19 августа

До завтрака — а его в палату приносили только .в девять часов — Русин отправлялся на полюбившуюся ему прогулку по берегу реки. И сегодня, в трико и кроссовках, он бегом спустился по лестнице, быстро вышел на крыльцо больницы, поздоровался с несколькими знакомыми в лицо мужчинами в разноцветных пижамах, обогнул двадцатиэтажный корпус и, радуясь тому, что день будет солнечный и тихий, по неровной, пропитанной обильной росой песчаной дороге вышел к реке. От темной густой воды тянуло влажным холодом. Голые по локоть руки Русина покрылись гусиной кожей, и он, по очереди растирая их ладонями, прислушиваясь к тому, как от быстрой ходьбы неровно колотится больное сердце, при виде сверкающей в воздухе паутины и шуршащих под ногами листьев, подумал, что близится осень, и, Бог знает, встретит ли он следующий август. Как-то уж слишком внезапно ударил колокол тревоги, и он, считавший себя здоровым и неуязвимым, оказался в больнице из-за гипертонического криза и приступа стенокардии. Не верилось до этого предупреждениям родных и знакомых, прочитавших, что неравная борьба, в которой он сжигал себя почти три года, плохо для него кончится. И что, когда тебе за пятьдесят и голова седая, и путь позади не усеян розами, лучше уйти под корягу и жить, не высовываясь. Тем более что и времена смутные, неизвестно, кто кого одолеет и поставит к стенке. Да Русин и сам видел, что перестройка, разговоры о реформе, правах человека и о социализме с человеческим лицом похожи на грандиозный обман, уловивший в свои сети карасей-идеалистов вроде него самого. Он давно бросил свой партбилет, стал одним из лидеров местного народного фронта, потом «Дем. России», лишился номенклатурной должности и решил идти до конца. Потому что считал, что другого шанса одолеть многоглавого дракона уже не будет. Во всяком случае, пока он жив. Хотя этот шанс близок к нулю: у дракона есть все — деньги, армия, охранка, полиция, тюрьмы, лагеря и опыт кровожадной ненависти и презрения к своему народу.

Порой он и сам поражался, что еще жив, не раздавлен и ему дана иллюзия свободы. По фарватеру, всколыхнув• утреннюю тишину и выбросив на берег пенные гребни воды, белым призраком проплыла вверх по течению «Ракета». Русин увидел, что он дошел до моста через реку и что пора возвращаться. И с какой-то горечью отметил, что в густой листве бузины, диких яблонь и худеньких осин, густо покрывавших высокий откос берега, появилось много желтых и красных листьев. «Какое же сегодня число?» — подумал он мгновение и вспомнил: 19 августа.

У столика дежурной медсестры в коридоре стояло несколько больных, и Русин по их напряженным лицам понял, что они слушают радио. Голос у диктора был трагически торжественным. У Русина промелькнула мысль о безвременной кончине очередного члена Политбюро.

— Что случилось? — спросил шепотом он у низенького лысого, старичка с приплюснутым, носом.

— Чапе како-то. Похоже, Горбача с места пнули, а Янаева поставили. Горбач, похоже, заболел, с Раисой своей в Крыму лечится.

Радио замолчало. Высокий дородный мужчина лет сорока пяти посмотрел твердо в глаза Русина и сказал угрюмо: — Старая история. Так вот Хрущева сбросили. А это чистой воды переворот. Вот подонки! Образовали Госкомитет по чрезвычайному положению, значит, ждите ночи «больших ножей». Ох, уж эти большевики!

— Опомнитесь, — сказал Русин. — Новое чека — там была комиссия, здесь — комитет. Мне кажется, я вас где-то видел.

— А вы — Русин, — не отрывая от него своего твердого светлого взгляда, едва улыбнулся высокий. — Слушал вас на митингах и исполкоме «Народного фронта».

