Часть IX БИЗНЕС И СЕКС В НИКАРО

Глава 64. Торговля и секс в Никаро  

Перед отправкой грузовика, уходившего от офисины КАТа, появился Смочков с последними «цу»: старшим группы назначается Сергей Лянка как лицо, приближенное к Дуче и безупречно владеющее испанским. А Симонов и Аржанов ехали в качестве рабсилы - таскать, грузить, оберегать и охранять картонные коробки со жратвой и выпивкой, получаемой транзитом из Гаваны для моавских советиков.

- А на работу в проектном отделе, вы думаете, у меня время останется? - наехал на Дуче Симонов. - Мне только для разговоров с вашим Тупикиным потребуется не меньше двух-трех часов?

Дуче сурово задумался, глядя в землю и двигая чешуйчатой кожей на своем незначительном по объему черепе.

- Ладно, поможешь Сергею и Аржанову загрузиться - и оставайся у своего Голоскова. И не дергайся: когда надо тебя заберут. Работай спокойно. А это передашь Голоскову. Он давно просил, а я все забывал. Эй, Апуксин, давай сюда!

- Да у меня там, кроме Голоскова, полно своих, красноярских, - начал, было, Симонов, но Смочков не стал его слушать - вяло отмахнулся рукой и пошел к «Тойоте».

Юра Апуксин вытащил из «Тойоты» большую картонную коробку из-под канской тушенки, крест накрест опоясанную в несколько слоев синей полихлорвиниловой изоляционной лентой. Он подбросил коробку на плечо, подошел к заднему борту грузовика и попросил Аржанова перебросить груз через борт. Кузов машины был прикрыт сверху до половины будкой для защиты от солнца, сколоченной из бруска и некрашеной фанеры.

 Шофер-кубинец и Сергей Лянка сели в кабину, а Симонов и Аржанов, воспользовавшись задними колесами в качестве приступков, заняли места на скамейках за кабиной, и экипаж тронулся. Но когда грузовик поравнялся с его домом, Симонов постучал в заднее окошко кабины, и «зилок» резко затормозил. Похмельно расслабившись, Аржанов едва не свалился со скамейки на дно кузова и хмуро сматерился.

Симонов спрыгнул на асфальт, крикнул в кабину – «я сейчас!» - и кинулся в свой подъезд.

- Слушай, Толик, - ворвавшись к голому штангисту в комнату, выдохнул он, - сегодня Кари и Барбарина снова в полночь придут. Скажи им, что я дня два пробуду в Никаро, у Вовика. Смочков разрешил.

- А кто вместо тебя Карину будет? Иван? Или я - сразу двоих?

- Сам разбирайся! Лучше, если в обед или после работы сходишь к ним в альберге, - предупредишь.

- Буд сделано, начальник.

До Никаро было где-то километров восемьдесят пути - это больше двух часов по извилистой асфальтовой дороге через разливанное море сахарного тростника, рассекаемого узкоколейками – по ним на крошечных поездах с плантаций доставлялся тростник к сахарным централям. Одна часть дороги тянулась по подножию холмов, поросших королевскими и некоролевскими пальмами. Проехали по узким улицам маленьких городов, вроде Сагуа, и просто «пуэблос» - поселков и деревень.

Смена пейзажа - просторных плантаций, холмов с пальмами и хижинами на их склонах, - легкие колониальные строения городов и поселков, походила на декорацию к экзотическому фильму с бесконечным экраном. Он разворачивался на твоих глазах - и ты не поймешь, кто ты в этом кино, - случайный участник или зритель.

В этом фильме перед твоими глазами мелькают, вызывая желание навсегда отпечатать их в своей памяти, кадры из чужой жизни. Совершенно голые мулатята и негритята у одиноких хижин на холмах под пальмами. Суровые мужчины с темными лицами под полями соломенных сомбреро, трясущиеся в седлах на тонконогих поджарых лошадях, по обочинам «карретеры». Бедные кафетерии на окраинах крошечных городов, подернутые дымом и паром, - под открытым небом, с редкими посетителями. Озабоченные женщины, томящиеся в очередях к магазинам и надеющиеся получить по карточкам продукты для семьи… Бедная неустроенная жизнь, где, кажется, нет места веселью и счастью. Только тухлая надежда на «сосиалисмо» и «комунисмо».

А тут еще жалобы Юры Аржанова на повышенное давление и его неспособность противостоять искушению на потребление пива и рома. И жутковатые подробности о последних ночах пребывания Володи Луговского на Кубе, когда его «шиз» достиг апогея.

Каждую ночь Аржанову приходилось вызывать фельдшерицу Галю Андрееву и выслушивать стоны и крики мученика острова Свободы, жаждавшего побега с него не меньше, чем Паниковский мечтал о гусе: «Помогите, помогите, я умираю!.. Я сегодня умру... Я никогда не увижу мою Таганку... Жена, дочь - как они будут без меня?..»

Если бы Симонов не провел в одной квартире с Луговским и Аржановым несколько ночей, он бы в это не поверил. А в душе где-то свербело: подобная чепухень может приключиться с любым, и с ним в том числе.

Ему как-то довелось «нелегально» - без санкции Дуче - проехать с Рене Бекерра от Моа до Ольгина на «уазике». Где-то по дороге Рене остановил машину - купить апельсинов у странных людей - не дай Господь увидеть их во сне, - торговавших на обочине «бусами» из апельсинов. На шпагат нанизано столько же фруктов, сколько их умещается в большое ведро. И за это продавцы просили всего одно песо.

Они, как пояснил Рене, были молодыми пациентами manicomio - придорожного дурдома, скрытого  в зарослях апельсиновых и манговых деревьев. Не здесь ли лечился рубаха-парень Рауль Креспо, молодой специалист, который перенимал у советиков опыт проектирования систем контролирующих приборов и автоматики? Он то и дело начинал «косить дуру»...

Не в порядке с нервами и у Кари: смерть сестры не дает ей покоя, и она ударяется в слезы в самые неподходящие минуты. А недавно чилиец Максимо Мендоса пришел к нему в гости с Марией и отказался от рома: «Нервы. Очередной приступ. Не удивляйся, Саша, здесь каждый второй страдает нервами и психикой. От газа, плохого питания, от разбитых семей. Почти у каждого родные или в Америке, или еще где-то: в Германии, Испании... И это все нервы и мозг»... А к нему прицепился Леня Лескин: «Че ты не пьешь, Максимка? И ты, Марфа, е.т.м... А ты знаешь, кстати, Марфа, что такое етм?.. Объясни ей, Максимка, или ты, пахан»... И вообще, удивлялся Симонов, здесь к нервным и психическим болезням относятся с не меньшим спокойствием, чем к насморку, - только иногда беззлобно подшучивают над больными.

***

 

Назвать Никаро городом с одной или двумя длинными улицами, прижатыми горами к берегу моря, при населении менее 10 тысяч, по нашим понятиям, назвать было бы весьма трудно. Своей известностью этот городок, как и Моа, был обязан, прежде всего, никелевому заводу, построенному здесь американцами во время Второй мировой войны по более древней, аммиачной, технологии в сравнении с новой моавской, сернокислотной. И если бедой моавцев был сероводородный смог, напоминавший в газовых атаках первой мировой, то никаровцам повезло на пыль - черным смолянистым облаком она парила над заводом и красила в траурный цвет все, что встречала на своем пути.

Советики возвращались с завода чернее самых черных негров. И так как воды - жесткой, на половину с кальциевыми солями, потребляемой внутрь только после фильтрации - этой жесткой и мутной воды в кранах частенько не бывало, то поневоле приходилось принимать морские ванны. Благо порт и пляж находились в двух шагах от нескольких четырехэтажек, заселенных советиками.

Офисина проектировщиков, кубинских и советских - длинное одноэтажное здание - была рядом с этими домами. А через дорогу - напротив ее и чуть наискосок – притаилась под кронами вечнозеленых деревьев искомая tienda - лавка, к которой и подкатил «зилок» с посланцами из Моа.

Близость проектировщиков к своим домам, офисине и тиенде и большой дистанции от плюющегося черным смрадом гиганта кубинской индустрии делала жизнь советиков в Никаро более комфортабельной. Да и к Ольгину и Сантьяго-де-Куба отсюда было гораздо ближе – и, значит, проще кататься по всяким экскурсиям.

Говорили, что и завод здешний значительно богаче, потому что продает свой никелевый концентрат не Союзу, а в Канаду и в другие капстраны, игнорирующие американское эмбарго. И на этом зарабатывает не «деревянные» соврублики, а зелененькие баксы по мировым - а не по искусственным социалистическим - ценам.

Правда, от этого советикам, работавшим в Никаро, ничего не обламывалось: они получали то же, что и моавцы: - 60 % от союзного среднего заработка в рублях и по 400 - 450 пресловутых чеков, годных для покупки дефицита в магазинах «Березка», большая часть которых находилась в Москве. Поскольку истинную валюту – доллары и фунты - предпочитало оставлять в своем кармане незримое чудище обло и огромно - кубинское государство рабочих и крестьян, озабоченное тем же, как и его старший брат, СССР: как бы половчее и хитроумнее обобрать и обездолить и тех и других. А за одно и, конечно же, тонкую прослойку между ними - гнилую интеллигенцию, перебивавшуюся в основном на «зряплату» в диапазоне 100 - 120 рэ или 120-250 кубинских «псов», подкрепленных карточной распределиловкой продуктов и продтоваров.

Переводчик Сергей Лянка, заскучав в кабине с шофером еще в городишке Сагуа - в сорока километрах от Моа - пересел к Симонову и Аржанову в кузов и как старожил, посещавший Никаро с начальством чуть ли не каждую неделю, накачивал их полезной информацией и просто сплетнями из буден никаровской колонии советиков.

Когда высадились из машины, он показал Симонову на здание офисины проектировщиков под сенью развесистых деревьев: «Несите коробку туда. Голосков вас ждет: я слышал, как Смочков звонил ему вчера»...

Зал никаровской офисины, освещенный лампами дневного света, заставленный рядами кульманов и письменных столов, оказался неожиданно просторным и многолюдным. Но первое, что задержало внимание Симонова, была высокая негритянка с красивым лицом, стоящая за кульманом и плавно перемещавшая по наклонной чертежной доске рейсшину с противовесом. Она лишь мельком взглянула на Симонова - и, похоже, он для нее был не более, чем случайный предмет, попавший и исчезнувший из ее поля зрения.

Легкая досада, царапнувшая самолюбие старого сердцееда, была компенсирована радостными возгласами и рукопожатиями земляков-красноярцев, оставивших свои чертежные станки и окруживших его в проходе. Знакомые все лица: Аксентьев, Климухин, Якушев, Мокросов. Симонов поставил таинственную посылку от Смочкова Голоскову на пустующий стул и еле успевал отвечать на вопросы земляков: как там, в Красноярске, что нового? Кто пишет? На какой срок на Кубу? А в Никаро на сколько дней? Будешь ли продляться? Где обедаешь, ночуешь?..

Вовик Голосков до времени скромно стоял за спинами красноярцев, а потом раздвинул их рывком:

- А ну вас всех на хер! Дайте, я Шурика обниму.

И стиснул Симонова длинными руками, отстранился на мгновение - голубые очи подернуты скупой мужской слезой, - и снова крепко прижал к себе.

- Вы что, мариконами здесь стали? - попытался омрачить их радость Генка Якушев, худой очкарик, похожий на кубинцев больше, чем они сами на себя.

- Дураки! Для меня дороже этого человека здесь никого нет и не будет! Трахнуть кого - я в любой момент надыбаю. А друга... Такого друга у меня не было и не будет!

Он обвел лица, застывшие в недоуменных улыбках, леденящим души взглядом - и сибиряки дрогнули: никто не посмел развить тему «мариконерии» - двусмысленном намеке на позорную любовь мужчины к мужчине.

- Ребята, я на минутку! - сказал Симонов. - Встретимся в обед. У кого? Хорошо, у Аксентьева и Мокросова. Бегу в вашу «тиенду» - получать выпить-закусить для моавцев. А вечером - товарищеский ужин. Меня к вам командировали на неопределенное время. Компренден?

- Понимаем, - за всех ответил Захарыч, Андрей Захарович Аксентьев, - в Союзе начальник отдела, а здесь старший инженер и парторг группы. И скомандовал:

- Все по местам! Заседание продолжается, господа советики.

У Захарыча был игривый характер. Он всегда выглядел бодрячком и заводилой - шло ли дело о работе, выпивке или написании собственной диссертации с помощью подчиненных, нацеленных на подгонку экспериментальных данных под заранее заданный положительный результат, дающий стране ошеломляющий экономический эффект и открывающий необъятные технологические горизонты при применении ультразвука для обогащения золотосодержащих руд.

Он уже стал кандидатом технаук и подумывал о докторской диссертации. Да вот подвернулась командировка на Кубу, и временно пришлось изменить стратегический план о походе в доктора и академики. Хотя годы подпирали: уже под полста, и лимит времени на задуманное неумолимо сокращался.

Голосков принял на живот Смочковскую посылку и провел Симонова к своему рабочему месту - кульману и письменному столу напротив окна с открытыми жалюзи. В щелях между горизонтально расшеперенными деревянными планками - за полосой пустынного пляжа - переливалась на солнце манящая гладь моря. Оттуда тянуло приятным сквознячком.

- Да у тебя тут курорт, Вовик! Прямо - «о, море в Гаграх»! Что это за ценный подарок прислал тебе Смочков? Что-то не очень тяжелое.

- Потом расскажу, Шурик. Как там наши - Барбарина, Карина?

- Нормально. Это тоже на потом. Ты с кем живешь?

- Один. На той недели моего сожителя отправили в Союз, в Мончегорск. Хотел продлиться - отказали. Несколько раз погорел на пьянках. Раза два скорую вызывали - подыхал от рома... Я, наверное, этим же кончу: выпиваю, пусть и не всегда один, по восемь бутылок в неделю. Тоска - спасу нет!.. А сижу с полупьяной башкой на расчетах металлоконструкций - весь день логарифмическую линейку дрочу. Видишь, доска пустая - ни одного листа здесь не начертил.

Вовик и в правду выглядел хреновато: серое лицо, набрякшие веки, плавающие в лужицах слез голубые глаза.

- Бросай это бурное увлечение ромом, друг!.. Ну, я побегу: ребята ждут - надо машину грузить...

 

Глава 65. Загрузка дефицитной отоварки  

На сей раз ГКЭС в Гаване расщедрился небывало. Он одарил периферийных советиков всяческим дефицитом в основном отечественного производства - тем, что в самом Отечестве большинство граждан и в глаза не видело. А может, и не подозревало, что такое еще на белом свете существует. Например, чавыча в масле, нарезанная тонкими рубиновыми, наподобие кремлевских звезд, пластиками и помещенная в прозрачные стеклянные баночки, залитые тоже прозрачным маслом. Или лосось, сайра, языки говяжьи, югославская ветчина, печень трески, икра черная, икра красная.

Кое-что из этого ассортимента жена Симонова, лечившая буфетчицу крайкома партии от какого-то глазного недуга, изредка приносила домой с видом победительницы международного конкурса или небом посланной благодетельницы.

Эта же буфетчица (болтун - находка для шпиона!) под большим секретом поведала, что крайкомовские секретари и завотделами яйца получают тепленькими - чуть ли не прямо из куриных жоп. А сервелатом и какой-то бастромой (Симонов ее в жизни не пробовал!) их женам доставляют на дом по утрам свеженькими с Уярского мясокомбината - это километров за сто двадцать от Красноярска. И мясо они изволят кушать только парное - будь то в крайкомовской столовой или дома.

