Наскоро перекусив и выпив по
паре кофейных чашечки рома, Симонов и Голосков завалились спать, поставив
будильники на восемь вечера.
Начинало стремительно
темнеть. Прежде чем лечь, Симонов посмотрел сквозь жалюзи на здание сонного
аэровокзала, на взлетную полосу, обозначенную сигнальными огнями. По ней уже не
носились полицейские джипы, а на площадке напротив аэровокзала не было ни
одного самолета — значит, высокие гости улетели восвояси, не удостоив советиков
своим вниманием.
И это была еще одна пощечина
представителям великой страны. И, прежде всего, Смочкову. Зря бедолага натянул на себя праздничную
гуайаберу и предвкушал застольную беседу с настоящими дуче двух стран
социалистического лагеря.
Симонов из любопытства
заглянул во встроенный шкаф, приоткрыл чемоданы — следов сегуридашного шмона не
было. Да он и сам толком не помнил, как лежало раньше его нехитрое барахло.
Проснулся он до звонка
будильника — потянуло в туалет. Вовик исполнял общественный долг на кухне —
жарил и парил что-то деликатесное. Майор госбезопасности Сапега в связи с
семейным конфликтом являлся из своей кунсткамеры к столу только по спецвызову.
Из туалета Симонов
проследовал на балкон — взглянуть на океан, на лунное небо, на огни старого Моа,
на уснувший аэродром. Все хорошо под сиянием лунным было в этот январский вечер
в тропиках. Под горой шуршали манговые и банановые заросли, в них скулил щенок,
над головой, на балконе Комаровских апартаментов, привычно бормотал попугай.
А в самой квартире Комаровых
творилось нечто непонятное. Питерцы говорили, что гроза морской флоры и фауны
Валера и его активная общественница, руководительница художественной
самодеятельности «крыс» колонии советиков, жена Люда только изображали
супружескую пару. До поездки на Кубу они уже не один год жили врозь и воссоединились
только на время этого путешествия по инициативе Валеры: неопределенность его
семейного положения не позволяла ему получить положительную производственную
характеристику от руководства, парткома и профкома. Бывшие супруги заключили
деловую сделку: не вступая в половые отношения, выехать за границу на заранее
оговоренных секретных условиях.
Про Люду, смуглую невысокую
женщину со строгим лицом и короткими прямыми волосами, ползали интригующие
слухи: мол, по ночам она исчезает из Валериного общества, предпочитая его
общению с мужчинами другой расы и гражданской принадлежности. И что для Валеры
ее аморальное поведение было как бы «все по барабану» или «до лампочки».
Смыслом его жизни стала подводная охота на барракуд, береговых акулок, тунцов,
морских черепах и поиск на дне лагун и коралловых рифах диковинных раковин,
звезд, кораллов и доставка их препарированных останков на берега Невы.
— Шурик, подь сюда, — позвал
Голосков с кухни.
Симонов с сожалением окинул
взглядом мерцавшую под луной даль океана, ночной городок за аэродромом и
подошел к кашеварившему у газовой плиты Вовику. На столе призывно дымились на
плоских тарелках пышные бифштексы с картофелем фри и краснел салат из помидоров.
— У меня все готово, —
сказал Вовик. — Ужинать будем? Иван снова где-то на спецзадании. Говорят, подкатывает
свои тухлые яйца к Ленке, машинистке проектировщиков... — Они сели за стол. — И
ты, прости, Шурик, что я скрывал от тебя одну вещь. Смочков просил тебе не
говорить: он почему-то боится тебя. Спрашивал меня — не метишь ли на его место?
— Ну, у Дуче из-за частых
активидадов крыша точно поехала! Неужели он всерьез думает, что у меня мохнатые
руки в Москве и Гаване? В министерстве, в цэка, в посольстве, в ГКЭСе... К тому
же он прекрасно знает, что на его вшивую должность беспартийных не назначают.
Или тебя за тютю-матютю принял и зондирует на предмет вербовки в стукачи? Где
вы с ним так тепло беседовали?
— В Никаро. Когда я там
ошивался в командировке. Меня поселили в квартиру к одному пожилому мужику,
Павлу Иванычу. С ним Дуче жил почти год — ждал, когда его пошлют в Моа
начальником группы «Никель». Дуче уехал, и к Павлу Иванычу с тех пор никого не
подселяют. Вообще-то, там жилищные условия гораздо лучше, смочковщины этой нет.
