в поликлинике, где лечат и людей, и животных. Она все устроит. Пойдем спать.

Она казалась уже совсем спокойной - никаких признаков недавней истерики. Из ее поспешных объяснений он понял, что Сойла чуть ли не главврач этой странной ветеринарно-человеческой поликлиники. Так что Карине и ему, Симонову, не стоит ссать кипятком - плод их любви сгинет в небытие, не узнав, что такое страдание.

Этот разговор состоялся в ночь с воскресенья на понедельник, а в четверг Карина в семь часов вечера уезжала на автобусе в Гавану. К середине следующего дня она уже будет у Сойлы.

Все эти ночи они провели вместе, а в последнюю ночь, со среды на четверг, даже не тушили свет - и все проходило в каком-то полупьяном безумии. А предстоящая неделя разлуки представлялась жуткой бесконечностью, и они избегали говорить о том, как будут жить врозь.

Был момент - он положил ее на постель - голую, протяжную, атласно-черную - и стал ощупывать низ ее живота, повыше треугольника, образованного свитыми в мелкие кудряшки волос. И живот и торчащие немного в стороны груди не потеряли своего девичьего совершенства, были упругими и чистыми, так что казалось кощунством к ним прикасаться. И в их слиянии присутствовал аромат букета неизведанной ранее свободы - уже не надо было бояться, что близость приведет к трудно преодолимым последствиям, что надо бы как-то предохраняться.

Даже москиты не раздражали. После полуночи они, уже сытые и довольные, расселись по потолку и стенам, взирая со стороны на человеческие утехи.

Привела их в чувство предрассветная газовая атака - сероводород вполз невидимой удушливой волной в щели жалюзи. Кари схватилась рукой за горло, зажала нос и рот, стараясь заглушить кашель. Симонов голым выскочил на кухню, смочил полотенце, принес его в спальню, и они сидели рядом на постели, уткнувшись лицом в холодную мокрую ткань.

С утра Симонов сказал Дуче, что ему после обеда надо поехать в порт - собрать недостающие данные по автоматике и электрике цеха плавленой серы. Побывал там, подышал серой в распредустройстве подстанции под присмотром энергетика порта, морщинистого мулата с седыми усиками, записал параметры аппаратуры и нацарапал в рабочий журнал схемы с натуры. И уже в четыре принимал прохладный душ дома, брился, мазался кремом и одеколонился, готовясь к прощальному визиту в casa de solteras - в общежитие Карины и Барбарины.

Перед уходом собрал в свой необъятный портфель подарки для Кари, ее сестры и племянницы. Не забыв, конечно, вино, ром и легкую закуску для прощальной фиесты. И около пяти часов приземлился на плетеный стул на свое обычное место за круглым столиком у входа в альберге – в прозрачной тени от высоких кустов и так, чтобы с улицы его не заметили «крысы», часто посещавшие аптеку напротив.

Все обитательницы общежития уже знали этого sovietico, que habla Espanol - говорящего по-испански советика, и весть о его появлении сразу достигла ушей Карины и Барбарины. Они вышли к нему, нарядные, припомаженные и немного торжественные, как космонавтки за четырнадцать минут до старта. Вскоре подошли в обнимку Мария и Максимо - наверное, они были оповещены заранее о церемонии прощания.

От рома отказались все, кроме Симонова, - цедили сухое, закусывая шоколадом и апельсинами. Барбарина, вчера вернувшаяся из Никаро от Вовика, оживленно, в лицах, рассказывала, как она пряталась в шкафу от камареры - горничной, - когда Вовик ушел на работу, а та явилась убирать его апартаменто.

Максимо пытался говорить с Симоновым и Кари на английском: оказывается, он начал посещать academia nocturno, и Карина стала его професорой. Мария, как всегда, молчала и с улыбкой на своем красивом благородном лице породистой испанки ласкала лица друзей добрыми большими глазами. От вида ее длинных и голых по самое не могу скрещенных ног у Симонова невольно захватывало дух, хотя он не отводил глаз от дорогого и печального лица Кари. На нем было немного больше макияжа, чем обычно, - подведенные белым веки, сиреневые губы, - но это ее не портило.

Симонов незаметно попросил Барбарину отнести его портфель с подарками в свою комнату - сама Карина никогда бы этого не сделала, и в седьмом часу все поднялись из-за стола. При посторонних Карине не позволила ему поцеловать даже руку с длинными сиреневыми ногтями - дала только пожать ее. И попросила не провожать на автостанцию - она находилась в старом Моа. Поэтому они впятером дошли до остановки, и он вскоре остался один, глядя вслед удалявшемуся автобусу - точно такому же «газу» или «пазу», что и на улицах родного Красноярска. На душе у него было пусто и беспросветно.

Он быстро пошел домой, налил полстакана рома, выдавил в него лимон, выменянный вчера на сигареты у местного китайца, и вышел на балкон. И до семи часов - времени отбытия автобуса в Гавану - смотрел в сторону старого Моа. На его утонувшие в зарослях cabanas u chozas -  хижины, - на отливавший золотом и пурпуром океан. Тяжелые предчувствия, уплотняясь в свинцовую массу, давили его изнутри, угнетая своей безысходностью, как перед концом света.

Интеллигентный, идейно-выдержанный попугай, лишенный свободы в результате черно-рыночных советско-кубинских отношений, выкрикивал приветствия вождю: «?Viva Fidel!» Из соседних окон и балконных дверей пахло русским духом - жаренной на свином сале картошкой или овощными бананами.

Нижний край оранжевого светила почти касался пылающего, как адское пламя, океана. Ему казалось, что он видит, как автобус уносит Кари в сторону, противоположную закату, - по асфальтовой «карретере», рассекающей остров, похожий из космоса своими очертаниями на крокодила длиной свыше тысячи километров.  

Глава 80. Пятьдесят три дня без Карины  

Позднее Симонов посчитал по своему дневнику, сколько времени Карина пробыла в Гаване, - 53 дня, вместо обещанной недели. Почти два месяца. Никогда до этого он не испытывал такого томительного, отвратительного, медленного и пугающего течения секунд, минут, часов, дней, недель, как тогда, - в Jnfierno Rojo - на раскаленной сковородке неопределенности и жути в ожидании страшной развязки.

По ночам, под марлевым маскетеро, под жужжание москитов в темноте, во влажной духоте, приправленной сероводородным поветрием с завода, его мучили угрызения совести. В его душе возникали суеверные, неведомые доселе, размышления о неотвратимости наказания за сотворенное человеком зло. И тот второй, копошащийся в нем с рождения, ехидно посмеивался над ним: так тебе и надо, ублюдок, любитель острых ощущений и погубитель невинных девичьих душ!..

Тогда он вставал с постели, шел к холодильнику, наливал в стакан рома - в темноте на слух, «по булькам». Приходил в свою комнату и, глядя сквозь жалюзийные щели на освещенную посадочную полосу аэродрома, на мангру и отсвечивавший нездешним светом под луной океан, мелкими глотками прижигал клубящееся в нем, как туман над болотом, беспокойство.

Все остальные события, происходившие вокруг него - в независимости от того, участвовал он в них или нет - проходили мимо, почти не касаясь его чувств и переживаний. И он участвовал в каждодневной суете, может, больше всего исходя из инстинкта самосохранения и самоуважения: все же ты мужик и не должен превращаться в бесформенную кучу вонючего дерьма, пусть даже через минуту тебя повесят за яйца или отрубят башку ржавым мачете. Ведь страх смерти хуже самой смерти. А чтобы не испытывать его и не расслаблять душу, не надо чинить зла, Шурик…

Даже такое радостное событие, как отъезд Дуче-Смочкова в Союз, не порадовало Симонова: умер Максим – ну и хрен с ним! Тем более что восшествие на престол очередного мудака, норильского москвича, презиравшего всех, кто был под его началом, привело только к волне новых запретов и репрессий: к кубинцам в гости не ходить, к себе их не приглашать. За посещение советских кораблей и приглашение к себе моряков - немедленная высылка виновных в Союз.

Профорг, поручик Дуб, лизал зад своему новому боссу. Он махом убил в себе негасимую любовь к упорхнувшему с золотым запасом и долларами в постреволюционный Питер Дуче.

Гораздо больше тронуло Симонова исчезновение из здешнего бытия Лени Лескина. Как ни странно, после его высылки в Союз образовалось некое пустое пространство. Трезвые и пьяные прозрения жидкобородого ведуна, его экстравагантные - без претензий на оригинальность, но убивающие всех на повал своей непосредственностью - выходки, чем-то похожие на причуды его попугая Прошки, теперь выглядели совершенно безобидными и необходимыми для подкормки его смятенных чувств.

***

К тому же Симонов опять заболел - на голени левой ноги выступила рожа. На испанском это слово звучало гораздо благозвучней и походило на имя экзотической незнакомки - .erisipela. Эту красно-фиолетовую прелесть он подцепил несколько лет назад, когда с женой и дочерью отдыхал в Сочи. «Эрисипела» надолго поселилась в нем, заставляя периодически - раза по два в год - трястись в лихорадке, хромать, обматав ногу красной тряпкой с мелом. И навещать городских и деревенских бабок-знахарок или валяться в больницах под капельницами в сопровождении инъекций антибиотиков.

Фельдшер Галя Андреева снова обрела в нем трудного пациента и призвала на помощь доктора Регаладо. Он пришел к Симонову как старый знакомый по трипперному бизнесу в отношении Коли Смолярова. Глашатай свободной любви до сих пор сосредоточил свое существование на созерцании пятой конечности на предмет наличия отсутствия нежелательных выделений.

Миниатюрный, немного косящий и очень ласковый Регаладо осмотрел «эрисипелу», отдаленно напоминавшую голеностопный красный фонарь. Задумался и прописал какую-то мазь поверх этого «фонаря». А внутрь - таблетки ампицилина и бутапудина: глотать их каждые шесть и восемь часов.

