Это уже потом, через год или два после поступления в училище, нас стали водить в городские бани – в рядом с площадью Свободы, известную, под номером три, и другую, далеко от училища, находившуюся на берегу речки Булак. А с образования суворовского все помещалось практически в одном здании – и классы, и спортзалы, и столовая, и спальни... Конюшня, правда, находилась отдельно. А вот баня тоже располагалась в левом крыле здания, на первом этаже, над подвальной котельной. Позднее, к нашему сожалению, баню упразднили, организовав на ее месте два маленьких спортзала и просторный карцер на две персоны. Со временем и карцер оттуда перевели в помещение под парадной лестницей, рядом с комнатой дежурного по училищу. В обоих карцерах я, кстати, не раз «парился в отсидке», а потому сохранил о них самую светлую память и нежные чувства.
Но сначала, после карантина, я познакомился с баней.
В тот день у проходной на территорию училища – напротив здания тогдашнего карантина – нам прочитали список принятых в суворовское. Я едва не задохнулся от радости, услыхав свою фамилию и забыв о сочувствии к тем, кого в этом списке не оказалось. Курьез заключался в том, что список этот зачитывала моя сестра Наталья, входившая в приемную комиссию от Татарского обкома ВКП (б). Я так и не поинтересовался у нее ни тогда, ни потом – стал ли я кадетом по честному или блатному варианту?.. Впрочем, мне-то какая разница: главное, я им стал! Да и Наташа проявила железную большевистскую выдержку, сделав вид, что в первый и последний раз удостоила меня взглядом. Блат жил, блат живет, блат будет жить!...
И с этой минуты мы, в соответствии с ритуалом крещения в кадеты, с нетерпением ждали бани. Потому что именно там, в бане, мы должны были скинуть с себя жалкую шпакскую одежку, надеть заветную суворовскую форму с погонами и лампасами и стать суворовцами. К тому времени я крепко подружился с Зямой Фершаловым, еще не ведая, что несколько лет спустя проведу с ним пару приятных дней и ночей на цементном полу карцера.
Поскольку вышеупомянутый ночной инцидент с Юрой Бирюлевым был вскоре исчерпан, мы продолжали дружить. И с Сашей Абросимовым мы сошлись до карантина, когда проходили одну из комиссий в военкомате. Напротив его, посреди улицы, стоял покуроченный немецкий танк. Говорили, что подбитые танки везли на переплавку в Казань эшелонами. В них удачливые пацаны находили много интересных вещей – например, пистолет, тесак, гранаты или патроны.
А теперь мы строем, вместе с другими баловнями фортуны, направились на банную процедуру – скинуть с себя опостылевшие гражданские шмотки, смыть с себя «шпаковскую» грязь и стать «белой костью» – кандидатами в офицеры и генералы...
Мне сказали накануне, перед баней, что я принят во вторую роту. Я это хорошо усвоил. Но потом, вероятно, из–за неважных оценок на вступительных экзаменах, вершители судеб решили переместить меня на класс ниже – в третью роту. Об этом мне никто не сказал. А может, я просто тогда не усек, оглушенный счастьем, как дар Божий, свалившимся на меня: я принят, принят!..
Наверное, мы мылись наспех, кое–как и скорее рвались из бани в предбанник, чтобы надеть–таки, наконец, форму. Но тогда за нами и в бане наблюдали сержанты и старшины. Особенно запомнился один пожилой старшина в поношенной гимнастерке – высокий, жилистый, с большими и жесткими, как лопаты, руками. Он, кажется, был потом в четвертом отделении помощником офицера – воспитателя.
Стоит заметить, что в старших классах отделение переименовывалось во взвод. А после первого выпуска Казанского СВУ в 1949 году стала меняться и нумерация рот. Так, вторая рота стала первой, а наша, третья, – второй. В сентябре 1950 года свой последний учебный год мы начали уже в первой роте.
У полюбившегося нам старшины были манеры заботливого отца. И очень подходящая для него фамилия – Добрынин. Через год или два он несколько месяцев преподавал в двух отделениях нашей роты русский и литературу. Вскоре демобилизовался, распорол свою фронтовую шинелку, сукно покрасил в черный цвет. В училищной швейной мастерской из этого материала ему сшили демисезонное пальто, и он пришел проститься с нами в этом прикиде, дополненном мятой фронтовой цигейковой шапкой...
Форму на меня примерял сам генерал Болознев. Первый генерал, которого я увидел в своей жизни. Вы-сокий русский мужчина, грузноватый, но стройный, с интеллигентной бородкой и сдержанными интеллигент-ными манерами. Его два сына, Виктор и Игорь, тоже поступили в наше училище. Своей внешностью, благо-родной, именно генеральской, – эта ассоциация возникла, разумеется, позднее, – Василий Васильевич мне на-поминал полковника из толстовского рассказа «После бала». В отличие от последнего, наш генерал никого сквозь строй не пропускал.
