Пробка
Рассказ
Лёня Почивалов, технолог, с утра занимался муторным делом – заполнял маршрутно-технологические карты. На душе у Лёни было сонно и пасмурно: близилась экзаменационная сессия, и он ночи не спал – форсировал курсовой по ТММ, что преподавателями расшифровывалось как “теория механизмов и машин”, а студентами-вечерниками – “тут моя могила”. И Лёне рисовалась с необычайной отчётливостью эта бездонная сырая яма, уготованная ему на случай, если через три дня он не закончит и не защитит курсовой. Тогда его не допустят к сессии, а когда он отделается от “хвоста”, не дадут оплачиваемый отпуск на сдачу экзаменов, он отстанет от группы и вынужден будет потом, один на один, вести беседы с преподавателями на темы, не плохо освещенные в конспектах, но почему-то не нашедшие пока нужного места в его мозгах. “Плохо человеку, когда он один”, - любил говаривать по этому поводу Лёня заочникам, агитируя их переходить на вечерний. И в поучение делился горьким опытом, как он на первом курсе едва не стал жертвой, потому что отбился от стаи и вступил в неравное единоборство с коршунами-преподавателями.
ТММ… Всего три буквы, думалось Лёне при заполнении очередной маршрутно-технологической карты, а сколько содержания! В техникуме он эту науку проскочил и не заметил. На флоте её, Слава Богу, не было, и он три года почти плавал по морям и океанам на крейсере, в машинном отделении, не думая ни о кулисах, ни об эпюрах, учился морскому делу и читал худлитературу… Да ерунда! Прорвемся и через ТММ! Полундра! Свистать всех наверх!
- Лёня, тебя! Возьми трубку.
Почивалов поднял свою белокурую голову и посмотрел на другого технолога – тоже белокурую – Надю Тебляшкину. Такие невинные голубые глаза и такая выразительная грудь, обтянутая белым свитером!
Лёня заставил сначала слегка порозоветь Тебляшкину под бесстрашным взглядом бывалого морского волка, встал и неторопливо подошёл к её столу. Взял трубку, предусмотрительно положенную Надей на самый краешек: несколько раз Лёня по рассеянности брал вместе с трубкой Надину руку и тянул их к уху.
- Почивалов у аппарата! – сказал Лёня, уже настроив себя сейчас же направиться в цех – разбираться с очередной загвоздкой.
- Ну-ка, зайди ко мне! – услышал он и сразу понял, откуда, кто и с каким настроением говорит это.
- А ну-ка, отзовись, дорогой, кто ты есть и зачем я тебе понадобился? – сказал он, однако, дабы сбить налёт начальственной спеси с того абонента.
- Да это же Мамонченко! – испуганно зашипела Тебляшкина.
Лёна испепелил её взглядом.
- Главный технолог, понял? – раздраженно ответила трубка. – Зайди - узнаешь зачем.
Лёня отдал трубку Наде и сказал нравоучительно:
- Надежда, вы безнадёжны. В вашем развитии я отмечаю большую диспропорцию. Вы вполне созрели телом, но ваше сознание…
Подкрашенные тебляшкины глаза метнули голубые молнии:
- Замолчи, Почивалов!..
- От-чень эффектно! – сказал Лёня.
От вызова Мамонченко доброго ждать не следовало. Однако в сравнении с ТММ это было таким пустяком!
Лёня вышел в коридор – пустой и полутёмный, завешенный по стенам графиками и плакатами коридор заводоуправления и закурил. Нельзя показывать Мамонченко, что ты встревожен, тем более напуган. Лучше покурить у окна, посмотреть на заснеженный заводской двор – там трудилась “Беларусь” – расчищала дорожки – и заставить волноваться самого Мамонченко о судьбе Леонида Почивалова: куда, мол, он пропал, что с ним?
Так и есть – рассчитано точно! В коридоре появилась Тебляшкина – милый силуэт с чуть-чуть толстоватыми ножками – и почти крикнула:
- Ты что, чокнулся? Мамонченко снова звонил – требует немедленно.
- “А ну-ка” он не произносил? Тогда иду. Ты за меня не тревожься, Надежда: я скоро вернусь к тебе.
- Нужен ты мне!