В отличие от русских лекарей, Регаладо, дай Бог ему здоровья, задницу советика от инъекций оградил. И от рома отказался - выпил чашку кофе с шоколадом, пригласил Симонова к себе в гости после выздоровления и удалился, чем-то сильно озабоченный.

Через день после него появился Роберто Эрера, как всегда, сдержанный, немногословный, с помятым сдобным лицом и проницательным взглядом римского патриция. Сказал, что и у него была когда-то «эрисипела» и что здесь ее могут, как и в России, вылечить только бабушки. Один из народных методов ее лечения - потребление рома.

Симонов намек понял и открыл бутылку «матусалена». Выпили под фрукты и шоколадные «бомбонес» по нескольку кофейных чашек, и Эрера несколько расслабился. Сказал, что кубинская сторона уже продлила срок пребывания компаньеро Симонова на Кубе, поскольку очень довольна его деятельностью на пользу революции и социализма. Теперь надо ждать, каким образом советское посольство отреагирует на кубинскую инициативу.

Это же подтвердил на следующий день Чино - Андрес Эрнандес. Он пришел к Симонову с его отчетами, инструкциями и расчетами, уже переведенными на испанский. Симонову надо было только расписаться в их достоверности. А потом, под ром и импровизированную закуску, Андрес рассказал несколько анекдотов на местные темы и пустился в воспоминания о первых годах после победы революции.

В числе других безграмотных пацанов он из родного campo - деревни - поехал ликвидировать свою отсталость в Гавану. Их поселили в богатый особняк сбежавшего в Штаты burguesa - буржуя. Все стены комнат двухэтажной виллы, окруженной парком со статуями, бассейном и прочими причудами избалованных дурными деньгами богачей, были увешаны картинами в дорогих рамах.

Картины ребята снимали со стен и делали с ними, что им хотелось - обменивались на сигареты или ром, пририсовывали усики под носами прекрасных дам, соревновались в целкости, бросая в них разные предметы. И, в конце концов, порвали надоевшие полотна на куски.

Мраморным статуям в парке с пролетарской беспощадностью поотбивали носы - а то и целиком головы - и между ног чернилами намалевали то, что постеснялся изваять скульптор-идеалист.

Андрес поведал и о распределении руководящих функций между братьями Кастро. Фидель играет роль доброго отца нации, раздаривающего своим подданным зрелища и пряники. А Рауль отлично владеет бичом. И потому - в щекотливых ситуациях - все силовые акции проводит от своего имени.

Андрес свое, а может, и широко распространенное понимание этого расклада, подкрепил примером.

Победа революции - и, как следствие этой победы, объявленная Северной Америкой блокада Кубы - привела к недостатку viveres - продуктов питания в стране, а кое-где и к голоду.

В Сантьяго голодному люду понравилось вываливать на улицу с пустыми кастрюлями и барабанить по ним пустыми ложками. Для прекращения этого безобразия - не голода, конечно, а кастрюльного бунта - Фидель отправил своего брата во главе с преданными «барбудос». И якобы зная крутой нрав братца, послал ему вслед строгую телеграмму: «Рауль, только без крови!..»

И Рауль выполнил указание братана: взял и развесил сто «кастрюльщиков» на фонарях улиц Сантьяго-де-Куба. Без единой капли крови. «Vaya, es muy chistosamente, Alejandro, ?verdad?» В переводе это звучало так: «Ха-ха, очень остроумно, Александр, правда?»

Симонову было не смешно. Нечто подобное он слышал уже давно - по радио «Свобода» или «Голосу Америки». Взбунтовались в Гражданскую войну голодные крестьяне в какой-то волости, и Ленин послал телеграмму: контрреволюционных пособников кулаков непременно повесить. Раулю было, у кого поучиться.

Андресу все казалось смешным. Даже как топят и расстреливают лодки и плоты с женщинами, стариками и детьми, пытающимися сбежать во Флориду или Гуантаномо. Ведь все это «гусанос» - черви, и годятся они разве что на корм акулам и барракудам.

У Симонова за неделю его болезни побывало и высокое начальство - рыжеватый начальник проектного отдела Хосе Себастьяно и вице-директор завода Бланко, красивый испанец с бледным лицом, женившийся на чешке во время его учебы в Чехословакии. К советикам - и в этом, очевидно, с ним был солидарен Себастьяно - Бланко относился весьма прохладно. Советики это объясняли влиянием на него антисоветских элементов в Чехословакии, куда он вместе с женой иногда ездил в отпуск. И то, что «сам Бланко» нанес визит «какому-то Шурику Симонову», вызвало черную зависть у чекиста Сапеги и штангиста Петрушко. Последний сказал так:

- Ты, начальник, всем кубашам в сраку без мыла въехал. Языком, что ли? Даже к этим антисоветчикам.

Симонов, обозлившись и рискуя пострадать от тяжелой руки чемпиона, будучи лежачим больным, не остался в долгу:

- Говорят, что в здоровом теле - здоровый дух. Но твой дух, Толик, что-то дурно пахнет. Тем, что в сраке.

Петрушко сузил светлые - и без того не большие - глаза, поиграл желваками и бицепсами и вышел из спальни, хлопнув дверью.

А Симонов попытался воспаленным рожей мозгом докопаться до корней советского шовинизма, опираясь на марксистско-ленинскую теорию. И ни к чему утешительному не пришел. Эти «кубаши», Бланко и Себастьяно, были ему гораздо ближе и интересней «своих в доску» Сапеги и Петрушко. Последних объединяло даже не их партийное товарищество. А заурядное мышкование в поисках далеко не духовных ценностей. Жратвы, выгодного обмена шила на мыло. Забота правдами и неправдами поднакопить и прикупить как можно больше шмотья.

А его разговор с Бланко и Себастьяно прошел налегке - немного о Чехословакии - там жизнь была богаче и приятней, чем в Союзе и на Кубе, - о рыбалке - Себастьяно слыл заядлым рыбаком и имел свою моторную лодку. Он и Симонова пригласил после выздоровления побывать в океане - поохотиться с подводными ружьями на рыб и черепах.

Симонов, читавший «Старика и море» в оригинале, пришел в телячий восторг: побывать в шкуре старого Сантьяго - даже в миниатюре – и поймать пусть не гигантскую рыбу, но в открытом океане - это не баран чихнул! - Память на всю оставшуюся жизнь.

***

В тот же вечер Барбарина, проводившая почти все ночи в алькове штангиста, зашла к Симонову. Припухшая физиономия професоры выражала упадок духа. Она подала ему в постель два больших листка плотной, как пергамент, бумаги. И сказала по-русски:

- Прочитай, Саша. Кари разрешила тебе дать это письмо. Она ничего не сделала. Врачи боятся, ты поймешь - почему.

- Я могу оставить письмо себе?

- Конечно. Она звонила мне, но я не сказала, что ты больной. Она бы сильно стала страдать. Она тебя очень любит.

Симонов прочел письмо, написанное Кариной восьмого мая в десять вечера, - дата и время стояли в начале первой страницы. Его глазам предстала другая Карина. Не та, прежняя - обычно величественно спокойная, слегка насмешливая по отношению к себе и другим, начитанная и наделенная тонким юмором. А в этом письме...

Чтобы полней уяснить для себя его содержание и скрытый подтекст, он достал из-под подушки дневник и, не вставая с постели - рожа начинала грызть ломотой и горячей болью, едва опустишь ногу на пол, - сделал письменный перевод письма с испанского на русский:

«Дорогая Барбарина!

Уверена, что у тебя все хорошо, как и у остальных. О себе же я не могу этого сказать. Мне не становится лучше - ни в психическом, ни в физическом смысле.

Ну, ладно, девочка! Ты, возможно, посчитаешь мое письмо бессмысленным, даже глупым, поэтому лучше поменять тему.

Я не могла вернуться в Моа: состояние моих нервов просто не позволяет это сделать. Ты же знаешь, что я сейчас переживаю самый тяжелый кризис в моей жизни, и моя сестра немного напугана моим состоянием. А врачи, которые время от времени приходят осматривать меня по ночам по этому делу, когда у них есть немного времени, не решаются сделать ничего из-за нервного истощения и вызванной им физической слабости (только ничего не говори об этом моим родным: они немедленно прикатят ко мне в Гавану).

Сообщи, как идут дела там, в академии, и назначен ли кто-то учителем на мое место.

Передай, что я не пишу непосредственно ему, так как знаю, что ты ему прочитаешь эти строки.

И, пожалуйста, будь любезна, ответь на это письмо, как можно скорее - сразу же после его получения, чтобы мне знать обо всем, что творится у вас.

Не писала раньше из опасения, что могу наговорить глупостей.

А этой ночью у меня невыносимая головная боль.

Ладно, заканчиваю. Представляю, как вам надоела со всеми своими болячками.

                         До скорого.

                                                     Кари.

P.S. Напиши, лучше ли твоему отцу?»

Да, часовой механизм мины, подложенный судьбой под его судьбу, тикал все громче, тревожней, неотвратимей... Почти три месяца беременности. Вряд ли кто-то из врачей рискнет и здоровой женщине делать аборт даже за хорошие деньги.

А я согласился на продление еще на год - будет время, чтобы покачать колыбель Маши. И скольких людей я подставлю в Союзе - тех, кто поручился за мою моральную устойчивость? Начиная с Князева и «треугольника» в объединении. А дальше следуют обком, крайком, КГБ, родное министерство. Все они поручились за меня перед ЦК КПСС: товарищ достойно представит свою родину в братской стране!.. Представил - и даже наследство оставил в форме продолжения советско-кубинского потомства. Да, за свободу в чувствах есть расплата, принимай же вызов, Дон-Жуан...

