Володя Луговской добился-таки своего: его ночные психозы, мольбы о немедленном отъезде в Союз перевесили профессиональные качества как незаменимого химика-антикоррозионщика: из Гаваны пришли все документы на его отправку в родные пенаты. Вместе с ним уезжали Миша Левшов - парторг группы монтажников и эксплуатационщиков – и его земляк Жора Вдовченко.
С Левшовым Симонов практически не общался, и от его неожиданного приглашения - прийти к нему на вечеринку - отказался. Хотя этот жест уважения со стороны мало знакомого партийного авторитета выглядел лестным: в квартире Левшова в соседнем доме собиралась - наряду с отъезжающими - вся элита колонии советиков: Смочков, парторг проектировщиков Коновалов, поручик Дуб, директор завода Паблито со своими вице-директорами и партийно-профсоюзными деятелями муниципального и заводского комитетов и с десяток других советиков и кубинцев рангом ниже.
Партийно -профсоюзных деятелей - и своих и кубинских - Леня Лескин заклеймил обобщающей кликухой: «придурки».
Чтобы не обидеть Левшова – он слыл за порядочного мужика, Симонов извинился, сказав, что уже приглашен к алмаатинцу Вите Новоселову на его сорокалетие. Ему был симпатичен этот жилистый, нервный мужик, похожий на примата, недавно спрыгнувшего с дерева. Начальство старалось не задевать алмаатинца: он заводился с полоборота и кидался в бой за справедливость с любым из местных драконов. Уже по тому, как с ним дружил и искренне уважал его Рене Бекерра, можно было признавать профессиональную и духовную незаурядность этого «русского казака».
Симонов посвятил Новоселову хвалебную оду. А Валера Климов, переводчик из Москвы, с кафедры университета Патриса Лумумбы, толстобрюхий футболист и бард, собрал под балконом толпу кубинцев: они, задрав головы, упивались его песнопениями на русском и испанском языках. Его исполнение на сочиненную им же мелодию к есенинским стихам «я по первому снегу бреду, в сердце ландыши вспыхнувших сил» Симонов воспринимал, как нечто глубоко личное. Он просил Полковника - прозвище, данное Климову неизвестно кем и за какие воинские подвиги - повторить раза три.
За свои тридцать шесть лет Полковник - сын знаменитой героини, летчицы-бомбардировщицы из женского полка «кукурузников» под командованием Марины Расковой - совершил множество неординарных поступков. Он пересек вдоль и поперек несколько океанов переводчиком на торговых судах, учился в Пекинском университете китайскому языку. И едва не стал жертвой «культурной революции» («мне едва китайцы не отняли яйца» - один из его самых душераздирающих хитов), побывал во многих странах с ответственными миссиями.
В университете им. Патриса Лумумбы числился преподавателем немецкого языка. Но испанским – при безукоризненном произношении - владел весьма приблизительно. Парторг Коновалов, за которым он следовал по пятам , жаловался, что Полковник при переговорах с кубинцами многое переводил с точностью наоборот - как с русского на испанский, так и с испанского на наш. И умудрился перессорить советского партбосса с некоторыми кубинскими jefes настолько, что они не хотели с ним общаться. Особенно в паре с Полковником-переводчиком.
Зато в компаниях Валера был незаменим. Он вдохновенно горланил на все Моа, сыпал анекдотами и мог выпить весь кубинский национальный запас рома за одну ночь, не потеряв способности к пению и произнесению тостов с примесью русской и кубинской матерщины. Своим искусством дарил радость братским народам, имевшим честь сидеть с ним за одним столом.
Сегодняшний вечер не был исключением. Правда, на утро Полковник и Володя Бурин не вышли до обеда на работу. Бурин, как всегда, спал, завернувшись в смоченную под краном простыню. А Полковник позвал с балкона коллегу - переводчицу Любу Блейх, пышненькую, конопатую студентку-москвичку, проходившую на Кубе годичную языковую практику. Она жила этажом ниже.
