Колонию советиков в Моа
потрясло очередное известие: «диссидента» Виктора Акишина, сварного из Сум, и
его кудрявого друга, приезжавшего к нему в гости из Никаро, высылают на ридну
Украину. «За разврат его, за пьянку, за дебош», как прокомментировал это известие
погруженный в очередной запой Леня Лескин. В местных кругах кубинцев он обрел
славу юродивого - mendigo alienado y vidente. И даже пророка - profeta.
Но слухи оказались сильно
преувеличенными. За донжуанскую проказу - проникновение через балкон в будуар
«донны Анны» - жены потерявшего бдительность переводчика - «треугольник» на
повторном заседании после долгих сомнений Диссидента помиловал: надо было
варить ответственные швы на трубах и башнях третьей сернокислотной нитки. А это
мог делать только Виктор.
В вопросе - борьба с сексом
или создание материально-технической базы коммунизма? - победили интересы
производства и укрепление деловых международных связей. Если бы сварной залез
на балкон к кубинке, дело могло обернуться для него непоправимой трагедией.
А вчера начальник
монтажников Харитон собрал своих «архаровцев» в красном уголке - инженеров,
техников, рабочих - и, выведя бородатого Диссидента на показ почтенной публике,
рассказал, какое безобразие натворил этот непревзойденный сварной со своим курчавым
дружком из Никаро.
Изрядно приняв на грудь, они
с фотоаппаратами пошли на завод: Диссидент хотел показать и запечатлеть места
своей трудовой славы. На проходной охрана камеры у советиков экспроприировала и
по подозрению в шпионаже отправила на джипе в полицейский участок. Здесь
гегемоны, не зная языка, устроили шум и готовы были на неравную схватку.
Вызвали Смочкова с
переводчиком Сережей Лянкой, конфликт кое-как замяли, аппараты с засвеченной на
всякий случай пленкой «агентам советской разведки» вернули.
Однако друзей потянуло на
новые приключения. Вместо того чтобы пойти в свою касу, Диссидент повел не
менее, чем он сам, «упертого» земляка в порт - на наш корабль с солидным грузом
кубинского рома. Там они без большого труда организовали пирушку в каюте, как
выразился Харитон, «с низшим корабельным звеном – матросней». Мероприятие
сопровождалось громкими песнопениями из русско-украинского фольклора и
славянской матерщиной.
Капитан корабля оказался
менее лояльным по отношению к своим соотечественникам типом, чем кубинские policiacos к чужестранцам. По телетайпу он отправил депешу нашему консулу в
Сантьяго-де-Куба: советские специалисты неорганизованно являются на корабль с
ромом, спаивают и разлагают команду.
Консул немедленно
отреагировал: Диссидента и его собутыльника признать персонами non grata и из чужой страны выдворить в родную державу. А
также запретить советским гражданам принимать у себя кубинцев обоих полов и в
гости к ним не ходить. Невыполнение этого правила будет квалифицироваться как
грубое нарушение режима поведения советиков за рубежом со всеми вытекающими
отсюда последствиями.
Присутствующий на собрании
полупьяный Леня Лескин подал, было, свободолюбивый голос протеста:
- А как
насчет укрепления интернациональной дружбы? Ничто другое, как выпивка, не
способствует ее укреплению. Вы же на активидадах с кубинцами почти каждый день
пьете. А мы тоже являемся полпредами страны Советов и, как свободные граждане,
имеем право...
- А право у тебя, Лескин,
такое, - взбеленился лысеющий, вислоносый, воинствующий бездельник Харитон, -
что ты после Акишина - следующий кандидат на отправку в Союз. Мне надоело
выслушивать жалобы на твои пьяные выходки! Сегодня с утра ко мне прибежали на
квартиру с жалобой женщины из вашего дома. Что ты там делал в два часа ночи?
Весь дом разбудил, дети вой подняли.
- Мясо мерзлое на полу рубил топором. Готовил горячие блюда своим
сожителям на сегодняшний день, - гордо задрав бороденку, парировал «пророк». -
Вы бы лучше организовали достойное питание нам, холостякам.
На самом деле Леня спьяну подумал, что уже утро, а он не выполнил своих
обязанностей дежурного по кухне. И немедленно принялся за дело.
- Тебе
лично, Лескин, я обещаю организовать домашнее питание. Еще одно замечание - и
загремишь под фанфары к своей жинке. Ты, кажется, без нее скучаешь?