Или спокойно, без паники - будь что будет! Остаться на Кубе еще на год и, если не вышлют или Каринин папаша или братец не отсечет тебе мачете дурную тыкву, перенести стоически все тяготы и лишения старого блядуна. Только кому от этого благородства легче - Карине, тебе, вашему ребенку, твоим жене и дочери, Карининым родителям и родным?..

«Изворотливый же у тебя умишко! - удивился тот, второй впередсмотрящий. - Тонко излагаешь, собака! Ну что ж, давай, давай! Логика у тебя железная - прямо как у горьковского Клима Самгина. Любой своей подлянке найдешь аргументированную подстилку…»

Да и будет ли смысл тебе оставаться здесь, если Карина будет вынуждена родить? - заставив на время заткнуться своего постоянного оппонента и отодвинув его в дальний угол своего сознания, продолжил свои выкладки Симонов. В любом случае месяца за два до родов, а то и раньше ей придется уехать из Моа. В Сантьяго, Гавану ... А это совпадает со сроком окончания твоего первого контракта. И выходит, что твое самопожертвование - блеф, сапоги всмятку... Да тебе и самому ясно: самопожертвование и рассудительность вместе не уживутся. Остается одно: отказаться от продления и мотать в Союз…

***

Утром, когда Галя Андреева пришла померить ему температуру и давление, он сказал:

- По-моему, мне здесь явно не климат. Думаю, что следует отказаться от продления, пока ласты не откинул. Да и жена настаивает на том, чтобы я скорей возвращался.

- Пишите, я подтвержу.

В тот же день, ближе к ночи - с подачи фельдшерицы - к нему зашел Саша Шатов, высокий плоский мужик, питерец, с бледным добрым лицом несчастного мужа. Супруга ему попалась из стерв стерва - по рангу не ниже, чем чемпионка северной столицы по этому виду спорта.

- Муртазин звонил из Гаваны - тебя уже продлили, все документы послом подписаны, - обрадовал он. - Трудно будет назад отыгрывать.

- Ладно, Саш, куда они денутся? Вот заявление - отсылай Муртазину. Принеси из холодильника бутылку - выпьем по такому грустному поводу.

- Моя опять скандал учинит. Полезет морду царапать.

- Врежь ей упреждающим прямым в подбородок. У меня такое было: напала с растопыренными когтями, когда я в меру, но изрядно поддавший завалил домой. Я сам не заметил, как она лежала на полу с задранным подолом.

Шатов пробыл часа два - вспоминали о войне, о его родных, похороненных на Пискаревском кладбище в блокадные годы. И Саша, расслабленный воспоминаниями и ромом, ушел в соседний подъезд на встречу с домашним агрессором, слегка покачиваясь. Помалу пить он пока не научился.

А на улице бушевала тропическая гроза - с молниями, громами, шумным ливнем - и после дневного зноя, раскалившего бетонную коробку «касы», дышалось легко и свободно. Пока не прошила мозги мысль: а как там Кари? С ее нервами, головной болью, с растущим в животе плодом ...  И голодным существованием. Открепила ли она здесь свою «либрету» - карточку - на получение продуктов в гаванском магазине? И если даже имеет право на это, есть ли у них с сестрой деньги, чтобы их выкупить?

Когда же закончится эта мука?.. ?Hasta pronto! - До скорого! - так она написала в своем письме. А это обнадеживающее «pronto»  растянулось уже на две недели ...

Снились прыжки в темноту после выстрелов в спину. Просыпался несколько раз от трескучих разрядов грома - и снова прыгал в темноту, спасаясь от мучительных мыслей о Кари.

***

В тот вечер он, хромая и шагов через двадцать останавливаясь, доплелся до farmacia - аптеки - купить лекарств и поливитаминов.

Беременная, обильно накрашенная аптекарша поздоровалась с ним как старая знакомая, а белозубая молоденькая кассирша одарила его такой призывной улыбкой, что «фармасия» показалась ему преддверием в рай.

Чтобы завтра не идти с Галей Андриановой на прием в поликлинику, Симонов решил нанести незваный визит доктору Регаладо, главврачу, - его дом был с аптекой рядом. Мысль, что Регаладо мог бы помочь ему и Карине в их тупиковой ситуации, то и дело навещала его. Только он сомневался, можно ли доверять маленькому косоглазому эскулапу. Да и ради чего врач будет рисковать своим положением, семьей?.. Симонов и так втравил его в трипперную эпопею с новосибирцем Смоляровым.

Дверь ему открыла восемнадцатилетняя толстушка - жена Регаладо, одетая в маечку и шорты. Глаза и нос у нее были красными, и она яростно сморкалась в розовое полотенце. Что ее мучило - аллергия или грипп - Симонов не стал спрашивать.

На него с любопытством уставилась полненькая девочка лет трех с длинными волосами, собранными в хвостик на затылке, и «дурмилонами» - золотыми крошечными шариками, поблескивающими на мочках ушей. А на оцинкованной банке из-под галет, величиной с ведро, перевернутой вверх дном и поставленной на стул, сидел полуторагодовалый малыш. Вокруг его хлопотал молодой парикмахер - подбривал виски, шею, а Регаладо, сидя в кресле-качалке, строил ему смешные рожицы, что-то болтал, совершая отвлекающий маневр.

В дополнение к этому святому семейству по каменному обширного зала расхаживали черная курица и серый петух, временами склевывая с пола нечто невидимое некуриным глазом. И временами замирали, прислушиваясь к своему внутреннему голосу или отдаленному призыву петуха.

Регаладо, не вставая с качалки, извеняюще развел руками и попросил mujer - жену - подать кофе. Симонов сел на плетеный стул в углу комнаты у журнального столика, сделанного из толстого стекла, чувствуя себя чужим на этом празднике семейной жизни.

Девочка потребовала, чтобы ее тоже постригли, и парикмахер, усадив ее на банку, несколько минут изощрялся, имитируя стрижку и повторяя: «?Que linda, que linda, chica!»- Какая красивая девочка.

И Симонов вдруг затосковал: давно ли он так же возился со своей дочкой? И что с ней сейчас?..

Наконец парикмахер, собрав свои инструменты в потрепанный саквояж из крокодиловой кожи, ушел, похлопав Симонова по спине и пожав ему руку влажной ладонью.

Регаладо ловко разбинтовал Симонову ногу, осмотрел ее - рожистое воспаление шло на убыль, краснота преобразовалась в синюшность. Он так же быстро и аккуратно наложил повязку с мазью, купленной Симоновым только что в аптеке, и выписал новое лекарство. У кубинца явно не было настроения на задушевный разговор.

Симонов поспешил уйти, сожалея, что подпортил людям вечер своим появлением. И окончательно решил для себя: с Регаладо каши не сваришь.

Сапеги и Петрушко не было дома, и Симонов сел ужинать один. Благо появился Игорь Седов, и они, выпив по паре порций рома, поели тушеной говядины с жареными овощами и чаем. Попутно поведали друг другу по паре любовных эпизодов, имевших место в их скитаниях на просторах родной страны. Отказ «командора» от продления Игорь назвал глупостью.

А где-то в десять Симонов предложил прогуляться - дойти до альберге и проверить, не приехала ли Карина. Хотя в это уже не верилось.

Ночь была бархотно-мягкой, не душной, с легким бризом, двигавшим теплую массу воздуха, разбавленного ароматами цветущих деревьев и трав, в сторону океана, обозначенного лишь смутными отсветами поднявшейся из-за темных контуров гор луны.

- Ты зря паникуешь, командор, - гудел рядом в темноте Игорь. - Ну, родит - и что тебе? Не ты первый, не ты последний.

- Легко тебе пребывать в благодушии. А ее родители, брат ... Все это чревато хреновыми последствиями.

В холе альберге перед телевизором сидели Мария и Максимо. Кроме них, в освещенном тусклым бра зале вразброс застыли две парочки и несколько одиноких мучач.

 - А Барбарина где? - спросил Симонов.

- Она с Кариной в комнате. Кари приехала, ты не знаешь? - просто, с легкой усмешкой, как будто ему ничего не было известно о страданиях Симонова, сказал Максимо по-русски.

У Симонова на мгновение остановилось сердце и поплыло перед глазами. Он не знал, радоваться ему или ждать неприятного сюрприза.

Мария поднялась со стула и неторопливо, демонстрируя неотразимость своей фигуры - особенно голых, почти до аккуратных ягодиц, обтянутых черной юбочкой, длинных точеных ног - удалилась позвать подруг. Через пару минут она вернулась с Барбариной, улыбнулась советикам и села рядом с Максимо - смотреть какую-то старую американскую мелодраму с титрами на испанском.

Барбарина принесла на большой тарелке крупный ананас, разрезанный на тонкие доли. Симонов, Игорь и Барбарина вышли на улицу и сели за столик под козырьком над входом в альберге. От заводского пруда, отделенного отсюда дорогой и крутым откосом и полоской берега, заросшей пальмами и кустарником, влажными волнами набегала ночная прохлада.

- А что с Кари, она выйдет? - вырвался у Симонова нетерпеливый вопрос.

Ожидание было невыносимо, а медлительность Карины представлялась оскорбительной и вызывающей глухое раздражение.

Лицо у Барбарины было непривычно озабоченным и замкнутым.

- Не знаю, - сказала она. - Подождем. Она еще не здорова - голова, нервы.

Все эти штучки с головой, нервами Симонову казалось сентиментальной игрой, затянувшейся паузой из дурной пьесы. А громкий смех и веселые голоса, доносившиеся из комнат общежития и заглушавшие английскую речь по телевизору, он невольно относил на свой счет: не очень-то по тебе скучали и спешили видеть, дорогой папашка дочурки Машки!.. «Смеялись люди за стеной», - пришла на ум строчка из евтушенковских стихов…

Ананас был на редкость душистым, сладким, сочным и приятно пощипывал язык прохладной влагой. И в этом тоже как бы присутствовала издевке - диссонанс между ощущениями и чувствами.

