Они проснулись на новом
месте, как и на старом, на полу, и им показалось, что было очень поздно. В щели
жалюзи по потолку и стенам щедро разливался свежий, как сок манго, солнечный
свет. С пола потолок казался очень высоким. На соседних балконах бормотали
плененные советиками попугаи. А снизу, с улицы, звенели голоса кубинских и русских
ребятишек, выкрикивающих испанские слова. Наши дети начинали понимать кубинских
сверстников очень быстро и служили переводчиками для своих родителей.
Карина попросила попить.
Симонов пошарил рукой под подушкой, нащупал плавки, встал и натянул их на себя.
Карина спрятала голову под простыню, чтобы не видеть болтающихся над ее головой
прелестей. Он вышел из спальни, осторожно прикрыв за собой дверь. Цементный пол
приятно холодил голые ступни, из открытой балконной двери тянуло легкой
прохладой - значит, было не больше девяти. Двери в комнаты Луговского и
Аржанова закрыты - непонятно, спят или отправились с другими советиками на пляж
на островке Кайо-Моа.
Симонов приоткрыл дверцу
холодильника - она возмущенно затрещала. Из-за конденсата дверцы по краям быстро
примерзали к корпусу, и к этому треску было трудно привыкнуть. Он достал снизу,
из выдвижного лотка, апельсин. А со средней стеклянной полки - мгновенно
запотевшую банку с водой. Только такой, охлажденной, ее можно было пить без
отвращения. В водопроводе она была теплой, как моча.
Когда он вернулся в спальню
со стаканом и апельсином, постели на полу не было. Карина полулежала на
застланной кушетке, опираясь спиной на подушку, приставленную к стене, и
прикрываясь до шеи мятой простыней. Он протянул ей стакан и очищенный апельсин.
Ей поневоле пришлось выпустить из ладоней край простыни, и ему открылся
ослепительный ландшафт - два холма, устремленных острыми вершинами в стороны. И
между ними - прекрасная долина, покрытая черным атласом и простирающаяся от
тонкой длинной шеи до начала девственного живота.
Она пила мелкими глотками,
как бы целиком поглощенная утолением жажды, а он покрывал ее подбородок, шею,
грудь, живот частыми легкими поцелуями. И чувствовал не губами, а всем своим
существом ее молодое и чистое душистое, как черная сказочная роза, тело. И
потом, как это бывает только в музыке, стихах, в самой природе, их сближение
переросло в нежную и более страстную мелодию любви.
И Симонову казалось, что
никогда в его бурном и беспорядочном прошлом не было ничего похожего. Он только
блуждал в тумане по лабиринтам событий, дорог, случайных встреч и безболезненных
разлук, в обмане и самообмане, чтобы приплыть вот к этому острову и нечаянно
найти тайный клад, бесценное сокровище, свою черную жемчужину. А когда он ее
потеряет - и это неизбежно, как смерть, и лучше пока об этом не думать, - он
потеряет последнюю надежду на счастье. Потому что сил на его поиски уже не
останется. И это как приговор, не подлежащий обжалованию...
А о чем сейчас думает она,
когда они так близки - ближе просто не бывает - и их тела слились в одну
плоть?.. А души? Дух? - Все, что называют бесплотным, - вместе ли они? И почему
он думает о чем-то абстрактном в такой момент, не отрывая своих губ от ее
влажного послушного рта и желая, подобно лермонтовскому демону, овладеть
навсегда ее чистой неопытной душой?..
Потом они просто лежали,
ошеломленные этой сверхъестественной близостью и ощущением полной свободы,
когда точно знаешь, что уже никакой Иван или Толик не постучится. Или бесцеремонно,
без стука, ворвется в дверь и не оскорбит их чувства и не оторвет друг от
друга. Можно было просто валяться, беспечно курить и говорить о чем попало. И
снова целоваться, отключившись от остального мира.
Чья-то, Аржанова или
Луговского, дверь скрипнула, послышались шаги босых ног по каменному полу,
щелчок замка туалетной двери. Карина вскочила первой и стала поспешно
одеваться. Симонов тоже поднялся, надел шорты и рубашку и пошел на кухню. Надо
было что-то приготовить на завтрак на всех и попытаться сделать памятной
воскресную фиесту - новоселье и вступление Карины в новый коллектив советиков.
