Андрес Эрнандес – Чино - вдруг захотел услышать от Симонова отчет о проделанной им работе. Как будто что-то понимал в электроснабжении и автоматике. А тем более в расчетах токов короткого замыкания для настройки релейной защиты электростанции.
Однако Чино все предусмотрел, пригласив в кабинет Хосе Себастьяно знатоков с ТЭЦ, электроцеха и цеха КИПиА - контрольно-измерительных приборов и автоматики. Сидели за длинным столом, застланным чертежами, схемами, спецификациями - Симонов знал, как утомить оппонентов и затуманить им мозги.
Он намеренно, через переводчика Сергея Лянку, сделал короткий доклад, чтобы оставить простор для банальных вопросов, и сам подсказывал Сергею перевод технических терминов на испанский. Рыжеватый Себастьяно, Андрес и компаньеро Креспо одобрительно кивали и улыбались, когда Симонов вставлял в свои объяснения фразы на испанском или английском, и результаты работы получили хорошую оценку.
Другого исхода Симонов и не ожидал. На работе он привык работать, потому как что-то другое на ней было делать бессмысленно. Разве что отрывал час-другой на изучение испанского; но и это шло только на пользу делу.
Отчет этот был нужен, прежде всего, Андресу для поддержания своего реноме - показать, что он при деле, а не околачивает, как мичуринец, чем-то груши. Кроме того, на этом заседании Симонову «ввинтили» дополнительную строку в его задание: разработать рекомендации по внедрению сдельной системы оплаты труда рабочих, занимающихся перемоткой электродвигателей и ремонтом электроаппаратуры. Двигатели горели, контакторы и магнитные пускатели старели, складской резерв был на исходе, и оставалось одно: латать старье.
Советское электрооборудование и приборы не подходили для условий завода чаще всего из-за разницы стандартов американской и советской градации напряжений. У американцев 660 и 110 вольт, у нас - 380 и 220. Наша шкала напряжений не совпадала с американской и на более высоких параметрах.
Переход на сдельщину вынуждала пятнадцать лет топтавшаяся на месте экономика Кубы – производительность труда катастрофически падала. Уравниловка в зарплате подорвала революционную сознательность обмотчиков и ремонтников, и нужно было включать материальные стимулы для ускорения движения в коммунизм. Вкалывать по-ударному за полтораста песо ни «мотальщики», ни «чесальщики» не хотели. И как Симонов ни сопротивлялся – «я не экономист и не нормировщик» - кубинцы ему таки добавили работы. Андрес хлопал его по спине и радостно убеждал:
- Ты, Алехандро, умный, ты все сможешь. Мы хотим, чтобы ты работал с нами долго… У тебя был Роберто Эрера? Это я его просил с тобой поговорить. Ты звонил семье?
- Пока нет, не успел…
Звонить было бесполезно: жена и дочь в один голос в своих письмах просили, чтобы он скорей возвращался домой.
Сразу после заседания его взяли в оборот Иван Сапега и Толя Петрушко. Они ожидали его появления в офисине дефектологов и проектировщиков, сидя за его рабочим столом. Попросили выйти на площадку - к белому бюсту апостола Хосе Марти, установленному на кирпичном столбике - у края цветочной клумбы. Здесь жарило солнце, зато видеть и слышать их мог только гипсовый апостол.
- Чего вам? - сухо спросил Симонов, наперед определив по их пришибленному виду, чего они от него хотят.
- Слушай, начальник, перестань дурью маяться, - начал бухтеть Толя. - Вовик уехал, возвращайся к нам.
- И делай что хочешь, только тихо, - в тон ему запел Сапега. - Встречайся, спи с кем угодно. Хоть, это самое, - в доску, понял?
Это было приятно слышать. Не легко далось двум большевикам такое косвенное покаяние. Чем же вызван этот ужас, который из железа выжал стон?
Толик, не дожидаясь вопроса, произнесенного вслух, пояснил:
- Подселят к нам какого-нибудь москвича или ленинградца. Лучше уж ты, свой. Ну, как?
- Подумаю.
Хотя думать было нечего: пережитые ночи поблизости от Луговского напугали, прежде всего, Карину. Она мелко дрожала от испуга, когда он после полуночи начинал громко стонать и взывать о помощи. Симонову приходилось оставлять ее одну и идти успокаивать умирающего химика, пока Аржанов вызывал фельдшерицу.