Барбарина печально рассказала о Карине - очень расплывчато, в общих чертах, не затрагивая главного, что особенно беспокоило Симонова. Из Гаваны она на два дня залетала в Сантьяго - повидать родных. А сегодня на последнем автобусе приехала в Моа и сразу упала на кровать - она очень слабая и ничего не хочет есть. Завтра с утра идет в больницу со своей историей болезни, привезенной из Гаваны.

Симонова немного утешало то, что Барбарина говорила по-русски, и Седов, едва притронувшийся к ананасу, не очень скучал. Беспокоил вопрос: неужели мать, рожавшая не меньше пяти раз, не заметила, что ее дочь беременна?..

Наконец она появилась. И застыла в проеме двери на несколько мгновений - без обычной своей мягкой и чуть лукавой улыбки - напряженная и чем-то жалкая, потерянная. А белая кофта навыпуск, похожая на мужскую рубашку, резко контрастировала с темно-коричневой бледностью. Эта бледность, как ни странно, просвечивала сквозь темную кожу ее похудевшего и помолодевшего лица.

«?Que tal?» - Как дела? - поздоровалась она так, словно виделась со всеми минут десять назад. И ни на ком в отдельности не задерживая усталого взгляда. Но и это - , может быть, вынужденное - безразличие к своей персоне Симонов воспринял болезненно: не такой представлялась ему встреча после двух месяцев мучительных ожиданий, тревог, сомнений и предчувствий близкого краха.

Он приподнялся, чтобы шагнуть ей навстречу, но Карина остановила его движением бровей и села не рядом с ним, а между Игорем и Барбариной. Максимо и Мария оторвались от телевизора и со своими стульями пришли к круглому столу. Барбарина сказала, что хочет сварить кофе, и скрылась в общежитии. Максимо от кофе отказался - у него снова расшалились нервы.

И потом - в ожидании кофе - сидели в каком-то оцепенелом молчании, глядя на Карину, словно ее видели впервые. Или хотели услышать от нее объяснение долгого отсутствия. А Симонов молчал из нежелания произнести фальшивую чушь, не соответствующую душевному состоянию. Его немного знобило: «эрисипела» к вечеру давала о себе знать и у него поднималась температура. Или дрожь появилась от волнения и недовольства собой.

Было очевидно одно: в Гаване она не сделала главного, и их положение усугубилось только к худшему.

- ?Y por que me miren asi? - наконец произнесла Кари, улыбнувшись краешками ненакрашенных губ. - Что вы на меня так смотрите?

- Давно не видели нашу учительницу английского? - сказал Симонов на английском. И на испанском: - ?Сomo estas? - Как себя чувствуешь?

- Reqular, - сухо сказала она. - Как всегда, средне.

За кофе разговор тоже тянулся вяло. Половина ананаса - Барбарина сказала, что Кари привезла его из Сантьяго, - тоже осталось нетронутой.

Максимо пожаловался, что завод снова не выполняет план и скоро должна приехать делегация из Гаваны с двумя министрами металлургии во главе - советским и кубинским. После этого, как всегда, ожидаются кадровые перестановки.

А на карьере, где Максимо был главным инженером, как назло, сломался экскаватор и вышла из строя одна из двух щековых дробилок. Строительство полутора километрового транспортера, который должен подавать руду из карьера в дробильно-сортировочный цех, приостановлено на неопределенное время из-за банкротства испанской подрядной фирмы. Из-за частых поломок экскаваторов, бульдозеров и самосвалов завод лихорадит, и помогут ли тут визиты министров - одному Богу известно.

Завтра Максимо надо рано вставать - мчаться на «мину» - в карьер. «Поэтому простите, мы удаляемся». И Максимо, как всегда, обняв свою молчаливую писаную красавицу за плечи, увел ее в свое теплое гнездышко.

После этого компания окончательно заскучала. Барбарина и Игорь - по-видимому из желания дать возможность Симонову и Карине побыть наедине - сказали, что хотят посмотреть телевизор. И, забрав свои стулья, ушли в холл, откуда доносилось бормотание с экрана на английском, перебиваемое громким голосом Барбарины: она переводила титры с испанского на русский для Седова.

Симонов пересел на стул рядом с Кариной, спиной к двери в холл. Ему открылся вид на скудно освещенную улицу, на световой купол в звездном небе над заводом за прудом, на красные огни недавно построенной ретрансляционной металлической телевышки с приемной тарелкой и приглушенный свет в окнах аптеки. Все как у Блока – «ночь, улица, фонарь, аптека», - про себя усмехнулся он.

- You are leaving soon. - Ты скоро уезжаешь, - сказала Кари утвердительно, снова удивив его своей проницательностью.

Именно об этом подумал он, вспомнив блоковские строки. И попутно о том, что стихи чем-то похожи на математические формулы: в них можно подставлять разные жизненные ситуации и получать готовый ответ. Не прямой, но ответ.

- Пока еще не решено, - покривил он душой. Как ему показалось, только ради нее. - По контракту - через два месяца, но возможно и продление. А у тебя как дела?

- Плохо. В Гаване не оказалось никого, кто бы мог помочь.

- А сестра. Она же обещала все сделать.

- Не смогла. Врачи боятся - из-за моих нервов, печени, почек, всего.

- Ладно, мы можем обо всем поговорить у меня.

- Нет, сегодня я не могу прийти к тебе. Я себя очень плохо чувствую. Завтра, если мне станет лучше. Не обижайся, но я действительно не могу.

И потом она стала говорить что-то бессвязное на испанском. Или просто он не все понимал. И очень часто повторяла фразу: «?Que extrano!» - Как странно.

Что ей казалось странным? - это лунная ночь, ее приезд или сам Симонов - он так и не понял.

***

А дома не давал заснуть Иван - дверь в его комнату была закрыта, но оттуда доносились стоны: всякий раз, когда он перебирал сверх нормы, разведчика мучили кошмары. А может, больная совесть?…

Не выдержав, Симонов закурил и вышел на балкон - посмотреть на лунную панораму от застывших в торжественном молчании гор, так похожих своими очертаниями на правобережные енисейские - там, в Красноярске. На огни политехнического института и лагеря заключенных со спящими в нем убийцами и педерастами, и старого Моа, аэропорта с посадочной полосой, мангры и спокойно дышащего необъятной лунной грудью океана. На лучи прожекторов, ощупывавших небо над морским портом.

Скоро все это исчезнет из его жизни - и горы, и город, и океан, и даже звездное небо и луна будут видеться другими с другого полушария, широты и долготы. И уйдет из его жизни Карина - останется лишь постепенно тающий во времени след гаснущей кометы.

Она называет себя Пенелопой. Но он не Одиссей - и ему никогда уже не вернуться на эту Итаку. 

Глава 81. Убийство во чреве  

Утром к Симонову, как всегда, зашла фельдшерица Галя Андреева - уже совсем по-свойски: непричесанная, в домашнем халатике повыше блестящих и белых, как две фарфоровых пиалки колен. Полненькая, ладненькая, болтливая, без макияжа, как будто на все готовая - только протяни руки, расстегни халатик - и она твоя. Или впечатление обманчиво? Уймитесь волнения страсти!..

От нее пахло по-домашнему блинами или оладьями, испеченными на оливковом масле - наверное, кормила им муженька перед заступлением на трудовую вахту.

- Я к вашему заявлению, как мы договаривались, свою справку приложила: не рекомендуется продление пребывания на Кубе из-за климатических условий. Да у нас, вообще, сейчас куча больных. У переводчика Валеры Климова - его почему-то все «полковником» зовут - позвоночник сместился, нерв защемило, до туалета доползти не может. У его зазнобы, Любы Блейх, катар горла - говорить не может. Сразу два переводчика на работу не ходят. Из-за этого многие ребята, как парализованные, - не могут с кубинцами общаться по делам. У Люды Гетманчук, химика, сердце останавливается, голова болит. Здесь из-за резкой смены климата у всех, какие были в прошлом болячки, наружу выходят. Недаром вон голландских коров - после доставки из Европы - кубинцы в Сагуа целый год на высоте в четыреста метров над уровнем моря выдерживают. Только потом на равнину спускают. А людей из Сибири бросают прямо в это пекло - кто это может выдержать?

Ее белые блестящие коленки ослепляли сильнее фар в темной ночи, и Симонову стало легче дышать, когда Галя кокетливо запахивая халатик, вышла из его комнаты, поводя кругленькими ягодицами.

Он уже с ума сходил от желания - это было мучительней всякой рожи. И все же он решил выдержать характер - не ходить сегодня к Кари. Пусть сама решает – приходить к нему или продолжать бороться со своими нервами в одиночку. Может, она вообще решила отправить его в отставку - и это, если судить объективно - не с позиции своих низменных мотивов, было бы самым разумным выходом из опасной игры. А с другой стороны, дитяти растет в ней не по дням, а по часам – и как она думает справиться с этим в одиночку? Но и от тебя пользы, как от козла молока...

А вот его внутренний двойник открыто насмехается и корчит рожицы над изгибами его убогих размышлений: ты ведь не о ней печешься - о своей шкуре. От продления отказался и ее ждешь, чтобы уложить под себя и доделать Машеньке ушки.

***

Словно почуяв приезд Карины, - может, даже и зная, что она уже в Моа, - к нему после обеда наведался Роберто Эрера – под уважительным предлогом: как идет выздоровление компаньеро Алехандро?..

Он был в хорошем расположении духа, выглядел не таким мятым, даже посвежевшим. Они вспомнили некоторые слова и выражения из Эреровского diccionario de las palabras malas - словаря матерных слов. Пополнением его они уже давно не занимались. А теперь Феррера хотел их использовать на занятиях в «академии ноктурно». Хотел удивить коллег-студентов глубиной своих познаний русской словесности. И пожалел, что Симонов не продляет контракт - он бы еще много мог сделать доброго для завода.