От качества питания напрямую зависит уровень партийного руководства - об этом еще Ленин и Сталин догадались и учредили кремлевские и прочие номенклатурные пайки. А безмерно обожаемый партвожаками народ томился в ожидании эры коммунизма и давился в очередях за колбасой из туалетной бумаги, древесной водкой и «мазутой» - красной жидкостью с черным осадком, произведенной из неведомо какого винограда или непосредственно из дерьма.

К вышеописанному закусону Симонову, Арженову и Лянке довелось с энтузиазмом грузить армянский пятизвездночный коньяк, чистую, как слеза целки, столичную, грузинские и молдавские вина, шампанское. Все это поступило на сей раз из Союза через Гавану, а потом и в Никаро. Так что щедрость счастливцев – гаванцев и никаровцев, стоящих ближе к распределительной кормушки, - было трудно переоценить.

Вскоре после начала работы в помощь Лянке, Аржанову и Симонову катовский магазин подключил двух голых до пояса веселых мулатов. Лянка занял начальственный пост в кузове с ведомостью и карандашом - зорко следил, чтобы товар поступал согласно заявке и не скомуниздился налево. До обеда кузов грузовика был почти полностью забит коробками и деревянными ящиками с дефицитной снедью и выпивкой.

В тесном магазине и забитом до предела штабелями ящиков и коробок складе нечем было дышать от жары. Пот пропитал не только рубашку, но и джинсы на заднице, и соленые ручьи затекали в туфли. Симонову нестерпимо хотелось добежать до моря и нырнуть в него прямо в одежде.

Предусмотрительный Лянка прихватил с собой из дома купальные плавки, а у Симонова и Аржанова на это тямы не хватило. Поэтому худой и не потный переводчик, пользуясь своим положением старшего, после погрузки распорядился: Аржанову и Симонову бдительно стеречь груз от суетящихся вокруг черных и шоколадных пацанов - потенциальных расхитителей. А сам, плоский, худой, в очках, неторопливо скрылся в сторону неописуемо прекрасного моря, опоясанного по берегам холмами с торчащими на их склонах и вершинах сказочными пальмами.

До обеденного перерыва оставалось полчаса.

- Чо делать-то будем? - уныло спросил Аржанов, и по одному тону его вопроса, по взгляду синих, умных, тоскующих глаз и по легкому подрагиванию мягкого, красного, клоунского носа ответ напрашивался сам собой.

Залезли в кузов, вскрыли коробку с сухим вином - оказалось «саперави», нежное, как неизведанный поцелуй грузинской девственницы. Пили по очереди из горла - с собой сервиза не брали, а магазин закрылся на два часа на обед.  

Глава 66. И в Никаро бесчинствует реакция  

Не успели допить до дна - в кузов заглянул Вовик:

- Идемте, амиги, ко мне - кушать подано.

Симонов беспомощно и виновато взглянул на Аржанова - он улыбнулся железными зубами и кивнул своей плешивой, умной головой: «Валяй, я покараулю...»

- Договорились же у Аксентьева с Мокросовым, - сказал Симонов, спрыгнув через задний борт на землю, и они пошли, разговаривая  на ходу.

- Переиграли. У Захарыча с Мокросовым блока коммуниста и беспартийного не получилось – грызутся, - давал вводную Вовик. - Мокросов же законник - не пьет, не курит, женщине предпочитает освобождение своею собственной рукой. Захарыч бабенку завел, а Мокрос им не дает сношаться. И к тому же он обижен на весь белый свет: его чинуши крепко кинули. Из Москвы ехал на должность инженера, а в Гаване ему предложили подписать контракт на техника. И в нем взыграло ретивое: как так, в Союзе я главный специалист, а здесь - техник! Ну, услыхал ответное предложение: не согласен - мотай обратно в Сибирь! Сдался - поехал в Моа. А сейчас пишет жалобы во все концы. Скорее всего, его должность кому-то продали - и кто теперь захочет в этом говне копаться?.. А Захарыч со своей бабой крепко подзалетел. Но пусть он тебе сам об этом расскажет.

Солнце стояло в зените и лавиной своей ядерно-протуберанцевой энергии палило нещадно все, что находилось на этом клочке планеты, - море, землю, дома, собак и кошек. А главное голову - она у Симонова прямо докрасна раскалилась, пока они поднимались по бетонной лестнице на террасу, где стояла бетонная четырехэтажка Вовика - почти такая же, как в Моа, на два или три подъезда.

Квартира находилась на последнем этаже, и прогретая светилом плоская крыша щедро делилась своим теплом с нижерасположенной средой. Открытый балкон гостиной и распахнутая дверь на кухонный балкон прохлады не добавляли. Порадовал только стол: он уже был накрыт, и за ним светились родные и милые лица сибиряков - очкариков Аксентьева и Якушева и добродушный обветренный океаническими штормовыми шквалами и норильскими вьюгами грубоватый лик отставного матроса времен ВОВ и бывшего зэка Краслага Лени Климухина.

За то, что Лене повезло поплавать с американцами на ленд-лизовских кораблях по просторам Тихого океана от порта Ванино до Аляски и обратно, его - в целях профилактики от тлетворного империалистического влияния бывших союзников по борьбе с «коричневой чумой» - красные чекисты отправили после войны на десятилетие в Норильск. Там он пяток лет находился на положении расконвоированного зэка и занимал почетную должность водолея - дежурил на водонапорной башне и заливал водой паровозы. Но с должностью не справился: однажды, пригретый раскаленной «буржуйкой», уснул в дежурке и прозевал момент, когда несознательная вода переполнила бак башни, хлынула через верх и удивительно быстро замерзла на пятидесятиградусном морозе, образовав наледь площадью с гектар. При этом сплошным льдом покрылась и сама башня, превратившись в сказочно прекрасное произведение заполярного искусства.

Однако это творение природы и спящего гения почему-то пришлось не по нутру лагерному начальству, и Леню прямо от тесной печурки, в которой вился каменноугольный огонь, отправили на нары в студеный барак доходяг, копавших никелевую руду в кратере рудника «Медвежка»... Правда, ему вскоре, года через три, крепко повезло. В марте 53-го откинул ласты на своей даче Еська Сталин, и Климухина как человека образованного отправили в одну из тогдашних «шарашек» - в Красноярское ОТБ - особое техническое бюро, где трудились академики, доктора и катээны и просто инженеры. Они, искупая свою вину, хором - на высоком патриотическом подъеме - проектировали научно-техническую базу коммунизма.

Леня встал за кульман, чтобы приблизить наш народ к заветному горизонту. Тем более, что он был не за горами. А в декабре того же года Леня Климухин, добрый и веселый парень и доныне редко снимавший матросский тельник, оказался на свободе и был года через два реабилитирован.

Свободу он использовал очень рационально. Для начала немедленно женился на прекрасной девушке Наде - она была вольнонаемной в той же шарашке. А дальше... Еще до войны он окончил электромеханический техникум, и с американцами плавал электромехаником, поэтому и после лагеря он учился во Всесоюзном заочном институте тоже на электромеханика.

А, выпив, любой танец - вальс, фокстрот, танго - превращал в матросский танец «яблочко», чем и прославился в Никаро. Когда он выходил в центр зала здешнего кафе «Los constructores», все кубинцы прекращали bailar - танцевать, становились в круг и, хлопая в ладоши, визжали от восторга. Леонида это внимание вдохновляло на головокружительную импровизацию. Экс-матрос носился по кругу лихими виражами, выдавая бесчисленные коленца и отбивая чечетку под карнавальные соны. Его искусство служило противовесом плавным и гармоничным телодвижениям кубинских братьев и сестер.

После нескольких подобных гастролей Климухина вызвали на заседание партбюро группы «Никель» и сделали строгое предупреждение. Ибо своими танцами он принижает достоинство советского человека как носителя всего нового, передового. И посему публичные выступления с «яблочками», «цыганочками» и даже с «барыней» он должен прекратить! А для этого просто пить надо меньше. Не мальчик, мол, - уже под шестьдесят...

- Итак, - бодренько вскрикнул заправский тамада и здешний парторг Захарыч, - начнем нашу маевочку. Первый тост, конечно же, за нашего гостя и земляка Александра Симонова, Сачу, как его зовут туземцы - кубаши и кубашки. За тебя!

Махнули по первой «канея» и принялись за непревзойденный борщ, сваренный Вовиком. Кулинаром он был отменным. И поэтому, оказывается, Захарыч, пользуясь своими полномочиями, предоставленными ему партией, отпустил Вовика с работы сразу же после посещения Симонова офисины «проектистас».

- А что Мокросова нет? - спросил Симонов. - Наверное, и здесь идет своим путем?

- Да ну его на! - сам понимаешь, куда. Вечная белая ворона этот Мокросик, - слегка взбеленился Захарыч, тряся своей седеющей головой с остатками кудряшек на кумполе. - Дурак я старый - и на хрена его с собой поселил? Думал, земляк, и хоть здесь-то найдем общий язык. А он: не пей, баб не води, питаться будем отдельно! Видел, какой худой - кожа да кости - и жрет последний хрен без соли: на «Москвич» копит со своего технарского аттестата. Я ему: Владик, да мы же однова живем! К чему себя голодом морить, онанировать втихомолку? И на «Москвич» тебе хватит - все равно больше установленного лимита чеков не получишь. И на тряпки тоже - для твоей пухлой Марфутки. И мчачу можем поставить. Нет, живет как отшельник в пустыне.

- Очень передовые у вас взгляды, парторг! - прервал Симонов монолог Захарыча. - За это стоит выпить - за баб-с!

- Да он же мертвого в доску затрахает! - проглотив ром, медленно, задумчиво и сипловато начал свою обвинительную речь старый матрос - узник Гулага и кавалер медали «Адмирал Нахимов». - Сейчас придем на работу - подойдет меня обнюхивать: опять, мол?.. Я продлиться еще на год хотел, а он кинулся сразу ко всему «треугольнику» - к нашему шефу Замолоцкому, вот к парторгу Захарычу, к предпрофкома Лейбовичу: нельзя его продлять, он медленно и некачественно работает - ну, всякой мутаты натравил! Как будто я ему на хер соли насыпал! Хлебало ему, что ли, начистить?

Доброе лицо мореплавателя приобрело выражение бывалого флибустьера, готового кинуться на абордаж. Да и сила в его закаленном рудничной тачкой, добровольной каторгой на своей даче и принудительной повинностью на колхозных полях, теле накопилась не малая. В обращении с двухпудовой гирей ему равных в близком окружении не находилось. Не говоря уж о «яблочке» вприсядку в сочетании с тустепом, заимствованном у янки в неформальном общении на их лендлизовских посудинах.

- Не стоит, Леня, с говном связываться, - остановил его Гера Якушев. - Все эти бзыки идут от половой недостаточности - вот вы и грызетесь. Я поступил проще: кубашку завел - и стал добродушным. А до этого прямо удовольствие испытывал Мандру подзуживать: чо, мол, ты, техник несчастный, мне, старшему инженеру, указываешь? Тебе у меня учиться уму-разуму надо... А это ему - как репей под репицу! - аж белеет от ярости. Он же в Союзе на ступень выше стоял, кем-то вроде моего начальника был. А здесь его опустили!

У Геры Якушева, некогда брошенного матерью, бежавшей в неизвестном направлении с бывшим уголовником, был легкий и прямой характер. Воспитывался он по блату в Бугурусланском детдоме-интернате, при котором столяром работал покинутый женой отец, человек добрый и слабохарактерный.

После исчезновения первой жены он женился на вздорной бабенке, не согласной делить свою любовь между мужем и его детьми от беглой жены - пацаном и девочкой. Отец уговорил директора детдома оформить его сына и дочку на воспитание в этом учреждении. Воспитание прошло в либеральном духе. Гера никого и ничего не боялся, говорил и делал то, что думал и хотел. А все, что для других выглядело трагедией, для него было трын-травой. В его сухом смуглом теле, в карих отчаянных глазах за стеклами очков в толстой оправе бушевал святой огонь бесстрашия и свободы. И все нападки на личную независимость разбивались о его готовность пойти на костер за волю и порядочность, как он их понимал.

Нападки никаровских воспитателей от партбюро и профкома разбивались о его упрощенный юмор: «Да вы хоть член мой на пятаки порубите - я все равно таким же останусь! А что я плохого сделал? Я же не ваших жен трахаю, а кубинку по обоюдному согласию. И это нам обоим нравится. В Союз меня хотите выслать – высылайте! Только закон сначала покажите: трахать кубинок запрещено. Иначе в гробу я вас всех видел!.. В конституции этого нет, в партийном и профсоюзном уставах и уголовном кодексе – то же самое. А со своей женой я как-нибудь сам разберусь! Мне вон пишут, что к ней уже пристроился какой–то жеребчик».

Якобы так заявил бугурусланец Гера на допросе, устроенном «треугольником» по поводу его открытого взаимодействия с кубинкой Марией, такой же бесшабашной жрицей свободной любви.

Марию тоже подвергли морально-психологической проработке в местном комитете защиты революции и унизительному, назойливому домогательству: как, мол, ты даешь этому тощему советику в очках - за так или за «регалы» и «динеры» - подарки и деньги?.. Мария повела, по ее словам, себя дерзко: какое вам дело до моей личной жизни? Я изучаю советский опыт построения социализма из первых рук. А не нравится - отошлите меня в Гавану к родителям. Свои три года после окончания университета в здешней больнице я почти отработала. А пока не уехала - буду встречаться с моим amigo sovietico  

Глава 67. Пир горой со стриптизом и порнухой  

Эти и другие подробности из жизни земляков Симонов узнал на вечернем заседании здесь же, в apartamento Голоскова. Оно проходило в несколько расширенном составе. Присутствовали те же Голосков, Симонов, Климухин. Но Аксентьев прихватил с собой ленинградку Галю - крепкую, грудастую, веселую архитекторшу с усами и волосатыми, как у царицы Савской, ногами. А к Гере Якушеву впорхнула его легкая длинноволосая гаванка Мария, детский врач по профессии. Казалось, и сама она еще не вышела из детского возраста - такая миниатюрная, звонкоголосая, непоседливая. С ее появлением на Симонова снова свалилась тяжелая нагрузка переводчика.

Мужики натащили на стол разнообразных консервов, фруктов, конфет, рома, водки, коньяка. И шампанского – для дам-с. А Вовик наготовил на эту толпу фаршированного перца с мясом и рисом, нажарил картошки и отварил свинины, нарезанной крупными кусками. И все пошло своим чередом: пили, ели, вспоминали, делились местными новостями.

Аксентьев и его Галя, оказывается, тоже «попали под колпак». Ветеран ВОВ и настоящая коммунистка, машинистка предпенсионного возраста, поселенная с Галей в одну квартиру, настучала на своем аппарате жалобу в партбюро. Как почетную большевичку и члена партбюро ее глубоко возмущало недостойное поведение секретаря этого же бюро - товарища Аксентьева. Он, будучи женатым человеком, сожительствует с замужней женщиной, устраивая развратные оргии на глазах у нее, старой фронтовички.

Как ни уговаривал сам Захарыч, руководитель группы Иван Дмитрич Замолоцский - бывший секретарь одного из Ленинградских райкомов, предпрофкома Лейбович забрать заявление о невинном адюльтере - эти мольбы суровая машинистка, печатавшая на фронте расстрельные документы Смерша, не услышала. И даже пригрозила - в случае непринятия должных мер - пойти на крайнюю меру: написать в ЦК КПСС. Вдобавок к заявлению - на историческом заседании никаровского партбюро - она красочно описала, несмотря на протесты Захарыча, неизгладимые впечатления от однажды ею увиденного. Как среди ночи она проснулась от странных охов и вздохов. Напугалась, что с Галей плохо, открыла дверь в ее комнату, включила свет и – о ужас! На полу архитекторша Галя и парторг Захарыч совершали такое, что это превосходило все перенесенные старушкой ужасы и эхо прошедшей войны...