- Вчера ж говорила – на век…
Тебляшкина исчезла за дверью. А Лёня неторопливо погасил сигарету и, воображая, что под ногами у него стальная палуба родного крейсера, нелёгкой матросской походкой пошёл в каюту Мамонченко.
С этим должностным лицом отношения Леонида Почивалова складывались плохо ещё с детства. Судьбе было угодно подложить ему, Лёне, свинью даже несколько раньше, чем он успел появиться на свет. Совместным решением завкома и администрации фрезеровщик Почивалов, Лёнин папа, и в то время рядовой техник-технолог Мамонченко получили квартиры на одной лестничной клетке. Таким образом, Лёня родился, рос и развивался в непосредственной близости от своего будущего начальника. Лёня от рождения был живым мальчиком, изобретательным на разные шалости. Помнится, он зажег как-то в подъезде дымовую шашку, подаренную ему демобилизованным воином, и вызывали пожарную машину. В холодные зимы он в подъезде организовывал шумные игры, лазил во главе ватаги на чердак, и Мамонченко утверждал, что потолок трещал у него над головой. А уже более взрослым, когда учился в единственном в этом городке машиностроительном техникуме, играл и пел на гитаре во дворе в беседке – это летом, а зимой, естественно, - в подъезде.
И все почему-то любили Лёню, журили добродушно, потому что дымовую шашку он зажигал давно и всего один раз, вежливо здоровался со старухами, не писал на стенах, а на гитаре играл и пел хорошие песни. Жена Мамонченко, тётя Рая, и та отвечала на его приветствия очаровательной улыбкой и ещё лет десять тому назад трепала пухленькой ладошкой льняные Лёнины волосы. Может, она и сейчас была не прочь повторить эту ласку, только дотянуться до его головы без табуретки не смогла бы, - рост у него метр восемьдесят восемь, вес восемьдесят четыре перед завтраком. Зато Мамонченко не умел прощать. Лёнины габариты не производили на него, маленького и кругленького, ни какого впечатления. А может, и наоборот. Лёня иногда подозревал, что Мамонченко завидовал его молодецкой стати, не здоровался с юным соседом, - а их городке с патриархальным укладом это считалось большим оскорблением, - и, когда отдавал свою старшую дочь замуж, не пригласил Почиваловых на свадьбу, хотя прожили дверь в дверь четверть века. Тётя Рая потом приходила к ним, извинялась и плакала. Лёнина мама угощала её клубничным вареньем и кедровыми орехами, и они вместе ругали грубых и глупых мужиков.
И в отдел главного технолога взял Лёню не Мамонченко, конечно, а прежний главный – Разуваев Игнатий Фомич, душа мужик, справедливый, умный, мухи не обидит. Так коллеги два месяца назад характеризовали его на похоронах и особенно после возвращения с кладбища – на поминках. Числился за Игнатием Фомичом один грех – выпивал крепко прежде, но лет десять назад как отрезал: без лечения всякого взял и бросил. И вот на тебе! – умер в одночасье, инфаркт. Знать, всё же оказалось закупоривание. Правда, некоторые возражали: нельзя, мол, так вот резко и навсегда завязать – тем более организм привык, требует. И предлагали спор разрешить через журнал “Здоровье”…
Та же дверь, та же чёрная табличка на ней “Главный технолог”, но с какой непринуждённой грацией, в ожидании чего-то весёлого и приятного – Игнатий Фомич был шутник и острослов – заходил в этот кабинет всего два месяца назад Леонид Почивалов! Получал задание вместе с зарядом приподнятого настроения и кидался в пучину дел не ради там славы – ради новой шутки Игнатия Фомича, сердечной похвалы, рассказа его о прошлых своих проделках в нетрезвом состоянии. А теперь эту дверь хотелось не открыть – забить крест на крест досками и повесить табличку вроде “Не влезай – убьёт!..” Да, многое значит микроклимат в коллективе и кто там впереди – Игнатий Фомич Разуваев или Мамонченко…
Мамонченко сидел спиной к окну и, нагнув плешивую голову, казалось, рассматривал своё смутное отображение в зеленоватом стекле, покрывавшем стол. Надо же какой реформатор – даже стол переставил! Игнатий Фомич к окну был обращён левым боком и любил при разговоре взглядывать на небо, на птиц, парящих в бездонной его глубине, а то и в сереньком, дорогом ему ситце.