Заодно выпил коньяку с лимоном в одиночку – Симонов, сославшись на плохое самочувствие, от выпивки  отказался. Разговор как-то не клеился, и вскоре Эрера попрощался, унося в себе нечто таинственное, не высказанное, ввергающее его в одинокую, неприкаянную жизнь «сегуридашника» - кубинского гэбэшника, не верящего людям и даже самому себе…

А с десяти вечера душа Симонова замерла в томительном напряжении - придет Карина или не придет?

Донимали москиты, и он лег под маскетеро почитать первое, что подвернулось под руку: рассказ Георгия Бакланова в переводе на английский «High road» в журнале «Soviet Literature» за прошлый год. Это был испытанный прием - утомить мозг чужим языком и незаметно заснуть. На этот раз прием не прошел – вместо сна грудь распирало беспокойство и тоска. Было душно и очень одиноко - гораздо безысходней, чем в те ночи, когда Карина находилась в Гаване. Тогда было все ясно: ее нет - и не некого ждать. А сейчас ты оказался на подвесе: придет-не придет? И что, вообще-то, у нее на уме?..

Ближе к полуночи, не выдержав статичного, наполненного влажной и душной тишиной, ожидания, Симонов вылез из-под марлевого, похожего на саван, маскетеро. Внезапно появилось желание немного прибраться в своем убогом жилище. Или чувство стыда от мысли, что Кари придется принимать в этом вигваме.

Голая лампочка в пятнах от сгоревших на ее стеклянном пузыре ночных насекомых освещала скучные желто-розовые грязноватые стены в крапинках запекшейся крови от загубленных им насекомых. На деревянной распредкоробке электрической проводки паук сплел ловушку для мух и москитов.

Симонов хотел смести плоды его труда и самого творца шваброй, но пожалел: в комнате бы не осталось и этой достопримечательности. Он убрал полупустой фибровый чемодан, привезенный из Союза, в шкаф. Поправил стопки книг - несколько справочников и словарей на «апарадоре» - деревянном ящике с дверцами, чем-то средним между буфетом и сервантом. Скотчем пришпандорил к стене отклеившиеся уголки на нескольких открытках с видами Гаваны и Москвы над изголовьем своего ложа.

Подумал, что надо бы достать шампанское из холодильника, но тут же забыл. И, все еще хромая от дающей о себе знать рожи, вышел на балкон, освещенный пыльной лампочкой. Симонов выключил ее, привстав на цыпочки, одним поворотом влево - не хотел, чтобы его кто-то увидел заполночь торчащим «на стреме».

Эта ночь совсем не походила на вчерашнюю: луна, прикрытая густыми и низкими облаками, едва обозначалась желтоватыми размытыми пятнами над океаном и попахивало близким дождем. По облакам - со стороны порта - бродил бледный луч прожектора: революционная бдительность проявлялась на земле, в облаках и на море.

Несколько раз он заставлял себя лечь на кушетку под маскетеро. Но терпения хватало на каких-нибудь четверть часа. И он снова хромал на балкон. Час, час тридцать, без четверти два ... И все-таки она появилась. Сначала он услышал шуршание медленных шагов по гальке, потом стук каблуков по асфальту и увидел в пятне от уличного фонаря ее силуэт и размытую тень, скользнувшую по стене у входа в подъезд.

Сердце учащенно забилось: как давно он не слышал осторожного шарканья ее туфель на лестнице!.. Он дохромал до входа в апартаменто и повернул никелированную ручку замка раньше, чем она приблизилась к двери.

Карина, как и прежде, помедлила на пороге, а он уступил ей дорогу, дав возможность сразу пройти в комнату. Там она прижалась к нему, не обнимая, и он чувствовал своими ладонями, положенными на ее горячие лопатки, как она дрожит всем телом - не сильно, будто под кожей струится нервное волнение. И почти сразу же отстранилась от него, взяла с постели открытый журнал и уткнулась в него глазами, словно забыв о существовании Симонова.

На ней было ярко-желтая кофточка - раньше она ее не носила. Да и в самой Карине появилось нечто новое, беспокоящее его чем-то непривычным, отчужденным. Как будто она побывала в другом мире и скрывает от него пережитое и оставленное там.

Он пошел на кухню к холодильнику, потянул на себя дверцу - она не поддавалась. Он с силой дернул за ручку - и в ночи раздался страшный треск: дверца краями примерзла к корпусу.

В шампанском, когда он разлил его по стаканам, плавали крупинки льда.

- I don’t wont to drink, me voy, - сказала Карина, не прикасаясь к стакану. - Я не хочу пить, я ухожу.

- Почему?

- Надо написать много бумаг для академии.

- И что, ты намерена их сочинять сейчас?

- Да.

Она обняла его и запустила тонкие длинные пальцы ему в волосы. От этого полузабытого, но какого-то особого - именно ее - касания у него перехватило горло. И подумалось: она для него навсегда останется «черным ящиком» - в буквальном, чисто внешнем, и в переносном смысле. Он никогда не сможет заглянуть в ее мятущуюся душу и обречен знать о ней немногим больше, чем в первый день их знакомства. Да и он сам для нее останется загадочным чужестранцем, ворвавшимся в ее жизнь из неоткуда и ускакавшим в никуда.

- А может, ты все же останешься со мной, - осторожно целуя ее нежные щеки, умоляюще попросил он. - Мы так долго не виделись. Я умирал от тоски по тебе.

- Не могу, очень поздно. Я пойду.

Неужели их любовь состоит из постоянных разлук? Он обиженно отстранился от нее и подал ей стакан с шампанским, стоявший на «апарадоре». Потом взял свой, приподнял его до уровня своего лица:

- Bien, por nuestro encuentro y por amor. - За нашу встречу и за любовь.

Она едва пригубила вино и поставила стакан на прежнее место. А Симонов выпил до дна. Его мечта о вечной любви снова терпела фиаско.

- Ты мне ничего не сказала о Гаване. Ты получила мою телеграмму?

Было такое. Симонов попросил у Барбарины адрес Карининой сестры, пошел на почту в старое Мао и отправил телеграмму с одним вопросом: как здоровье Карины?

- Да, моя сестра получила. Она говорит, что ты не любишь меня.

- Что она обо мне знает?

Карина пожала плечами.

- Я была там очень больна.

Сейчас он понял, что нового исходило от нее: сдержанность и упрямство. И было непонятно, зачем она вообще пришла - сказать adios - прощай! - и зарыться в океан и в ночь? В конце концов, это напоминало игру в карты, некий блеф, когда оба оказываются в проигрыше.

- Спасибо, что пришла, - намерено резко сказал он на английском - Я тебя провожу, пойдем.

Он увидел, как у нее на глаза мгновенно навернулись слезы, и он не успел пожалеть о своих словах, как она сама выключила свет и стала поспешно раздеваться, словно опасаясь, что он может выпроводить ее за дверь.

И потом, когда они по очереди залезли под маскетеро, Карина сказала:

- Я так боюсь спать под маскетеро в своем общежитии.

А в постели обращалась с ним, как с больным. Все время тревожилась за его забинтованную ногу и как будто не знала, куда девать свои руки. Они порхали по его телу, едва касаясь его, и ласки ее были осторожными, почти неземными. А редкие слова на испанском и английском, произносимые еле слышным шепотом, приходили откуда-то издалека.

Не верилось, что она была рядом. Он знал, чувствовал, как глубоко и трепетно она его любит, но от этого не становилось легче. Над ними парил незримый дух неизбежной утраты, предвестие того, что скоро их любовь превратится в бесконечное страдание.

Низ живота у нее был упругим, но как будто не увеличился в объеме, только груди заметно пополнели, стали плотными, и это вызывало еще большее возбуждение. Он никак не мог насытиться ею, и она пожаловалась, что у нее уже все там болит.

Она ушла около четырех часов - они ни на минуту не сомкнули глаз. И только когда он всматривался в темноту с кухонного балкона, еле различая ее силуэт, скользивший вверх по откосу в направлении водонапорной башни с красным фонарем на макушке, он спохватился, что они так и не поговорили о главном: что делать с плодом их подпольной любви, не одобряемой ни Богом, ни людьми?.. И еще он подумал, что его прежний опыт в любви сделал его беззащитным в этом случае. А в наследство им достанутся два разбитых сердца – его и Карины.

***

Совещание по этому поводу состоялось почти через сутки, когда в час ночи они вдвоем - Карина и Барбарина - явились к нему, еще чумному после вечерней пьянки, устроенной Иваном Сапегой для своего «портайгеноссена» - секретаря партбюро Володи Коновалова - по случаю рождения у него дочки здесь, в Моа. На приеме короткое время присутствовала и Ольга с младенцем - прямо мадонна Лита, родившая советского гражданина в этом Jnfierno Rojo.

Симонов зачем-то сказал Ольге, что у него отличная жена. «Поживи здесь еще дольше, так она тебе еще лучше покажется», - отреагировала мадонна, явно намекая, что комплимент в адрес жены родился на бесплодной почве его полового воздержания.

А у Ивана Сапеги недавно в Союзе родилась внучка, назвали ее Машей. Иван уже переговорил с Запорожьем, поздравил сына и невестку. Поэтому повод для пьянки оказался двойным. Пили кубинский спирт, купленный по дешевке в «фармасии» - аптеке. Кубинцы как-то пока не додумались, что спирт можно использовать не только в лечебных целях.

Спирт закончился - перешли на водку. Закусь была соответствующая: салат, селедка, колбаса, вареная картошка - все продукты, добытые Толиком Петрушко на борту советского сухогруза в обмен на ром и кокосы.

После двух изрядных порций спирта Симонов захмелел, залез под маскетеро и, утомленный бессонницей в предыдущую ночь, уснул, поставив будильник своих биологических часов на полночь. Но проснулся раньше - как раз перед приходом «мучач».