Заслушав и обсудив выступления и мнения присутствовавших, бюро постановило: шума не поднимать, на общее собрание данный вопрос. не выносить, дабы не дискредитировать звание коммуниста в глазах прогрессивного человечества, Захарычу дать поошиваться в парторгах до скорого переизбрания, и любителей подпольно - напольного секса отправить по домам в определенные их контрактами сроки.

Конечно, и честное партийное слово с Захарыча взяли - подобного впредь не допускать. За это решение проголосовали все члены, кроме машинистки: она не могла поступиться своей партийной принципиальностью и проголосовала против.

Захарыч слово держал твердо: ушел от прежней напольной схемы и затаился в глубоком подполье. Используя почерпнутый из книг и фильмов конспиративный опыт большевиков ленинской гвардии, он спал с Галей только на кроватях в явочных квартирах, предоставляемых надежными людьми: у Вовика или у Климухина и Якушева.

Своих друзей влюбленная пара стесняла не долго. Галя, оставшись верной комиссару советиков, добилась в КАТе, чтобы ее перевели от курящей и попивающей в одиночестве завистливой старухи, углубленной в воспоминания о бурной фронтовой молодости, в компанию двух переводчиц. Девушки совершенствовали по ночам испанский язык с двумя кубинцами с завода. А Галя и Захарыч любили по-русски по соседству - в комнате Гали.

От секельной слежки местных «крыс» проделки организованной группы сексуал-демократов не могли остаться в секрете. Секеля угрожали Гере, Захарычу и Гале, что отправят подметные письма - проще анонимки - их супругам. Только они шантажу не поддались. Гера Якушев даже подначивал их: «Что, завидно? Наверно, были бы одни, захотели бы с кубашом попробовать. Да и ваши мужики слюнки пускают, глядючи на задки и передки здешних девочек. Их стерегите - не нас!..»

Всю эту информацию Симонов почерпнул из беспорядочного трепа пьяных, шумных и потных земляков и их подружек. А Вовик - на правах хозяина – беспрерывно сновал между столом и кухней: убирал грязную посуду и подавал очередное блюдо. Вид у него был озабоченный, и за весь вечер он не произнес и пары слов.

 

***

 

В открытой балконной двери быстро стало темнеть - словно с неба спускался синий прозрачный полог. Но прохладней не становилось - раскаленные стены и потолок отдавали тепло во внутреннее пространство квартиры. Кто-то сказал, что парниковый эффект уже привел кубинский климат к неблагоприятным изменениям.

Когда стало почти совсем темно - свет в помещении намеренно не зажигали, чтобы не привлечь москитов, - вдруг на кухне требовательно зазвонил будильник.

- Представление начинается! - объявил Вовик и первым вышел на балкон.

- Какое еще представление? - спросил Симонов.

Ему никто не ответил - все уже высыпали на балкон и выстроились вдоль перил, тесня друг друга.

Симонову досталось крайнее место слева, и он зачарованно смотрел на море - оно еще отражало в себе зеленоватый свет неба, подсвеченного на западе упавшим за горизонт солнцем. Растопыренные ладони пальм вдоль берега, темными силуэтами, выступавшими  на фоне лазурного неба, тянулись к звездам с немой мольбой.

- Не туда смотришь, Шурик, - положил ему на плечо руку Голосков. - Вниз смотри - вон на ту касу напротив, одноэтажную, с открытыми жалюзи. Каждый вечер в это время там начинается цирковое представление молодоженов. По всем правилам стриптиза.

До невысокого дома с баком для нагрева воды на плоской крыше отсюда было каких-нибудь метров двадцать пять - тридцать. Поэтому действие, разворачивавшееся на глазах советиков, высыпавших на все балконы четырехэтажки, на экране ярко освещенного окна, расчерченного тонкими полосками открытых жалюзи, было неповторимо захватывающим - нечто вроде пантомимы из интимной человеческой комедии, выставленной сейчас на обозрение всему миру. Из окна в вечерний сумрак лилось страстное пение под гитару - было ли это аргентинское танго или кубинский сон, только колонка магнитофона на подоконнике старалась вовсю ивановскую.

Прелюдией к предстоящему действу был процесс раздевания, неторопливый и взаимовежливый. Она стянула с него рубашку, он с нее – кофточку. Она с него - брюки, он с нее – бюстгальтер. Она с него - плавки, он с нее - джинсы совместно с трусиками.

Затем оба встали во весь рост на широкую кровать - в профиль к освещенному окну - и стали целоваться в губы - долго-долго, словно втягивали в себя внутренности друг друга. Потом его голова медленно поползла вниз и долго дергалась вправо-влево в области груди, пока снова не заскользила ниже и надолго не остановилась под ее животиком...

Советики на балконах вели себя по-разному: одни стонали и смеялись от восторга, а кто-то, уже пьяный, кричал – «давай, давай!» - а третьи аплодировали.

Наконец партнер встал на ноги, и снова их губы слились в бесконечном поцелуе - похоже они растворялись друг в друге. Или просто заводили публику перед началом очередного номера программы.

И вот теперь уже ее голова с распущенными длинными волосами заскользила вниз, пока она не упала на колени, и не остановилась лицом напротив его боевого центра. После короткой паузы голова ее часто задвигалась вперед-назад.

И тут же пьяный советик с балкона второго этажа заорал: «Шайбу, шайбу!..» Балконы сотряслись от хохота и свиста - трибуны импровизированного стадиона неистовствовали и требовали последнего, решительного боя!

Скорей всего исполнители шоу вряд ли воспринимали шум и крики толпы - поющая на пределе магнитофонная колонка изолировала их слух от всех других звуков мира.

Он отстранил ее голову плавным толчком ладони в лоб от столь полюбившегося ей предмета, сам упал на колени и, обхватив ее за талию, повалил на кровать, оказавшись сверху. И представление продолжалось еще минут десять - со сменой поз и ритмов, пока они оба не отпали друг от друга то ли в блаженстве, то ли в полном изнеможении. Их смуглые голые тела неподвижно застыли на снежной белизне простыни - как натура для кисти великого мастера.

- Ну, финита ля комедия! - бодренько вскрикнул Захарыч. – Пойдем-ка, компаньеры, трахнем по последней - и кто куда разбежимся! Хозяину и гостю еще до утра посуду придется мыть.

- Вот какой у нас парторг! - прокомментировал Якушев, обнимая свою маленькую детскую врачицу. - У Захарыча все - для человека, все - на благо человека. Народный вождь!

- За то и страдаю.

Усато-волосатая Галя захохотала, блеснув золотыми фиксами:

- Пойдем, Андрей Захарыч, пострадаем вместе. Только старой ведьме на партбюро не проболтайся о своих муках, за которые я тебя полюбила!..  

Глава 68. Барахло в обмен на валюту  

Симонов хотел помочь Володе помыть посуду, но тот остановил его:

- Брось, Шурик! На кухне и одному места мало. Иди, поваляйся - я тебе уже постлал вон в той комнате. А ты меня знаешь: я дома бардака не терплю. Помою посуду, приберусь - и тоже лягу.

- Так мы с тобой еще не поговорили.

- Ну, ты же не уезжаешь! Успеем - не сегодня, так завтра. Я же вижу, ты сник. Наверное, опять с Кариной всю ночь в бэбэ проиграл?

- И все же, что за коробку тебе передал Дуче?

- Открывай, посмотрим. Что-то, наверно, детишкам на молочишко, - сказал Вовик.

Он тяжело плюхнулся на стул и навалился  всем телом на стол, заставленный тарелками, остатками овощного салата в глубоком блюде, закопченной сковородой с подгорелыми ломтиками картошки, пустыми бутылками в орнаменте из апельсиновых и банановых корок. Кажется, свою дневную норму - семисот пятидесятиграммовую бутылку сорокаградусного рома - кудрявый светловолосый ангел освоил. В его голубых неподвижных глазах бродил диковатый отсвет смятенного или тоскующего духа. Он все же очень походил на Блока - внешне, конечно.

- Ну что на меня уставился, Шурик? Колупай коробку - она там, в моей комнате. Волоки ее сюда!

Симонов, покачиваясь и сознавая, что и он свой норматив потребления горячительного превысил не менее чем вдвое, доставил коробку на досмотр, напевая на ходу: «Ах, полным-полна моя коробушка, есть в ней ситец и парча...» Поставил коробку на стул сбоку от Вовика:

- Вскрывай сам! Вот нож.

- Ножом? - удивился Вовик. - Ну, давай - ножом так ножом. А почему не членом? Нет, не хочу ни тем, ни другим. Ты же хочешь видеть, что там, - ты и действуй-злодействуй. Я нахерачился опять, Шурик, до посинения. И правильно сделал! Кто не курит и не пьет - тот здоровеньким помрет. Так ведь, Шурик?

- Итак, право перерезать синюю ленту ты доверил мне. Ахалай-махалай, ленту, ножик, обрезай!

Вовик, ясное дело, очень пьян, но и ты не меньше, Шурик.

Синяя изоляционная лента тянулась, но не резалась. Наконец лопнула, и картонные створки встали вертикально. Пьяным глазам кладоискателей открылись несметные сокровища картонного сундучка. С левой стороны стройными рядами стояли флаконы с «перфюме» и «агуа де колониа» - духами и одеколоном - от «Красной Москвы» до годного для потребления внутрь «Тройного». А все остальное пространство было заполнено новеньким барахлом из арсенала гаванской автолавки, побывавшей в Моа в прошлом месяце: женские костюмы, немецкие дамские гарнитуры, пар пять джинсов, мужские рубашки, туфли и босоножки.

Но самым интересным Симонову показался листок бумаги с описью содержимого с указанием цены каждого предмета:

 

1. Рубашка с к/рукавом - 4 песо;

2. Джинсы сов. - 6 песо;

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

34.   Одеколон «Тройной» - 1 песо 50 сент.

 

- Ну и что ты с этим должен сделать, Вовик? Спекульнуть и вернуть Дуче деньги втройне в сравнении с этим прейскурантом?

- А ты как думал, Шурик? Зря ты своего ничего не привез. И ты бы поимел то же, что и Смочков... Ты мой друг, и я не боюсь сказать тебе все. Я тут в такие дела влез, что подхожу под вышку. Если попадусь, конечно... Смочкову эти песо, как и наши вонючие деревянные, на хер не нужны. Золото, камушки, доллары - за этим он охотится. А этого добра тут у некоторых - хоть жопой ешь! Осталось с дореволюционных времен и лежит мертвым грузом. Сбывают своим перекупщикам за разное говно. А перекупщики сплавляют это - опять же за барахло – нам. И морякам - советским, чешским, югославским, с Кипра. И всем хорошо!.. У меня самого этого золота... Хошь, покажу? Ладно, не сегодня - далеко спрятано, сам хер найду... Убери этот товар обратно ко мне в спальню. Смочкову ничего не говори - он сам мне завтра верняком позвонит. Ложись. Воду на ночь дали - можешь сполоснуться. У меня «калентадор» на душе есть - включи, если холодной воды боишься.  

Глава 69. Ночной налет мучач  

«Калентадор» - канадский электронагреватель для душа - Симонов проигнорировал и минут пять, намылив голову и зажмурив глаза, тупо простоял под колючими холодными струями жесткой никаровской воды в надежде хоть немного протрезветь.

Когда вышел из туалета - его колотило мелкой дрожью. Растирание мокрым полотенцем не помогло - мандраж шел изнутри, как это случалось иногда от недопития. Вовик налил ему коньяку и дал плитку шоколада - уже развернутую, в одной фольге.

Обернувшись полотенцем, Симонов - со стаканом и шоколадом в руках - прошлепал босыми сырыми ногами в спальню, сел на край кровати, заглотил залпом коньяк, поставил стакан на пол и опрокинулся спиной на постель, на лету откусывая шоколад. Потом стянул с себя влажное полотенце, бросил его в ноги, в темноту, пошарил рукой, пытаясь найти шоколадную плитку, - вслух послал ее куда подальше и мгновенно заснул.

Его разбудила яркая вспышка - словно мозг вдруг засиял, как раскаленное земное ядро. И почти одновременно он услышал громкий смех - словно весь мир хохотал над ним. Он открыл глаза - над ним сияла чудовищная лампочка. Сияла как солнце и ярче солнца - но это уже было смеющееся лицо Карины! И он обхватил ее за шею и притянул к себе в полной уверенности, что она прилетела в его моавскую берлогу. Но наткнулся взглядом на смеющиеся лица Барбарины и Вовика - и мгновенно определил свои географические координаты: Куба, Никаро, апартаменто Вовика Голоскова.

Подкатило ощущение полной расслабленности и покоя. И вслед за этим пришло, как с неба, чувство полнейшего счастья. Он покрыл лицо и шею Карины коньячно-ромовыми поцелуями.

Карина не сопротивлялась - она тоже была воплощением счастья и веры в солнечное будущее. Он неохотно отпустил ее от себя и бодренько вскочил с постели. Умолкнувший, было, смех вдруг перешел в дикий хохот. И кто-то с балкона хамским голосом полупьяного мужлана крикнул:

- Голосков, у тебя опять бардак! Потише - уже первый час!..

Симонов, не понимая причины безудержного веселья Карины, Вовика и особенно Барбарины, одурело вращал всклокоченной головой. И только когда Вовик ткнул пальцем сначала в постель, а потом в ягодицу своего друга, Симонов, сначала испугался, а затем, постепенно усекая, в чем дело, тоже пустился в припляс, корчась от смеха. Простыня и его белые плавки на заднице были измазаны густой коричневой массой. Похоже, ни у кого не вызывало сомнения, что их друг допился до ручки - и даже больше!..

- Ну, ты даешь, Шурик! - заливался Вовик. - До усрачки набрался, меня превзошел. Неужели?..

Симонов провел ладонью по простыне, затем по своей заднице и аккуратно облизал каждый пальчик, подражая одновременно ребенку и обезьяне:

- ?Ojala! ?Muy bien! ?Muy sabroso! ?Dulce! – Дай бог! Очень хорошо! Очень вкусно! Сладко!

Девочки смотрели на него с ужасом, а Вовик, одетый в одни плавки, то ли дуру гнал, то ли на самом деле собрался блевать: широко расставил ноги, нагнулся к полу и задергался всем телом.

Симонов, как бы издеваясь над замешательством кампании, блеснул знанием испанского фольклора:

- Lo que tiene de dulce tiene de amargo - И в сладком есть доля горечи.

И снова провел ладонью по своей заднице и протянул руку к лицу Карины - она отпрянула и выбежала в гостинную. За ней кинулась Барбарина. Вовик выпрямился, затряс кудрявой головой херувима:

- Молодец, Шурик! Здорово их разыграл. Иди, подмойся - и по коням! Поздно уже, надо поспать.

Вовик выглядел свеженьким, как огурчик, словно и не пил, - помытый, побритый, наодеколоненный.

После душа Симонова снова зазнобило - зуб на зуб не попадал, как в детстве и юности, когда его каждую осень и весну трепала малярия. Болотная... А это уже не тропическая ли? Но говорят, ее здесь давно уже нет. Даже прививок против нее не делают. Но ему то в Союзе на всякий случай засадили - еще в Красноярске.

Вовик уже разлил по стаканам ром, мучачи жевали bocadillos - бутерброды с сыром и колбасой. Пахло апельсинами - они солнечно сияли нарезанными ломтиками на большой тарелке, поставленной на середине стола.

Вовик заботливо закутал мандражирующего, как старый мотоцикл, друга в розовую махровую простыню. Кари смотрела на Симонова с тревогой. В открытую балконную дверь лилась влажная прохлада. С пляжа доносились тяжелые вздохи океана - наверное, было время ночного прилива.

Чокнулись стаканами, выпили за встречу.

- Как вы сюда добрались? И почему так поздно? - спросил Симонов.