— Извините, больной, — услышал Русин за спиной и обернулся. И снова — твердый взгляд, на этот раз женщины, завотделением, лечащего врача Анны Борисовны Якубович. Ей бы играть комиссаршу в «Оптимистической трагедии». На ней даже белый халат напоминал кожаную куртку, затянутую портупеей.

— Пройдемте со мной, — сухо скомандовала она Русину, и в своем кабинете, не осматривая и не глядя ему в глаза, объявила, что он с сегодняшнего дня выписывается из больницы.

— Сегодня понедельник, — сказала она, — но я дату выписки поставила средой.

— Почему? — удивился Русин.

— Отдохнете дома, а в среду сходите в свою поликлинику по месту жительства, вам еще продлят больничный.

— А вы на сегодня мне назначили рентген.

Якубович, сидя за своим столом, на котором стояла хрустальная ваза с пышным букетом из гладиолусов и георгинов, холодно взглянула на Русина. Неужели, подумалось ему, и в постели она такая же серьезная?

— Хорошо, сходите на рентген, результат узнаете завтра по телефону. Документы получите у старшей сестры.

Нечто странное было в этом демарше врача, и пока Русин собирал в полиэтиленовые пакеты нехитрые пожитки — книги, журналы, транзистор, белье, он пытался понять, в чем дело. Так экстренно могли выписать только за нарушение больничного режима. Еще три дня назад, в четверг, Якубович сказала, что Русину придется пролежать еще не меньше десяти дней, потому что давление подскакивало к вечеру, а на флюорографическом снимке у него обнаружилось какое-то затемнение в легком, и следует выяснить причину его появления.

Русин позвонил жене на работу, напугав ее известием о ГКЧП и внезапной выпиской, сходил на рентген, получил документы, одежду на складе. И все время ему подспудно думалось, что это последний день его жизни, хотя ни страха, ни паники он не испытывал. Надо просто было что-то делать. И не одному, а вместе со всеми, кто понимает опасность. Оказалось очень кстати, что Якубович выпустила его «на свободу».

Из дома Русин созвонился с двумя сопредседателями «Народного фронта»• Потаниным и Зыкиным. Они сказали, что организуют городской митинг, уже развешаны объявления, в людных местах раздают листовки, а на колхозном рынке о митинге сообщается в мегафон.

Русин взял в гараже свой старенький «Москвич» и поехал в горсовет. В этом же сером здании из стекла и бетона находился горком КПСС. Или РКП — в этом рядовые коммунисты пока не могли разобраться. И на улицах города, и у горсовета Русин не заметил никакой суеты и напряженки. Разве что больше было гаишных автомашин и скопление черных «Волг» на площадке перед горкомом.

Пока ехал, прослушал, наконец, по радио целиком заявление членов ГКЧП, и мысль, что Союз стал похожим на Чили, только без Альенде и штурма президентского дворца, немного развеселила Русина. О том, что творилось в это время в Москве, по радио не сообщалось ни слова.

Шла вторая; половина дня, асфальт разогрелся, воздух был жарким и напряженным, как перед грозой. Или это было только в воображении. Русин подумал, что забыл припрятать кое-какие бумаги, но про себя плюнул: из своих дел ни «Народный фронт», ни «Дем. Россия» секретов не делали. На их заседания открыто приходили сотрудники КГБ, а митинги снимались видеокамерами.

У входа в горсовет Русин столкнулся с Пустоваловым, руководителем фракции «Демократия», худым, неулыбчивым человеком с загорелым лицом, изрезанным морщинами, и умными, как бы вечно вопрошающими кофейными глазами.

— Ты где пропадал? — кивнув, строго спросил он.

— Болел, только что выписался из больницы.

— Фракция решила — идти к Кизякову. Надо, чтобы срочно собрал сессию. А до этого пусть подпишет заявление о незаконности ГКЧП. С нами пойдешь?

— Конечно. А кто еще?

— Сухих и Мочалов.