- Зато ты,
Харитон, - вытаращив глаза и побледнев, как смерть, взвыл Леня, - веселишься во
всю! Притащил сюда свое семейство и катаешь его на казенной машине по всей
Кубе. Устраиваешь активидады на наши профсоюзные деньги, от кубинцев не
вылазишь. Что ты там пьешь, одну «рефреску»?
Харитон тоже потерял
самообладание и заорал:
- Замолчи,
позорник! Ты в пивной неграм руки целуешь, называешь нас белыми колонизаторами.
Да ты бы лучше там подрался, чем черномазых лобызать! Ты у них еще сосать
начнешь...
О факте целования рук
кубинцам Леня не помнил и знал только из рассказов очевидцев. Оставалось одно -
махнуть рукой, сгрести бороду в горсть и сесть, погрузившись в глубокую задумчивость.
На сегодняшнем вечернем
заседании на квартире у Седова и Лескина испрашивали совета у Симонова: «Пахан,
как быть?.. Харитон Лене не простит открытой критики - и, значит, он уже
обречен»... В связи со сложившейся обстановкой Седов и Симонов поцеживали ром
со льдом и лимоном, а Леня уныло поглядывал на них и иногда уходил в свою
комнату – пообщаться с попугаем Прошкой. Игорь заподозрил неладное, пошел
проследить за ним и вернулся, обливая пророка изысканным матом:
- Мы его, как крыловский
повар кота Ваську, уговариваем не пить, а он там из горла в себе заливает. Вот
козел!
Леня вернулся к столу, как
ни в чем не бывало, невинно моргая. Он покорно выслушал справедливые
нравоучения Игоря и поставил на повестку дня второй вопрос:
- А как нам
быть с Гилермо? Гнать с порога, когда снова придет? Он в приглашениях не
нуждается и на нашего консула ему насрать. Может являться в любое время дня и
ночи, как к себе домой. Это же, пахан,
наказание какое-то! Приходит, кричит что-то. Мы ни хрена не понимаем, и он нас
тем более. Мы от него в свои комнаты разбегаемся, отсиживаемся, оставляем
одного в гостиной, а он смотрит телевизор, лезет в холодильник - и ест, пьет
все, что там находит. Сидит и ждет - не уходит... Что теперь, консула вызывать
или нашего начальника на букву «х», чтобы его выдворить из квартиры?.. Вчера
выдвинул требование: покупайте мне в вашей лавке ром, сигареты, жратву, у вас
там - в вашей лавке - все очень дешево. Игорь нашел отмазку: поднял палец в
небо и сказал: «Гранде политика!» И Гилермо притих на минуту. Озадачился.
- Я ему уже
пытался разъяснить, - дополнил Игорь, - что к нам нельзя приходить кубинцам,
запрещается. Так он чуть не заплакал: «Что мы, разве не товарищи?»
Симонов пару раз видел
Гилермо у Седова – высокий, красивый, крепкий мулат с громогласным,
повелительным голосом и свободными манерами. Он работал надзирателем в местном
лагере для заключенных и вел себя в квартире советиков, как в камере своих
подопечных: расхаживал по комнатам, заглядывая во все углы, открывая шкафы и
тумбочки. Но больше всего интересовался холодильником: широко распахивал дверцу
и, увидев бутылку с ромом или водкой, с радостным воплем тащил ее на стол. И
если хозяева отказывались пить, наливал себе полстакана и выпивал, как газировку,
с блаженством на мужественном лице.
После этого его голос еще
больше крепчал, и он начинал рассказывать о порядке в его лагере, пользуясь
наличием переводчика в лице Симонова.
В его лагере не было
политзаключенных - только уголовники, в том числе и убийцы. На особом положении
находились пассивные педерасты - maricones. У них было много и других
обидных названий: maricas, chernas, pajaros, mariposas, mariquitas. Но, если верить Гилермо, «мариконы» не скрывали своей половой ориентации:
пользовались макияжем - румянами, пудрой, гебной помадой, носили женские
прически и одевались с разными женскими прибамбасами - в лифчики, набитые
ватой, в трусы с пуховыми подушками на ягодицах. «Y andan de esta manera» - А походка у них такая. И Гилермо изобразил своим
виляющим «куло», как «марикита» ведет за собой клиента в кабину мужского
туалета - за хорошую мзду, конечно.
У Гилермо хорошо получались
и другие сценки из быта «мариконов» - как они красятся, одеваются, клеят
кавалеров и торгуются с ними. И потом сам хохотал так, что попугай в Лениной
комнате начинал истерично орать голосом хозяина: «Хочу в Красноярск! Хочу в Красноярск!»
