Записка была на английском языке. Ее вместе с ключом от своего номера Симонов получил из шоколадных рук мулата с розовым шрамом на щеке.
Симонов вскрыл узкий конверт, извлек матовый листок папиросной бумаги и, отказываясь верить своим глазам, несколько раз перечитал написанный знакомым, сплетенным в нервную цепочку, почерком текст: «Если ты не придешь ко мне сегодня вечером, я вскрою себе вены ножом, который ты забыл у меня. Прощай. Твоя Кари».
«Vains... Knife... Farewell...» Сознание отказывалось всерьез воспринимать предупреждение о перерезанных венах, прощании на век и упоминание о вещдоке — походном складнике с двумя лезвиями, ложкой, вилкой, штопором и консервным ножом. Он купил его неделю назад в московском ГУМе. А теперь, оказывается, забыл у Карины, чтобы это тупое ширпотребовское изделие превратилось в орудие суицида и предмет, обличающий его причастность к самоубийству девушки в столице иностранной державы. Да еще и по его, гражданина страны Советов, вине.
Воображение воскресило драматическую сцену из «Дамы с камелиями» и событие в гостинице «Англетер»: «До свидания, друг мой, до свидания! Милый мой, ты у меня в груди...» Чепуха, да и только!..
Он невольно улыбнулся: Кари то ли для вящей убедительности, то ли просто под рукой не оказалось другой шариковой ручки, серьезность своего предупреждения изобразила красной пастой. Словно скальпелем сделала пробный росчерк по запястью. Все это мало походило на ироничную и сдержанную в своих эмоциях и поведении преподавательницу английского языка. Он даже подумал, что записка сочинялась под чью-то диктовку. Или это один из озорных розыгрышей, которыми она любила забавлять его в прошлом.
Краем глаза Симонов отметил, что мулат за полированной стойкой администратора отеля, перебрасывая из ладони в ладонь крупный, как солнце, апельсин, с неопределенной усмешкой на отливающих синевой губах внимательно наблюдает за поведением русского гостя.
— Кто вам ее передал? — спросил Симонов по-английски, желая проверить, мог ли кубинец понять, какую весть вручил представителю дружественной державы. Он, как и многие советики, был уверен, что вся обслуга в гостиницах — стукачи «сегуридад» — кубинского братишки советского КГБ.
Ответа не последовало — только недоуменное пожатие худыми плечами, и Симонов повторил свой вопрос на испанском. Мулат с розовым шрамом неожиданно подмигнул ему выпуклым кофейным глазом и открыл прекрасные перламутровые зубы:
— С час назад приходила высокая «негрита» вот с такими бедрами (мулат описал вокруг своей тощей задницы нечто вроде хула-хупа) и оставила вам эту записку.
Симонов усмехнулся: записка по-испански звучит как «нота», и выходка Карины напоминала некий дипломатический демарш. Последнее китайское предупреждение.
Он посмотрел на бронзовые часы над головой администратора — большие, похожие на барометр времен Колумба: было без четверти три. Самоубийство можно без труда предотвратить, если нейтрализовать Светку. Эта грудастая хохлуша крепко села ему на хвост. А какой же русский - и даже безродный космополит - не любит большую белую, величественную, как бюст вождю всех времен и народов, грудь? Любовь эта, без малейшего намека на юмор или сатиру, входит в наше испорченное с рождения подсознание, если вопреки своему марксистско-ленинскому воспитанию поверить буржуазному лжеученому Фрейду, - с молоком матери.
В первую же ночь после прилета в Гавану они в угаре безумной своей страсти поломали кровать в его номере, и сейчас, поднимаясь по лестнице, он думал о сроках, в которые администрации гостиницы удастся ликвидировать печальные последствия неприятного инцидента, имеющего шансы получить нежелательную международную огласку. Пока она на все его обращения давала стандартный для этой страны ответ: «маньяна», то есть завтра. И так уже три дня.
Он сам долго возился, чтобы придать аварийному оборудованию первозданный облик, но вскоре убедился, что без топора и долота этот, кажись, нехитрый спальный снаряд, не реставрировать. Поломка станет достоянием гласности при первом прикосновении к нему «камареры», как здесь именуют горничных.
А прикосновение неизбежно, поскольку постельное белье и три полотенца на душу постояльцев менялись каждодневно. И это при удручающей убогости приходящего в упадок приюта, заселенного исключительно сознательными, привыкшими ко всяким невзгодам покорными советиками, — граждане других стран соцлагеря наотрез отказывались от подобных гостиниц. В случае несогласия они требовали немедленного возвращения домой. О редких приезжих из капстран и стран третьего мира и говорить не стоит – им отводились апартаменты в лучших отелях, оставшихся после проклятых американцев и беглых кубинских олигархов.