Ответил Вовик:

- После уроков в академии взбрело в голову, схватили такси, выложили двадцать четыре песо - и вот нарисовались! Видно, сильно захотели.

- Мы очень хотели вас видеть, Саша! Честное слово! - очень искренно и убедительно, прямо криком души, подтвердила Барбарина, не уловив сексуальный подтекст в пояснении своего возлюбленного.

Странно сие было слышать от только что обвенчавшейся с кубинским воином сеньорой. Признается ли она «Бобику» в своей предприимчивости? Да и стоит ли ее осуждать? Нельзя же обрекать себя на вечную любовь с трагическим концом, как это собирается сделать Карина. Она все время повторяет, что больше никого не полюбит и обречена всю жизнь оставаться Пенелопой.

Так и он думал, когда его первая безответная любовь затянулась на десятилетия, а потом женился два раза подряд. Да и сейчас не может дать гарантии, что этого не случится в третий и четвертый раз... Если бы Карина осталась с ним - другое дело! - только смешно даже предположить такое: «Бермудский треугольник»из административно партпрофсоюзных волков махом сжуют, презрев его нежные чувства, и выплюнет в Союз, в Сибирь, на вечное поселение с убийственной характеристикой: «морально неустойчив». Или и того хлещи: «За бытовое разложение». И все это рано или поздно дойдет до жены - и тогда уж точно: «О вечный бой! Покой нам только снится сквозь кровь и пыль...»

- Ну, хватит му-му сношать! - резко скомандовал Вовик - Разбегаемся - и по самые помидора!

- Саша, Саша, что он опять говорит? - взмолилась Барбарина - Я знаю его много - и не могу понимать. Что он сказал?

- Это цитата из русского великого писателя-классика, Ивана Тургенева. Прочитай его рассказ «Муму» - и ты все поймешь.

Вовик уже менял простыню на кровати Симонова.

- Мы должны встать в пять утра, - сказала Кари на английском - С утра наша директриса Биатрис, Ghost - приведение, приказала обязательно явиться в академию. Какое-то очередное глупое собрание. Я обязательно должна принять душ - окна в такси было открытыми, и я вся насквозь пропылилась.

- Возьми мое полотенце - и иди в туалет. Там все так же, как в Моа. Но есть calentador- нагреватель. Включить?

Кари отрицательно покачала головой: «No». Он посмотрел ей вслед, когда она шла к туалету - высокая, с гордой, как у черного лебедя, осанкой. Почему-то это сравнение пришло ему в голову. Черных лебедей он видел всего раз - в Сочинском дендрарии: смотрел на них с горбатого мостика и думал, почему они не улетают. Может, у них подрезаны крылья?

- Ты ему сказал, что я вышла замуж? - спросила Барбарина на испанском, следя своими узкими индейскими глазами за тем, как Вовик возится с его постелью, - дверь в спальню была открыта.

- Нет. Это не мое дело. Скажешь сама, если посчитаешь нужным.

- Муж уехал в свою часть сразу после свадьбы. А я три дня назад сделала аборт - это был ребенок нашего друга.

Они избегали произносить имя Голоскова - он бы сразу потребовал разъяснения.

- Сделала знакомый врач под общим наркозом. Нелегально... Можно и легально, конечно, но тогда нужно официальное согласие мужа... Ты не суди меня строго, Саша: я люблю только твоего друга. Но ты сам понимаешь...

Такое было уже с кем-то. А-а, с Розочкой из романа Сомерсета Моэма «Пироги и пиво» - он  прочел его на английском с год назад. Розочка давала всем, кто у нее просил, а любила одного, «Лорда Джорджа», и с ним сбежала от мужа - знаменитого писателя - из Англии в Америку. Она любила любовь - и в этом писатель нашел оправдание ее слабости на передок. Может быть, и я люблю любовь, а не кого-то конкретно?..

- Да, да, не будем об этом, - пробормотал Симонов.

Озноб не проходил, и он уже понял, что в нем размножались какие-то микробы, бациллы или вирусы. Хотелось скорее лечь. Эти сутки, казалось, растянулись на целую вечность. День годам войдет в тоскливое преданье... Лезет в башку полнейшая чепухень!

- У меня самый первый мужчина тоже был советико. Русский, геолог, его звали Николай.

Вовик возился с посудой на кухне. Шумела вода из крана – он, конечно, их разговора не слышал. Да и в испанском он пока преуспел в основном в части колоритного - в чем-то превосходящего русский - мата.

- Первый аборт я сделала два года назад от Николая - тогда он еще жил в Сантьяго. Кажется, он искал нефть, все время пропадал с нашими геологами  в горах - в Сьера-Маэстра. Я его любила. Но не так, как Вовика, - его я люблю больше жизни. А он меня - нет, и он мне изменяет. И мне хочется ему отомстить. Только я не люблю кубинских парней - и это моя трагедия. Может, потому, что я так люблю русский язык, - кажется, даже больше, чем испанский. Он мне кажется таким красивым!

Кари, обернутая полотенцем, выскочила из туалета, на цыпочках проскочила мимо Симонова и Барбарины и закрыла за собой дверь спальни.

- Ну, пора, старуха, спать! - приказал Вовик - Видишь, Шурик весь трясется от страсти. Давай, врежем по последней рюмахе - и пусть нас бабы согреют! А ты знаешь, Шурик, и у меня что-то в горле першит и глотать больно. Песец! Не хватало еще заболеть.

 

***

 

Когда Симонов, сбросив с себя в темноте рубашку и брюки, залез к Карине под одеяло с края постели и обнял ее голое тело, продолжая сотрясаться в лихорадочном ознобе, она на мгновение притворилась спящей - дышала ровно и замедленно. А потом вдруг встрепенулась всем своим длинным прохладным телом и прижалась к нему, как будто стараясь отдать ему все тепло, чтобы согреть, избавить его от болезни. Прильнула губами к его лбу и замерла.

- You have a high fever. - У тебя жар.

- Sure! - Конечно, - сказал он, чувствуя, что у него заложило нос и больно глотать. - Не целуй меня в губы, Кари. Похоже, у меня  tonsilitis - тонзиллит.

В ответ она перевернула его на спину, легла на него, прижавшись твердыми, налитыми, молодой страстью грудями к его груди и стала целовать в губы - уже вся горячая, желанная, любящая.  И он уже не чувствовал болезни, куда-то девались лихорадка, гланды, запор в носу - все это подменилось желанием обладания - вершиной или основанием любви, апогеем близости тел и душ.

И потом она произнесла, как давно продуманное:

- Quisiera morir contigo en este mismo instante. - Хотела бы умереть с тобой в одночасье.

- De acnerdo. - Согласен.

И это было не пустым словом: сейчас он действительно этого хотел.

 

***

 

Как и следовало ожидать, они проспали. Колокольный звон Голосковского будильника, наверное, заставлял прыгать с постели всех соседей. Только не их: они спали до момента, пока не сработали биологические часы Симонова. В темноте он достал из-под подушки свои механические - и тихо-тихо выскользнул из-под одеяла. В туалете увидел - четверть шестого - и объявил подъем. Его снова залихорадило.

- Ghost will kill us! - Приведение убьет нас, - говорила Кари, одеваясь в темноте. - Что делать? На автобус мы наверняка опоздаем.

«Мучачи» отказались от кофе, чая, от бутербродов. Вовик успел только насыпать им в сумочки по горсти bombones - шоколадных конфет, и потом они оба, Вовик и Симонов, провожали глазами своих подру: их темные силуэты спускались по бетонной лестнице, ведущей с террасы с их домом к освещенному потерявшейся где-то справа луной бледному морю.

Стук их каблуков по асфальту был слышен и тогда, когда они совсем пропали из виду на дороге, идущей вдоль берега на автостанцию. Они, конечно же, не бежали сломя голову, как на их месте делали бы наши телки, - они спешили только в душе: увидеть бегущую кубинку можно разве что на гаревой дорожке стадиона. Женское достоинство они носят в себе, как драгоценную влагу в хрупкой амфоре, боясь расплескать содержимое или разбить священный сосуд.

Над спящей бухтой серебрилась парчовым сиянием лунная пыль, и расплывчатый силуэт корабля, застывшего на рейде с сигнальными огнями на мачте, напоминал выросший из океанских глубин храм.

Вовик жадно курил «популярис», и едкий дым сигарного табака не вязался с такой прозрачной прохладой предрассветного ожидания тропического утра. Но все же это было приятней, чем сероводородные газовые ванны на рассвете в Моа.

- А ты чо, Шурик, не сказал, что Барбарина замуж вышла? - холодно спросил он. - И моего ребенка, блядина, бортанула... Ночь на сухую прошла - и зачем только появилась?

- Любит. Просила ничего тебе не говорить - обещала сама чистосердечно признаться. А ты бы хотел оставить ей в наследство кудрявого бастарда, присвоив ему собственное имя «Бобик»?

- Хер с ней! Сказал, чтобы больше не приходила. У меня и без нее работы много. Переводчица ночью да жена одного пролетария в сиесту иногда на полчаса забегает, пока он после обеда дрыхнет.

И Вовик не преминул подчеркнуть свои мысли и чувства крепким матом. Он - в его передаче, как у истинно русского человека, - кратко и афористично выражал самые тонкие нюансы, гамму многообразных впечатлений и заменял глубокомысленные рассуждения и доказательства. Он шел из глубины души, а она у Вовика не ведала покоя.

- Давай еще поспим с часок. У меня мандраж не проходит - не знаю, как на работу пойду.

- Не ходи. Я Смочкову все равно буду звонить - скажу, что ты заболел. И  Ваньку Заболоцкого предупрежу.

- Нет. Смочков однозначно решит: нажрался с тобой до соплей, припишет прогул. Побуду в вашей офисине час-другой, покажусь врачу - и залягу лечиться.

- Я рад за тебя, старик, - такая у тебя черная ягодка! Не зря потратил столько сил, теперь счастье поварешкой хлебаешь.

- Не так все просто, Вовик. Что будет с ней и со мной после моего отъезда?

- Э-э, стоит ли отравлять себе жизнь заранее? Слава Богу, если вам хорошо сегодня...

- Ну и ты исходи из этого постулата. Барбарине до фени, что ты женат. А она вышла замуж - и тебя это колышет. Вот Бурин говорит, что износ их цилиндра ничтожен - и тебе и мужу Барбарины хватит до окончания века.

- Да не сравнивай ты себя и Карину с нами, Шурик! У меня с моей коровой просто: с глаз долой - из сердца вон. И у нее так же... Хватит «здеть» - пойдем, вздремнем...

Пошли. Но Симонов заснул не сразу, пытаясь отыскать формулу к самооправданию. И она нашлась. Не важно, сколько оно продлиться - это состояние влюбленности - миг или вечность - ведь человеческая жизнь не больше, чем миг, падение метеорита на небосклоне галактического сияния. Важно то, что произошло в твоем бытие живой и уже мертвой бабочки - и этим ты богат и нищ одновременно. Не важно, что это состояние ты испытывал всего один или много раз - в любом случае тебе крупно повезло: твоя рулетка крутилась и останавливалась в нужное время и в нужном месте. Жизнь состоялась как служение любви - высшему проявлению человеческой чувственности, сладострастия и поклонения Богу внутри себя и небесам. А без этого твой путь на этом свете не имеет смысла, и мир иной не примет тебя, не научившегося любить.  

Глава 70. Деловые контакты в Никаро  

По укоренившейся привычке старого партийного вожака Иван Дмитриевич Замолоцкий каждое утро, кроме субботы, когда работали только до обеда, - собирал в тесном кабинетике «аппаратное совещание». В нем был задействован  местечковый бомонд, включавший в себя членов «треугольника» - с Иваном Дмитричем в верхнем углу. А также прочие представители элиты: руководители секторов - технологического, строительного, инженерного обеспечения, группы КИПиА.

- Дуру гонит старикан от нечего делать, - оценивал деятельность никаровского дуче Голосков. - Как был придурком всю жизнь - секретарил в комсомоле, в капээсэсе, - так и на персональную пенсию уйдет придурком. Главное, изображать бурную деятельность. У них ведь так: они думают, что слово сказали - и все будет сделано по щучьему велению, по моему хотению. А на их указания умные люди кладут с прибором. Иван, вот увидишь, с час побубнит в конуре - и смоется к своей бабуське. У него главное занятие - приусадебный участок. Занял клочек земли под окнами, огородил его, вскопал - и теперь выращивает на нем цветы, лук, редиску. Даже ананасы - две грядки. Растут, как капуста. Я тебе покажу.

Симонов сидел рядом с Вовиком, облокотясь спиной на наклонную доску, прикрытую карандашной калькой, кульмана и в щели открытых жалюзи следил глазами за переливами света на морской поверхности. После двух таблеток аспирина и крепкого кофе голове стало легче, и ветерок от окна ободрял надеждой, что смертный час не так близко.

- А блатных здесь много? - спросил он больше для поддержания беседы.

- Больше, чем до хрена! Каждый второй. Или сам в жопу без мыла залез начальству - и на Кубе оказался, или кто-то из родных в райкоме - райсовете в Питере работает и протеже составил родному человеку. Из всей этой шоблы-еблы (Вовик повел глазами по обширному пространству офисины) от силы пять-шесть стоящих спецов. Остальные (он постучал костяшками пальцев по столу) - дуб-дерево!.. В Моа народ лучше - я бы туда хоть сейчас, особенно с тобой. У меня здесь друзей нет. Вот Якушев, Захарыч разве. Хорошие мужики, но они не в счет – сибиряки, живут своей кодлой. А остальные - стукачи и сплетники.

- А эту атаковать не пытался? - качнул Симонов головой в сторону красивой вчерашней негритянки.

- Что ты? Ни-ни! Ее муж пасет. Здесь же работает, механик. Вон в том дальнем углу, отсюда не видно. Мулат, волосы до плеч. Чуть ли в туалет ее сам не водит - бдит!.. Что, к врачу пойдем?

- Давай обождем конца планерки. Доложусь Замолоцкому, возьму работу на дом.

Под потолком три вентилятора, как пропеллеры вертолетов, перемешивали лопастями теплый воздух, словно пытаясь поднять в небо все это здание с «пройектистами».

Иван Дмитриевич Замолоцкий принял Симонова с партийным радушием: поднялся из-за стола, подал натруженную выращиванием ананасов сухонькую старческую ладонь, предложил сесть, придвинул к нему пачку «Malboro» и пояснил происхождение сигарет:

- Не удивляйтесь! Капитан с нашего сухогруза угостил, их судно пришло сюда из Канады, из Ванкувера, - повезут туда с завода никелевый концентрат.

- Спасибо, воздержусь, Иван Дмитриевич. Что-то прихворнул у вас - горло, голова. Надо бы врачу показаться. У Голоскова то же самое. Похоже, инфекция.

- Возможно... Мне Смочков по телефону уже сказал о цели вашего визита, Андрей Захарыч дополнил. Поможем, что в наших силах.

Приятный старичок. Лысенький, с мягкими манерами партноменклатурщика. Длинное сморщенное лицо, покрытое отдающим желтизной тропическим загаром. Очки в роговой оправе и толстыми стеклами трансформируют его яблоки и зрачки в нечто неправдоподобно объемное - в зеркало души из комнаты смеха.

И, снова пожимая руку Симонова, мягко, почти нежно, попросил:

- Вы уж по ночам там, у Голоскова, потише, пожалуйста. Сами понимаете, женщины... Со всякой чепухой ко мне бегут, жалуются... А к врачу сходите непременно. Это архиважно, товарищ Симонов! Мне Смочков сказал, что вы испанским и английским владеете. Очень, очень престижно для советского гражданина. Вздумаете продляться - я целиком буду на вашей стороне. Желаю успехов!

