Теперь
Карина приходила к нему каждую ночь. Но, как и прежде, не одна - с Барбариной.
Иван Сапега и Толик Петрушко пока что
соблюдали конвенцию - встречали девушек, изображая лицами и виляющими задами
радушие и гостеприимство. И более того, Петрушко, провозгласив себя великим
кулинаром современности и желая затмить память о Вовике, удивлял кубинок голубцами,
фаршированным перцем или блинчиками, украинским борщом и даже пельменями. И
негодовал, когда они отказывались от маринованных грибов, селедки, квашеной
капусты и соленых огурцов - не мог вообразить, как эту пищу богов можно не
любить!
Начало
новой эры во взаимоотношениях с сожителями по квартире Симонов воспринял без
особой радости и с большой долей скепсиса. В любой момент поведение двух
партийцев могло повернуться на сто восемьдесят градусов. И лучше на всякий случай,
думалось ему, сохранить с ними прежнюю дистанцию.
После
ужина Иван, допив ром и вежливо простившись, удалялся в свою «кунсткамеру» -
скрести раковины и бальзамировать летучих рыб, крабов, лангустов или морских
звезд. А Толик продолжал потчевать мучач заморскими яствами, вином и ромом и
рассказами о своих подвигах на помостах разных городов Союза, удивляя их весом
поднятого над его головой железа и созревшем в ней проектом: создать в Моа нечто
вроде Нью-Васюков - секцию штангистов из кубинцев и советиков под его
руководством.
Симонов
видел, что труднее всего от Толиной болтовни было Карине. Перевод с русского
Симонов и Барбарина делали для нее с пятого на десятое, и она томилась в
приступах скуки - начинала зевать в ладошку и нетерпеливо поглядывать на
Симонова.
Тяжеловес,
как всегда, игнорировал нюансы движения человеческих душ, если они не
увязывались с его интересами. Он со спортивным азартом бил клин под Барбарину,
желая занять в ее жизни место, принадлежавшее Вовику. А молодая толстуха,
недавно безутешно рыдавшая на плече своего кудрявого кумира, слушала Толика
чуть ли не с благоговением. И порой просила его разъяснить отдельные
штангистские термины, как-то: «жим» - «толчок – «рывок». Или «пернуть»… Последнее
действо случалось с ним и его коллегами по игре с железными блинами, по
собственному признанию, при толчке, рывке и жиме.
В
результате Барбарина уходила за полночь, и Толик увязывался ее провожать. Акт
невиданной вежливости с его стороны. Но это лишний раз подтверждало серьезность
намерений штангиста оседлать ставшую свободной лошадку. Минут через
двадцать-тридцать он возвращался, дверной замок защелкивался. Спустя несколько
минут начинались его перемещения - в туалет и обратно, к холодильнику и в его
комнату.
- Barbarina is crazy. I can’t understand her.
- Барбарина сумасшедшая, я не могу понять ее, - смеялась Карина, прижимаясь к
нему своим голым длинным телом. - Мне Толя не нравиться - он фальшивый.
И потом
вдруг озадаченно спросила:
- А если
у Вовика вырастут рога, как он будет носить каску?
Симонову
этот флирт тоже был не по душе. Он и Карина поневоле стали соучастниками
низкого предательства по отношению к своему другу.
Карина
не переносила спать под маскетеро - боялась марлевого белого савана над головой
и по сторонам, и они стлали постель на полу, отбиваясь от москитов подручными
средствами - газетами и сигаретным дымом. Теперь, когда они стали жить как муж
и жена, она была спокойней, реже упоминала об умершей сестре, об отце и брате и
их мачете, тоскующем по его шее.
Но иногда
на нее что-то находило. Она вдруг объявляла, что не любит его и им надо
расстаться. Он мешает ей выйти замуж за некого тридцатипятилетнего мужчину. И
был ли это Роберто Эрера или кто-то другой, из Сантьяго, - он не мог от нее
добиться.
Про себя
он иногда называл ее «черной чайкой». И с издевкой над самим собой думал, что
медленно, как тот чеховский герой, от нечего делать сознательно губит «черную
чайку». И что «точка возврата» уже пройдена, и ничего нельзя изменить. Не будет
у нее ни свободы, ни счастья - только память о своем губителе.
И уже
думал, что дай-то Бог, чтобы она спохватилась, разлюбила его, вышла замуж за
таинственного «тридцатипятилетнего» - пусть того же Роберто. Тогда и у него на
душе станет спокойней. А совесть если и не чище, то, по крайней мере, появится
предлог погасить ее угрызения. А с другой стороны, существует рок, и в жизни
каждого появляется фатум - это олицетворение судьбы в конкретном обличии. И он
или устраивает или разрушает нашу жизнь.