Даже видавшему виды Симонову смотреть на Луговского было жутковато: расширенные помертвевшие глаза, разинутый рот, судорожно хватающий воздух, душераздирающие стоны - нечто, граничащее с эпилепсией. Прибегала заспанная Галя, кипятила на газе шприцы, садилась у кровати жертвы кофейного перебора - успокаивать словами.
Симонов, опасаясь, как бы фельдшерица не вторглась в его комнату, уходил к Карине и успокаивал ее. И она каждый раз говорила, что больше не придет к нему. Чокнутый химик–футболист-любитель кофе напоминал ей об умершей от аппендицита сестре.
Карина была убеждена, что в Луговского, вселился un diablo - бес, и она знает старуху, которая может этого демона из души москвича изгнать. Тогда он вернется на Таганку здоровым hombre - мужиком.
Кроме того, Симонову не нравилось ведение домашнего хозяйства в этой квартире. Полный бардак. Дежурства по кухне не учреждалось - питались каждый сам по себе, как попало. В основном подогретыми консервами с томатным соусом и бутербродами.
Перспектива приехать домой с гастритом или язвой Симонову не улыбалось. Его призывы создать «коммуну» сбрасываться на продукты и установить поочередное дежурство по кухне - Аржановым и Луговским были восприняты без энтузиазма. Они хотели жить без обязательств и по минимуму затрат.
Старого уральского наладчика из горячительного устраивали ром, чай и кофе. А закусить можно и «холодной консервой» - он, закаленный невзгодами наладчик, по-другому и не представлял жизнь в командировке. Луговскому же вообще все мирские хлопоты были «до фени»: ему бы день продержаться да очередную ночь простоять. И как можно скорее смотаться домой, в Москву!..
Симонова коробило и полное равнодушие сожителей к Карине, их почти демонстративное негостеприимство. Едва поздоровавшись с кубинкой, они расходились по своим комнатам, как бы давая почувствовать их недовольство частыми ночными визитами девушки. Думалось, и ими подспудно владел страх: ах, как бы чего не вышло! А может, он и ошибался - они деликатно не хотели травить себе душу и мешать их счастью.
- Как ты можешь с ней, с такой? - спросил как-то Аржанов после приема не первой вечерней порции дешевого рома - в одиночку, в своей конуре.
- С какой? - прикинулся валенком Симонов.
- Да такой черной… Я бы не смог.
- Да и она бы с тобой не смогла, Юра… А с белой сможешь? Хочешь, завтра приведу.
Кандидатур у него не было - он блефовал, но ответ предвидел наверняка.
Аржанов подумал, уставившись на Симонова своими умными синими глазами, потеребил себя за кончик красного клоунского носа:
- Нет, пока не надо, обойдусь без кубашек. Давление замучило.
- Где, в яйцах? Пора его сбрасывать! - хмуро посоветовал Симонов, обидевшись на уральского наладчика за Карину: тоже мне расист недоделанный!.. И вполне законченный алкаш и перспективный импотент.
И хотя он не очень поверил в раскаяния и обещания «майора» и штангиста-чемпиона перед бюстом кубинского апостола - соблюдать лояльность по отношении к нему и Карине, что-то в нем дрогнуло. В прежнем апартаменто картина более ясная. А в этом дурдоме неизвестно, чего ожидать. Уедет Луговской, и на его место, не приведи Господи, подселят типозу почище Ивана.
Взвесив все за и против, Симонов не стал откладывать дело в долгий ящик и в тот же день испросил у Матео разрешения на возвращение в прежнее апартаменто. Хефе КАТа только пожал плечами и благодушно качнул головой: «Bien». - Ладно, мол, согласен…
Матео, по мнению советиков, все же был хорошим мужиком - никому не лез в душу, служил, а не прислуживал. И, бывало, поправлял Симонова, когда он делал ошибки в испанском, с удовольствием углубляясь в тонкости «del idioma castellano»- кастильского наречия.
Луговской и Аржанов восприняли обратный исход Симонова без показной радости или печали. Аржанов, несмотря на вновь подскочившее давление и катившийся по голому черепу пот, помог доставить кушетку на прежнее место - в осиротевшую без Вовика комнату с единственным украшением на стене - открыткой с портретом «Muchacha en panuelo» – «Девушка в платке».