- Ладно,
Егор, - запустив пальцы в русую бороденку, предложил Леня, - раз ему наши
увещевания до фени, пусть пахан, не отходя от кассы, сочинит для Гилермо
записку: приходить в гости к советикам можно только по согласованному
письменному разрешению советско-кубинских властей.
Седов поднял стакан с
остатками рома и ломтиком лимона на дне:
- Давай, командор, берись за
перо - спасай нас от этого треклятого наваждения.
Симонов с неохотой взялся за
поручение и, попросив у Игоря русско-испанский словарь, написал за полчаса
«китайское предупреждение» лагерному надзирателю. Посовещавшись, решили
оформить эту цидулю в виде распоряжения и поставить под ним подписи советского
консула в Сантьяго-де-Куба и руководителя группы советских специалистов в Моа
Смочкова.
Леня пообещал остаться на
обеденное время в своей монтажной конторе, когда все - и советики и кубинцы -
уезжают на два часа в город, и на кубинской машинке напечатать эту «черную
метку» для надзирателя. Показать ему, но в руки не отдавать, иначе, не приведи
Господи, бумага угодит в руки спецслужб и враждебной прессы. Потом придется
свое сочинение слушать по «Голосу Америки» - единственному источнику
оперативной политинформации для советиков. Из Союза газеты в Моа доходили
по-прежнему в лучшем случае раз в полмесяца.
При упоминании «вражьего
голоса» Леня вдруг оживился, суетливо забегал по гостиной - голый до пояса,
босой, в одних джинсах отечественного производства, худой, всклокоченный и на
чем-то сосредоточенный:
- А слушайте, слушайте, слушайте! А где они своих
политических прячут? По «Голоску» янки говорят, что их не меньше пяти тысяч и
многие бесследно исчезли. Камило Сьенфуэгос - его отправили на дно океана
вместе с самолетом - и концы в воду!.. У нас вон, вообще, политических зэков
нет - одни уголовники. А на самом деле... Мне один литовец как-то исповедовался
лет, может быть, пятнадцать тому назад, перед тем, как из Сибири, после
реабилитации, вернулся к себе в Каунас.
В сороковом, когда немцы заняли Литву, отца этого литовца,
конечно, расстреляли, а мать с детьми сослали в наши края, и всю войну они
промаялись в каком-то леспромхозе. А после войны этот парень, то ли Кястутис,
то ли Юргис, самовольно уехал к своим родственникам в Каунас. Было ему где-то
лет шестнадцать, образование классов шесть-семь. Попытался на завод
какой-нибудь приткнуться - куда не сунется, везде от него шарахаются, как от
чумного: документов нет, семья сослана по 58-ой статье... Ну, и сама судьба
толкнула его к «лесным братьям». Стал он у них связным между подпольной организацией
в городе и лесом. Отнесет пакет в условленное место, принесет оттуда пакет в
другой тайничок... Даже пистолет ему дали. Я от него впервые узнал, что маузеры
были не только такими большими дурами на жопах у комиссаров и матросов, а миниатюрными
- не больше нашего «тэтэ».
И
вот стоит раз этот Кястутис или Юргис на остановке автобуса - подкатывает к
нему серенькая «Победа». Дверка приоткрылась - и подманивает его к себе
пальчиком некто изнутри. Он думал, что добрые люди хотят что-то спросить или
подбросить по пути, а его хвать за руку - и в кабинку! И повезли, родимого,
сами понимаете, куда. Там все из него выпотрошили, он, кого знал, сдал, но это
не помогло - все равно влепили семь или десять лет лагерей и отправили в
«столыпине» на Дальний Восток.
Вагон надежный: стены, пол,
окна такие, что не выпрыгнешь. В тамбурах - по охраннику. Их не интересует, что
там внутри зэки творят, хоть бы и передушили друг друга, лишь бы не шумели.
Вагон поделен на купе, в каждом купе - по четыре человека. Литовец этот попал в
компанию с одним очень важным уголовником лет двадцати пяти - весь в наколках,
и остальной персонал относится к нему с большим почтением. И каждый имеет по
отношению к нему определенные обязанности. Так, этот литовец должен был
ухаживать за ногами пахана от пальцев до колена. Ну, он их мыл перед сном,
растирал, чесал пятки. И скажи ему уголовник - воду после помывки пить - и
выпил бы, куда деваться?..
В Ванино - порту в Татарском
проливе - литовец угодил в баржу. Большую, вроде нефтеналивной, в трюм. Там
домашний уют: четырехъярусные нары, под ногами вода хлюпает. Воздух промозглый,
воняет тухлой рыбой. Трюм поделен деревянной перегородкой на два отсека: в
одном - воры, в другом - политические и суки. Вместе воров, политических и сук
не помещали - они враги смертельные.