— Дохлый номер, — сказал Русин. — Кизяков — махровый партократ и трус. Год назад он вызвал на исполком меня и Потанина, когда мы подали заявку на проведение антикоммунистического митинга — боялся беспорядков, пугал нас ответственностью.

— Посмотрим, — сухо пробормотал Пустовалов. — Важно другое: мы точно зафиксируем его позицию. А это важно для будущего.

Председатель горсовета, и он же предрик, Кизяков принял их сразу в большом кабинете, похожем на полированный гроб с застекленной крышкой. Может быть, Кизяков для кого-то казался другим, но Русину он напоминал побритого сатира — горбоносого, морщинистого, сухого. Он выскочил из-за своего огромного стола и, изображая вставными прокуренными зубами приветливую улыбку, пожал всем четверым руку и широким жестом указал на стулья у приставного длинного стола.

Пустовалов кратко изложил суть вопроса. Лысоватый Сухих, председатель городских «травкинцев», почему-то все это время приглаживал свои пшеничные неровно побритые усы, заталкивая их концы в рот. А Русин, не отрываясь, следил за выражением лица Кизякова, изображавшего предельную внимательность. И только по выражению темненьких, глубоко спрятанных глаз было видно, что Кизяков слушал как бы вполуха, мучительно выискивая подходящую отговорку. И для всех явилась полной неожиданностью его обнаженная откровенность:

— Вот вы, Виктор Иванович, кто по специальности?'— спросил он Пустовалова, как только он замолчал.

— Инженер. А при чем здесь это, простите?

— А при том, что вы депутатом как бы по совместительству. И если вас лишат завтра мандатов — вы спокойно будете продолжать работать по своей специальности. А я?.. Любой неосторожный шаг — и меня скинет с этого места хоть нынешняя, хоть новая власть И куда я тогда? Ну, куда?

Кизяков протянул сухонькие ладони к слушателям в ожидании сочувствия. Но, как бы спохватившись, уцепился за ручки кресла настолько непосредственно, что даже Пустовалов неожиданно улыбнулся.

— Сочувствуем вам, господин Кизяков, — иронически хмыкнув, сказал Русин. — Но тем не менее ждём от вас мужественного решения.

— А какого? — вытянул жилистую шею Кизяков. — Уж не этого ли?

И он приставил указательный палец к виску и прикрыл глаза.

— Да что вы? — усмехнулся Пустовалов. — В заявлении нашей фракции все сказано: соберите совет, сделайте заявление по радио, телевидению, в печати с осуждением путча.

— Вот-вот! — вдруг оживился и воспрянул духом Кизяков. — Собирайте совет. Как он решит — так и будет! А что мне поперед батьки в пекло лезть? Так и сделаем — завтра в десять собираем совет.

И он вежливо, по партийному, проводил посетителей до двери кабинета, дробно постукивая высокими каблучками по паркету, и каждому пожал руку и изобразил улыбку! Еще года три назад он бы/f первым секретарем райкома слыл настоящим шакалом, лично выслеживал нарушителей антиалкогольного законодательства, поснимал с работы нескольких директоров и уже за одно это мог получить Героя Соцтруда. А под шумок обеспечивал квартирами, дачами, гаражами, автомашинами себя и своих родственников, не обращая внимания на газетные статьи и протесты прокуратуры.

— Ну и мразь! — выдохнул Русин, когда делегация приостановилась в холле, перед тем как двинуться дальше - к председателю облсовета Сивакову. •

- Да ну его к черту! – махнул костлявой рукой Пустовалов – Его уже не переделаешь. Он дитя своей системы, и сколько его ни корми... Пойдемте к Сивакову, что он скажет.

— Думаю, тоже закрутится, как вошь на гребешке, — мрачно сказал Русин и в который раз прислушался к сердцу. Боли не было, но его как бы распирало и не хватало дыхания. А он второпях не взял с собой даже валидола.

До облисполкома доехали на «Москвиче» Русина, но милиция не позволила ему припарковаться по соседству с «Волгами», сплошными рядами окружавшими тяжелое присадистое здание, в котором до недавнего времени мирно уживались областной комитет КПСС и облисполком. Русин загнал машину в первый попавшийся двор, усыпанный пожухлыми листьями.