Продукты и выпивку для этого он подготовил со вчерашнего дня.
Жаль, не будет Вовика с Барбариной:
она улетела в Сантьяго к родителям, а Вовик давал «отвальную» пирушку на пляже
Кайо-Моа своим коллегам - проектировщикам металлоконструкций. Барбарина обещала
к ночи вернуться, чтобы вчетвером отметить разлуку с покидающим их другом.
Симонов включил газ - его,
слава Богу, позавчера завезли. До этого три дня обходились без «голубого
топлива» и перебивались на сухом пайке, запивая пищу холодной водой. Электричество,
в связи с объявленной по всей стране кампанией по экономии энергоресурсов, в
дневное время отключалось на три-пять часов. Перебои с водой и газом стали
нормой жизни. В холодильниках пропадали продукты, и «крысы» из себя выходили,
срывая бессильную злость на мужьях.
«Экономьте свет!» - тщетно
призывало телевидение и радио, в то время как плата за электричество, газ и
воду в стране отсутствовала. Рене Бекерра поведал свежий анекдот. Какой-то негр
буквально отозвался на страстный призыв партии и правительства, и обычные
лампочки заменил синими и красными - они, мол, дают меньше света. А значит,
экономят электричество.
Симонов накрыл стол тем, что
предоставляли советикам местный катовский магазин и гаванская гэкаэсовская
автолавка. Почистил и пожарил картошки на оливковом масле. Кинул в подогретую
воду комок мерзлого фарша из холодильника, подождал, пока он размякнет, и
нажарил говяжьих котлет с луком. Обогатил скромное меню консервированными
болгарскими маринованными огурчиками, венгерским лече, советской печенью трески
и кубинскими бананами и апельсинами. Выставил на стол бутылки «Арарата» и
«Гаваны клуба». И крикнул:
- Кушать подано, сеньоры и
сеньорита!
Карину он заранее попросил
не спешить с выходом. И только после того, как полусонные Луговской и Аржанов,
явившиеся к столу в трусах и не застегнутых рубашках, заняли свои места, он
негромко позвал:
- Cary, sal, por favor! - Кари, выходи, пожалуйста.
И наблюдал за лицами
мужиков. Желаемый эффект был достигнут. При появлении чернокожей девушки,
одетой в белое, у Юры Аржанова буквально отпала челюсть с золотыми коронками, а
у Луговского застыла у рта вилка с насажанной на нее сардиной.
Карина, припомаженная и
свежая, как само утро, смотрела на мужчин с открытой полудетской улыбкой. Потом
сделала легкий поклон головой, произнесла на русском «зидыстрастуйте» и
села рядом с Симоновым - напротив Луговского и Аржанова. Предстояло настраивать
светскую беседу, и Симонов сказал, указывая ладонью сначала на красноносого
Аржанова: «Юра», затем – в сторону белобрысого Луговского: «Володя». При звуке
знакомого имени Карина живо и с удивлением взглянула на Симонова: уж не шутит
ли он?
- А это Карина, - продолжил
он, обняв девушку и притянув ее к себе. - Каридад Пеньальвер Лескай,
преподавательница английского и моя боевая подруга. Прошу любить и жаловать.
Она будет нашей постоянной гостьей.
Аржанов и Луговской закивали
головами, как китайские божки, изображая на лицах умиление и радость. Симонов
использовал эту мимическую паузу, чтобы сходить к холодильнику за шампанским.
Луговской пить отказался,
сославшись на фельдшерицу: она накачивала его инъекциями разных
транквилизаторов, несовместимых со спиртным. Видок у него был далеко не свежим
- мешки под блеклыми глазами, серое лицо и спутанные белесые волосы прикрывали
жидкими прядями морщинистый лоб. А Юра пренебрег шампанским, отдав предпочтение
рому. И Симонову пришлось по-гусарски пить шампанское вдвоем с подругой. Но,
прежде чем окунуть губы в холодную шипучку, он произнес краткий тост так, чтобы
было понятно всем:
- Ну, что, компаньерос, vamos
a tomar por comienzo de la vida nueva! - За начало новой жизни.
И выпили, и поели. Но как-то
удручающе вяло, даже кисло, выглядели спутники – Аржанов и Луговской -
провозглашенной Симоновым новой жизни. Как будто вовсе ее не хотели.