Люба, не подозревая подвоха, выскочила на нежный и страстный призыв барда на свой балкон, подняла голову - и ее взору явился свисающий с перил полковничьего балкона его голый синий зад и нечто безобразно-морщинистое, мотающееся ниже ягодиц. Сначала Люба не могла понять, что это за новое светило, пока полковник не стал бросать в нее свежими яйцами между своих ног.
Люба при этом физически не пострадала, но ее девичья честь была глубоко и незаслуженно оскорблена. В начале рабочего дня она позвала Симонова в техническую библиотеку завода – якобы помочь с переводом английских надписей на американских чертежах. Краснея и путаясь, она рассказала об утреннем инциденте с яйцами и попросила у него отеческого совета: что делать, писать или нет в партком на Валеру?
Симонов попросил ее воздержаться от столь крайнего шага. «Он же вас любит, Любочка, - и это неуклюжий способ выражения безответно влюбленного и отчаявшегося старого холостяка»... Люба недоверчиво, словно это была голая жопа ее обожателя, смотрела в лицо Симонова бархатно-темными очами на конопатом лице. И решала неиспорченным студенческим разумом: кто ей поможет больше, парторг Коновалов или беспартийный Симонов?.. Но жаловаться не стала.
Полковник не оценил по достоинству благородного всепрощения его бестактности. Он восхищался своей находчивостью и хвастался, как сумел отомстить «этой Блейхе» за ее отказ проявить женское сострадание к удовлетворению его холостятских потребностей. И тут же высказывал предположение, что мулат Лео успевает «сингарить» сразу двух советских Люб - и Биденко и Блейх. С первой ему приятно, потому что все делается молча - он не знает русского, а она испанского. А со второй – при отсутствии языкового барьера – происходит слияние двух культур на сексуальной основе.
***
Автобус с советиками подкатил к офисине проектировщиков вслед за серой «Тойотой» Симонова, управляемой Юрой Апуксиным.
Смочков в помятой гуайявере и с лицом, тоже измятым, как газета перед употреблением в сортире, остановил Симонова при выходе из автобуса. И, не поздоровавшись, глубокомысленно оттопырив губы и подвигав кожу на чешуйчатой лысине, сообщил, как нечто чрезвычайно важное, дохнув на него ромово-никотиновым настоем:
- Ты просился в Никаро. Завтра утром поедешь туда на грузовике вместе с Сергеем Лянкой и с твоим Аржановым. В Гаване с ума сошли: товары завозят в Никаро, а мы их оттуда должны забирать для нас. Оборзели!
- Почему он вдруг стал моим? Я имею в виду Аржанова. Я не марикон.
Дуче скорчил одну из своих низкопробных приматовских мин:
- Не цепляйся за слова! Аржанов - твой подчиненный... Получите в тамошнем катовском магазине товары - мясо, рыбу, фрукты, словом, все по ведомости - и привезите вечером сюда. Попутно соберете нужную вам техинформацию, нормативы - все, что вам надо для работы по вашей автоматике.
- А если не успеем? Я могу там остаться еще на пару дней?
- С Голосковым попьянствовать? Нет! Вернешься вместе со всеми...
В полночь в комнате Симонова появились Карина и Барбарина, сильно надушенные, напудренные и немного навеселе. В их альберге у какой-то мучачи отмечался el dia de cumpleanos - день рождения, и они полакомились банановым ликером с тортом.
Известие, что Симонов едет в Никаро, кубинок сильно взволновало, и они, переглянувшись, заявили, что поедут повидать Вовика. Симонов попробовал возражать: их приезд грозил провалом всей конспиративной группы любителей подпольного секса. Девушки снова переглянулись и перевели разговор на другие темы.
Симонов, словно невзначай, спросил Барбарину, как она провела недельный отпуск в Сантьяго у своих родителей, - надеялся из ее уст услышать рассказ о их свадьбе с лейтенантом. Барбарина пытливо взглянула на него своими узкими индейскими глазами - словно томагавк метнула, но только пожала плечами и сказала по-русски:
- А ничего! Мама, папа, братья, сестры... У меня много родственников, каждый день меня приглашали в разный дом - к сестре или брату. И мы пили и кушали, танцевали. Все!