Он любил выступать перед выстроенным на маленькой площади и аллее строем кадетских рот с обшир-ного балкона своего кабинета (потом там обосновался кабинет физики) над центральным входом в корпус учи-лища. А когда болел – у него были какие-то нелады с сердцем, – то лежал в своем кабинете. За ним ухаживала секретарша, красивая, но хмуроватая на вид молодая женщина. Она, говорили, приехала с ним с фронта. Вско-ре он оставил прежнюю, довоенную, жену, женился на фронтовой подруге и, думается, по это причине был вынужден перевестись на другое место службы в Воронеж. Там он жил до своей кончины в возрасте восьмиде-сяти лет в 1978 году. Я получал от генерала и его жены несколько писем и поздравительных открыток. А с его сыном Виктором, окончившим наше СВУ на год раньше меня, долгое время поддерживал дружеские отноше-ния.
Итак, генерал Болознев примерял на меня форму. Сначала белье. Никогда не носил я кальсон и рубашки – этого белоснежного хрустящего чуда. А брюки никак не подходили: они были то широки, то длинны, то зад отвисал, по мнению генерала, безобразно. А я готов был на любые! Главное, лампасы есть, алые и чем-то таин-ственные. Для чего они? – думал я. И не находил ответа. Впрочем, я и сейчас бы не нашелся, что сказать. На-верное, для красоты. И генералы, и солдаты, и швейцары – все хотят быть красивыми...
Потом генерал надел на меня черную гимнастерку с алыми погонами с белым кантом и подпоясал рем-нем с латунной пряжкой. И все дело завершила фуражка, чуть больно сжавшая мой лоб внутренней кромкой лакированного козырька.
Эх, увидела бы меня сейчас мама!.. А еще лучше – Петька Бастригин и все дружки из Мамадыша – Мишка Грызунов, Витька Козырев, Вилька Захаров...
Генерал внимательно осмотрел меня и сказал:
– Можете идти!
Меня тогда очень удивляло, что со мной, пацаном, все взрослые – офицеры, сержанты и даже генерал – разговаривали на «вы».
Вскоре в предбаннике началось какое-то непонятное движение. Офицеры приказывали выходить и по-строиться в коридоре, выкрикивали фамилии. Я слушал напряженно, но своей фамилии не услыхал. Попытался пристроиться к ребятам из второй роты, но офицер проверил свой список и сказал, что меня в нем нет. Нако-нец, я узнал, что меня зачислили не во вторую, а в третью роту и что моя группа уже ушла. Кто-то объяснил, куда идти, и я выбежал во двор.
Было темно и прохладно. И очень тоскливо. Я побежал вокруг зданья и вскоре оказался в ярко освещен-ном вестибюле. Все училище спало. По широкой лестнице забежал на третий этаж. Мне показалось, что я в каком-то белом царстве сна и длинный коридор не имеет конца, а дверям нет числа. Меня остановил дежурный сержант и сказал, что группа из бани была, но отправилась обратно – искать меня. Опрометью рванул обратно во двор и побежал по периметру здания училища. Наконец, где-то близко от хозяйственной постройки, в кото-рой потом была конюшня, я столкнулся с группой ребят, идущих в колонну по одному. Их вел низкорослый офицер, уже прославившийся своей свирепостью, – старший лейтенант Марков.
– Это третья рота? – спросил я.
– Третья – сказал офицер. – Вы Матвеичев?
– Да.
– Не да, а так точно! Встаньте в строй!
Я занял место на левом фланге. Темно, лиц не различить. После бани продрог, слегка дрожу.
– Где вы были, воспитанник Матвеичев?
– Вас искал. Сказали, что меня приняли во вторую роту.
– Что за глупость? Кто мог вам это сказать? Выйдите из строя!
Я сделал пару шагов вперед из шеренги и остался стоять спиной к строю.
– Повернитесь кругом!
Неуклюже повернулся, запнувшись одной ногой о другую.
– За проявленную недисциплинированность, – резко выкрикнул Марков из холодного мрака, – воспи-таннику Матвеичеву объявляю выговор!
Я угрюмо молчал: во мне назревал протест. И было очень обидно. Но жестокое детство и война разу-чила меня плакать. Так же как и кого-то и чего-то бояться.
– Что молчите? – спросил Марков. – В этих случаях положено говорить «слушаюсь».
– Слушаюсь! – пробормотал я.
– Имейте в виду, я вас хорошо запомнил! – многозначительно пообещал не добрый офицер. .
Куда-то ушла вся радость от приема в училище, от этой новой формы. Начало службы не предвещало ничего хорошего.
