КАЗАНОВА. В ПОДНЕБЕСНОЙ

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы:

Перед опасностью позорно-малодушны,

И перед властию – презренные рабы.

………………………………………………

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

М.Ю. Лермонтов. «Дума»

Часть 1. ЛЮБОВЬ СЕКРЕТНАЯ В РОССИИ И В КИТАЕ

1. Любовный треугольник

А имело место быть сие, господа-товарищи, не так уж и давно, – в середине 20-го столетия, более чем через сто лет, как автор «Думы» пал от пули злодея Мартынова. И не в России, а в Китае, на берегу Желтого моря, в славном городе Дальний, основанном, смею напомнить вам, русскими людьми в конце 19-го века. И названному Дайреном после оккупации его японцами. А после вывода советских войск с Ляодунского полуострова в 1955 году город обрел относительный покой под именем Далянь.

За год до начала этого исторического события один молодой, 21-го года отроду, лейтенант Антон Казанов, обладатель волнистой темно-русой шевелюры и тонкой полоски черных усиков над пухлой губой, одетый цивильно – в распахнутую на груди короткую кожаную куртку с множеством «молний», сидит за столом с граненым стаканом ханжи в руке. Он с нарочитой торжественностью произносит шутливый тост с примесью декадентских стихов – «о, весна без конца и без краю, без конца и без краю весна…». А внимают ему компаньоны – другой лейтенант, кареглазый красавец Борька Динков, в кадетском обиходе – Боб, друг Антона по семи годам учебы в суворовском училище, одетый в голубую безрукавку, раскованно благоухающий в обнимку с пышногрудой дамой в красном платье по имени Дора.

В какой-то момент этого благоухания распахивается дверь – и врывается другая дама, невысокая, ладно скроенная, в простенькой белой кофточке и юбочке-шотландке, с коротко постриженными густыми седыми волосами. Ее расширенные глаза цвета золотисто-зеленого чая сканируют лица гостей, разбрызгивая искры неподдельного возмущения.

– Ах вы, богохульники! – кричит она истерично. – Пасха завтра, а вы пить начали! Да еще и без меня?! А я, дурочка, вам крашеных яиц принесла.

Ставит на стол авоську с бумажным пакетом внутри и бухается с разбега на колени лейтенанта в кожаной куртке с «молниями», обхватив его шею крепкой рукой…

И в последствие, через десятки лет, рисовалась Казанову, давно не лейтенанту, а бородатому пенсионеру с прополотыми временем волосами, эта картина из другой эпохи, из прошлого века и чужой страны. И видел он ее уже не как участник, а как посторонний зритель: Китай в пятый год после маоистской революции, город Дальний, 24 апреля, суббота, предпасхальный вечер. Комната в японском коттедже, обращенная окном к крутому каменистому склону сопки, залита мягким светом заходящего солнца. Низкий столик, заставленный бутылками, фруктами, куличом и конфетами. И вдруг – седая красавица, Люба, как с неба, падает ему на колени! И заявляет, словно давно решенное:

– Вы – мой! Христос воскресе!

И впивается ему в губы своим накрашенным ртом долгим влажным поцелуем. А у него впервые за всю его жизнь – всего месяц назад, по пьянке, – состоялся, как теперь принято говорить, сексуальный контакт со случайной женщиной в приморском Ворошилове, через три года переименованном в Уссурийск и до сих пор носящем это название. А тут эмигрантка – существо из другого мира, запретный плод, потенциальная шпионка – берет его на абордаж. И куда испарилась его моральная устойчивость, чистота коммунистических идеалов? Преданность великому делу борьбы за свободу и независимость трудящихся всего мира?..

После нескольких тостов и христосований свежевлюбленные, Антон и Люба, вышли в сумрачный коридорчик и, разгоряченные вином и близостью, потеряв слух и зрение, прильнули друг к другу всеми своими формами и стали безумно целоваться. Пока не услышали за своей спиной грубый окрик:

– А ты чо, паря, мою бабу фалуешь?

