После этих учений, предназначенных для подведения итогов обучения войск в текущем году, наступила «пора очей очарования»: младших офицеров беспокоили только хождениями начальниками караула и дежурными по полку. А старшие офицеры проводили с младшими командирскую учебу в новом клубе полка с одним и тем же финалом: по кругу пускалась фуражка и в нее бросались бумажки достоинством десять тысяч юаней. Затем, по жребию, кто-то бежал в китайскую лавку и приносил «дубликатом бесценного груза» расчетное количество бутылок с традиционным содержимым уже не в клуб, а в офицерскую столовую. Так, опять же говоря песенным поэтическим языком, боевые будни стали праздником вояк.
К командирской учебе отношение в армии было плевое. О ее качестве ходил анекдот. Полковник, отправленный в запас, является в военкомат становиться на учет. Писарь второй части по пунктам заполняет анкету свежего запасника:
– Ваше образование, товарищ полковник?
– Двадцать пять лет командирской подготовки! – с гонором произносит заслуженный воин.
– Что писать, товарищ майор? – обращается озадаченный писарь к начальнику второй части.
– Пиши: безграмотный!..
Встречу Нового года офицерами полка согласно решению полковника Будакова подготовили в зале собраний и культурно-массовых мероприятий с программой по канонам советской эпохи: торжественное собрание, концерт художественной самодеятельности, товарищеский ужин. Первое января выпало на субботу. Значит, второго – выходной, и тут уж сам Бог велел: пить и плясать можно до упаду!..
Майор Бабкин – Антон заподозрил, что на эту подлость его подстрекнул комбат Кравченко, – хотел отправить Казанова начальником караула.
– Вы что, товарищ майор, из меня, как из Белкина, хотите сделать козла отпущения? – ударил он начштаба под самые микитки. – На седьмое ноября меня в караул подставили, а теперь и на новогоднюю ночь?
Напоминание о самостреле Белкине вызвало у Бабкина реакцию сильнее предполагаемой. Майор побелел, как полотно, и не смог произнести ни слова. Только махнул рукой, чтобы Казанова и духа рядом с ним не было.
***
К чести полковника Будакова, первая и вторая части вечера прошли быстро. Да и сидели офицеры – а было их и жен не меньше пятидесяти человек – с самого начала не как на собраниях, а за длинными, накрытыми выпивкой и закусками столами. Вместо елки роль новогодней нарядной красавицы играла какая-то кривая, худая и лохматая сосна или пихта, украшенная флажками и ватой, с картонной звездой на макушке. Квантунская природа ничего лучшего для русских не создала.
После первых трех тостов в честь родных партии, правительства и непобедимой Советской Армии полковник Будаков исчез, и вскоре пир приобрел все черты вакханалии с разгулом неукротимого русского духа. Женатики поспешили увести своих жен, чтобы оградить их от пьяных жеребцов. Офицеры танцевали друг с другом под духовой оркестр или баян полкового массовика-затейника. На следующий день Казанов услыхал рассказы о двух или трех драках в зале и на крыльце клуба. А бедную елку уронили и растоптали вывалившиеся из-под ваты стеклянные игрушки.
Всегда смирный и сдержанный Слава Тимочкин вдруг разошелся, орал и лез ко всем целоваться. Между скорешившимися, было, Лейбовичем и Трофимовым вновь вспыхнула вражда, и Казанов, с риском получить по морде от обоих, вынудил их пожать друг другу руки и обняться.
После этого на него напала хандра и сожаление, что он не сорвался и не уехал в Дальний к Любе. И тут же вспомнил, что она собиралась в Харбин к детям на Рождественские каникулы. Он осмотрелся в поисках Борьки Сальникова, чтобы вместе отправиться в их сегодня не топленую фанзу. Вышел на крыльцо. Было морозно, градусов пять, и тихо – ни ветерка, ни лая собак. И откуда-то из-за дома светила луна с усыпанного звездами неба.
Спросил у куривших на ступеньках офицеров, не появлялся ли здесь Сальников.
– Минут десять, как был здесь, – ответил Юрка Сух. – Сказал, что скучно ему, домой пошел.
– Пойду догонять, вдруг заблудится.
– Да он трезвый как стеклышко!..