У старика, кажется того, - наметился некий сдвиг по фазе под плешивой оболочкой на почве активидадов и дипприемов: он и в Симонове видел лорда или канцлера.

Дуче каким-то боком подчинялся Замолоцкому и часто ездил в Никаро для получения от него очередных «цу», поступающих в виде телефонных, телеграфных и письменных циркуляров в Никаро из Москвы, Питера, из советского посольства в Гаване и из консульства в Сантьяго-де-Куба. Из тех же мест - из институтов, цэка, министерства, посольства, консульства - валом валили чиновники, сопровождаемые прекрасными переводчицами, сначала в Гавану, потом в Сантьяго, затем в Никаро и, наконец, - в Моа.

Везде им оказывался самый сердечный прием, устраивались советские вечеринки и кубинские активидады на халяву. В ритуал также входило вручение памятных подарков - каракол, чучел черепахи, лангустов и прочей умерщвленной морской живности. А в обратный путь припухлых от рома и закопченных на пляжах проверяющих нагружали съестным и спиртным. Гости платили за это добром: иногда удосуживались на час-другой встретиться с трудящимися и передать им приветы издалека: «Родина любит, родина знает!». Иногда выслушивали и даже записывали пожелания, просьбы и даже жалобы - и все оставалось, как и было. Только с годами, по свидетельству тех, кто на Кубе работал во второй и третий, а то и четвертый раз, становилось хуже и хуже - с оплатой, со снабжением.

И кубинцы охладевали к советикам катастрофически быстро, устав верить их заверениям, что американское эмбарго им по барабану. А вот советская помощь завтра-послезавтра приведет к экономическому чуду и наглядно продемонстрирует сокрушающее преимущество социализма над капитализмом. Ведь путь к процветанию продиктован бесспорной практикой соцстроительства могучей советской державы: всю собственность - в руки государства плюс повальная коллективизация и индустриализация всей страны.

Фиделю и Раулю Кастро такой подход был по душе. А кому не нравилось - они куда-то исчезли. Как сон, как утренний туман... Камило Сьенфуэгос, например, скрылся на самолете в сторону моря - и где он? Че Гевара занялся контрабандой революции, попартизанил в Боливии в надежде навести там такой же шухер, как на Кубе, и убит, как заурядный террорист. Получалось, что не в революциях счастье...

В Никаровской советской колонии - даже в большей степени, чем в Моа, - все командные позиции занимали питерцы. И то, что парторгом группы стал вдруг Андрей Захарыч Аксентьев, сибирский лапоть, можно было отнести к разряду - пусть и обыкновенного, - но чуда. Не иначе, как поступило указание свыше: в министерстве Захарыча опекали неафишируемые доброхоты, отрабатывающие халявные вылазки в рестораны за его счет. Технарем он, давно превратившийся в администратора, был не важнецким, но пыль в глаза умел пустить. А главное, вовремя - еще в институте - вступил в ряды КПСС и с тех пор не вылезал из членов разных по иерархии партбюро.

За всю его политкарьеру он совершил только один роковой прокол, возглавив заговор против назначения Князева генеральным директором научно-производственного объединения. Но и после провала путча Захарыч не пал духом, не полез в бутылку. Грех перед победившим владыкой он искупил лояльностью и почти полной аннигиляцией своего «ego». Говоря проще, прибегнул к испытанной с тяжелого военного детства тактике: без мыла проскользнул сквозь сфинктер в прямую кишку нового директора. Благодаря этому нехитрому маневру Захарыч и должность сохранил, и в кандидаты наук выбился.

Что ж, и на старуху бывает проруха: снова залетел - пусть и не смертельно - с этой усато-волосатой Галей. По секрету Аксентьев, кстати, шепнул Симонову, что у нее волосы растут даже на груди. Редкие, правда, - вокруг сосков...

Но если в масштабах Никаровской группы Захарыч угодил в вершину властной пирамиды как парторг, то - как спец - он, наряду с Якушевым, Мокросовым  и Климухиным, попал под начало двадцативосьмилетнего ленинградца Гены Тупикина, киповца-автоматчика. Ему Захарыч вполне бы годился в отцы. И он в некотором роде им стал: если Гена был секретарем комсомольской ячейки, то Захарыч сразу же после избрания его секретарем партгруппы, автоматом превратился в Гениного папаню.

Судьба и здесь Захарыча хранила. Чуткий комсомольский лидер не нагружал своего шефа по партийной линии мелочными проектными делами, текучкой, вроде автоматизации какого-то технологического передела или узла. Он поручил ему нечто общее, глобальное, работающее на перспективу развития Никаровского никелевого гиганта.

Такая тема нашлась легко: АСУ - автоматизированная система управления - всем заводом: «нажал на кнопку - чик-чирик - и человек готов!» Это была одна из любимых песенок Захарыча на организуемых им маевочках. Пусть АСУ и в Союзе-то еще никто в натуре не видел - только слышал сказки по TV о них зятя то ли Брежнева, то ли Суслова - членкора Джермена Гвишиани, а здесь, в кубинской глубинке, он, Захарыч, стал первопроходцем.

Беспартийному Симонову он признался с большевистской прямотой: «Я, Саш, в этой херне, конечно, совершенно не рублю, но ты-то этой асупиздацией уже несколько лет руководишь. Помоги... Мне как-то, сам понимаешь, надо до конца срока дотянуть». Симонов согласился: «Помогу. Только не здесь - приезжай в Моа. А я в Союз напишу - оттуда пришлют литературу, аналоги проектов каких-нибудь. Не первый раз замужем – состряпаешь заумную лажу и пусть кумекают, что с ней дальше делать. Тебе ведь только структурную схему АСУ надо смараковать. Подгоняй ее под сложившуюся на заводе оргсхему управления, документооборот, штаты. И описывай это как анализ существующей ситуации. Словом, потемни месяца два, я напишу Кацу – он пришлет нужные материалы, тогда помогу конкретней... Ты меня с Тупикиным сведи»...

 

***

 

Гена Тупикин оказался весьма приятным парнем, уважающим старших. Излишне, правда, серьезным и официальным, обремененным комсомольско-техническими заботами. Рост под метр девяносто, спортивная выправка, славянское открытое лицо и не совсем уместные - белесые, словно наклеенные из паутины, усы, - может, для солидности?

Таким, ни на минуту не забывающим о деле и намеченной цели, открыта дорога в карьерное будущее - тут и к маме не ходи!

Между делом, пока помогал Симонову подбирать нужные ему инструкции, нормали, технические условия и положения из металлических шкафов, стоявших вдоль стены, Тупикин рассказал о себе. В Никаро уже второй год, с ним жена и дочка четырех лет. А до Кубы он два года работал в Боливии на оловянной фабрике - что-то там тоже автоматизировал. Так что за шесть лет работы после окончания Ленинградского горного института он поднакопил хороший технический и денежный капитал.

- А вы с Игорем Пономариным не знакомы? - спросил Тупикин. - Я с ним в Боливии работал - хороший мужик.

- Знаком, конечно. Из нашего Уральского филиала, начальник участка, кажется. В прошлом году из Боливии вернулся. По-моему, досрочно: там очередной государственный переворот произошел. Нашему гендиректору, Князеву, презентовал японские часы - с калькулятором пониже циферблата. Он сейчас всем хвастается: вот миниатюризация, вот чудо техники! А мне сказал, что Игорь за них сто долларов заплатил.

Тупикин негромко, оглядываясь по сторонам, расхохотался:

- Сто долларов? Да всего пять! Мы с Игорем эти часы вместе в Ла-Пасе, в аэропорту, брали по паре штук - себе и в подарок. Металлические, с браслетом. Неужели Игорь так загнул, лапши на уши своему шефу навешал? Ха-ха! Да сто долларов - это почти наш тамошний месячный оклад.

- Нет, не думаю, что Игорь. Наш директор - хвастун и выжига. Меня простимулировал на такое же пожертвование – месячный оклад в чеках.

Симонов вспомнил, как короткий толстый палец Князева - с подкрашенным никотином концом - сначала красноречиво провел по строке «404 инвалютных рубля» его платежного аттестата, а потом уткнулся в собственную грудь - талантливый жест, заменивший без слов, но от души фразу: «Эти 404 гони мне!»

Из множества отобранных с помощью Тупикина материалов Симонов попросил для работы дома - в квартире Вовика - только «Положение о ремонте электрооборудования». Он намеревался выжать из него квинтэссенцию для революционного переворота в работе электроремонтного цеха на заводе в Моа. Об этом мечтал Чино - его кубинский supervisor - надзиратель - Андрэс Эрнадес. В «Положении» - в виде таблиц - содержался обширный перечень ремонта двигателей, реле, пускателей, контакторов с указанием нормо-часов и соответствующей им жалкой оплаты в рублях. Если Чино рискнет на внедрение этих норм, чтобы перевести ремонтников на сдельную оплату, - он проживет не долго: его обглоданное акулами тело найдут на пляже Playa Popular с надписью «gusano» - подонок, червь, тля, - приколотой мачете к тому месту, где билось сердце пламенного «революсионарио».

- В Моа это «Положение» вам дать не могу, - сказал Тупикин. - И здесь такую же работу думают проделать.

- А к чему дубляж? - удивился Симонов - Возьмете потом готовенький экземпляр у меня, размножите - и все дела!

- Можно и так, конечно, - неохотно согласился Тупикин. - Но лучше постарайтесь сделать все здесь. Вдруг книжку потеряете.

Ну и жлоб! У такого зимой снега не выпросишь. Или перестраховщик - не менее, чем два презера натягивает до того, как вставить. А переписывать вручную двухсот страничную книжку здесь, в Никаро,- запаришься.

- А размножить ее здесь нельзя?

- Что вы, исключено! Множительной техники, по сути, никакой, только синьки делаем с калек на древнем аппарате - от американцев остался… Вы извините, у меня срочная работа - видите, куча чертежей, проверить надо - и в работу. Монтажники и наладчики у нас, по сути, с листа работают, иной раз без должного оформления. В архив чертежи, бывает, сдаем, когда на объекте, по сути, уже все фурычит.

Далось ему это «по сути»!..

К письменному столу Тупикина подошел молодой тощий кубинец с какими-то бумагами и заговорил на испанском. Симонов с минуту послушал их conversacion - беседу - ревниво подумал, что у Гены с испанским никаких проблем: лопочет бегло, и к грамматике не придерешься. Значит, парень не терял времени даром в Боливии и здесь, на Кубе, сразу самоутвердился. Далеко пойдет!.. Ему бы фамилию поменять с Тупикина на Башковитого.  

Глава 71. Еще одна любовь и разлука  

На обед Симонову пришлось идти к Якушеву и Климухину - настоял Гера Якушев: придет Мария, и он хочет, чтобы «командор» послужил переводчиком.

- Она же скоро в Гавану уедет, а я у нее до вчерашнего дня только одно имя знал. Встретимся, помычим, пожестикулируем - и в постель еться. Оказывается, это не очень интересно - как собаки на вязке.

- Да ты пойми, Гера, болею, башка трещит, в горле чирей... Отложим на потом?

- «Потома» может не быть. Ты уедешь, она уедет - и все! А что я ребятам о ней в Союзе расскажу? Мне же надо отчитаться.

Квартира Якушева и Климухина подействовала на Симонова удручающе: даже жильем не пахнет! У Аржанова и Луговского и то было уютней... Хотя вроде планировка квартиры одинаковая с Голосковской: гостиная, из нее двери в две спальни, кухня, туалет, два балкона. Какая-то пустота, не заселенность: голые стены, стол, три стула - и все!.. Нет, телевизор еще в углу гостиной, но он, предупредил Гера, уже с месяц не работает. Да и на хрен он загнулся? - Все равно ничего по-испански не шурупим!..

Званный обед состоял из одного блюда - вчерашней окрошки на йогурте вместо кваса. Ее Леня Климухин достал из холодильника. Симонов заглянул в кастрюльку: в загустевшем молоке, среди долек огурцов, плавали ноздреватые хлопья то ли льда, то ли снега.

- И вы это едите?

- А что делать - едим, - медленно проговорил экс-старшина первой статьи. - Ни Гера, ни я готовить не хотим, в общем-то, и не умеем, а жрать что-то надо.

- Тебе что налить, командор, рому или коньяку? - спросил Якушев.

Обращение «командор» Гера заимствовал у Седова: они были приятелями и оба были на короткой ноге со своим начальником.

- Чаю. Обедать не буду - от вашего хлебова со льдом вообще ласты откину. Меня опять знобит.

В дверь поскреблись. Якушев подскочил со стула и впустил свою крохотульку-зазнобу - в коротких белых брючках в обтяжку, в красной атласной кофточке навыпуск, в лаковых туфельках на «гвоздиках» - ни дать, ни взять Дюймовочка, занесенная ветром к своему очкарику-принцу.

А с ее появлением убогое жилье словно озарилось нежным светом тропического света - и исходил он не из открытой балконной двери, а от смугленького личика с яркими, немигающими глазами. И все стало вдруг голубым и зеленым. Губы влюбленных слились в коротком, но страстном поцелуе, и скудный обед превратился в веселое пиршество.

Мария, не кокетничая и не морщась, шустро хлебала чудо кулинарного искусства - Симонов убедил ее, что русские летом беспрестанно лакают это пойло. Правда, с каким-то квасом. Эта реклама подвигнула Марию запросить добавки. От рома она тоже не отказалась и после этого стала еще веселее и болтливее.

Якушев не отрывал от нее глаз:

- Люблю ее, командор! С удовольствием бы увез в Союз, а Лидку свою послал к гребаной матери! Мне друзья семьи пишут - она с моим двоюродным братцем живет. Его три месяца назад из тюрьмы выпустили, он поселился у нас, и теперь мои обязанности выполняет с большим рвением. На глазах у дочек.

- Это для Марии перевести?

- А что тут такого? Переводи, командор!

Симонов перевел. Не все - только касательно любви и намеренья увезти ее в Сибирь. Мария зябко содрогнулась:

- ?Oh, mucho frio ahi! Tengo miedo pero de acuerdo. - О, там слишком холодно! Боюсь, но согласна.

- Ты о ней что-то хотел узнать? Спрашивай, - сказал Симонов.

- Да ты лучше сам, командор. Сколько лет, где училась, была ли замужем, есть ли дети?

Ей оказалось двадцать пять - на вид и семнадцать не дать, - и замужем уже побывала. Муж архитектор, живет в Гаване, женат на другой. Детей нет. Окончила Гаванский университет, pediatra - педиатр; она об этом еще вчера сказала. Уезжает через пару недель к родителям. А где муж? Объелся груш. Уехал к родным в Испанию и не вернулся. Живет там, работает. Звал ее к себе, только кто ее в другую страну отпустит?

- А ко мне из Гаваны хоть раз сюда приедет? Спроси ее, командор.

Мария радостно закивала головой:

- ?Claro que si! - Конечно.

- Все они так, командор! А потом находят заместителя. Пусть он и уголовник. Лишь бы елдак был, как у Луки Мудищева.

- ?Que ha dicho? - Что он сказал?

- Что очень рад будет встретить тебя, Мария… Ты оставь ему гаванский адрес - он заедет к тебе перед отъездом в Союз.

Мария по-детски захлопала в ладоши: «?Esta bien!..»- Хорошо.

- Ладно, я пойду к Вовику, - сказал Симонов. - Ломает меня.

И попросил Марию посмотреть у него горло. Она сразу стала деловитой, упорхнула в туалет сполоснуть руки, потом протерла черенок ложки ромом, усадила Симонова на солнце - у открытой балконной двери - и нежно, с изяществом истинной кубинки, обследовала его гланды. А он отметил для себя, какие у нее ухоженные ногти, покрашенные прозрачным лаком. Кто-то говорил - Лянка, кажется, - что медичкам здесь запрещено отращивать ногти и покрывать их темным лаком.