- Ну, Почивалов, - начал хрипловатым, как спросонья, говорком Мамонченко, - что делать-то мне с тобой?
Лёня не дрогнул ни внешне, ни внутренне: он знал уже этот примитивный мамонченковский приём – ошарашить, а потом озадачить.
- Не велите казнить, велите миловать, - отвечал он крепким матросским баском.
И поскольку его не пригласили сесть – с шумом отодвинул стул от стены и, поддернув узкие в коленях джинсы, сел, как и при прежней власти, - с непринуждённой грацией. Большой, белокурый, с длинными руками, окрепшими в схватках со стихией.
- Приучили вас, понимаете ли! – поморщился и вздёрнул плешь Мамонченко. – Все хихоньки да хахоньки! А на работу это самое…
- Напрасно вы, Василь Григорич. С вашим приходом смех навсегда умолк в ОГТ, что само по себе уже! Означает сдвиг в работе.
Мамонченко подвинулся на стуле туда-сюда, словно протёр его от влаги.
- Ты, понимаешь ли, ещё это самое…
- Маленький? – подсказал Лёня.
- Молодой, понимаешь ли, волосы вон распустил, как у бабы, и думаешь…
- Вы меня что, постричь хотите? – спросил Лёня очень спокойно – он и в штормы не бледнел, не блевал и не ругался. – Но мне ваша причёска не нравиться. Я лучше так вот, под наших славных предков – Некрасова, Белинского…
- Тоже мне – поэт!
- И критик, - дополнил Лёня.
Мамонченко задумчиво помолчал, постукивая тупыми короткими пальцами по стеклу.
- Нет, - сказал он, желая взять реванш, - критик – это я. Волосы – чёрт с ними, понимаешь ли, если под ними…
- Не продолжайте, намёк понял, - с мягкой предупредительностью прервал его Лёня. – Меня интересует суть проблемы или конфликта.
И почему-то представил Мамонченко в рваной телогрейке с торчащими из неё жёлтыми ватными хлопьями, - именно в ней почему-то проводил всё свободное время главный технолог во дворе, в своём гараже – охаживал, оглаживал милую его сердцу личную собственность – сначала мотоцикл, потом “Запорожца”, а теперь – “Жигули”.
- Проблемы! – хмыкнул Мамонченко. – Ты бы постоял, как я смолоду, лет десять в цеху за станком, прежде чем в технологи лезть, понюхал стружку… Не портачил бы и не балаболил бы. У меня, конечно, среднее образованье, а ты вон в институте учишься… Мне не до того было: отца на фронте убило, у матери нас пятеро, я старший, война – не до учёбы.
Два чёрных жестких глаза впились в Лёнино существо, искали там что-то – понимания, сочувствия или просто слабину. И Лёня не сдался, не опустил глаз, и не тронуло его тяжёлое прошлое Мамонченко. Потому, наверное, что сколько его помнил Лёня, - он и его двое мамончат жили значительно лучше, чем Лёня и его братья и сёстры. Да и прошлое своих родителей Лёня знал отлично: оно было пострашней, чем у Мамонченко.
И потому Лёня молвил весьма сухо:
- У каждого поколения – свои заботы. А один великий старик сказал: каждый счастлив по-своему. И никто не скажет достоверно, что ещё предстоит сделать нам: у нас своя ответственность перед прошлым и будущим. И, в частности, - повышение производительности труда. А поэтому от дискуссий на абстрактные темы перейдём к делу. В чём моя вина?
- Бойкие вы на язык стали – не то, что наш брат.
- Акселерация и информация…
Мамонченко повёл коротким пористым носом, а Лёня приказал себе: баста! Хватит трёпа! Представь, что ты на корабле и тебя вызвали к старпому. Там бы стоял навытяжку, не пускался в звонкое пустословье.
- Это ты делал чертежи на приспособление на обработку пневмоцилиндра? - спросил Мамонченко.
- Да. А что?
Мамонченко изобразил на тонких губах что-то вроде презрительной усмешки.
- Технолог! – сказал он. – Заделал им такую сатану, что они не могут это приспособление изготовить. Откуда ты только допуски такие выкопал? Весь второй цех над нами хохочет. Тарасюк звонил.