И с этого момента вся идиллия рассыпалась в прах. Как и надежды на счастливое продолжение любовного романа c почти титульной страницы.

Рослый пришелец в цивильном светлом бостоновом костюме, с физиономией, побитой лунками оспы, оказался башкиром Салманом Рафиковым, старшиной-сверхсрчником, фронтовиком из танкового полка в Дафаньшене. где служил и Борька Динков командиром зенитно-пулеметного взвода. Казанов мельком видел Салмана, когда находился у Динкова в гостях. О том, что Люба и Салман – она его звала по-русски, Сергеем, – давно встречаются, Борис друга предупредил накануне. И попросил свою Дорку, чтобы она привела для него подходящую эмигрантку. Но Дора заказ не выполнила, невольно создав неразрешимый классический треугольник. А то, что Люба повела себя столь экстравагантно, сходу запав на Антона, для всех явилось полной неожиданностью. Словно она всю жизнь ждала его появления и набросилась на зеленого лейтенанта, как уссурийская тигрица.

Офицер не стал вступать в пререкания c младшим по чину и молча направился в комнату, оставив Любу с Салманом в полумраке коридорчика для свободной дискуссии. Но в двери задержался, удивленный выражением Любиного голоса, лишенного томной недавней ласки:

– Ты, дубина стоеросовая, откуда вылупился, чтобы православный праздник нам испортить? Я же сказала тебе честно и ясно – видеть тебя не желаю! Убирайся и забудь сюда дорогу. Дочку мою изнасиловать навострился? Да я ба тебя за это…

– Извиниться, подумал, надо бы, Люба. Прости в последний раз. Нервы у меня износились, как портянки, – почти три года воевал, однако, – с немцами, японцами.

– А теперь со мной и моей Наташкой, герой с дырой, вступил в неравный бой?.. Уходи, видеть тебя не желаю! Я в другого влюблена и буду век ему верна. И с ним хочу быть!

– И кем ты ему будешь? Мамой?

– Ты еще и пошляк! Всем буду – и женой, и любовницей. А если понадобится – и мамой!

– Ты меня уже знаешь, Люба, – я весь дом разнесу на куски!

–`Басурман ты, дикарь! Вот такой, как ты, бандит, моего мужа и застрелил. Не исключено, что это ты и был.

– Да за тебя я готов любого прибить!

– Стой здесь, громила, я сейчас.

Она вошла в комнату, отстранив рукой Антона, – постаревшая, с красными пятнами на щеках, решительная.

– Все, господа, расходимся! Я с ним наедине разберусь. Не смогу – соседей позову, полицию вызову. Пойдемте, я вас во двор провожу, калитку закрою.

Гуськом, молча прошли мимо прижавшегося спиной к стене Салмана – как мимо памятника воину-завоевателю. На цыпочках, чтобы не беспокоить соседей по коммуналке, спустились по узкой лестнице на первый этаж, вышли во дворик, пахнущий белой сиренью. Небо светилось закатной синевой.

– Я его все равно выгоню, – сказала Люба, прижимаясь к Антону горячим телом и целуя в губы. – А ты запомни дорогу и утром пораньше приходи. Окно с той стороны, с угла, будет открыто – позови меня с улицы…

Он оторвался от нее, не желая связывать себя обетом. Но Люба властно притянула его к себе:

– Так ты придешь?

– Если ты сумеешь от Салмана отделаться, – отозвался Антон без особой надежды на благополучный исход.

– Не сомневайся, милый! Вылетит от меня с треском. Дай еще раз тебя поцелую… Теперь, джентльмены, можете идти. А ты, Дора, задержись на минутку.

Казанов и Динков вышли за калитку.

– Везет же мне на этих «молотков»! – пожаловался Антон Борису, пока они спускались по узкой улице мимо двухэтажной полицейской будки к тускло мерцавшему справа от дороги озеру. (Молотками прозвали старшин за лычки на погонах в виде этого инструмента). – Куда влечет мой жалкий жребий? В Уссурийске баба из-под «молотка» досталась. И в Дальнем, видишь, – тот же казус.