- Muy mal, companero. Una inflamacion de garganta. - Очень плохо, товарищ. Воспаление горла. Надо лечиться.

И быстро написало на поданной Герой бумажке, какие лекарства следует купить в аптеке, а попутно - и свой гаванский адрес.

- Не беспокойся, командор, я тебе все занесу - лекарства и пожрать. Возьму на свою тархету. Или Климухина.

- А ты не обижай Марию. Оттарабань во всю ивановскую - в смысле не громко, но от души. Чтобы поняла, что электрик лучше архитектора.

Гера рассмеялся, широко открыв пасть, - во рту у него не хватало двух нижних зубов. Симонов попросил Марию устроить Геру поблату к дантисту - это будет добрая память о ней - и, собрав последние силы, отправился к Вовику - упасть на кровать, забыться, отключиться, чтобы проснуться здоровым, молодым, жизнерадостным, как сто лет тому назад.

 

***

 

Симонов, изнемогая от жары и упадка сил, добрел до квартиры Голоскова. Сразу сбросил с себя всю одежду, умылся и наглотался антибиотиков и еще каких-то таблеток. Потом прополоскал горло фурацилином и эвкалиптом - у Вовика часто болело горло, и он все эти снадобья имел в запасе. Упал на постель и заснул сном грешного праведника, укрывшись простыней и одеялом. И проснулся, ему показалось, через несколько минут мокрым от макушки до пят от собственного пота. Прохладная влага еще продолжала ползти под волосами и по лбу, а простыни холодили тело.

Над ним стоял встревоженный Вовик:

- Ну ты, Шурик, и дрыхнул! Толкаю, толкаю тебя - а ты ни гу-гу. Думал, дуба дал. Тебя Захарыч на маевочку ждет в полседьмого. Жарит - парит с Галей.

- Ой, Вовик, сил моих нету! - взмолился Симонов. - Я в своем поту растворился, как переваренная рыба. А ты идешь?

- Нет. Пригласили - отказался. Договорился с одним кубашом, полицейским, - барахло Смочковское толкнуть. Говорит, доллары есть - и бумажные, и золотые. Серьги, кольцо с каким-то камнем. Вот он написал, посмотри.

Симонов сбросил с себя одеяло, сел на край кровати и из опасения, что его может прохватить остреньким сквозняком из открытых жалюзи, накинул на себя лежавшую рядом, на стуле, рубашку.

- Aguamarina, - прочитал он вслух каракули, написанные наискосок на каком-то мятом бланке. - Буквально означает: «Морская вода». Аквамарин. Похоже, драгоценный камень.

- Что за это кольцо просит?

- Джинсы. Не залетишь ты, Вовик, из-за паршивого Дуче? Тебе-то какой-нибудь навар есть? Еще и с полицейским связываешься - сдаст тебя с потрохами.

- Не бзди горохом, Шурик! Не первый раз замужем: полицаи тоже хотят жить красиво. Он у меня уже несколько партий товара сбыл. Для меня и для моряков. Тут такое клубится!.. Особенно наши хохлы из Киева развернулись - у них все на потоке. Один Васька Карпенко может всю автолавку гаванскую в один присест на корню скупить, перепродать - и на прибыль три-четыре лавки скомуниздить. Все здесь схвачено, за все заплачено! Полицейский придет сюда, как стемнеет. Вместе с ним с балкона стриптиз в той касе посмотрим - ему нравится. А тебе как?

- Не очень. Напомнило Селинджера, его «Над пропастью во ржи». Там пацан наблюдал за извращенцами в окна гостиницы... Вы тогда, в кокосовой роще, с Барбариной выглядели более впечатляюще. Луна, пальмы - и вы на поляне в объятиях безумной своей страсти. Как вспомнишь - так вздрогнешь!..

- Замолчи, Шурик, в лоб дам! - Вовик, уже принявший вечерний «намаз» объемом в полстакана, не на шутку взбеленился.

- Но ты же меня простил.

- На словах. А сердцем - нет! Вставай, я тебе уже налил с лимончиком.

- Да ты что? Я же пенициллина наглотался.

- А я ссаки, что ли? Держи стакан!.. Давай за то, чтобы мы жили, как евреи в Израиле. Или хотя бы, как негры в Америке...

Выпили за солидарность и с евреями, и с неграми. А Симонов подумал, что «Голос Америки» старается не в пустую, забрасывая в души советиков зерна сомнений в справедливости самой справедливой системы. «Голосок» время от времени поносил конституцию Союза, особенно за ее шестую статью о монополистической компартии, как «ядре» политической системы, исключающей демократические выборы. А радиостанция Хосе Марти из Майами - ее Симонов довольно регулярно слушал по своей «спидоле» для усовершенствования испанского - бомбила диктаторский основной закон, по которому вся власть на Кубе принадлежит одному бородатому лидеру.  

Глава 73. «Маевочка» в apartamento парторга  

В апартаменто Захарыча и Мокросова стоял густой запах домашней кухни и женщины. Это Галина в белом переднике с кружевами на выдающейся груди - прямо гимназистка румяная, от «канея» чуть пьяная, - кудесила на кухне. Каждое движение ее ладно скроенного крепкого тела на не менее крепких волосатых подстановках, гармонично сочетающихся с выразительными, призывно улыбающимися ягодицами, было полно милой грации азартной дивы.

- Хороша чертовка! - перехватив взгляд Симонова на его «предмет», причмокнул широким лягушачьим ртом Аксентьев, словно проглотив вкусную мошку. - Женился бы, ей-богу! Но народ и партия не поймут - они ведь едины. Да и силы уже не те - она малым довольствоваться не сможет. А у меня жидкости для воспроизводства строителей коммунизма осталось чуть-чуть на донышке. Вот столько!

Просвет между большим и указательным пальцами Захарыча составлял не более пяти миллиметров.

- Да, породистый экземпляр, подзадорил Симонов проштрафившегося партийного вожака. - Во всех проекциях хороша: вид спереди, вид сзади и сбоку.

- А в разрезе тем более, - поддержал Захарыч. - Но честно признаюсь: не легко мне парой приходится: на палубу вышел - сознанья уж нет... А у тебя, говорят, негритянка.

Симонов сразу понял, от кого к местному парторгу поступила информация, и помрачнел: на хрена Вовик треплется о том, что они должны знать только вдвоем?

- Что, Голосков доложил? Вот сука!

- Да не он - Барбарина. Она уже раза три к нему приезжала, у нас была, с Галей знакома, тобой восхищалась и твоей подругой. Тоже бы женился?

- Уже женился. Правда, живем в гражданском браке. Нелегально, конечно. Сосед по квартире грозится заложить. Зампарторга и майор кагэбэ по совместительству.

- Не бойся, если сразу не настучал - его же обвинят в запоздалом стукчестве.

- А что остальных нет - Мокросова, Климухина, Якушева? Втроем будем?

Они седели за столом и потихоньку цедили ром с лимоном, поданный Галей. Вид в распахнутую дверь на балкон был великолепный: в просветах между деревьями пылала вобравшая в себя солнечный свет и тепло бухта, и было жаль, что в тело забралось неведомо откуда явившаяся простуда или зараза - ангина, грипп?

- Да не беспокойся, сейчас явятся. На заводе были, в цехах. Пришли оттуда черные, как черти, - отмываются на пляже. Воды снова нет, дадут часов в десять вечера.

- А Мокросов?

- У себя в комнате заперся. Я с ним не разговариваю. Климухин и Якушев тем более - не могут ему простить, что выступил против продления еще на год старому матросу и узнику Норлага. Работает старик нормально, ну иногда пляшет - кого это колышет? Кубинцы его любят: «Ленья, Ленья, муй ходедор!..» А мне надоело: скорей бы отсюда. Мы с Галкой в одно время уезжаем. В Союзе еще погужуемся - на Юг махнем, в Сочи или в Крым. А оттуда – и в дальний путь, на долгие года. Разбежимся по своим домам - она к своему жидяре, я - к своей мегере.

Жену Захарыча Симонов знал мельком - забегал как-то в их большую квартиру, «сталинку», на берегу Енисея. Ирина Семеновна, жена его, Симонову показалась приветливой и приятной внешне женщиной. Накрыла стол, поставила графинчик с водкой, настоянной на таежных травах. Ругала школьные порядки - она была учительницей физики или математики, или того и другого вместе.

У них был и сын - слишком молодой для их возраста, - и сарафанное радио информировало общественность, что Аксентьевы взяли его из роддома еще сосунком. Поменяли квартиру в другой район города, места работы тоже сменили, дабы сохранить тайну происхождения Лешки и свою неспособность к детопроизводству.

Шестнадцатилетний парень и впрямь не походил ни на мать, ни на отца. Был выше их на голову, широкий в плечах, голубоглазый. Настоящий ариец с нордическим характером. Он вертел ими, как хотел, - уже выпивал и без спроса угонял из гаража машину отца. В школе тоже не знали, что с парнем делать, - никого не признавал, мать, прежде всего, и уже имел приводы в милицию...

Не даром Ирина Семеновна, по словам самого Захарыча, требовала его скорейшего возвращения в родные пенаты: Лешка совсем от рук отбился и может угодить в детскую колонию. А оттуда торная дорога в более светлое будущее: в тюрьму, лагерь...

И в этом контексте выходило, что не случайно, еще в Союзе, бывало, за выпивкой на его бревенчатой даче с банькой по белому в сосновом бору, рядом с городом, Захарыч вдруг заводил разговор на тему врожденной преступности. Еще, мол, в матке в черепе эмбриона завязываются предпосылки его похода по криминальным лабиринтам, унаследованные от папочки-бандита или мамани-воровки.

Появились Климухин и Якушев, и «маевочка» пошла по обычному сценарию. Галина скинула с себя гимназический фартучек и стала еще прекрасней. Глубокий вырез нарядного платья из цветного полупрозрачного шелка высвечивал на всеобщее обозрение часть основания двух великолепных загорелых холмов, начинающихся едва ли не от ключиц. Стыдливые мужские взоры невольно обращались к этой достопримечательности Галиного туалета.

Участие в ужине принял и Мокросов, выведенный Симоновым чуть ли не силком из его комнаты, заваленной дохлыми препарированными морепродуктами - разнообразными по величине и окраске  раковинами, черепахами, лангустами, шар-рыбами, морскими звездами.

На несколько минут за столом воцарилась траурная  тишина, но после третьего тоста за любовь, выпитого мужчинами стоя, а Галей до дна, напряжение спало, и даже Мокросов обрел дар речи, произнеся нечто невнятное, понятное ему одному.

Стол ломился от явст: Галя приготовила фаршированные печенью и яйцами блинчики, куриные котлеты с косточкой – «по-киевски», свиной бигус, оладьи. И все это великолепие дополняли консервы всех видов: печень трески, латышские шпроты, югославская ветчина. Захарыч со словами – «ну, хрен с вами, так и быть!» - извлек откуда-то баночку с красной икрой, и Галя мгновенно смастерила бутерброды, по виду и качеству превосходившие своих собратьев из буфета для иностранцев в аэропорту «Шереметьево».

Как и в Союзе, попросили Леню Климухина в сотый раз поведать о лендлизовских морских приключениях, когда он плавал в Тихом океане  с американцами. Из всего многообразия - или однообразия? - событий Лене врезались в память металлические рундуки американских «сейлос». Их крышки с внутренней стороны были обклеены цветными вырезками из журнала «Плей-бой» с красотками в чем-то, а то и без. И еще как Леня на одной из стоянок у берега Камчатки в упор застрелил из американского «винтаря» забредшего на палубу лихтера по каким-то делам бурого медведя.

Американский часовой при виде незваного гостя парализовало, можно сказать, мигом подхватил инфекцию - заболел медвежьей болезнью: короче, в штаны наложил. А Леня этого делать не стал - предпочел вырвать у американца ствол и уложил своего соотечественника, явившегося на корабль с дипломатической или таможенной миссией, на месте. Бедного мишку американцы съели с не меньшим удовольствием, чем некогда гавайцы полакомились мясом капитана Джеймса Кука.

- И за это тебе, Леня, медаль Ушакова повесили? За злодейское убийство советского медведя? - с наигранным возмущением напустился на него Захарыч. - Из-за тебя они теперь в Красную книгу занесены!

- Ну а чо мне делать-то было? - всерьез стал оправдываться мореплаватель. - Он уже на задние лапы встал - на нас пошел. Вот так! - Леня привстал, широко раскрыл рот, набитый стальными зубами, и изобразил медведя во всей его грозной первобытной красе.

- Так он же поздороваться с вами хотел за руку, по-человечески: «Хеллоу, гуд монинг!»... А ты его, русского мужика, укокошил. А наших потенциальных врагов спас.

Леня беспомощно оглядывал честную компанию, искал поддержки. Чувства юмора у него было не больше, чем у его невинной жертвы.

Еще несколько лет назад, на пятидесятилетии Климухина, Симонов прочел свою балладу о том, как советский моряк спас от гибели экипаж американского судна, поразив медведя в самое дорогое, что есть у мужчины. Застолье поаплодировало поэту, а Леня задумчиво сказал: «А ведь вы знаете, товарищи, и со мной такое же было»...

Ну, это был полный отпад! Смех не прекращался на протяжении всей юбилейной фиесты. А Леня любовно гладил страницы баллады и оглядывал присутствующих пьяными счастливыми глазами с высоты своего признанного народом величия. Потом осторожно положил листки с балладой на комод, разгладил их, прижал палехской шкатулкой и сказал: «Когда трезвый стану - почитаю. А пока я мало что понял»...

Ужин подходил к концу, хотя стол был полон едой и бутылками. Бархатная тьма тропической ночи мягко заполняла необъятное пространство над землей, океаном и саму квартиру - свет не зажигали как можно дольше, чтобы здешняя беда - москиты не превратила вечер в очередное кровопролитие в сопровождении российского мата.

Когда разговор на какое-то мгновение стихал, с пляжа доносился шелест волн и голоса молодых «чикос» и «чикас», чем-то похожие на крики чаек. А говорили, как всегда, о красноярских новостях, почерпнутых из писем, - их то не было, то вдруг привозили пачками на каждого. Ругали местные порядки и зажравшееся руководство в Москве и Гаване.

И незаметно, не смущаясь присутствия Гали, вскользь коснулись сексуальной проблемы: почему коммунистическая мораль стала аналогом дремучего ханжества? Гораздо проще жить по законам естественного существования: хочется ему, хочется ей - и пусть они разрешают в индивидуальном порядке, без вмешательства «треугольников», каким путем идти.

- Дать или не дать - это мой личный вопрос, - подвела Галя черту под партийной дискуссией на самую животрепещущую тему текущего момента.

И в это время дверь в апартаменто с треском распахнулась, и темные контуры молчаливых людей друг за другом проскользнули в комнату. Дверь захлопнулась, и вспыхнул свет - его включил Володя Голосков, слегка всклокоченный, изрядно пьяный и окруженный прекрасной плеядой наяд или нимф кубинского происхождения - Кариной, Барбариной и Марией.

«Восторгам не было предела, толпа от радости ревела» - так, кажется, описал поэт Иван Барков в одной из своих фривольных поэм несколько иную ситуацию середины XVIII века.  

Глава 74. Рожденные не для блаженства  

Мокросов поднялся и, не вступая в запретный контакт с иностранным контингентом неуемных девиц, с видом грибоедовского Молчалина растворился за дверью своей спальни. Впрочем, на его исчезновение никто не обратил особого внимания. «Отряд не заметил потери бойца», как бы сказал посмертный Ленинский лауреат Михаил Светлов через полтораста лет после Баркова. И тоже по непохожему случаю. К тому же Мокросов на сексуальном фронте был даже не нулем, а отрицательным числом и лишним свидетелем. Но, справедливости ради, следует отметить, что он не был сплетником или доносчиком.