Все, кроме замужества... И, похоже, она не намерена была ломать сложившийся порядок своей жизни из-за какого-то пустяка. Если бы не Кари, Симонов так бы и не узнал о бравом лейтенанте, отбывшем после свадьбы на охрану морских рубежей своей островной родины. А его жена продолжала регулярно спать с нелюбимым штангистом Петрушко и изредка - со своим возлюбленным «Бобиком».
И сегодня Барбарина, выпив с Симоновым и Кари полстакана рома с лимоном, до утра удалилась в покои графа Петрушко, проимитировав для Симонова свой уход в альберге открыванием и закрыванием входной двери. Однако скрыть своих шагов по каменному полу в направлении Толиной комнаты, скрип двери и Толино приветствие: «А-а, это ты, красотка Мэри!» - она была не в силах... Но не мораль же ей читать? И сам ты, чем лучше ее? Может, и к твоей жене в этот момент злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал... Весь мир – бардак! - И кто в нем люди?..
- Муж у нее красивый?
Он еще бы хотел спросить и о его цвете - белый, краснокожий, черный, - но это было уже слишком. Он избегал напоминать Карине – прямо или косвенно - о их разноцветности.
- На фотографии – красивый. А в жизни я его ни разу не видела… И надолго ты в Никаро, Саша?
Она сидела у него на коленях и гладила по голове своей легкой ладонью.
Свет в комнате был выключен, в приоткрытые жалюзи тянуло ночной свежестью, приправленной сероводородом, и слышалось шипение пара от трубопровода расплавленной серы под горой. Москиты мирно дремали по стенам, дожидаясь своего ночного пиршества. Голова была тяжелой - и от выпитого, и от недосыпания. Он гладил ее по колену - оно было аристократически совершенное - не острое, а филигранно выточенное из черного дерева.
- Нет, завтра вернусь, - сказал он, из-за мыслей о колене помедлив с ответом. - Приходи ко мне в это же время. Давай ляжем спать.
- Bien, - перешла она с английского на испанский. - Solo dormir y nada mas. - Хорошо. Только спать и ничего больше.
- Конечно, - легко согласился он, заранее зная, что стоит дотронуться до ее груди, живота, бедер в постели - и все обеты мгновенно растворятся в эфире вспыхнувшего желания: «и пылающий жрец распален грубой жаждой земных наслаждений».
Эти надсоновские строки запомнились в юности и сами приходили на ум. Но как-то вскользь, потеряв свою обличительную силу, и бушующая плоть творила свои собственные поэтические ритмы. Куда-то девались усталость, сонливость - оставалось одно ненасытное стремление к бесконечному обладанию, погружению друг в друга, в стремление постичь непостижимое.
А в результате они едва не проспали; хорошо, что Юра Аржанов хрипловато закричал с улицы:
- Саш! Симонов! Ты встал? Нам же в Никаро, не забыл?
На часах было пять двадцать, снова спали не больше двух часов. Оба голые вскочили с постели и молча стали одеваться, не зажигая света, только полностью открыв жалюзи. Мертвенный свет от ртутного фонаря на железобетонном столбе напротив заполнил комнату. Спросонья все казалось ирреальным, чем-то вроде продолжением сна. И темное тело Карины, плавно перемещающееся в голубоватом свете усиливало это ощущение потусторонности.
Он побежал на кухню, подогрел вчерашний кофе и настоял, чтобы Карина выпила чашку, закусывая шоколадом. А себе налил вместо кофе коньяка, прожег нутро его теплой пронзительной струей. Сразу захотелось жить и работать на благо Родины. Карина притронулась губами к шоколаду - от коньяка отказалась. Он проводил ее до двери, целуя на ходу в нежную шею, а на пороге - в губы.
Потом, как всегда, проследил с кухонного балкончика, как она медленно, не оглядываясь и скользя по узкой тропинке, поднималась по крутому откосу к своему общежитию - alberge. Оно находилось метрах в двухстах – под красным фонарем на макушке водонапорной башни для предупреждения самолетов об опасности. Намного выше этого фонаря гасли звезды. Небосвод быстро светлел - Вселенная обещала ясный и жаркий день на этой самой прекрасной частичке земли, какой - до Колумба - не видели глаза европейцев.