В трюме почти темно - всего
две тусклые лампочки по концам прохода. Зэки поделились на группы: политики с
политиками, суки с суками. Литовец этот, Кястутис или Юргис, прибился к пожилому
земляку, тоже литовцу, и на нарах они устроились рядом.
Баржа еще не отошла от
причала, как вдруг в трюме запахло дымом. Кто-то из воров додумался поджечь
деревянную перегородку между отсеками, чтобы добраться до сук и политиков. Поднялась
паника. Кто-то из сук добрался до люка, стал стучать в люк - никто не открывает.
А дыму все больше, дышать нечем. Один угол переборки вскоре прогорел насквозь,
и в дыру устремились воры - с ножами, заточками, с железными предметами. Откуда
ножи у них взялись - сам дьявол знает! Шмонают всех поголовно от и до, но и
воры не первый раз замужем!..
Заварилась кровавая каша. В
дыму, почти в темноте, воры, суки, политики били друг друга, чем попало и как
попало. Этот литовец впервые видел, как из людей фонтанами била кровь. К шестнадцатилетнему
напуганному пацану на нары лез окровавленный вор с ножом. Пожилой литовец
прикрыл земляка собой и ногами столкнул вора с третьего яруса в проход. В трюме
стоял страшный вой, мат, стоны...
Наконец открыли люки,
попытались прожекторами пробить этот мрак, а угрозами в мегафоны заглушить
вопли и стоны - ничего не помогло. Стрелять не стали - просто охрана открыла
кингстоны, и трюм начала быстро заполнятся ледяной морской водой. Баржа,
естественно, медленно стала погружаться. Те, кто умел плавать, всплыли под
палубу. Раненые, больные и не умевшие плавать - остались на нарах и на дне
трюма. В пространство между поверхностью воды и палубой охрана пустила собак.
Собаки подплывали к зэкам и тащили к открытым люкам.
Мокрых, измученных, дрожащих
от холода и страха людей выстроили в одну шеренгу по правому и левому бортам
баржи. И навели на них с мачты и причала мощные прожектора.
А через какое-то время этот
пацан-литовец, Кястутис или Юргис, слышит с дальнего фланга, с носа баржи,
выстрел - и всплеск... Выстрел - и всплеск... И эти звуки все ближе и ближе.
И вот пацан видит: вдоль
строя идут трое - один в середине, а по его бокам и немного сзади - двое с автоматами
наготове. Средний - в солдатском бушлате без погон, здоровенный такой детина,
на губе прилип окурок - вот так!.. Очень сильно обросший - щетина дыбом торчит.
В руке - наган. Он медленно идет вдоль шеренги, всматривается в лица зэков -
вплотную, глаза в глаза, - иногда приостанавливается и стреляет в упор. Тело
валится через фальшборт и шлепается в воду. А если оседает на палубу - другие
двое переваливают мертвеца за борт. И видно, как в свете прожекторов тело
медленно погружается в сине-зеленую воду. А с береговой вышки по нему короткой
очередью бьет пулемет...
А кто был тот человек с
окурком на губе и с наганом и почему он обладал такими полномочиями - мочить
людей без следа и следствия по одному ему известным причинам - теперь уже никто
не скажет.
Оставшихся в живых погрузили
на грузовики и отвезли в пересыльный лагерь. А того литовца освободили в
декабре пятьдесят третьего с Колымы, вместе с другими «декабристами». В тот год
Сталин сдох, Берию расстреляли, и Хрущев объявил амнистию тысячам уголовников.
И каую-то часть политических зэков освободили. Они тоже считались уголовниками…
Сдохнет Фидель - и здешних
политзэков освободят. Только видели, какой он дубина, - его и поленом не
зашибешь... А в общем-то, братцы, зря мы затеяли этот разговор, у меня
настроение начало портится. Давайте лучше выпьем, помянем невинно убиенных рабов
божьих!..
И Леня истово перекрестился
в правый пустой угол комнаты.
***
А Симонов во все время
Лениного рассказа снова вспоминал своего старого друга Альгиса Скерстонаса.
Судьбы литовского паренька и Альгиса были поразительно схожими.
С Альгисом он учился последние
три курса на вечернем факультете политехнического института – после того, как
его пнули из Казанского авиационного, и он приехал в Красноярск с беременной
женой.