Пусть все принадлежности — простыни, наволочки и рушники — были ветхими, до дыр застиранными и непросушенными, пахли низкосортным стиральным порошком или жидким мылом советского производства, но их частая замена вызывала у советиков преклонение перед опрятной бедностью.
По крайней мере, Симонова, много мотавшегося по командировкам по городам и весям родной страны и жившего в столичных и провинциальных гостиницах, таким вниманием ни разу не баловали. Сменка раз в неделю, как в армейских казармах, была нормой. Не редко и этот срок, ввиду загруженности прачечных или отсутствия вонючего жидкого мыла, пролонгировался до десяти и более дней.
А пока до производства ремонта ему приходилось, уткнувшись носом в нечто объемно-чистое, похожее на облако без лифчика, спать со Светкой в ее номере. Из опасения, что и ее койка так же внезапно может обрушиться под пулеметными очередями и взрывами сексналетов, они все дела, связанные с переменными динамическими нагрузками, совершали на матрасе, сброшенном с кровати на каменный пол. Матрас был старый комковатый и спрессованный сотнями тел предыдущих постояльцев. Наверное, он хранил в себе историческую память об обитательницах и посетителях дешевого портового борделя, превращенного после потрясной революции в пуританский государственный отель с подпольным сексом.
Утром, принимая душ, Симонов чувствовал, что колени у него саднят, как после преодоления по-пластунски «мышеловки» армейской штурмовой полосы или партизанского перехода по скалам Сьерра Маэстры.
***
Симонов постучался в номер Виктора Дорошенко.
Витя млел в рваном кресле, обливаясь потом и похлопывая себя по жирному животу. Лицо у него было обрюзгшее, доброе, простонародное.
На второй день их знакомства в Москве, в «Зарубежметалле», Дорошенко в ходе выпивки с глазу на глаз в одной из гостиниц ВДНХ — «Заре» или «Востоке» — поведал Симонову о самой яркой странице из своей биографии. Еще студентом, а потом и молодым специалистом, он свои летние отпуска посвящал «рубке капусты» не в комсомольских стройотрядах, а в сыгранной паре с другим профессиональным каталой. Этот тандем потрошил в азо и преферанс лохов на пляжах и в гостиницах Сочи и Адлера. Играл, курил и пил ночами напролет. Ну и девочки, знамо дело. «Оттого и морда такая унитазная, — самокритично заметил бывалый шулер. — Хорошо, во время завязал и на нары не залетел. Но печенку посадил...»
— Ну, бля, още! — умоляющими желтыми глазами глядя на Симонова, протянул Витек на высокой бабьей ноте. — Хотел под душ залезть — снова воды нет. Еще дня два — и я сгнию на корню. А залупу уже сгноил.
— Не успеешь сгнить. Завтра в пять утра улетаем в Моа. Я только что из ГКЭСа, от Муртазина. В три ночи за нами придет гакаэсовский автобус с переводчиком и проездными документами. А вот еще новость — записка от Карины, в регистратуре для меня оставила. Хочет вены себе перерезать, если сегодня не нанесу ей визит. Оказывается, мы там нож забыли — хочет воспользоваться почему-то именно им. Ритуальное самоубийство.
— Ни хрена себе, листья ясеня! Хорошо еще, что вещдок тупой, как две залупы вместе. До Москвы верхом на нем можно доскакать.
Витя возбужденно подпрыгнул в своем видавшем порносцены кресле, и из его хабэшных застиранных плавок выскользнул в паху кусок мятой, покрытой редким пухом кожи. Ловким движением криминального картежника он вернул «прикуп» на место и захохотал, обнажив золотые фиксы на клыках. В тесном обшарпанном, похожем на средневековый застенок номере, несмотря на открытые жалюзи и балконную дверь, было нестерпимо душно, и витал запах протухлого пота дореволюционных шлюх, трудовых испарений советских специалистов и плохо промываемой канализации. С улицы врывались пропитанные тропическим жаром голоса людей и сигналы автомашин.
Вблизи отеля, в пределах пешеходной досягаемости, находились знаменитый тенистый бульвар El Prado и любимый бар Хемингуэя, где он любил пососать через соломинку коктейль «дайкири». По соседству работало несколько музеев и дворец свергнутого диктатора Батисты, превращенный в музей революции. Рядом с ним покоилась на постаменте яхта «Гранма», доставившая на Кубу стаю буревестников кастровской революции. Яхту, как и питерский крейсер «Аврора», превратили в музейный экспонат, только на суше.