— Смотри ты, однако, как засуетились члены руководящей и направляющей, — весело сказал Мочалов, обводя широкой ладонью ряды обкомовских машин. — Ожили, получают директивы по решительным действиям и пресечению.

Мочалов состоял, кажется, в республиканской партии, но постоянно повторял, что партии ему не важны, была бы демократия, и чтобы у всякого предмета был свой хозяин.

- Смотри ты, на ловца и зверь бежит, — засмеялся Мочалов, морща свой мягкий добрый нос.

С крыльца облсовета спускался озабоченный Сиваков, седой крупный мужчина в сером костюме, белой рубашке с помятым воротничком красном развевающемся галстуке. Из открытой двери угрюмого здания выходили гражданские и военные люди и шли к своим машинам. У большинства из них были красные распаренные лица, словно они только что хорошо пообедали и слегка выпили. Похоже, в кабинетах было душно и нервозно.

— Только что закончил совещание, — сказал Сиваков своим быстрым тенорком, не идущим к его большому телу и хмуроватому толстощекому лицу с глубоко спрятанными под нависшие белесые брови глазами. — Еще не обедал. А вы, конечно, ко мне? С каким, позвольте, вопросом?

Севаков всего год назад перешел с одного этажа — обкомовского — на другой — исполкомовский — в этом же здании. «Он слыл велеречивым демагогом, буфером между коммунистами и демократами, а поскольку первых в Совете было втрое больше, то приобрести имидж либерала-примиренца ему ничего не стоило. А к тому же, вопреки закону, стать и президентом одной совместной советско-германской компании, созданной для отмывания партийных денег и имеющей все возможные и невозможные налоговые льготы. Большинство ключевых постов в областной власти заняли его люди. Не говоря уж о малом Совете; сформированном им самим. Но, что больше всего удивляло Русина в Сивакове, так это способность не узнавать людей и знакомиться с ними заново каждый раз. И шло это от забывчивости или высокомерия — для Русина оставалось загадкой. Но было в этой манере что-то оскорбительное... Но кое-что человеческое Сивакову не было чуждо. Так, по словам близко знавшего его человека, он панически боялся своей жены, заискивая перед ней, как побитый пес. В основе этого страха лежали «политические» мотивы. Некогда Сиваков был сначала комсомольским, а потом партийным секретарем института и использовал свой авторитет, импозантную внешность и завораживающий тенорок для удовлетворения своих растущих потребностей в отношении красивых студенток. А жена непостижимым образом выявляла его связи и шантажировала письменными жалобами в вышестоящие парторганы о моральном и физиологическом разложении коммуниста Сивакова. Однако карьера для Сивакова значила больше, чем любые наслаждения, и он предпочитал жить под чекистским каблуком супруги, лишь бы в глазах окружающих оставаться незапятнанным образцом кристального руководителя ленинского типа.

— У нас совсем маленький вопрос, — сказал Пустовалов. — Мы, кстати, тоже не обедали. В газетах, на радио и телевидении без вашей визы не хотят принять обращение Ельцина к народу. А у нас есть факс из Москвы, распишитесь на нем.

Сиваков взял из руки Пустовалова лист, но тут же вернул его.

— Нет, не подпишу! — категорично выкрикнул он. — Это неофициальный документ, и пришел он не по официальным каналам. И пока не придет текст по правительственной почте, я никаких разрешений средствам массовой информации давать не буду. Сейчас, как никогда, нужны спокойствие и взвешенность.

— Очень соответствует духу заявления путчистов, — хмуро прокомментировал Русин.

— Ладно, не надо, — оборвал его Пустовалов. — Все ясно — вы отказали. А патрулей, комендантского часа, БТРов на улицах не появятся?