Плохо они знают Борьку! Сколько ни выпьет, всегда держится твердо на ногах и язык не заплетается. А потом начудит по пьянке – и сам себе удивляется, как это уже было и на заставе, а позднее – в батальоне.
– А в чем он ушел, в шинели?
– Нет, в гимнастерке! – возразил Сух. – Так он же все время закаляется. Может, и сюда пришел без шинели.
– В шинели… Мы вместе в очереди на вешалку стояли.
Он вернулся в фойе, на вешалке надел свою шинель и накинул на руку шинель Сальникова из английского сукна. Сшитую тем же веселым китайским портным, который обшивал всех офицеров полка. Не исключено, что прежде его заказчиками были японские самураи Квантунской армии.
***
Бориса дома не было, как и признаков его недавнего пребывания в их фанзе. Куда он мог подеваться?.. В войска поступали слухи об исчезновении советских военнослужащих в связи с выводом войск. Так, недавно из уст в уста передавалась жуткая история, что близко от Лядзеданя, у основания железнодорожной насыпи, был обнаружен труп мужчины, ободранного в буквальном смысле с головы до ног, без единого кусочка кожи на теле. И почему-то это сразу соотнесли со временем переезда нашей части из-под Синьшатуня.
Меньше всего Казанов желал такого живодерного конца для своего друга со странностями, но щепетильно порядочного и предельно целеустремленного карьериста. Шел третий час ночи, усталость валила с ног. Но он знал, что стоит прилечь на минуту, не снимая шинели, – и все! – ему уже не подняться раньше восьми утра. Обречь Борьку на мучительную смерть, думалось ему вроде бы и в шутку, он не в праве. Привернув фитиль в керосиновой лампе, он закрыл дверь на замок и, как во сне, пошагал через овраг и поле, под лунным чужим небом в полк.
Из клуба ушли еще не все, хотя со столов было убрано, и два старлея спали, уткнувшись лицом в залитую чем-то скатерть. А ёлка так и осталась валяться, словно пьяная бабенка с задранным подолом, на затоптанном сапогами полу. Дежурный по полку капитан Прохоров тряс их за погоны и хлопал ладонями по ушам, но это не помогало.
– Товарищ капитан, – оторвал Прохорова от бесполезного занятия Казанов, – Боря Сальников куда-то пропал.
Капитан, как всегда пожевывая пухлыми потрескавшимися губами, выслушал лейтенанта и сохранил всегдашнюю невозмутимость.
– Подождем до утра, – сказал он, подумав. – Не поднимать же полк по тревоге. Иди домой, спи. Как появится, пошли его ко мне. Он и на заставе, бывало, как выпьет, пропадал то на море, то в сопках. Как лунатик, черт бы его побрал…
– Да он же в одной гимнастерке, замерзнуть может.
– Не замерзнет! Он ханжей заправился, а замерзнет – ему и пятнадцать верст бегом – не расстояние. Ладно сложен, крепко сшит. Иди, спи!.. А мне этих бухариков выпроводить надо…
***
Казанов завалился на кровать одетым, в шинели, дверь на крючок не закрывал. Разбудил его веселым бодрым криком Борька:
– А ты что, Антон, печку не истопил? Я замерз!.. С Новым годом! Давай нальем, вспомним-вздрогнем!
Сердиться на него было невозможно, читать нотации тоже. Казанов поднялся, достал из тумбочки бутылку, налил по полстакана. И они выпили за наступивший пятьдесят пятый год. Широкое лицо Сальникова в рассветном свете из окна голубым, как у покойника, и под цвет его маленьких глаз. Устал он изрядно и пояснил – от чего:
– А я как вышел из клуба – совсем не помню. И ты думаешь, куда меня понесло, Антон?.. На заставу! Очнулся, когда, наверное, половину пути прошел. Это километров пятнадцать, не меньше. Возвращался форсированным маршем – то бегом, то шагом. Спать хочу, не представляешь как!
– Сначала доложи Прохорову, что ты нашелся. Он приказал…
– Нафига!.. – перебил Антона Борис. – Посплю – тогда схожу.
– Как хочешь, я предупредил.
Сальников сбросил сапоги и залез под одеяло с головой. Казанов укрыл его сверху шинелью. А сам всполоснул лицо холодной водой из ведра, привел себя в порядок и пошел доложить капитану Прохорову о спасении его подчиненного.