Интриги вокруг этой выдающейся своей прямотой и несгибаемой упрямостью личности возникали из-за его лобовых атак на то, что ему казалось несправедливым или неправильным. Из него, согласно яркой метафоре другого корифея совпоэзии и соцреализма, Героя соцтруда и лауреата разных премий Николая Тихонова, можно было изготовить много гвоздей и дюбелей – и «в мире бы не было крепче гвоздей». Правда, этот комплимент относился к большевикам. А Мокросов таковым не являлся и никогда не пытался проникнуть в ряды коммунистов. Последним, прямо скажем, в связи с этим фантастически повезло: уставное право на принципиальную критику товарищей по партии он бы реализовал с фанатизмом камикадзе и заставил многих в своем окружении уйти в глубокое подполье с их пьянством, блядством и прочими пережитками проклятого царско-капиталистического прошлого.

Корни Мокросовского пуризма в семейно-сексуальных отношениях крылись в его печальном личном опыте взаимодействия с особами противоположного пола. Из неведомых источников расползлась народная молва, что первый брак Мокросова распался из-за подлой неверности его горячо любимой и, как говорили, очень красивой первой жены. Она родила ему дочь и вскоре - то ли из-за любви, то ли из природной склонности к распутству - занялась вместо воспитания нового поколения строителей коммунизма адьюльтеризмом. То есть явлением, чуждым не только социалистическому образу жизни, но и, понимаете ли, буржуазно-капиталистическому.

А может, ничего этого и не было. И Мокросов только в воображении своем создал образ супруги, трахающейся с неким горняком в проходческом штреке или на поляне в лесном бору. Но горняцкий поселок он покинул, как и жену, дочерь и любимую работу на горно-обогатительном комбинате. И через реки шумные и поля широкие отправился в большой город - получить высшее образование и, вообще, начать новую жизнь.

Он построил ее, как хотел: стал инженером, женился на румяной симпомпушечке, студентке-медичке, завел двух сыновей и зажил своей, как бы несколько изолированной, с минимумом личных контактов и привязанностей жизнью. И на Кубу он поехал, наивно поверив обещаниям Москвы, что вскоре за ним прилетит и его голубка сизокрылая со своим выводком.

Не тут-то было!.. Его самого сначала два месяца держали в Гаване в гостинице - говорили, что стал жертвой бюрократического аборта - нет для него ни должности, ни работы. А потом, как и в случае с приездом жены, снова «кинули», превратив из старшего инженера в специалиста второго сорта – в техника - и вытолкнув из Гаваны в Никаро. Он, конечно, имел право и не согласиться и вернуться без славы и денег в свое двухкомнатное сибирское «гнездышко». Но Мокросов выбрал путь суровых испытаний и упорной борьбы, чтобы и должность старшего инженера согласно первоначальному контракту себе вернуть, и семью свою обогреть на Карибском побережье.

А пока упорно работал и вел подробный почасовой график свершенного им на ниве автоматизации кубинского завода. И не уставал удивлять и питерцев, и кубинцев своей технической эрудицией. Планомерно закалял свое здоровье плаванием, загаром и охотой на морскую живность. По вечерам сочинял подробные отчеты о своей деятельности жене и ждал своего часа, осуждая всем своим видом и краткими высказываниями аморальный образ жизни бывшего шефа Аксентьева, коллег Якушева и Климухина - с их бабами, пьянством и несерьезным отношением к работе.

Сблизился он – исключительно на производственной основе - только с Геной Тупикиным, сразу признавшем в Мокросове гения автоматизации и поражавшемуся его познанием в области, гостов, остов, ведомственных межведомственных положений, указаний, изменений и дополнений, нормалей и правил. И Гена, будучи по должности главспецом и руководителем всех киповцев и автоматчиков проектного отдела, называл Мокросова своим учителем и наставником. Это признание льстило одинокой душе сибирского аскета. И даже поощряло его жить в самозаточении - в рамках им или не им выдуманных запретов, похожих на столь почитаемые им госты и осты.

Мокросов в этом смысле являлся «человеком в футляре» новой формации, но на более высокой спирали его развития. Всем ходом жизни он был приговорен стать таковым. Появившись на свет в год начала Второй мировой войны в нищей семье жалким заморышем и оставаясь в этом первоначальном состоянии на протяжении десятилетий, Мокросов, маленький, плоский и худой смуглый шкет, подзакаливал себя обливаниями холодной водицей, лыжными прогулками и бегом «трюх-трюхом».

Но основное внимание уделял укреплению духа. И в этой области никто с ним не мог состязаться. В любом индивидууме он видел потенциального импотента, и история не помнит случая, когда бы Мокросов согласился с кем-нибудь с ходу. Ты едва раскрыл свое хлебало и успел, может быть, произнести пару-тройку слов, а тебя резко перебивают взглядом маленьких темных глаз, взмахом сухонькой ладони и резким возгласом: «Да что за ерунду ты несешь, мил человек!..»

И дальше надо слушать только Мокросова - его сбивчивую, как треск тележных колес по булыжнику, речь или, безнадежно махнув рукой, удалиться восвояси.

Попасть же в непосредственное подчинение Мокросову было равносильно духовной смерти. Ты уже не принадлежал себе. Твоя воля и помыслы растворились в Мокросовском словоблудии и непоколебимом самодурстве, настолько слившимся с его маленьким телом и супердубовым гостовским умом, что даже простому советскому человеку, привыкшему жить и трудиться по команде, было нечего противопоставить. И оставалось мужикам материть и предавать его анафеме в хлорной атмосфере уборной на четыре очка, совмещенной с курилкой. А женщинам уткнуться накрученной на бигудях головой в чертеж, забракованный Мокросовым, и тихо плакать или громко рыдать. Пусть чертеж и был выполнен в полном соответствии с его указаниями недельной давности. А Мокросов и не думал отказываться от своих слов: «Ну и что, что я, может быть, так и, возможно, говорил? А вы хотите, это самое, что ли, сказать, я  вам сейчас худшее предлагаю? И почему я за вас постоянно, как дурак, думать должен? Давайте ваше решение, а я посмотрю, может быть. А может быть, и нет. Потому что я хочу вам, это самое, напомнить, что я руководитель проекта - и я за все отвечаю»... И т.д. и т.п. на добрых полчаса тошнотворного пиддежа, а по-цензурному - разглагольствования.

Чаще других плакала от выкрутас Мокросова техник Альфия Мансуровна Юсупова. Для всех, кроме Мокросова, просто Аля. Он неизменно обращался к ней по имени-отчеству. Была она старой девой лет тридцати двух, тихой, почти бессловесной, приятной на лицо и фигурой мышкой. Она усердно корпела над чертежами монтажных схем щитов и пультов. И часто оставалась за кульманами на время обеда. На обед у нее - дней за пять до аванса или получки - денег не было. А после работы она часа два-три мела и мыла полы в коридорах и туалетах объединения, чтобы прокормить себя и больную мать. Такое совместительство не по основному роду работы, то есть гармоничное сочетание умственного труда с физическим, совковым законодательством разрешалось.

А на утро за Алю брался Мокросов: подходил к кульману, щурил то один, то второй глаз, находил ошибку и оставлял на ватмане несмываемые отметки красным карандашом: «Альфия Мансуровна, вы, это самое, очень не внимательны. Может быть, это самое, я должен за вас головой своей отвечать?..»

Так продолжалось долго - год или два, - пока не разнесся слух, что Мокросов, состоявший весь из остов, гостов и ведомственных и вневедомственных нормалей, попытался, склонить Алю к прощанию с ее застарелой девственностью при его, Мокросова, техническом содействии.

Андрей Захарович Аксентьев, начальник Мокросова, был этой новостью весьма ошарашен и озадачен. И чтобы не мучить себя долгими сомнениями и не устанавливать во вверенном ему отделе внешнего и наружного наблюдения, вызвал сначала Алю: «Говори прямо: Мокросов у тебя просил?» Аля потупила прозрачные, как ключевая вода, глазки: «Да, Андрей Захарыч».  «И ты что, согласилась?»  «Нет, я же девушка»...

Настала очередь допросить Мокросова: «Говори, Мокросов, вынуждал Альфию к сожительству? Это сроком пахнет...» Мокросов, всегда такой прямой и решительный, вдруг струхнул. Побледнев, как полотно, он плюхнулся на стул перед столом начальника - как на колени упал: «Кто сказал? Она? И вы, это самое, ей поверили, Андрей Захарович? Я же не сумасшедший, может быть». «Ладно, ну вас обоих в жопу! Я перевожу Алю в группу к Люблину - и ты ее не касаешься. Иначе подговорят ее бабы - а они на тебя злые! - написать в партком или профком, и «треугольник» тебя махом кастрирует. А там - прокуратура, суд, нары... Помнишь Риту Фокину? Написала, что я  понуждал ее на сношение, так меня таскали целый месяц по разным заседаниям. До райкома дошло. Повезло нежданно-негаданно: ее в психушку уволокли прямо из дома. Там установили, что ее каждый второй в моем отделе хотел. Потом еле-еле от нее избавился: подвел под сокращение, и она вообще из Красноярска уехала. Куда-то на Запад, к матери».

И все же оставлять Альфию в отделе было не желательно: пересуды, сплетни разлагали коллектив. Изворотливо-изощренный мозг Захарыча, привыкший работать в режиме прикрытия собственного зада от вторжения в него крупномасштабной неприятности, подсказал гениально простой выход из эротически-производственной ситуации. Он снова вызвал жертву сексуального посягательства в свой занюханный кабинетик и сам прикрыл за ней дверь. И, не предложив сесть, спросил в упор: «Аля, хочешь избавиться от Мокросова?» «Очень хочу, Андрей Захарович». «Вот бумага - пиши заявление на имя генерального: прошу перевести меня в отдел Симонова. Я с ним уже договорился. Он тебе зарплату прибавит и ничего у тебя просить не станет»...

И Альфию тихо перевели в отдел Симонова.

Мокросов еще больше замкнулся и приобрел горькую славу женоненавистника: со всеми дамами перешел на «вы», говорил с ними исключительно по делу на терминологии из остов и гостов, избегая встреч глазами. И почти всегда, во избежание очередной провокации, только в присутствии свидетелей.

Зато Аля в новом отделе вдруг зацвела пышным цветом по-весеннему влюбленной и счастливой. И вскоре по длинным и узким коридорам и прилегающим к ним норам разной квадратуры пронеслась весть, что она вышла замуж за Бориса Михайловича Автушкина. В недавнем прошлом он был директором вычислительного центра одного из крупнейших заводов мира, а ныне влачил существование скромного старшего инженера в том же отделе, где работала Аля.

Из генералов в рядовые Автушкин, можно сказать, угодил по собственному желанию. Вверенному ему вычислительному центру – по гостовским нормам - выделялось море ректифицированного, приравнивавшегося знатоками к медицинскому и питьевому, спирта. И в этом море Автушкин имел неосторожность регулярно купаться и захлебываться.

Роскошь всегда несет в себе скрытую опасность. У Бориса Михайловича возникло естественное привыкание к ректификату, а потом и рабская зависимость от него. Пришлось несколько раз анонимно лечиться, о чем, конечно же, было известно любому желающему. Лечение и последующее возвращение к любимому занятию привело сначала к запоям, а потом - к инсульту и частичной парализации двух конечностей - правых руки и ноги.

Партбилет у Автушкина не отобрали, а из директоров попросили выйти вон. И те, кто с ним в прежние времена не уступал в потреблении продукта, предназначавшегося для протирки печатных плат и хитроумных прецизионных механизмов накопителей информации на бумажных, карточных и магнитных носителях, отвернулись от него по ненадобности. Жена тоже попросила Бориса Михайловича оставить ее и двух сыновей в покое и освободить квартиру – «сталинку» - в центре города.

На последнее он не согласился. «Сталинку» разменяли на две «хрущевки» - трехкомнатную для жены с парнями и полуторку – для Автушкина, ставшего холостяком-алиментщиком-тридцатитрехпроцентником. Дачу и машину «Жигули» продали. Автушкину от этих денег досталось мало - четвертая часть, немедленно пущенная на пропой.

Смирив свою гордыню, разбитый параличом и разлукой с семейством, Автушкин предстал пред беспощадными очами гендиректора Князева. До этого рокового момента они находились в состоянии перманентной вражды, считая взаимно друг друга дураками.

Однако Князев немедленно вошел в положение, посетовав, что у директоров, как и у кавалергардов, век не долог. По громкоговорящей связи он призвал Симонова в свой гробоподобный кабинет, представил нового подчиненного и приказал плановому отделу выделить дополнительную «строчку» старшего инженера в штатном расписании Симоновского отдела с максимальным окладом и персональной надбавкой в пятнадцать рублей.

Исполненный сердечной благодарности к благодетелю Борис Михайлович, бывший золотомедалист школы имени Луначарского и краснодипломник Московского авиационного института, упав из поднебесья на грешную землю, принялся за мелкомасштабную, рутинную работу простого трудяги эпохи развитого социализма. Писать же ему приходилось весьма медленно и невнятно парализованной, в малой степени восстановившей свои хватательно-загребательные функции высохшей рукой. Чертить он вообще не мог, ездить в командировки по рудникам, фабрикам и заводам нашей индустриально развитой страны - тем более.

Руководитель группы Капустин, к которому бывший директор ВЦ попал в подчиненные, этому не обрадовался. Истерзанный трудовыми и семейнами заботами и забитыми камнями почками, он периодически являлся в кабинетик Симонова печальным херувимом, смотрел на него покрасневшими слезящимися глазами цвета родниковой воды и умоляюще вопрошал: «Что же мне с ним делать? Мне же на него план дают. Его обрабатывать надо».

Симонов отбрыкивался: «А не приходилось вам, Владимир Иванович, спивать нашу застольную: за столом никто у нас не лишний, по заслугам каждый награжден? Терпи! Бог терпел - и нам велел».

.Трех других Автушкинских конечностей парализация не коснулась. А временное прекращение противоестественной потребности в спиртном вызвало к жизни другую - естественную и не менее сильную. Автушкин тайно предложил сначала Але за умеренную плату мыть у него полы и стирать. А когда процесс адаптации миновал, они незаметно для себя оказались рядом на отбеленных ею до голубизны накрахмаленных простынях и уже не расставались. В задушевных беседах с Симоновым Автушкин Алей не мог нахвалиться: мало того, что она досталась ему девственницей, так в ней проснулся такой темперамент, что ему порой приходилось не сладко.

Мечтала ли когда-то Аля спать с известным всему технократическому населению города директором, пусть и бывшим? А предполагал ли он изведать счастье с простым техником-уборщицей после двадцати шести лет войны с врачом, ставшей главврачом элитной поликлиники для номенклатуры?..

Производственно-любовная идиллия тянулась не долго... Автушкин снова начал пить, не выходить на работу, и Симонову с трудом приходилось прикрывать его прогулы и выслушивать заверения завязать с пьянством раз и навсегда. Капустин - при дружной поддержке его подчиненных - требовал от Симонова применения карательных мер.

Эскалация напряженности разрядилась сама собой.

В разгар одного из запоев Альфия, прибежав с работы домой, нашла возлюбленного мертвым. И почему-то без трусов. Он сидел, упершись спиной в унитаз, на цементном полу в ванной. Кровавая струйка изо рта запеклась на его небритом подбородке. Он был еще теплым, но бездыханным. Бориса Михайловича убил очередной гипертонический криз.

После похорон на сломленную горем Алю налетело воронье из родственников Автушкина, работников ЖКО и милиции со страстным желанием выкинуть ее из квартиры. Она, хотя и была зарегистрирована с покойным, но своевременно не прописалась в его «хрущевку». Бедняжка полтора года судилась, чтобы оставить это жилье за собой...