Марков, приказав не топать, привел нас к двери в спальню и сдал на попечение дежурного сержанта. Ко-гда в огромной, на сто коек, спальне он включил. свет, я удивился ее необъятной снежной белизне и простору. Доподлинно – сонное царство. Сержант тихо развел нас по кроватям, каждому показал, как складывать обмун-дирование. Очень удивило меня, что на ночь надо снимать кальсоны и вешать их на заднюю спинку койки, причем завязками внутрь. Элемент неведомой прежде армейской эстетики...
Улегся на прохладную простыню, сержант укрыл меня – неведомая прежде роскошь! – одеялом с подо-деяльником. Под утро увидел сон. Купаюсь в Вятке, ныряю, набираю в рот воды и, вынырнув, издаю губами мелодичные и громкие трубные звуки. С восхищением и какой-то легкостью слушаю их... И в этот сладостный момент кто-то настойчиво и твердо трясет меня за плечо: «Подъем!» Открываю глаза – это вчерашний сержант. Догадываюсь, что трубные звуки – горн, подававший сигнал подъема. В окна бьет солнечный свет, и множест-во ребят, задрав ноги, натягивают на себя кальсоны...
***
Я назвал этот, не сверкающий тонким изяществом, очерк прозаичным словом «Баня». Можно было бы и иначе. Но раз уж речь зашла о бане, то надо быть последовательным.
В баню нас часто, как по тревоге, поднимали глубокой ночью и вели туда в колонну по два по бесконеч-ным коридорам в одном белье и тапочках. Строй белых призраков в предбаннике превращался в голых бесенят.
А в самой бане сон окончательно покидал нас, и в клубах пара начинался настоящий шабаш. Пустые шайки носились по цементному полу с железным грохотом – успевай только вскакивать на каменные лавки, чтобы уберечь ноги. Надо было постоянно держать себя настороже. Стоило намылить хозяйственным мылом голову и закрыть глаза, как на тебя обрушивался поток холодной воды. Пока проморгаешься – никого около тебя нет или просто все делают вид, что они ни при чем.
«Силачи» – Зинков, Буслаев и другие ,– оттолкнув всех слабаков и пигмеев от кранов, зажимали кран с холодной водой ладонью и поливали разбегающуюся врассыпную и дико визжащую голую малышню, как из брандспойта.
Но самое опасное начиналось, когда оцинкованные тазики летали на разных высотах, подобно НЛО, в паро–воздушном пространстве. Тогда в бане поднимался страшный вой, и из предбанника в кашу мечущихся в облаках пара мальчишек врывался перепуганный офицер или сержант. Они подвергали себя большому риску: летающие тазы не признают ни должностей, ни званий...
В те дни, когда баня не работала, ей тоже находили применение. Здесь происходили заключительные сражения «полицейских» и «разбойников» или «красных» и «белых». Однажды в пылу битвы высокий перерос-ток Зинков, сильный, самый дикий и жестокий парень нашей роты, примерно, на третьем году выгнанный из училища за неуспеваемость, схватил противника и уложил его, одетого по форме, в ванну, до верху наполнен-ную холодной водой. И потом хохотал, оглядывая насупленную толпу с вызовом: « Ну, кому не нравится? То-же искупаю!..»
А когда нас стали водить в третью баню, недалеко от площади Свободы, центральной в Казани, то здесь нашлось иное развлечение. В слегка приоткрытую дверь в женское отделение мы по очереди рассматривали обнаженные тела наяд, едва различимые в пару. Они казались таинственными пришелицами из неземных ми-ров. Этот мир однажды открылся какому-то рассеянному кадету. Дверь в женское отделение по оплошности банщиков оказалась полностью распахнутой, и он зашел туда непрошеным гостем, не подозревая об опасности. А когда понял, что проник в заповедную зону, было поздно. Женщины с визгом и криками проклятий, не стес-няясь своей наготы, накинулись на несчастного с тазами и мочалками, и он еле выбрался из их волшебного ок-ружения.
В предбаннике, на выходе из моечной, нас встречал сам командир роты подполковник Петрунин, по прозвищу Каленое Железо, тер жестким пальцем мокрую щуплую грудь пацана и, если оказывалось, что под пальцами комочками скатывалась грязь, морщился и говорил коротко:
– Марш обратно!
Эта команда походила на изощренную пытку...
Своей кличкой Борис Иванович был обязан одной убийственной фразе, которую он периодически по-вторял перед строем роты на вечерних поверках, вызывая волну мурашек на наших спинах: «Я каленым желе-зом буду выжигать разгильдяев, лодырей и нарушителей дисциплины!..» В его ледяных глазах, в металличе-ских нотах фронтового командира эта угроза вырисовывалась неотвратимой реальностью.