- Вот этого не будет! Вы видели людей, которые вышли за мной? Я им всем на совещании только что сказал – никакой чрезвычайщины. И малый Совет высказался за то же самое: не митинговать, а нормально работать,

— И все же мы вас предупредили, — бесстрастно констатировал Пустовалов, — что вы фактически пошли против обращения Президента и Верховного Совета.

— Простите, мы вряд ли поймем друг друга, — насупился Сиваков.— Время нас рассудит.

— И я на это надеюсь, — согласился Пустовалов. — Боюсь, что вы ставите не на ту карту.

— А я не игрок. Я трезвый политик. Да и не во мне и не в вас дело. Надо думать о народе! До свидания.

И он с достоинством унес свою большую голову. Протиснулся в черный лимузин и уехал думать о народе.

— Ни хрена себе! — сказал Мочапов. — В гробу я видел таких столпов демократии... Ха-ха: он, видите ли, о народе думает!

— Столпов или остолопов? переспросил Русин.

— Просто остается надеяться только на себя, — заметил Сухих.

— Один представитель Президента оказался на высоте — выступил по радио, — сказал Пустовалов.

Казалось, он еще больше похудел и пока не знал, что делать дальше. — И у сессии горсовета вряд ли будет кворум: многие сейчас в отпусках, разъехались. Пойдемте обзванивать, оповещать как-то.

Митинг в защиту демократии закончился около девяти вечера, и когда народ потянулся к остановкам транспорта, к Русину подошел знакомый корреспондент независимой газеты Катышев с помятым бородатым лицом и тусклыми, как у смертельно больного, глазами.

— Советую вам дома не ночевать. Нам в газету передали список человек на тридцать — их предписано арестовать в первую очередь этой ночью... Жаль, что это только ксерокопия без подписи. Нельзя публиковать — засудят.

— И я в этом списке?

А как же! Иначе бы вас не предупреждал. В Москву ввели войска, народ строит баррикады. Ожидается штурм «Белого дома», все висит на волоске. Здесь же им справиться с нашим братом — как два пальца...

Мелькнула мысль уехать в деревню, к родным, но Русин с детства был фаталистом и зачастую с непонятным для самого упрямством шел навстречу опасности. И сейчас ему как-то не верилось, что всего через несколько часов к дому ночной душегубкой подкатит «воронок», и угрюмые, одетые в черное люди привезут его в подвал и начнут допрашивать по сценарию, известному из книжек и фильмов о ЧК и НКВД. К тому же тоскливое неудобство, в сердце нарастало, тяжелел и набухал тупой болью затылок, начинался внутренний озноб и хотелось скорей домой, в постель. А к тому же, кроме утренней больничной каши, он ничего не ел и, конечно же, жена извелась в ожидании.

Машину в гараж он поставил почти в полной темноте и, когда закрывал ворота, был ослеплен светом фар, наезжающих, казалось, прямо на него. Он невольно прижался к стене, автомобиль промчался мимо, обдав его пылью и резким запахом выхлопных газов, и резко затормозил, окрасив дорогу за собой в кровавый цвет, выплеснутый стоп-фонарями. Фары погасли, двигатель стих, щелкнула дверца и из нее вырос силуэт человека.

— Привет, Сергей Николаевич! — раздался веселый, голос, и Русин сразу признал по нему соседа по гаражу, Виктора Матюшенко, то ли майора, то ли подполковника госбезопасности, которого он за десять с лишним лет знакомства ни разу не видел в военной форме. Виктор долго служил на Севере, потом опять исчезал куда-то, появлялся с палочкой в руке — сказал, что упал с крыши дачи, когда крыл ее шифером. Но Русин не поверил: скорее всего, Виктор получил боевое крещение в Афганистане. Русин вспомнил предупреждение газетчика Катышева, но не верилось, что в роли вездесущего майора Пронина выступит сосед по гаражу.

— Привет, Витя, — ответил Русин, как ему показалось, слишком спокойно. — Приехал меня брать?