Оказалось, что они пришли во второй раз, - в первый им на стук никто не открыл, и они подумали, что «все ушли на фронт». Пришлось пожаловаться на могучее воздействие кубинского медицинского спирта. И признаться, что он не слышал стука в дверь.

Кари от рома отказалась, Симонов и Барбарина выпили вдвоем.

- Я в восемь вечера позвонила своей знакомой в Ольгин, - обрадовала Барбарина на своем хорошем русском, приправленном Вовикиным сленгом. - И песец! Карина сегодня утром должна лететь туда, ей обещали все сделать. Но у нас нет денег.

- Сколько надо?

- Семьдесят песо.

Симонов достал из-под подушки бумажник и отдал Барбарине все, что у него оставалось после последней получки - девяносто песо. Из ста двадцати.

- Мы тебе вернем, Саша, - начала, было, Барбарина, но остановилась, встретившись взглядом с побелевшими от ярости глазами советика. И дипломатично слиняла в комнату Толика.

Едва подруга исчезла, Карина, как в старинном водевиле, бросилась Симонову на шею и своими беспокойными руками стала гладить его руки, спину, покрывать его лицо поцелуями, шепча и мешая английский с испанским: «Ты думаешь, я тебя забыла? Я постоянно думала о тебе, и я люблю тебя еще сильнее. Хотя у тебя и были другие женщины без меня - я это чувствовала и видела во сне».

Симонову не пришлось оправдываться: в их комнату вошел в одних плавках, сползших до лобка, Толик с пятнами запекшейся крови на лбу, с повязкой из вафельного полотенца на голове и с бутылкой «Гаваны клуба». На ее этикетке темнели пятна крови.

Первая мысль, которая ошарашила Симонова: Барбарина отоварила тяжелоатлета по башке бутылкой с благородным напитком. Но Толик тут же дал путаное пояснение: вот бутылку с холодной водой к дурной голове прикладывал. Пошел Коновалова провожать, а на обратном пути, отталкиваясь обеими ногами, надумал подниматься по лестнице прыжками через несколько ступеней. Упражнение завершилось тем, что врезался макушкой в притолоку окошечка на лестничной клетке. Не рассчитал попьяне. Чуть не отключился. Были бы мозги - через нос и рот выскочили бы от такого удара. Все волосы от крови слиплись, выстригать плешь придется.

- Давай я за Галей Андреевой сбегаю - пусть перевязку сделает, - предложил Симонов.

- Ну ее на хрен! А девок куда денем? Ладно, пойду Барбарину обслуживать - она уже подмылась и в постель завалилась, корова.

Карина смотрела на советского богатыря, похожего на раненного матроса с гранатой с Мамаевого кургана, с неподдельным испугом, не понимая, что произошло. Упоминание о Барбарине еще больше напугало ее, и она уже рванулась к двери. Толик остановил ее за плечи:

- Хорошая у тебя баба, начальник. Завидую. Скажи ей, что ничего страшного. На мне быстрей, чем на собаке, заживет.

И вышел, прихлопнув за собой дверь. Симонов на английском быстро обсказал Карине суть кровавого инцидента. Снова пришлось ее уговаривать, чтобы не уходила и легла с ним.

Беспокойные руки, порывистость, это постоянное повторение одной и той же фразы «es tarde» - уже поздно - раздражали его, и он успокаивал ее без особого энтузиазма. А когда, наконец, легли, и он, поискав губами, поцеловал ее в твердый, набухший сосок, почувствовал во рту сладковатый привкус. Жена, кажется, это называла молозивом. Или молозивом?..

Но это же было перед родами, а Карине, при любом раскладе, до родов оставалось не меньше полугода. Нет, лучше ни о чем не спрашивать ее - испугается и откажется лететь в Ольгин.

Она снова боялась лезть под маскетеро ... И можно ли этим заниматься перед абортом?.. Глупо задавать вопросы себе и ей, когда уже все началось, и она твоя - теплая, нежная, - и ты слышишь ее учащенное дыхание. Ее руки успокоились - обхватили твою спину и крепко прижимают к себе. И хочется, чтобы это никогда не кончалось, - два тела, слитые в единую плоть.

А потом, лежа на боку, он шептал ей в ухо:

- Esto es mi culpa. - Это моя вина. Ты боишься?

- No. - Нет.

- А я все время думаю только о тебе. Ты не веришь? Подозреваешь в том, что я забыл тебя.

- Si. - Да.

Он говорит на английском, а она почему-то отвечает по-испански. Свет от уличного фонаря, влетая в щели открытых жалюзи, высвечивает ее темное лицо на белой подушке - оно прямо перед ним. Она не отпускает его с себя, и белки ее глаз светят в полумраке любовью и преданностью. И что бы там ни было впереди - не стоит жалеть, что сквозь твою жизнь прошло это чудо.

- Твоя сестра, наверное, ненавидит меня, да?

- No.

Потом она рассказала, что летела из Гаваны до Сантьяго с каким-то Франко - он не выносит Барбарину и удивляется, как Карина дружит с ней.

Стукает выходная дверь, щелкает замок. Карина быстро переваливается от стенки через Симонова. Поднимает полу маскетеро и, голая, подбегает к жалюзи.

- Барбарина - сумасшедшая, - говорит она нервно. - Ушла без меня. А мне утром лететь в Ольгин.

И стала поспешно одеваться. Симонов наскоро собрал ей сетку продуктов и подарки для врача-абортиста: два флакона духов, бутылку вина, кофточку, предназначавшуюся для жены.

***

Утром Симонов поставил стул на балкон - организовал наблюдательный пункт для слежения за прибытием и отлетом самолетов.

ИЛ-14-ый из Сантьяго прилетел по расписанию - в восемь утра. Симонов полчаса простоял у окна в ожидании посадки. И подивился, что не увидел Карину. Что с ней? Опять депрессия, голова, почки?.. Успокоил себя тем, что с такого расстояния - не меньше пятисот метров напрямую - он мог ее и не заметить в толпе пассажиров.

К одиннадцати вечера его волнение достигло апогея, и он доковылял до альберге холостячек. Жалюзи на окне Карининой комнаты были плотно закрыты, и в щелях отсутствовали полоски света. На крыльце общежития - в световом пятне от лампочки на козырьке - он узнал знакомую чернокожую парочку, Альбу и Роберто, - они целовались. Он не стал им мешать - ушел переживать в свою берлогу.

На следующее утро Симонов сходил в поликлинику к главврачу Регаладо и был принят без очереди. Регаладо самолично вышел из своего уютного кабинета и пригласил «компаньеро советико» к себе. Осмотрев и ощупав пальцами в резиновой перчатке его «эрисипелу» на голени, констатировал:

- Esta mejor.

То есть дело идет на поправку. Симонов пригласил Регаладо к себе - выпить, закусить, поболтать за жизнь. Попутно поблагодарил добряка за успешное излечение триппера у компаньеро Николаса.

При выходе из поликлиники столкнулся с Ghost - директрисой академии, злейшим врагом Карины. Она еще больше похудела и потемнела. К ее тощим бедрам припадали головки двух чернокожих пацанов. Она, видно, куда-то торопилась - только кивнула ему узкой головой, повязанной розовой косынкой. Встреча с Биатрис показалось Симонову зловещим предзнаменованием.

Он вернулся домой и, испытывая слабость и глухое раздражение, выполнил свой гражданский долг дежурного по кухне. Накрутил на мясорубке говяжьего фарша с луком, нажарил котлет, сварил борщ и рисовую кашу, успев все сделать до приезда Ивана и Толика на обед.

Петрушко с тех пор, как Сапега похвастался рождением своей внучки Маши, стал называть «майора» дедушкой. Ивану это не нравилось, но он страдал молча - Толик крепко его зазомбировал мощью своих мышц и тяжеловесного интеллекта.

И уж полная неожиданность: около четырех часов, среди бела дня, - такого еще не бывало, - в дверь постучались условным кодом. Симонов сполз со своей кушетки, открыл дверь - Барбарина в красной рубахе палача времен Ивана Грозного и в современных вельветовых брюках. Ее большое индейское лицо выражает если не счастье, то чувство глубокого удовлетворения.

- Мы только что приехали, Саша. В Ольгин вчера не было самолета.

Она говорила на русском.

- А я его видел.

- Нет, тот самолет улетел прямо в Сантьяго. Он в Ольгине, это самое ... Он не имел там посадки. На такси тоже не могли уехать, потому что в Моа опять нет бензина. И только вечером я попросила знакомого таксиста поехать в Ольгин. В Ольгин мы приехали очень поздно. Мы спали у моей подруги. Очень хорошо, что у Карины был анализ крови отсюда, из Моа, и сегодня утром ей все сделала врач. Тоже моя знакомая. Когда Карина проснулась после наркоза и смогла идти, я ее встретила. И мы прилетели сюда за пятьдесят восемь песо. А за такси заплатили двадцать восемь песо. Вот сдача, Саша.

- Да пошла ты со сдачей, Барбарина! - оттолкнул ее руку с деньгами Симонов. - Ребенок был большой?

- Я не видела. Ему было четыре месяца - так врач сказал.

- А как Карина?

- Все время спит - и в самолете, и сейчас - в альберге. И думает, я ее мама: спит и, когда я трогаю ее, говорит: «Мама, мама...» А в Гаване делать было нельзя - она могла умереть. Ты ее береги, Саша. Будьте теперь очень внимательными.

Симонов про себя перевел тонкое предупреждение толстой Барбарины в конкретику: пользуйтесь противогазами или другими средствами химзащиты в ходе сексуально-боевых операций.