Занятия в институте для
вечерников начинались в шесть вечера, и они садились за соседние столы «могучей
кучкой» - Альгис Скерстонас, Иван Катцин, Саша Никаниров, Лева Машкин и
Симонов. К экзаменам тоже готовились вместе - обычно у Машкина.
У Левы – самого молодого и
самого способного в их группе парня - были на редкость гостеприимные и
хлебосольные родители: отец полковник милиции, а мать, кажется, домохозяйка. В
просторной «сталинке» - с высокими лепными потолками и тяжеловесной дореволюционной
мебелью - пахло пирогами, борщом и жареным мясом. И не только пахло – родители
неизменно устраивали общий обед, и за столом полковник веселил
студентов-тружеников историями из своей фронтовой и милицейской жизни.
Левке было чуть за двадцать,
а старшему – Ване Катцину - года тридцать два, и он холостиковал после развода
со второй женой. Невысокий, кудрявый, быстрый и решительный говорун, Иван слыл
самым опытным и удачливым съемщиком и покорителем случайных
встречных-поперечных девиц, соответствующих его представлениям о красоте лица,
волос, выпуклых очертаний тела, длине и форме ног. Душевные качества,
воспитание и образование заклеенных им на улице, в парке, в магазине или
общественном транспорте партнерш Ивана на старте отношений с ними не
интересовали: «Надо девочек выбирать по внешним параметрам – лицо, грудь,
ножки, попка. Их достоинства можно оценить одним взглядом. А с душой, интеллектом
и прочим удобней всего разобраться в постели». Первые уроки боевого мастерства,
вспоминал Иван, он получил от своего старшего наставника - бывшего хромого
фронтовика. С ним кудрявый Иван разъезжал по деревням и селам послевоенного
Красноярского края. Большинство молодых сибиряков полегло на обороне Москвы и
устлало своими телами путь до Берлина. От их вдов и нетронутых молодух в
деревнях отбоя не было, и киномехаников в их домах ждали и накрытые столы, и
четверти с самогоном, и пуховые постели. Фронтовик пророчески говорил своему не
нюхавшему пороха напарнику: «Пользуйся, Иван! Впереди у тебя долгая жизнь, но
никогда у тебя не будет столько самогона и красивых, и чистых баб…»
Альгис был старше Симонова
на неполных два года и окончил институт в тридцать один год. Между ними почти с
первой встречи завязалась крепкая дружба и полное доверие. И Симонову открылось
то, что в те годы для многих оставалось тайной за семью замками.
Отец Альгиса работал
школьным учителем в Паланге. А заодно являлся местным активистом правящей
партии таутининков, с президентом Антанасом Сметоной во главе. Альгис - лет
через десять после окончания института - показывал Симонову двухэтажный дом в
Паланге под соснами, который занимала их семья до захвата Литвы Советами.
В этот дом иногда запросто
захаживал Сметона, когда презжал на отдых в Палангу, – поговорить и выпить с
отцом. Альгису тогда не было и десяти, он слышал их непонятные разговоры о
политике и дядю Антанаса хорошо помнил. За обедом, или оставаясь на короткое
время наедине с детьми, он затевал с Альгисом и его сестренкой Далей шутливый
разговор.
В июле сорокового года Литву
оккупировали советские войска. Сметану соратники, несмотря на сталинские
гарантии о неприкосновенности, уговорили уехать с семьей в Германию, и это
спасло его от печальной участи президентов Латвии и Эстонии.
А с оставшимися в Литве,
превратившейся по пакту Риббентропа-Молотова в советскую республику,
таутиниками разобрались – на свой манер – энкавэдэшники: расстреляли или
отправили на медленную смерть в тюрьмы и лагеря Гулага.
Ионас, отец Альгиса, был
арестован через несколько дней после оккупации и вместе с другими пятью
тысячами таутиниками и беспартийными интеллигентами отправлен эшелоном в Красноярский
край – в Решоты, на лесоповал. В сорок третьем году он умер от истощения и
сердечной недостаточности в мерзлом бараке и закопан в безымянную могилу с
сотнями своих соотечественниками.
Его семью - жену Еугению с
двумя малолетними детьми - чекисты тоже не оставили без внимания: погрузили в
«столыпины» и с тысячами таких же несчастных разбросали по леспромхозам Сибири
и поселкам Крайнего Севера.
Скерстонасы – мать с
девятилетним Альгисом и шестилетней Далей - попали на Алтай – в забытый Богом
высокогорный леспромхоз в Ойротской автономной области. Никто из них не знал ни
слова по-русски. Как они не околели от голода и холода в зиму сорок первого
военного года – для Альгиса осталось загадкой на всю жизнь. Похороны ссыльных
литовцев в леспромхозовском поселке стали обыденным делом: стар и млад умирали от
дистрофии, эпидемий и травм на лесоповале.