У Симонова
злым гением обернулась его жена, а у Карины - он. А если честнее и строже - он
им обеим непоправимо поломал жизнь в своей постоянной жажде неизведанного,
граничащего с безумием. И белой, и черной чайке…
Но этот
мимолетный сентиментальный самоанализ он относил на счет похмельного синдрома и
думал, что ему ближе рациональный эгоизм Чернышевского с его формулой «жертва -
сапоги всмятку». Не всем же быть рахметовыми и спать на гвоздях - лучше на
каменном полу, но с любимой негритянкой…
В одну
из суббот - по субботам советики работали до обеда - Иван Сапега уехал на
автобусе на экскурсию в Сантьяго-де-Куба. Увеселительную поездку для себя и
членов своих семей организовал партийно-хозяйственный актив.
А Толя
Петрушко пошел другим путем. Вооружившись двумя бутылками рома, бананами и
апельсинами, он отправился на недавно прибывший из Союза сухогруз
«Красноуфимск» за луком, перцем, картошкой, черным хлебом.
Накануне
капитан и «дед» с этого парохода побывали у Толи и Ивана в гостях. Вечеринка
была на морской манер - шумной и пьяной. Пили ром, сухое вино и чешское пиво с
парохода, курили, громко - с морским смаком - матерились, играли в преферанс на
советские деньги. В результате Иван проиграл три червонца – все, что
разрешалось вывозить советикам за границу. А Толя пополнил свою кассу
двенадцатью рублями и был на седьмом небе от выпавшего ему фарта и
подтверждения своих выдающихся способностей в любом деле. Моряки ушли поздно -
в первом часу ночи.
Симонов,
не участвовавший в игре, - к картам он всегда испытывал какую-то брезгливость -
из вежливости выпил с моряками пару рюмок и скрылся в своей комнате. Лежал на
кушетке одетым, не зажигая огня, и нервничал: Карина, конечно, была где-то
рядом или не выдержала долгого ожидания и ушла в свою комнатку в alberge.
На всякий
случай он последовал на улицу вслед за крепко забалдевшими морскими волками.
Карина и Барбарина прятались за углом дома, крепко прижавшись одна к другой,
чтобы согреться. С гор в сторону моря дул ровный прохладный бриз с неизменной
примесью заводских газов, и небо местами было затянуто темными облаками. Моряки
в обнимку, качаясь, как на волнах, удалялись в темноту - в сторону океана.
У Толи
заплетался язык, но он снова проявил чудеса изысканной галантности: сварил кофе
и подал его девушкам с ромом. И опять пошел провожать Барбарину до альберге.
Она еще на улице сказала Симонову, что утром летит в Сантьяго. А на обратном
пути заедет в Никаро к Вовику - не может жить без него. И Карина хочет ее
сопровождать - тоже побывать у своих родителей, а потом повидать их одинокого
друга в изгнании.
Симонов
не стал возражать - он сильно устал от беспрерывного подпольного ночного образа
жизни, почти без сна, и нужна была какая-то передышка в этом эротическом
марафоне.
Карина в
эту ночь была с ним как-то по-новому ласкова, несколько раз с милым акцентом
повторяла по-русски: «Я тебья лублу, Шюрик»… А он тупо добивался от нее
признания, бывает ли у нее самое острое неповторимое ощущение во время близости
- в самом конце ее. Почему-то у него не поворачивался язык произнести слово «orgasmo».
Словно он боялся им оскорбить высокое, почти святое, таинство. Казалось, что
это словечко никак не вяжется с его точным переводом с латинского – «пылаю
страстью».
Она долго
делала вид, что не понимает его, дурачилась, называла его своими любимыми
ласковыми словами - mentroocito, picaro - обманщик и проказник. Но в какой-то момент замкнулась, помолчала и с трудом
выдавила из себя на чужом для обоих языке признание: «Yes».
- Да.
И ему
стало вдруг легче на душе. До этого откровения наступали мгновения, когда он
чувствовал себя насильником: думалось, что она уступает ему, чтобы не обидеть
его.
Они
уснули, может быть, всего на час, пока в пять не зазвенел будильник, подаренный
ему Вовиком на прощание: «Там он мне долго не понадобиться. А вам с Кариной
просыпать нельзя».
Он хотел
приласкать ее - время до шести было безопасное, - но она заторопилась: надо
кое-что собрать для родителей и привести себя в порядок. Она почему-то
нервничала больше обычного, пропускала мимо ушей его вопросы, с трудом
натягивая на себя в полутьме «питусас» (джинсы). Лампочку в комнате не включали,
довольствуясь синеватым светом от уличного фонаря, проникавшего в щели жалюзи.
На прощание она прильнула к нему, сама крепко поцеловала его в губы - это
случалось не часто - и попросила прощения на английском.
- За
что? - спросил он.
- За
все. Я сейчас себя плохо вела.
Она
никак не хотела брать от него сетку, набитую продуктами - тушенкой, рыбными
консервами, конфетами. Он убедил ее простым доводом: «Это не для тебя, а твоих
племянников». У ее брата и сестры в Сантьяго были дети.
И потом, как всегда, с кухонного балкончика проследил, как она медленно поднималась по крутому склону на красный свет над водонапорной башней – там было ее общежитие. Силуэт Карины возник на фоне светлеющего неба - и исчез, унося с собой частицу его души. Он уже не спрашивал себя, любит ли ее: он точно знал - это навсегда…