Замкнулись, уставясь в тарелки. И на дверь иногда поглядывали с тревогой, как
будто ожидали ареста или облавы. Словно оба забыли о своем обещании быть
твердыми и терпимыми по отношению к новому жильцу и его невесте. После завтрака
засуетились, заспешили - решили посетить старое Моа, израсходовать там остатки
фотопленки: Луговской ведь скоро сваливает в родные пенаты. А потом, может,
покупаются на пляже Playa Popular - у морского порта.
- Не смеем вас задерживать,
- по-светски учтиво сказал Симонов, в душе раздосадованный таким прохладным
началом в этом апартаменто. - Вы нас нисколько не стесняете. Может, мы вас?
- Да что ты, Саш! - заверил
Луговской. - Ты же нас честно предупредил. Часам к четырем-пяти вернемся,
вместе поужинаем.
И быстренько исчезли,
предоставив «молодым» оперативный простор. Симонов хотел, было, спросить
Луговского, почему в его спальне горел свет, когда они с Кариной ночью крались
в свою комнату. Но вовремя прикусил язык - вспомнил, что москвича именно по
ночам терзали страхи.
Для самого Симонова все эти
психологические страсти-мордасти были чем-то непостижимым для понимания. Поэтому
он, не вникая в суть и не веря в мистику и предопределения судьбы, отбрасывал
от себя бесполезные умозаключения простым и доходчивым тезисом: каждый дурак
по-своему с ума сходит. Настораживал в истории с Луговским только один штрих:
Бог весть, какая мутота в башке может начаться со случайной кружки кофе. А в
его черепушку, скорее всего, может заявиться вслед закономерному стакану рома.
Или как следствие его связи с Кариной. И вполне не исключено, что она его уже
сделала невменяемым. Может, поэтому Юра и Володя, приодевшись по воскресному и
прихватив фотоаппараты, поспешили удалиться. Для Карины такой «кружкой кофе»
стала смерть ее сестры. А теперь еще и он - ее вторая «кружка».
Эта чепуха лезла ему в
голову, пока он стоял под душем, тупо уставившись на голубой чешский унитаз, -
душевая и сортир совмещались в одном «узле». Но душ в этой квартире имел неоценимое
преимущество: вода в него поступала через «калентадор» - электронагреватель
канадского производства, и Симонов впервые после приезда на Кубу мылся горячей
водой. Может быть, под ее влиянием шальная идея посетила его голову: он приоткрыл
дверь и позвал Карину, совершенно не надеясь на положительную реакцию.
А она как будто только и
ждала его зова - выпорхнула из спальни с накинутым на плечи полотенцем и
побежала к нему на своих длинных ногах с мощными бедрами, неправдоподобно черная
и всегда неожиданная. Гроздья ее грудей слегка подпрыгивали на бегу. Повесив
полотенце на дверную ручку, она шагнула под душ и крепко прижалась к нему,
слегка повизгивая. А потом затихла, и они долго неподвижно стояли под теплым
водопадом как грешные Адам и Ева, накушавшиеся запретных плодов в Эдемском саду.
Ему так и подумалось: белый Адам и черная Ева. И от них расплодились на земле
разноцветные дети. А потом - целые расы...
Несколько минут спустя они
снова лежали в постели. Жадное стремление насытиться любовью до полной потери
сил, даже до смерти, владело ими. Он как-то вскользь радостно подумал, что ей
уже не больно и что она быстро стала женщиной. И что нет ничего прекраснее
любви. И то, что с ними сейчас происходит, - не физиология, а симфония духа,
души и тела - и это любовь. Он подумал: Ремарк точно сказал: человек без любви
это покойник в отпуске... И неужели этот отпуск неотвратимо наступит? - Нет,
лучше об этом не думать. Ведь пока она здесь - живая, горячая, родная, и ты
весь в ней, и она слилась с тобой - верь, верь, что этому не будет конца!..
А потом он, голый, блестящий от пота, слетал на кухню и принес из холодильника недопитую бутылку шампанского, конфет и нарезанных апельсинов и, поставив стаканы на стул в изголовье кушетки, дурачась и подражая бармену из ресторана «Balcon», стал разливать вино в высокие узкие стаканы. Карина тихонько смеялась над кривлянием бледнокожего sovietico, стараясь не смотреть на обмякший колокольчик ниже его пояса.