Рано утром разбудил Иван - шлепал по каменному полу босыми ногами, кашлял, харкался, стукал дверями в туалет и в свою комнату. Явно страдал от тяжелого партийного похмелья. Вчера состоялся патриотический «активидад» в честь бывших фронтовиков Второй мировой войны с непременным участием «треугольника» и приближенных к нему лиц.

- Ты чо, дед, е.т.м., спать не даешь? Опять нажрался? – очень крепким, несмотря на тяжелую черепно-мозговую травму, голосом угрожающе промычал из своего чулана Толик.

- Да нет, не в этом дело. Партбюро поручило мне и Сереже Лянке повезти семь наших фронтовиков в Сантьяго. Сначала в Никаро заедем, там ихних фронтовиков в наш автобус захватим, а к девяти утра нас ждут в Сантьяге.

- Ты когда работать будешь, старый хер? Опять нашармачка до соплей нажрешься, дедушка Ленин. Барбарину с собой захвати - она тоже в Сантьягу едет. Она вот, у меня. Валяется под боком.

- Толя, я к тебе больше не приду! Ты почему так плохо шутишь? - донесся до Симонова голос Барбарины.

Ему, Симонову, она вчера сказала, что едет в Никаро к Вовику, и он никак не думал, что она спит с Толиком. Да, крепко бабы дурят нашего брата! И кому она врет - ему или Толику?.. «А мне опять предстоит длительное воздержание и справедливое наказание за трусость. И на кой хрен раньше времени было подавать заявление об отказе от продления? Может быть, все же отыграть обратно? И еще год с Кариной - не этого ли ты хочешь больше всего на свете?» - думал он, понимая, что шанс, подаренный ему судьбой, навсегда упущен. И все же стоит поговорить с Шатовым - вдруг еще не все потеряно?..

По субботам работали по сокращенному расписанию - до одиннадцати тридцати. К полудню Симонов, позагорав с утра на балконе, приготовил обед - окрошку, котлет с вермишелью. И компот из манго - был как раз сезон душистых и крупных, королевских, манго. В квартире витал дух домашнего, как в выходные дни, уюта.

-Заедла меня эта кобыла, - жаловался за обедом Толик, не стесняясь присутствия Игоря Седова, заехавшего навестить друга с рожей. - Тут башка трещит, а она за яйца дергает: давай ей и давай! Пусть теперь там, в Сантьяге, муж за меня отдувается.

Голова у Петрушко была обвязана бинтом, как у партизанского командира Щорса.

Симонов разлил по кофейным чашкам по второй порции армянского коньяка.

- Ты вечно не доволен, Толик. То без бабы страдал и мне завидовал, то теперь на перегрузки жалуешься.

- Все хорошо в меру, начальник. Да разве бы я такую бабу хотел? Их тут море, конечно. Но видит око, да зуб неймет.

Двери на фасадный и кухонный балконы были открыты, и по гостиной гулял веселый солнечный сквозняк.

- По заслугам каждый награжден, - насмешливо прогудел Седов. Он отпустил усы, и они шли ему. Наверное, и его Клавдии нравились. - Каждый имеет то, что он заслуживает, Анатолий.

Петрушко замечание очень не понравилось - он поморщился, словно его опять тюкнули по голове, и до конца обеда молчал.

***

Поздно вечером, после десяти, Симонов зашел к Седову и попросил составить ему компанию для визита в альберге. Его сжигало беспокойство, как Кари чувствует себя после первой скоблежки, лишенная заботы подруги, ударившейся в сексуальный запой.

- Ну что я туда пойду? - скрипел поднятый с постели гигант. - Молчать, как чурка? Я же почти ничего не понимаю из того, что вы там мелете. Да и с Леней в Гаване я за неделю намучился, еле дождался, пока в самолет усадил. Боялся, как бы дуба не дал – совсем расклеился. Даже пить перестал…

***

После письма от Галушечки, что КГБ не разрешает ей выезд за границу, Леня, согласно его собственной констатации, окончательно «сошел с круга» - запои участились и удлинились. Жена Лени работала на суперсекретном радиозаводе и, хотя ни одного секрета не знала, но могла, по мнению чекистов, и свою некомпетентость выдать кубинской разведке или ее постоянным клиентам - «гусанос».

Тоска по родине и любимой жене у Лени странным образом прорвалась в casa de descanso -доме отдыха - близ города Сагуа, на высоте четыреста метров над уровнем моря. Туда монтажников в воскресенье вывезли на активидад кубинцы. Ром в сочетании с холодным пивом в местном баре, горный воздух и благоухание алых маков на плоскогорье пробудили в патентоведе желание любить и быть любимым. Он вышел на маковое поле, нарвал несколько букетов и стал их раздаривать кубинкам и женам специалистов.

Этот демарш бородатого кабальеро был встречен враждебно, прежде всего, мужьями, а затем и администрацией дома отдыха, и руководством советиков. Азербайджанец Дадаш, тоже монтажник, прижал Леню к стене в зале для кегельбанов и сказал сквозь зубы: «Если бы ты, шакал, приставал к моей жене, я бы снял с тебя брюки и превратил в женщину!..»

Администрация дома отдыха через переводчика предъявила претензию Харитону: ваш бородатый компаньеро нанесен материальный ущерб социалистической собственности. Маки здесь выращивают не для красоты, а для производства опия в медицинских целях.

При разборке Лениного проступка на утреннем собрании в понедельник, он, еще не оправившийся после выпивки и макового аромата, - вместо чистосердечного раскаяния – заявил, что он боролся с производством наркотиков. «Вы ведь все слышали, что Куба является крупным производителем кокаина и героина. И через нее проходит наркотрафик из Колумбии и других стран Латинской Америки». По «Голосу Америки» об этом часто говорилось, но повторять наглую ложь империалистической пропаганды мог только аполитичный алкоголик. Высылать Лескина за маки не стали: для этого руководству группы надо бы признаться в слабой постановке партийно-разъяснительной работе.

Но Харитон - да еще и в союзе с Капитоновым - поднаторел в большевистской мести за критику. Через пару дней он застукал Лескина на монтаже в сернокислотном цехе с глубокого похмелья и отправил его на своем «уазике» отоспаться. Оперативно собрал «треугольник», зачитал заготовленную характеристику: хороший, мол, Леня специалист, но пьет, прогуливает и пятнает светлый образ советского человека за рубежом. А потому с Кубы его без промедления надо отправить в Сибирь. Получалось, как мрачно пошутил Симонов, прямо по Некрасову: «Судьба ему готовила путь славный, имя громкое, чахотку и Сибирь». Суровый приговор «треугольника» на следующий день Харитон сообщил в ГКЭС и в консульство в Сантьяго.

Решения оттуда пришлось ждать не долго: может, дня три. Утром – по приезду на работу – Харитон вызвал к себе Седова: «Вы с Лескиным из одного города, с одного предприятия. Так что вам и карты в руки. Везите своего друга в Гавану и глаз с него не спускайте, пока не посадите в самолет. Из Моа он лететь отказался – поедете на автобусе. Вот вам документы и билеты на сегодня. Отправляйтесь с Лескиным домой, помогите ему упаковаться, а вечером я сам отвезу вас на автостанцию».

Сообщение о высылке привело Леню в состояние полной прострации. Он как-то сразу превратился в суповой набор из костей и мяса – не хотел двигаться, есть, пить, говорить, мотал головой, затерявшись во времени и пространстве. Но при полной расслабленности и безразличии к себе и окружающим продолжал заботиться о попугае Прошке.

Автобус из Моа уходил в глубоких сумерках и пришел в Гавану в полдень на следующий день. В салоне всю ночь гремела музыка, горел свет и стоял несусветный гам. Пьяных не было, а веселья больше, чем на свадьбе. Седов с тревогой посматривал на Леню, безвольно мотавшего поникшей головой.

С автостанции в Гаване Игорь позвонил в ГЭКС. Дежурный сказал, что места для них заказаны в отеле «Бристоль» - добирайтесь сами на такси. В «Бристоле» им предоставили вполне приличный номер на двоих и выдали льготные – с половинной скидкой – талоны на питание в ресторане при гостинице. Лескин из номера не выходил, даже в ресторан не спускался. Игорь уже нахватался довольно много слов и выражений из испанского и объяснил администратору ресторана, что его «амиго эста энфермо» - друг болен, поэтому еду и пиво в собственном термосе он будет доставлять ему в номер сам.

Все заботы о документах на отправку Лескина в Союз тоже легли на плечи Седова, и он смог облегченно вздохнуть только через неделю. Рано утром за ними пришел гакэсовский автобус с переводчиком и отвез в аэропорт Хосе Марти. Подавленность, заторможенность и пессимизм не покидали Леню. Он тупо подчинялся указаниям Седова, как малолетний обиженный ребенок, прижимая к груди картонную коробку, – в ней вместо бутылки рома «Havana Club», приняв снотворное, предавался Морфею нелегальный эмигрант Прошка.

Игорь проследил за траекторией движения ввергнутого в глубокую депрессию подопечного через таможню и попросил переводчика отвезти его в «Бристоль». В номере принял душ и полстакана рома, рухнул на кровать и проспал до обеда – без снов и душевной тревоги - впервые за эту тревожную неделю.

В ГЭКСе он просил авиабилет до Моа, но ему доходчиво объяснили: существует жесткое правило – на чем приехал сюда, на том же изволь укатить обратно. Позднее Седов это правило одобрил: автобус уходил утром, и он смог посмотреть остров с запада на восток на расстоянии почти тысячи километров. По дороге он еще и отличился.

Где-то посредине пути – в Санкти-Спиритус или в Сьего-де-Авила – автобус остановился у кафетерии на обед. Игорю как иностранцу первому подали мясное блюдо – подобие говяжьего гуляша с рисом и фасолью и холодное пиво. А соотечественников хотели накормить таким же гарниром, но без мяса и пива. Это едва не вылилось в очередную кубинскую революцию: чем иностранец лучше нас, хозяев страны?