Все это Симонов уже видел около двух лет назад - в свою первую командировку на Кубу. Можно бы и обновить былые впечатления, но невыносимая жара, равно как и лютый мороз в родной Сибири, располагал к расслабухе в закрытом помещении.
— Что делать-то будешь? — спросил Дорошенко. У него был едва уловимый одесский выговор. — С этими страстями африканскими шутки плохи. Возьмет да и полоснет по голубым жилкам твоим перышком! В Сочи с одним моим клиентом было такое: продул все до трусов — и через час бритвой разрешил все свои проблемы. В гостинице «Чайка» — от уха до уха.
Симонов осторожно, задом ощущая возможность очередной постельной катастрофы, присел на край широкой, почти квадратной, кровати, покрытой ветхим грязно-розовым покрывалом. Припомнился эпизод в Магадане. Тогда в его номер ровно в одиннадцать ночи ворвалась банда гостиничной прислуги во главе с администраторшей, когда он, полный самых нежных чувств, приступал к совершению акта прелюбодеяния с потрясающей женщиной — торговым агентом потребкооперации Аней с полуострова Чукотка. Она только что прилетела из очередного полугодового отпуска, проведенного на полуострове Крым и в Сочи. Гостиничные террористы так и не дали Симонову вдоволь полюбоваться ее черноморским загаром. Вместо этого их обоих под угрозой оповещения им опостылевших семей и руководства родных предприятий выкинули в темное неуютное колымское пространство. Туда, где гуляли лишь ветер, славший пронизывающий до костей сырой эфир с угрюмой поверхности Нагайской бухты, да они, униженные и оскорбленные в своих лучших внезапно вспыхнувших командировачно-раскованных нежных чувствах. Оставалось вслух проклинать сейчас отдельные недостатки существующего строя, допускающего секс только в специально отведенных местах или в глубоком подполье.
— Не будешь, а будем. Ты же Франческе тоже надежду подарил.
Три дня назад Симонов на свидание с Кариной пошел вместе с Дорошенко. Карина пригласила к себе соседку — ласковую крошечную негритянку с короткими, свитыми в мелкие пружины волосами. После нескольких порций рома Витек развеселился, обнял Франческу за голые плечики и стал целовать в выпуклый, словно покрытый черным лаком, лобик. Как папа любимую дочку.
— У нее есть chica – девочка - от английского моряка, — шепнула Симонову Карина. — Раньше он часто бывал в Гаване, а теперь его уже года два не появляется. — И неожиданно, как давно продуманное: — Жаль, что я тогда не родила. Ей бы было уже полтора года...
- Мы можем это дело поправить сегодня же. Впереди целая ночь, - пошутил Симонов, прижав Карину к себе.
Странно, что было это всего пару дней назад. Время как будто приобрело не контролируемый сознанием масштаб. Может, оттого что он за одну ночь оказался по другую сторону глобуса.
— Что ты, Вить, морщишься? Франческа ждет. Может, заделаешь ей хохленка, братика полуангличанки? — кисло пошутил сейчас Симонов.
На душе у него было скверно, как будто он, сам того не желая, совершил кражу или ударил ребенка.
— Ты же сам сказал, что она и так, как мадам Баттерфляй... Нет, Сашко, боюсь я заморских барух. Больно уж она черная и кучерявая. И Светки боюсь: заложит меня жене. Они друг друга хорошо знают. А в Москве мне обещали Галку месяца через три прислать. Будет у них, о чем погутарить.
— Ну и лох ты, Витя! В Москве картежники покруче тебя. Выперли тебя без жены на год, пообещали ее прислать — и живи надеждой до скончания века. Меня в прошлый раз и в этот так же опарафинили: обещали оформить выезд с женой, а на деле — сам видишь. Они же на нас экономят и приворовывают. Вершат свои темные делишки. Короче, идешь?
- А со Светкой как? Она от тебя без ума, не отпустит. Кастрирует... Правда, Саша, не было у меня никогда импортных барух. Или экспортных? — черт их разберет. А таких черных и кучерявых - тем более...
Но, уловив полный негодования и открытого презрения взгляд Симонова, тут же исправился:
— Ладно, после ужина смываемся. Светку бери на себя.
- Ты что, забыл? Ей же к знакомым каким-то надо посылку и письмо от родных передать. Проводим ее туда, а сами смоемся. Или пусть одна топает.
| Предыдущая | Следующая |