— Да брось ты! — засмеялся Матюшенко, пожимая ему руку. — Шеф нас сегодня собрал и сказал: «Ребята, на баррикады я вас не поведу...» И что мне, к слову, тебя брать? Или отца своего?

Отца своего Матюшенко упомянул не случайно: с ним Русин долго работал на одном заводе, и кооперативные гаражи строили вместе, помогая друг другу то материалами, то ударным трудом.

— А как Крючков к этому делу отнесется? — усмехнулся Русин. — Сдернет с твоего шефа генеральские погоны.

— Думаю, не успеет. По-моему, он сам угодил в глубокую задницу... Так что двигай вперед демократию — я твою фамилию то и дело в газетах встречаю.

— Чека не дремлет, — отшутился Русин и, простившись, медленно пошел домой.

Ноги были как ватные, прохладный воздух не освещал — его не хватало, и опасно давило то под ключицу, то под левую лопатку. «Не рухнуть бы, — подумал Русин. — Найдут только утром хладное тело деморосса и фронтовика».

Жена прильнула к нему, взяла лицо в теплые ладони и долго смотрела ему в глаза.

- Не жалеешь — ни себя, ни меня. Я удивляюсь, как могли тебя выписать, милый. Ты, наверное, сам отпросился?..

Разуверять было бесполезно, он по очереди поцеловал ее прохладные руки и попросил рюмку коньяка. Есть уже не хотелось, он умылся и буквально рухнул в постель. Но, как ему показалось, вскоре проснулся от нехватки воздуха и боли под лопаткой — сердце трепыхалось часто и вяло, как мокрая тряпка на ветру. И почему-то сразу вспомнились утро и доктор Якубович, и журналист Катышев, и гэбэшник Матюшенко, и как бы сама собой родилась версия, почему его так внезапно выписали из больницы. В прошлую пятницу к нему в палату заглянул совсем нежданный гость — Георгий Михайлович Зыкин.

— А ты как, Жора, узнал, что я здесь? — удивился Русин. Был «мертвый час»с, и всякие хождения по коридору, а тем более свидания, строго пресекались.

Зыкин нерешительно и как-то смущенно и даже виновато стоял за полуоткрытой дверью. И Русин тоже почувствовал себя вдруг неловко — лежал, не выпуская из руки книгу, и как бы ожидал, когда Зыкин уйдет.

— У меня же, вы знаете, жена в горздраве работает, — сказал Зыкин. — И за ней это отделение. Попросила на своей машине подбросить. Вот привез. Она мне и сказала, что вы тут лежите. Как у вас дела?

— Нормально. А ты как — все там же?

— Да, конечно. Правда, один остался — остальных сократили.

Русин имел в виду некий секретный отдел, занятый технической контрразведкой, который Зыкин вдруг согласился возглавить. Доверили ему этот, на взгляд Русина, совершенно не нужный отдел, выдуманный кем-то в чреве КГБ, лишь потому, что Зыкин до недавнего времени числился коллегами в придурках — был парторгом НИИ. А разработчиком новой аппаратуры считался слабым. Зато пользовался славой закоренелого ловеласа и любителя выпить.

Неужели, озадаченно размышлял сейчас Русин, сосредоточив свой взгляд на светлой полоске между задвинутыми шторами, Зыкина и его жену прислали в больницу с заданием, чтобы вынудить эту Якубович выписать меня из больницы?.. И тот, кто посылал, знал, что планируется путч и что будут аресты. Ничего не скажешь, чуткая сволочь: неудобно как-то арестовывать человека на больничной койке, поднимать шум, волновать больных...

Русин снова представил смущенное матовое лицо Зыкина с аккуратной русой бородкой, ускользающим взглядом маленьких глаз, проанализировал нелепый предлог появления пособника чекистов в его палате, и уверенность, что существовала прямая связь между появлением Зыкина, неурочной выпиской, этим путчем и списком подлежащих аресту, в нем укреплялась все больше и больше.

1994г.

Хостинг от uCoz