Суровые испытания директорством, водкой, инсультом, сожительством с авторитарной супругой, падением с номенклатурного кресла, хромота и, вообще, полная потеря былой мощи сделали Бориса Автушкина выразителем своей эпохи, философом, если хотите. Он пустился в критику авторитаризма, однопартийной системы и несостоятельности советской затратной экономики, идущей по экстенсивному пути к полной деградации. И в предчувствии неминуемо кончины даже предсказвал крах существующей системы. Не даром его приемник постоянно был настроен на волну радиостанции «Свобода»…

До того, как Автушкин еще не успел вступить в амурный контакт с Алей, Симонов брал ключ от его квартиры в рабочее время. Наспех выпив на пару в алькове подчиненного шампанского, сухого или коньяка, Симонов обменивался интимными ценностями с мелькающими в его жизни, как лепестки роз и полевых цветов, женщинами в расчете своевременной явки домой после дневного сеанса.

С некоторыми из них Автушкин, возвращаясь с работы раньше условленного времени, сталкивался на лестнице и спрашивал: «Откуда ты таких красавиц берешь?.. В прошлый раз от тебя одна без колготок улетела - так ты ее накачал! А на улице - мороз под тридцать»...

Они допивали остаток из бутылки, и Автушкин пускался в абстрактные размышления о превратностях бытия:

- Я знаю, что скоро умру - не возражай!.. Везде я был первым - в школе, в институте, в работе, в спорте. В институте три года подряд избирался секретарем бюро комсомола факультета. Вот моя фотка - сплошные мышцы... А что осталось? Пятидесятилетняя развалина, паралитик, хер на палочке!.. В этой стране мы - никто. Потому что все нищие. У нас нет ничего своего. И только когда ты при власти, то еще чего-то - благодаря привилегиям - имеешь. А скинули тебя, как вот меня, например, - и ты изгой, пыль подзаборная, отброс, гандон дырявый. Бичевни сейчас гораздо больше, чем босяков в царской России, - и до нее никому нет дела... Человек обязан быть богатым, независимым: дом, машина - это само собой. Но еще и солидный счет в банке на черный день. А на мою пенсию по инвалидности минус алименты я бы давно сдох. Спасибо, вы меня терпите - тебе особенно!.. Но осталось не долго: кондратий вот-вот хватит - и песец! Сегодня ночью давление опять за двести зашкалило...

А глаза у Автушкина были живые, бессмертные - темные, глубокие, немного фанатичные и влюбленные в жизнь. И завидная, не убитая спиртом память: он легко извлекал из нее малоизвестные стихи, цитаты. Речь радовала легкостью, приправленной ядовитой насмешливостью и колким юмором самовлюбленного индивида, привыкшего смотреть на прочих свысока и определять им свою цену.

Сослуживцы его не любили - держались на дистанции, не вступая в разговоры на задушевные темы. И не сочувствовали его болячкам: сам, мол, пропил свое здоровье. А брак с Алей уронил его в глазах женщин. Даже как бы оскорбил все их прекрасное сословие: вокруг столько интересных, умных и красивых сексбомб, незамужних в том числе, а он польстился на самую завалящую...  

Глава 75. «Маевочка» продолжается  

Итак, компания, состоящая из Захарыча, его Галины, Якушева, Климухина и Симонова пополнилась еще четырьмя персонами: Голосковым с его могучей и громогласной индианкой Барбариной, негритой Кариной и мулатикой Марией.

Мужчины встали из-за стола и уступили свои места сеньоринам. Мария привстала и притянула Геру Якушева к себе, усадила его на стул и легко, по-птичьи, уселась на колени, обхватив его за шею своей детской ручкой. Гера растаял от удовольствия, и его очки излучали радостное сияние.

Вовик поступил иначе - он сел на крепкие ляхи Барбарины, а Симонов с видом придворного лакея встал за стулом очень серьезной и печальной Карины. При встрече она не позволила себя поцеловать - не терпела публичного проявления ни его, ни своих чувств. Но у Захарыча во всех делах был запасной выход - он кинулся в свою спальню и притащил оттуда толстую обструганную доску. Ее концы положили на стулья - получилась деревенская лавка, - и всем хватило места усесться попарно.

В одиночестве оказался только древний мореплаватель. Но и его приветила Карина - усадила рядом с собой и, заглянув в его подкрашенные ромом глаза, спросила по-русски:

- Как дэля?

Климухин сначала очень удивился, потом по-девичьи смутился и ответил вопросом на вопрос:

- Так ты говоришь по-русски?

- Да, говорю. А ти?

- Конечно. Я только по-русски и говорю.

- Хорочо. Как дэля?

- Хорошо. А у тебя?

- Хорочо. Я очень рада. А ти?

- Я тоже.

Карина не выдержала и засмеялась первой. Симонов обнял ее за плечи, шепнул на ухо по-испански: «Почему смеешься над стариком?..» Она была довольна своим первым публичным выступлением на русском: смеялись все. Кроме Климухина - он переводил пьяные глаза с одного лица на другое и спрашивал:

- Что смешного? Я ничего понять не могу!

От этого становилось еще смешнее. Наконец Якушев успокоил старшину первой статьи:

- А та не понял? Да она же по-русски ни бельмеса, - так, несколько слов. А ты разговорился - прямо Цицерон!

- Не может быть! Она лучше меня травит.

- И где ты, Симонов, такую прелесть отыскал? - вмешалась Галя, не спускавшая глаз с Карины. - Учись, Захарыч! А то нашел русскую тетку да еще и погорел на ней в буквальном смысле. Вот таких надо иметь - их в Союзе невосполнимый дефицит.

- Я, Галочка, патриот своей родины, - заерзал на лавке Захарыч, - и советским бабам, как и своей отчизне, не изменяю. Советское - значит, лучшее!.. Не много ли мы говорим, вообще-то? Наливай, Голосков, давно не выпивали, уже минут десять как.

Голосков выстрелил шампанским, обдав слегка пеной лицо Барбарины, она громко взвизгнула, выругалась по-русски: «Ты что делаешь, е.т.м., Бобик?» - и эта простая, но емкая своей эмоциональностью фраза из уст кубинки вызвала у присутствующих неподдельный восторг.

Шампанское Вовик разлил только кубинкам - Галя от него отказалась. И советики чокнулись por amor - за любовь - с мучачами стаканами с ромом.

Симонов наклонился к Карине, спросил сквозь гомон хмельных голосов на английском:

- Утром вы успели на автобус?

Она отрицательно покачала головой:

- No, we were late. - Нет. Мы опоздали. Доехали на такси, зато в академии оказались раньше Гоуста, директрисы.

- А сейчас как приехали, на автобусе?

А про себя прикинул: мучачи только на такси и автобусы промотали 60 - 70 песо на двоих - это, пожалуй, больше половины месячной зарплаты учительницы. Надо скинуться с Вовиком по полсотни и компенсировать их затраты: любовь требует жертв.

- Нет, сюда ехал Альберто, наш знакомый, - мы с ним. Сказали, хотим повидаться с подругой.

- А когда обратно?

- Так же, как сегодня, - утром на автобусе. Только нам нельзя опаздывать, Саша.

- Поэтому я не дам тебе спать всю ночь, согласна?

- Я для этого и приехала. Только ты же больной и можешь умереть.

Она смотрела на него с наигранным недоверием немного исподлобья своими негритянскими, с розоватыми белками, глазами, с подкрашенными белым макияжем нижними веками.

- Это моя мечта - умереть от любви, - сказал Симонов и прикрыл глаза - так он когда-то дразнил дочку, притворяясь мертвым.

 А когда открыл их - увидел перед собой глаза Карины, полные слез.

- Dont joke such way! - почти крикнула она. - Не шути так! Я сразу вспомнила свою сестру.

Симонов быстро и несколько растеряно обвел взглядом веселые, распаренные ромом, едой и эмоциями лица участников застолья - никто, кроме Гали, на вскрик Карины внимания не обратил.

- Ты что свою черную розу обижаешь? - оттопырила она верхнюю губу с усиками. - Карина он тебя обидел?

- ?Que esta hablando? - Что она говорит?

- Что я тебя обижаю.

- Нет, нет, - сказала Карина, уткнув свое лицо в плечо Симонова.

Вовик, забыв о своем ночном запрете Барбарине - больше ему на глаза не показываться, целовал ее взасос, и оба они утробно мычали от избытка неизбывной страсти. А Мария так и не слезала с колен Герки Якушева. Он уткнулся своим очкастым острым лицом в шоколадное пространство между ее маленькими грудями, и что-то пытался сказать. У Захарыча тоже взыграло ретивое - он пытался притянуть Галину к себе, обхватив ее ладонью за шею, но силы были неравными. Галя сидела прямо, не шелохнувшись, и увещевала темпераментного парторга:

- Ну, Андрюша, остынь! И ты хочешь занять руководящую и направляющую роль в этом коллективном целовании?

- И направлю, и заправлю, и руками повожу, Галочка, в нужном месте и в нужное время.

Симонов покопался в памяти и громко, с пьяным подвывом, запел запрещенную еще Сталиным душещипательную песенку Петра Лещенко «Миранда»:

- Ночь эта любви полна,

На нас глядит с неба луна.

Остановись, мгновенье!

Вместо аплодисментов с соседнего балкона - то ли сверху, то ли сбоку - визгливый женский голос пригрозил:

- Андрей Захарыч, я к вам завтра на вас жаловаться приду, заявление принесу: спать ребенку и нам не даете.

- Это не я, Лариса, - выглянул на свой балкон Захарыч. - Ты меня что, за ресторанного вышибалу держишь?.. Ладно, все - мы молчим! Маевочка вот-вот расползется по каторжным норам. Не трать свой писательский талант на заявление, Лора...

- Что ж компаньерос, - пора по койкам, - сказал Симонов. – Мы, к сожалению, опаздываем на вечернее представление выполнения супружеского долга молодой кубинской парой. Так не посрамим же русского оружия в ночной схватке с нашими очаровательными созданиями. За дам-с!  

Глава 76. Хорошо здесь было до Колумба!  

Выпили и всей толпой вывалили в темный, продуваемый острым влажноватым сквознячком подъезд. Отошли от дома в темноту - под раскидистые деревья у края тротуара - и попрощались: Якушев и Мария, Аксентьев и Галя во главе со старшиной первой статьи Климухиным пошли по своим апартаменто. А Симонов и Карина, Вовик и Барбарина - к себе.

Симонов обратил внимание, что Мокросов не вышел из своего мавзолея морских животных попрощаться с народом. Если Симонов жил под колпаком портайгеноссена Сапеги, то здесь портайгеноссен Захарыч попал под колпак беспартийного бирюка.

По пологой лестнице к дому Голоскова поднимались попарно - впереди Симонов и Вовик, за ними, на несколько ступенек ниже, Карина и Барбарина.

- Слушай, Вовик, надо девам компенсировать затраты на такси - скинемся по полсотни песо и отдадим Барбарине. Кари, я знаю, не возьмет.

- И ты не бери в голову, Шурик, - я им еще утром сотню дал. На что бы они уехали отсюда?

- Молодец, я об этом как-то не подумал. С получки тебе верну.

- Ты что, охренел? Я сегодня на Смочковском барахле в два раза больше поимел. Считай, что ты наш подельник - мой и Дуче. Он поставщик, ты дипкурьер, а я коммерсант. Частная фирма!..

После душа у Кари разболелась голова, она сжимала ее своими узкими черными ладонями и повторяла: «I have a bad headache». От аспирина отказалась и попросила рома.

Он поцеловал ее в губы, почти в полной темноте встал с постели и голый прошел на кухню. Включил свет, достал бутылку с «канеем» и разломанную плитку шоколада из холодильника и понес их в спальню. В темноте Карина промахнулась и вылила холодный ром на себя, и потом он долго целовал ее прохладные губы, повторяя ласковые слова на всех известных ему языках, а она смеялась и гладила и ерошила его волосы. А потом вдруг сказала: «I bite you». - Я тебя укушу.

И как-то сразу забыла о головной боли, усталости и была неутомимой и страстной как никогда. Потом, уткнувшись ему в плечо щекой, заснула, временами вздрагивая и почти не дыша. Он лежал на спине, смотрел в невидимый потолок, слушал вздохи и плеск океана, представляя его глубину и необъятность под белым светом луны. И думал о привлекательности вот такой простой, почти животной жизни без науки и техники, разделения мира на страны, без политики.

Как хорошо жили здесь доколумбовские индейцы! Их на весь остров было всего сто или двести тысяч. Они были очень мирными, доверчивыми людьми, природа давала им все для спокойного существования. Поэтому они не знали вражды и межплеменных войн.

Испанцы легко поработили и истребили их оружием и непосильным трудом. При этом конкистадоры не несли никаких потерь - действительно, перебили индейцев, как куропаток. А потом навезли сюда сотни тысяч африканских негров. И они страдали и гибли от непосильного труда и болезней под гнетом пришельцев из Старого и Нового света так же, как индейцы, во имя процветания европейской цивилизации.

А советики навезли сюда ракет, своих солдат, и остров этот - и да весь мир - едва не взорвался на ядерных яйцах, снесенных двумя амбициозными сверхдержавами. Теперь на острове уже не сто или двести тысяч, а десять миллионов людей. И большинство из них - заложники хитрожопых братьев и их окружения, обещающих островитянам близкое счастливое процветание.

Да и ты такой же пришелец. Явился из ниоткуда, погубил вот это прекрасное существо. Научил ее пить, заниматься сексом, чтобы потом отбыть в никуда. Но тут другой человек, живший в нем, недобро усмехнулся: «Пожалел волк кобылу!..»

И в который раз Симонов подумал, что надо выпросить, хотя бы на время, у Карлоса Даскаля учебник по истории Кубы. Не нынешний, написанный под цензурой кастровского ЦК, а дореволюционный - с картинками, с биографиями выдающихся политиков и писателей, с подробностями культуры и быта. Всем тем, чего уже нет в современных книгах, пропитанных идеологией, признающей только мнимые заслуги нынешних вождей нации...

На этот раз Карина и Барбарина на автобус не опоздали, даже успели позавтракать яичницей с ветчиной, приготовленной Вовиком, и крепким кофе с шоколадом.

На прощание Карина крепко прижалась к Симонову и прошептала ему на ухо по-русски: «Я тебя люблю». Почти без акцента.

 

***

 

Следующие два дня Симонов болел, появлялся в офисине проектировщиков на час-другой, через Аксентьева и Голоскова получил у прижимистого Гены Тупикина все нужные руководящие материалы - на время, конечно. И в один из вечеров после трогательного прощания с красноярцами и Вовиком Голосковым на попутной машине отправился в Моа.

В кузове сидели, пили и пели знакомые все лица: переводчик Сергей Лянка, Владик Петрусенко и Люся, разбитная бабенка, жена какого-то советика, строителя или монтажника. Ночной пейзаж - холмы, покрытые пальмами и залитые переливчатым лунным светом, и страшное своей глубиной, крупными звездами и серебристой клубящейся полосой Млечного Пути, - плюс ром и наличие одной веселой женщины на троих располагали к безудержному веселью.

Больше всего четверке понравилась простая, по-видимому, народная, песня, предложенная Люсей:

 

  - Люблю я пиво, люблю я водку,

Люблю я милого походку.

Люблю графинчик, люблю стаканчик,

Люблю я милого карманчик.

 

За ставенками, за кружевами

Стоит кроватка с подушечками.

На той кровати Муся лежала,

На правой ручке Колю держала.

 

После недолгого разучивания этот шедевр с большим воодушевлением и подъемом повторялся раз сто. И особенно громко и слаженно, когда грузовик грохотал по узким улочкам «сиудадес» и «пуэблос» - городков и деревень - этой прекрасно-сказочной страны. И ужасающе бедной, как церковная крыса.

Хостинг от uCoz