Напуганный криками и угрозами директор заведения распорядился уравнять в правах кубинцев с советико. После «комиды» сытые попутчики благодарно хлопали Игоря по широкой потной спине: «Грасиас, компаньеро»…

***

Симонову не хотелось идти в альберге в одиночку, и он продолжал уговаривать Седова:

- Взял бы с собой Кристину - персональную переводчицу. Ей бы интересно было поболтать с кубинками.

- Скажешь тоже! За ней Дубовский - ее шеф - следит, как жандармский филер. И все склоняет к сожительству, скотина. Куда бы ни поехал - везде таскает ее с собой. И обещает райские кущи с соответствующим блаженством.

Пропустили еще по одной, и Седов сдался – пошли вдвоем.

Карина разговаривала по телефону в холле альберге, но, увидев советиков в двери, сразу повесила трубку. Она была одета во все белое - трикотажная кофточка, белые брюки. Они плотно облегали ее тело, подчеркивая совершенство груди, бедер, стройную шею.

- ?Buenas noches! ?Como estas? - поздоровался он. - Доброй ночи. Как себя чувствуешь?

Она улыбалась уже не вчерашней, а какой-то другой или прежней - до Гаваны – улыбкой, лукавой и уверенной. И пошла им навстречу через холл. И походка у нее прежняя - неторопливая, плавная, прямая.

- Normal, - сказала она на ходу. - Нормально.

- А как перенесла самолет?

Глаза и губы отозвались легким движением, словно по тихой воде прошелся трепетный блик:

- Normal . Esperenme, por favor. - Как обычно. Подождите меня, пожалуйста.

Он смотрел ей вслед - на то, как плавно двигались ее бедра и волнующе переливались под белым полотном ягодицы. И ему не верилось, что все это принадлежало и принадлежит - пусть и ненадолго, но в памяти – ему навсегда. И вряд ли у кого-нибудь в Сибири был такой роман с негритянкой - умной, тонкой, начитанной.

Сюжет для оперы в духе «Юноны и Авось». В том, что командор Рязанов умер по пути от своей испанской возлюбленной именно в Красноярске, ему не впервой померещилась печальная и зловещая связь. Но мало ли что втемяшится в тыкву больного рожей!..

Седова, скупого на хвалебные оды в прозе или слюнявый сентиментализм тем более, вдруг растащило на душевную констатацию метаморфозы с Кариной в течение одних суток:

- Что значит природа! И откуда эта грация, величавость? Или народ просто такой: вчера убит горем, а сегодня - спокойствие и беззаботность.

Карина снова удивила - появилась к ним с бутылкой рислинга и двумя рюмками. Симонов взял из ее руки толстостенную бутылку и еще больше удивился - наш, анапский, рислинг! Откуда он у нее?.. Наверное, Барбарина приволокла от Вовика из Никаро.

Они заняли, как обычно, столик у входа в альберге. Небо затянуто пухлыми тучами - от них тянет густой прохладой. Снова близится ночная гроза - из заполненного тропического мрака то ли чудится, то ли слышится неясный гул дальних громовых раскатов.

Игорь одним ударом пудового кулака выбивает из анапского гостя пробку и разливает вино по вместительным рюмкам. На лице у Кари счастливое удивление - такого мастерства в выбивании затычек она, пожалуй, еще не видела.

- А где третья посуда? - недоумевает Седов и тут же спохватывается: - Ну, все понятно! Ей нельзя.

Симонов достает из своего портфеля конфеты, плитку шоколада, апельсины и кладет их на середину стола.

Улыбка не сходит с лица Карины, и в глазах пляшут веселые искорки. Прямо не верится, что она утром была под наркозом и перенесла самую распространенную в мире операцию. Иногда она облизывает губы самым кончиком языка - и это характерно, кажется Симонову, только для нее.

- What did Ghost told you about your absence in Havana and today in Holgin? - спросил он. - Что Гоуст говорила по поводу твоего отсутствия - в Гаване и сегодня - в Ольгине?

- Nothing. - Ничего, - пожала Карина своими оголенными покатыми плечами. - Я сама сказала ей, что из Гаваны придут все оправдательные документы. А сегодня в академии не было занятий. Ты видел, я разговаривала по телефону? Мама просит завтра прилететь в Сантьяго. Мой брат хочет застрелить мужа моей сестры. Зять бьет и издевается над сестрой - ревнует ее, когда пьян.

- Ну, прямо все, как у нас! - засмеялся Седов, выслушав Симоновский перевод.

На устланной гладкими плитами дорожке, обсаженной по краям цветами и ведущей к входу в альберге, появились «2М» - Мария и Максимо. Он обнимал подругу за тонкую талию - они не шли, а исполняли изящный танец любви. И лица у них были серьезными, пока они не увидели Карину с двумя советиками и не заулыбались.

Симонову впервые пришла в голову досадная мысль: почему чилиец может вот так свободно любить кубинку, а любой советик, даже холостяк, должен действовать скрытно? Сама система, обе системы - и советская, и кубинская - приучают людей бояться открытых и естественных связей. Все превращено в какой-то говенный политический суррогат, в имитацию добропорядочности, в ханжество - в то, что противно самой природе. И само понятие свободы здесь превращено в фикцию, как будто у человека отсутствуют свои интересы, цели, право выбора и на все требуются какие-то неопределенные санкции от «треугольника» и держиморд, вообразивших себя богами. Или свобода действительно не больше, чем осознанная необходимость, подчинение страстей холодному разуму? А не право личности поступать сообразно своим убеждениям и взглядам. Именно внутреннюю свободу контролируют и подавляют власть имущие.

Карина принесла еще две рюмки, и уровень в бутылке с рислингом начал быстро падать. Все, кроме Симонова, - он в связи с болезнью курить перестал - дымили сигаретами.

А разговор почему-то шел в основном об авиакатастрофах. Началось с рассказа о сегодняшнем полете Карины и Барбарины из Ольгина, а потом вспомнили недавний случай с самолетом ТУ-154, летевшим в Гавану из Москвы и зацепившим провода высоковольтной линии на подлете к аэропорту Хосе Марти. Погибло больше ста человек, но узнали об этом советики из известий по «Голосу Америки».

Позднее правдивость «вражьего голоска» подтвердилась письмом из Питера: в этом самолете летел специалист, командированный в Никаро. Он, в числе немногих, при падении лайнера уцелел, но умер от ожогов в гаванской больнице. Теперь родные ждали посылку с его телом из Гаваны.

Мария жмется к Максимо, как ребенок: иногда трогает его пальцами за щеку своими длинными пальцами с алыми ногтями, тыкается носом в его черные густые и прямые волосы и не произносит ни слова. Может, потому что разговор идет попеременно то на русском, то на английском и меньше - на испанском.

Гроза подошла вплотную – край клубящейся черными парами тучи завис над поселком Роло Монтеррей. Первыми, вежливо простившись, ушли в обнимку в темноту, разрываемую иногда вспышками молнией и громовыми раскатами, Мария и Максимо. Зашлепал по крыше альберге и по листве невидимых во мраке деревьев редкий, крупный дождь. И где-то - на берегу пруда, из пальмовой рощи и зарослей кустарника - кричала вещим голосом кубинская птица-гамаюн.

- Я вижу, ты устала, - сказал Симонов. - Мы пойдем.

Карина слегка пожала плечами, подала ему и Седову руку на прощание и стала собирать со столика остатки пиршества.

***

А на следующий день в воскресенье, после полудня она пришла к Симонову вместе с Марией - явление небывалое, так как Максимо настрого запретил Марии без него ходить в гости к советикам.

Толя утром вместе с большинством советиков уплыл на катере на пляж на Кайо-Моа, а Иван стирал на балконе рубашки, брюки, носки. Этим по выходным занимались все советики, приехавшие на Кубу без жен. «Разведчик» сделал вид, что не заметил прихода мучач.

- Мы на минутку, - сказала Карина. - Я сейчас улетаю в Сантьяго, а Мария меня провожает.

Вид Карины снова порадовал. Она мягко улыбалась и смотрела на него добрыми, веселыми глазами.

Он поставил на стол ром, достал из своих запасов - с нижней полки «апарадора» - конфеты, печенье. Налил девушкам по стакану мангового компота. Мария, никогда в присутствии Максимо не прикасавшаяся к рому, сегодня пила его наравне, совершенно не морщась, курила и была раскованной и говорливой, словно ее подменили.

- Я тебе говорила о документах из Гаваны, - сказала Карина. - Они пришли. Завтра покажу их Гоусту, директрисе. Ты не говори Максимо, что Мария была у тебя со мной, хорошо?

У двери он обнял и поцеловал ее, и она не остановила его, лукаво поглядывая на Марию.

А когда Мария, немного захмелевшая, пожав руку Симонова, вышла первой и стала спускаться по лестнице, Карина снова прижалась к нему и робко спросила:

- When do you depart? - Когда ты уезжаешь?

Он невольно задержал дыхание - прихлынула жалость к ней и к себе, и у него не хватило сил, чтобы сказать чистую правду:

- Пока не знаю точно. В конце июля или в ноябре.

Она с трудом оторвалась от его груди и пошла, не оглядываясь, вслед за Марией.

А через полчаса - с балкона Симонов на этот раз увидел ясно - Карина поднялась по короткому трапу в самолет. Вскоре на хвосте самолета вспыхнул красный сигнал. А еще через минуту машина с ревом мчалась по взлетной полосе - серой бетонной тропе, устремленной в голубую дымку - к сверкавшему под солнцем океану.

Над пылающим синью простором самолет сделал плавный разворот. И, продолжая набирать высоту, пошел навстречу сизым, застилающим горизонт, грозовым тучам, казалось, вопреки всем правилам аэронавтики.

«Иду на грозу» - вспомнилось ему названье какого-то фильма или романа…