Ни дня до ссылки не
работавшая Еугения, мать Альгиса и Дали, теперь натирала кровавые мозоли на
пилке и рубке леса, как и ее муж в красноярской тайге, вместе со своими
землячками и местными алтайцами и русскими. Альгису - вместо школьной парты –
нашлось место на санях. И он, подобно некрасовскому мужичку с ноготок, управлял
кобылой на лесосеке: мать рубила, а он отвозил. И попутно овладевал русской
речью с крутой примесью матерщины. Это позволило ему осенью сорок второго года
продолжить учебу в третьем классе русской школы – два класса литовской гимназии
ему зачли. С грехом пополам он осилил семь классов, и ему торжественно вручили
аттестат о неполном среднем образовании. Трудовая карьера у пацана тоже
сложилась успешно: в летние месяцы он работал в ремонтных мастерских на
универсальном токарном станке – точил детали для сельхозтехники и зарабатывал
больше, чем мать в тайге.
В сорок восьмом году
семнадцатилетний токарь четвертого разряда Альгимантас Скерстонас самовольно,
как и тот Кястутис или Юргис, на попутных грузовиках и перекладных поездах –
зайцем - добрался до Каунаса.
Дядя со стороны матери
устроил его на лето поработать на цементном заводе, а потом протежировал
поступление в строительный техникум в Каунасе. Но не долго музыка играла: на
первом же месяце учебы его отловили «компетентные органы». Причем точно таким
же манером, как того Юргиса или Кястутиса: он шел из техникума, рядом
тормознула «Победа» - и в мгновение ока тощий студентик оказался зажатым между
двумя пахнущими тройным одеколоном и «беломором» мужиками в серых плащах и
шляпах. А через полчаса за ним захлопнулась железная дверь душной камеры, и он
оказался на жестких нарах в компании таких же бедолаг.
Побеги из ссылок после войны
стали явлением массовым и типичным, и лагеря при стройках коммунизма
пополнялись за счет беглецов молодой рабочей силой. И почти бесплатной, если не
учитывать затраты на бараки, баланду, колючую проволоку и охрану из людей и
немецких овчарок.
Чекисты - скорее для проформы
- потерзали Альгиса допросами, гуманно обождали, пока ему в каталажке исполнится
восемнадцать, после чего припаяли срок и направили на «ответственную и почетную
работу» - возводить, точнее, копать грандиозную стройку коммунизма. Это был
Волго-Донской судоходный канал имени Ленина – бетонированная канава длиной
Три года Альгис, не покладая
лопаты, кайла и тачки, карабкался к вершинам коммунизма на самом почетном
объекте – строил музей товарища Сталина у подножия грандиозного скульптурного
изображения «отца народов».
А однажды едва не вознесся
выше сияющей вершины коммунизма - к самому Богу. Его каким-то образом
угораздило заблудиться на территории огромного лагеря, и он опоздал на вечернюю
поверку и шмон. На поиск «беглеца» кинулись конвойные с овчарками. Альгиса
отыскали и поручили низкорослому якуту доставить его через заснеженное поле в барак.
Незабываемое впечатление от
этой прогулки на свежем воздухе Альгис сохранил на всю оставшуюся жизнь: бескрайнее
заснеженное пространство, освещенное тусклой луной, подвешенной в морозной
звездной вышине, и узкая - плохо утоптанная - тропинка по снежной целине. По
ней идут двое молодых людей - исхудалый сутуловатый литовец в зэковской телогрейке
и цигейковой ушанке, а следом за ним - его одногодок - конвойный-якут - в белом
полушубке с поднятым воротником и автоматом, почти упирающимся в спину
конвоируемого. «Шаг вправо, шаг влево - стреляю без предупреждения!» И за это -
поощрительный отпуск на десять дней, не считая дороги туда, в Якутию, и обратно
- на стройку коммунизма. И всего-то за один выстрел в спину!..
Альгис поступил жестоко:
несмотря на смертельную усталость, дистрофию, цингу и голод, не оступился -
прошел по тропе между жизнью и смертью до барака и лишил солдатика желанного
отпуска…
Но и освобожденному - в
числе других «декабристов» - в декабре 1953года, после смерти Еськи, -
Альгису не повезло. Вместо Литвы его снова сослали - на сей раз в Красноярск,
на вольное поселение - с еженедельной явкой и регистрацией в милиции.