Лёню бросило в краску и в пот: он не хотел терять свою трудовую марку. Как-то он прочёл у Ремарка: можно относиться несерьёзно ко всему, кроме работы. И усвоил это обобщение – ценил на флоте службу, на гражданке – работу.
- А что он вам звонит? – сказал Лёня и поймал себя на том, что говорит тоном обиженного мальчика. – Вот привычка – везти телегу сразу начальнику.
Мамонченко расправил перья, встал, маленький и круглый, с каким-то нелепым пёстрым галстуком, заткнутым под опушку мятых штанов, и понёс:
- Честным надо быть, порядочным, понимаешь ли! А то – информация!.. Вот тебе – информация: работаешь кое-как! У меня за тридцать лет ни одного замечания не было. Я с этого завода болта не взял, а строить его с нуля начал. С твоим отцом, между прочим…
И т.д., и т.п.
Слухи, однако, говорили о другом: когда Мамонченко строил не завод вообще, а свою собственную дачу, его вызывали якобы директор завода и предзавкома, и он получил мощную нахлобучку за вывоз с территории завода стального бака для сада и машины силикатного кирпича для избушки на курьих ножках без оформления документов и оплаты. Потом он вносил какую-то сумму в кассу и был вроде бы приказ со строгим выговором, который на стенку не вывесили – пощадили честь ветерана.
Лёня не стал комментировать вслух речь Мамонченко, молча выслушал, молча встал и молча вышел из душного кабинета, где и запах-то после заселения его Мамонченкой стал другим – падалью какой-то воняло, словно гнила под полом дохлая мышь. И только вид за окном оставался прекрасным – чистое небо и порхающие снежинки.
Нелёгкой матросской походкой направился Почивалов во второй цех – на схватку со старшим мастером Тарасюком.
- Вот, раздул кадило! – изумился экспансивный Тарасюк. – Я ж ему совсем по другому делу звонил – инструментальная сталь кончилась. А тебя попросил подослать разобраться: допуск, мол, кажется, не тот. Подбросил же нам бог вместо покойного Фомича! Ты не знаешь, когда его на заслуженный отдых?.. Ой, ты! Аж в следующей пятилетке!
- Если не снимут.
Тарасюк, длинный, поджарый, самый хитрый и самый любопытный на заводе старый жук, вытянул шею:
- А что, есть признаки? Ты ведь там к начальству ближе.
Лёня пожал могучими плечами:
- Признаков нет. Но во мне с детства живёт уверенность, что добродетель всегда торжествует.
- Ну-ну! – неопределённо сказал больше проживший Тарасюк.
Ошибки в чертеже вообще не оказалось, но объясняться Лёня с Мамонченко не стал – надо беречь моральные и физические силы на ТММ. И Тебляшкиной он ничего не сказал: можно будет потом, в трудно обозримом будущем – после ТММ, сессии, пригласить её в кино, кафе и побеседовать более широко и интересно.
По окончании трудового дня Лёня с час походил по городку, постоял на своём любимом месте – за приземистой трехглавой церковью, на заснеженном обрыве, в мерцающей инеем тишине, посмотрел на белую пустынную реку, рассечённую поперёк кривой извилистой линией дороги, на чёрные хвойные леса в синих сумерках на том берегу – за ними глухо тлел ранний февральский закат. Над церковью, над ржавыми её заиндевелыми крестами, летали галки, а на карнизах сидели задумчивые голуби. Почему-то именно это место чаще всего вспоминалось Лёне, когда он бороздил месяцами синие просторы Тихого или Великого океана и ему казалось, что надышаться по-настоящему можно только на том обрыве над рекой. Поэтому Лёня старался дышать глубоко и ровно, так чтобы во все клетки попал свежий кислород, омыл их, прочистил до блеска замысловатые извилины обоих полушарий его натруженного мозга. И когда он почувствовал, что под черепом повеяло морозной прохладой, - стало просторно и ясно, - широко и решительно пошёл домой. Лёгкий ужин, прохладный душ, крепкий кофе – и Лёня уже в отдельной комнате, за письменным столом. Он шуршит бумагами, пишет, двигает логарифмической линейкой, снова пишет, и ровный свет большой жёлтой настольной лампы освещает его молодое вдохновенное лицо. “Молодец, Лёня!” – говорит он себе. И снова считает, пишет, чертит. Иногда встаёт, делает простые, но эффективные – аж тельник потрескивает – упражнения, усвоенные на флотских зарядках, и снова углубляется в мир формул и эпюр. Скорости, ускорения, кинематика кривошипно-ползункового механизма, циклограмма – это же чертовски интересно и полезно, товарищи! Без этого не поползёт ни одна телега, не взлетит ни один космический корабль!..
А в полвторого ночи, когда расчёт был закончен и чертёж красиво белел и улыбался тонкими линиями, вдруг погасла жёлтая лампа. И слышно стало, как за стенкой на кухне задребезжал отключившийся холодильник. Не закончена работа и продукты могут пропасть – надо действовать! Он попытался включить общий свет – не фурычит. Тогда Лёня глянул в окно. Фонари над подъездами соседних домов горели уверенно, тихо, выжидающе, как не моргающие маяки. Скорее всего повреждение носит локальный характер. Бесшумно, чтобы не потревожить мирный сон домочадцев. Лёня устремился в коридор, к выходу, в глубоком мраке нащупал головку замка, повернул её, поставив на фиксатор, потом тихо отворил дверь.
…И изумлённому взору его явилась незабываемая картина.
На лестничной площадке, освещённый стапятидесятиватной лампой, - и кого только осенило ввернуть такую! – спиной к Лёне стоял без шапки, в рваной своей телогрейке и с голыми бледными ногами в домашних тапочках главный технолог Мамонченко. Он копался в шкафу со счётчиками и пробками. Одна дверка то и дело закрывалась, и Мамонченко как бы непроизвольно отталкивал её затылком и раздавался сухой железный звон – казалось, звенел голый череп главного технолога.
Но не это удивило бывшего моряка, а ныне заочника. Он увидел сразу, что одна пробка под счётчиком с номером квартиры Почиваловых была изъята и ввёртывалась в гнездо под счётчиком Мамонченко. И когда она была ввёрнута до отказа и в открытой двери квартиры главного технолога вспыхнул свет, Мамонченко пошарился в кармане телогрейки, достал другую пробку и ввернул её под счётчиком Почиваловых. Свет от этого, однако, в Лёниной квартире не появился. Мамонченко спокойно захлопнул одну дверцу, потом другую, повернул защёлку и сделал шаг к своей двери.
- Какое приятное совпадение, - сказал Лёня, обретая спокойствие. Он притворил дверь, чтобы не привлечь внимание чуткой мамы. – И у нас тоже не стало света.
Мамонченко почему-то вздрогнул и замер. Потом повернулся к могучему парню в полосатом тельнике, в спортивных брюках с белыми лампасами и снова замер. Телогрейка у него была расстёгнута, и весь он стоял голый – в трусах, правда. Но всё равно – голый.
- А ты, оказывается тоже не спишь. Я-то вот уже управился, - пробормотал он.
- Я видел, - сказал Лёня. – Быстро у вас получилось. Ловко. Есть чему поучиться.
Чёрные глаза Мамонченко, маленькие и бессмысленные, прыгали по Лёниной груди, словно пересчитывали полосы на его тельняшке.
- С вечера пива напился, понимаешь ли, - зять притащил, леща достали, - забормотал вдруг Мамонченко. – И вот пришлось вставать. Включаю в туалете свет – лампочка только блиснула! Всё сразу погасло.
- Раз блиснуло – значит, коротнуло, - сказал Лёня.
- Я тебе, может, помогу?
- Не надо. Опытом делиться тоже не надо – я понял. И вы ведь не успели…
- Что? – вскрикнул Мамонченко.
- Да насчёт пива. Спешите, а то поздно будет.
- Ха-ха… Шутишь всё!
- Ага! Спокойной ночи!.. Нет, ещё минутку. Позвоните Тарасюку: в чертеже ошибки не было. Это чтобы у вас не возникло сомнений в моей порядочности.
Мамонченко потоптался, запахнул телогрейку и, шаркая стоптанными тапочками, скрылся за дверью. А Лёня быстренько оценил ситуацию, вывернул неисправную пробку и пошёл искать сначала спички на кухне, а потом – проволочку для “жука”. Помнится, клал на всякий случай в ящик под ванной.
Красноярск, 26 февраля 1977.