Специальность, приобретенная
в алтайской ссылке, пригодилась как нельзя кстати в красноярской: Альгиса
приняли токарем на комбайновый завод. Альгису показалось, что кадры завода в
основном состояли из бывших зэков, в том числе и литовцев, латышей, эстонцев.
Он поступил в восьмой класс вечерней школы и. обзавелся семьей - женился на
Мяйле Норкус, дочери сидевшего в Решотах - вместе с отцом Альгиса - бывшего
офицера литовской армии Юргиса Норкуса. А Мяйле с матерью и братом провела
восемь лет в том же леспромхозе, что и Альгис. Она пользовалась там невероятным
успехом у парней, но победителем стал он, рожденный побеждать.
У Юргиса Норкаса, тестя
Альгиса, которого русские знакомые звали Георгием Симоновичем, биография
вызывала у Симонова и уважение, и восхищение, и сожаление.
Норкуса как офицера,
блестяще окончившего военное училище в Литве, за государственный счет на пять
лет направили в Париж - продолжить образование в артиллерийской академии. После
советской оккупации - в июне сорок первого года - он еще оставался директором
завода по производству боеприпасов. А в сентябре его арестовали и сослали в
Решоты на лесоповал.
Там Норкуса, припоминая его
офицерское прошлое и за невыполнение нормо-кубометров пиленой древесины,
охранники регулярно избивали, сломали ногу, но он чудом – благодаря сломанной
ноге - выжил. Из лагерной больницы его, как физически нетрудоспособного,
направили механиком-конструктором в одно из специальных
конструкторско-технологических бюро, нареченных зэками «шарашками». А после
освобождения и выхода на вольное поселение в Красноярске он работал
инженером-конструктором в проектном отделе предприятия «Краспромавтоматике» до
шестьдесят восьмого года, пока не ушел на пенсию. Его, конечно,
реабилитировали, извинились, выдали даже символическую денежную компенсацию и
дали вторую группу инвалидности за искалеченную ногу. Искалеченная жизнь и
разрушенная семья в расчет не брались…
Коллеги любили ласкового и
умного старикана. Каждое лето в его день рождения собирались человек десять
самых верных друзей в его частном уютном доме на улице Пирогова с маленьким
садом-огородом и гудели там от души. Через тридцать три года после выхода на
волю его русская жена - Нина Ивановна - похоронила Норкуса в Красноярске – на
кладбище «Бадалык» восьмидесятидвухлетним хромым, но прощенным советской
властью стариком…
Отцу же Альгиса, тоже
реабилитированному, как и сотням тысяч других прибалтийских узников Гулага,
фатально не повезло: в сорок третьем он, не дожив и до тридцати пяти лет, умер
за колючей проволокой в решотинском бараке.
После вечерней школы Альгису
в годы хрущевской оттепели удалось поступить на вечерний факультет политеха, и
через каких-то шесть лет - после двадцати с лишним лет скитаний в ссылках и
Гулаге - он наконец-то смог уехать в Литву. И дальше жизнь на родине пошла, как
в доброй сказке: начальник участка, главный инженер монтажно-наладочного
управления, орденоносец.
Внезапно – «скорая» не
успела – среди ночи остановилось сердце у Мяйле. Вслед за ней умер от рака ее
брат, инженер Кястутис. Пережив своих детей на несколько лет, в кресле-качалке
за чтением газеты «Юманите» на так любимом им фрацузском скончался вдали от
родины старый Норкус. Его похоронили на красноярском погосте «Бадалык», и уже
некому присмотреть за его бедной могилой: его русская жена Нина Ивановна умерла
год назад.
Через четыре года после
смерти Мяйле Альгис женился по страстной любви на Аушре. Она была на пятнадцать
лет моложе его – пышноволосая красавица с огненным темпераментом и неистощимой
энергией. Из тех, кто на ходу подметки рвет. Ради любви к Альгису и отвращения
к не сложившимся отношениям с успешным и богатеньким мужем, Аушра взорвала
прежнюю семью – добилась развода и ушла к любовнику. Вальяжный, предельно
сдержанный, склонный к мягкому скепсису и незлобивому юмору Альгимантас и
вспыльчивая, нетерпеливая, всегда готовая на подвиг, Аушра, дополняя и
уравновешивая друг друга, составили крепкую пару.
Через пять лет после
женитьбы Альгис и Аушра в начале осени приехали в Красноярск. Стояла прекрасная
погода – солнечная, с легким утренним туманом и прохладой. К середине дня
воздух прогревался, листья на деревьях проблескивали золотом увядания, и Енисей
слепил глаза переменчивой – из-за быстрого течения – солнечной синевой.
Нина Ивановна, старенькая,
но шустрая и боевитая вдова Норкуса, с крепким голосом и манерами бывшего
профсоюзного деятеля, показала гостям и Симонову с его женой Ниной ухоженную
могилу мужа на Бадалыке. А утром следующего дня Симонов поехал с ними на машине
в Решоты. - это около трехсот пятидесяти километров от Красноярска на восток.
По дороге попивали коньяк -
в салоне «Волги» стоял запах пятизвездочного и мандарин, - смотрели на проносившуюся по обеим сторонам шоссе осеннюю
тайгу, бедные сибирские селения и говорили о литовских и российских делах,
вспоминали ребят из своей группы – Катцина, Машкина, Никанирова, - а в душе
копошилось тревожное ожидание: что им преподнесут Решоты?..
За бутылку армянского
коньяка и коробку шоколадных конфет в архиве лагеря им показали тощее –
три-четыре пожелтевших листочка в скоросшивателе - дело Ионаса Скерстонаса. Ни
фотокарточки, ни заключения врача, только небрежная, от руки, запись: умер от
сердечной недостаточности.
Кладбище, где был похоронен
Ионас, исчезло: могилы заровняли бульдозерами, превратив погост в песчаный
пустырь. На его месте построили жилой поселок из однообразных побеленных
двухэтажных домов с палисадниками. И теперь дети играли черепами бывших узников
«Краслага», то и дело появлявшихся на свет Божий из потревоженных строителями
коммунизма мелких могил, как в мячики.
«Вот и вчера ребятишки на
штакетник повесили маленький такой черепок. А раньше, говорят, находили
черепушки даже с золотыми коронками», - с добродушной улыбкой сообщила
старушка, поглажимая русую головку внучки, когда они в сопровождении миловидной
женщины из лагерного архива обходили территорию бывшего кладбища, заселенного
живыми людьми.
Был разгар бабьего лета,
солнце, подернутое сентябрьской хмарью, благодушно согревало нищее, бездумное
бытие на костях невинно замученных и убиенных, с черепами на штакетниках. И это
походило на дурной сон, который Симонову хотелось тут же забыть, наперед зная,
что выбросить из головы и сердца такое невозможно...
***
Надо написать Альгису и
снова побывать у него, подумал Симонов. Слетать из Москвы на пару дней. Или
отдохнуть после возвращения с Кубы в доме его матери и сестры в Паланге. Альгис
постоянно приглашает «завоевателя» вспомнить былое, погулять на балтийских
пляжах - в янтарном краю, среди вековых сосен. Послушать орган в католическом
костеле. Попить крепких национальных напитков и пива в курортных ресторанах и
кафе на европейский лад...
Симонов не стал напоминать
Седову и Лескину об истории с Норкусом и Скерстонасом - они несколько лет сами
проработали с ними рядом и кое-что слышали из первых уст об искуплении своих
неведомых грехов перед родной советской властью.
- Не впадай,
Леня, в тоску, - насмешливо сказал он, - и здесь дела не лучше. Андрес
Эрнандес, Чино, рассказывал, как вскоре после революции в Сантьяго произошел
«кастрюльный» бунт. Толпы людей выходили на улицы с пустыми кастрюлями и били
по ним ложками - колокольный звон, как в Бухенвальде. Фидель послал на
усмирение своего братца Рауля - тогда министра внутренних дел - и вслед
направил телеграмму: «Только без крови!..» Рауль нашел остроумный выход:
приказал арестовать сто человек и повесить на столбах по всему городу. Приказ
команданте выполнен: и заложников нет, и кровь не пролилась… Может, и анекдот,
но не очень веселый. Или когда люди бегут от счастливой жизни к американцам по
воде и по суше в Гуантанамо и Майями, а их расстреливают, топят - это не та же
ванинская баржа?
Леня безнадежно махнул
рукой.
- Все мы
прокляты, и все мы - потерянное поколение безбожников, антихристов. Словом,
говно!.. Вы сидите, а я пойду поговорю со своим лучшим другом Прошкой - он
просится в Красноярск.
- Ну, ты
опять за свое, - прогудел Седов. - Не напивайся, смотри! Теперь ты кандидат
номер один на отправку в Союз.
- Э-э, Егор! Дальше Сибири
не сошлют. Уеду с Прошкой к своей Гале - и положил я с прибором на все это!
- Ладно, спи, - сказал Седов. - А мы, командор, прогуляемся.