И с кубинками контачить, как я понял, гораздо проще. Пляж в двух шагах, океан
чистый. Некоторые советики купаются каждое утро до работы и после работы.
— Ты отклонился от темы —
беседы с Дуче.
— Прикатил он в Никаро и на
ночь остановился у нас на хате — со мной и Павлом Иванычем. Врезали, конечно,
за товарищеским ужином. И Дуче меня стал блатовать на переезд в Никаро. Все уже
оговорено: полная самостоятельность, отоварка какая хошь, поселят с Павлом
Иванычем. Запрета на посещение наших кораблей не будет. А это, как он
выразился, хороший бизнес. Какой, он не пока скрывает, но готов в нем принять
участие. Сказал, что вернусь в Союз в два раза богаче, чем рядовые труженики
кульмана. Павел Иваныч уже в курсе и будет на подхвате. Я стал отказываться, а
он меня назвал карасем-идеалистом и сказал, что дело уже решенное — в любом
случае меня перебросят в Никаро. Для кубинцев тамошний завод, оказывается,
более важный, чем в Моа. Из Никаро никель поставляют в капстраны и получают за
него чистенькие доллары и фунты, а не наши деревянные рублевки. Ты не в обиде,
что я тебе сразу не рассказал об этом? Боялся, что ты меня за продажную сучку
примешь. Дуче знает о нашей дружбе - и просил тебе ни гу-гу.
— Да брось ты, Вовик! Не
оправдывайся. Мы все здесь говном замазаны. Тоже спекулируем барахлишком.
Только не попадайся Дуче на крючек — он мне кажется отпетым мерзавцем. Если
погоришь на спекуляции, он первым тебя осудит с большевистской
принципиальностью... Давай закругляться — нас ждут влюбленные сердца
аборигенок. Пока стараюсь не думать, как буду жить без тебя, Вовик, по
соседству с этим дундуком-контрразведчиком... Загружай свой портфель
провиантом. У нас там, в общей кассе, от «псов» что-то осталось?
«Псами» советики называли
песо.
— Сколько-то еще есть.
Чтобы не мелочиться, Симонов
предложил Голоскову с первого дня создать общий фонд материального обеспечения
операций по связям с кубинками. Казначеем и заготовителем продукции согласился
быть Вовик. Касса фонда пополнялась учредителями по мере ее истощения и в обязательном
порядке — по двадцать «псов» в день получки...
***
За столиком перед входом в
общежитие в кресле-качалке изображала сексуальный маятник Барбарина. На ее
физиономия застыла маска мрачной неприступности.
— А где остальные? — спросил
Вовик, поставив портфель под стол.
— Мы вас долго ждали. Все
ушли. Максимо будет скоро.
— Позови Марию и Карину, —
мягко попросил Симонов. — Простите нас, но Вовик сегодня дежурный по кухне, а я
проспал.
— Что ты извиняешься, Шурик?
— взорвался Вовик. — Им трудно дойти до нас?
— Марии трудно! — Барбарина
заплакала, но тут же справилась с собой, размазав по пухлым щекам тушь с глаз
ладонью. — Она вчера сделала аборт. Им не разрешают жениться. Максимо очень
ругал ее: он просил ее оставить ребенка. Но она сделала все, как ей хотелось.
Симонов и Голосков заняли
стулья за столиком и сидели, склонив головы, как на похоронах. Оба знали, как
Максимо ждал ребенка и надеялся на женитьбу, получение квартиры и нормальную семейную
жизнь. Пока что он маялся на отшибе в барачном общежитии с работягами и питался
в заводской столовой — ничего похожего на его прежнее житье в Чили, когда он
работал инженером на медном руднике в Кордильерах.
Не совсем было понятно
поведение Марии. Скорее всего, послушалась родителей или сама побоялась иметь
ребенка от незаконного отца-иммигранта, не желавшего расстаться со своим
чилийским гражданством.
Однако выдержке Максимо
Мендоса можно было позавидовать. Он ничем не обнаружил своего расстройства
перед советиками — был, как и на митинге, приветлив и улыбчив. И терпеливо ждал
появления своей подруги.
Карина тоже не спешила с
выходом: наверное, уговаривала Марию выйти к заграничным мужикам вместе из
своего cuarto - комнаты. Барбарина не выдержала и скрылась в недрах
альберге — поторопить подруг.
А мужики пока что занялись
своим любимым делом — цедили ромец с лимоном из высоких стаканов и попутно
делились впечатлениями сегодняшнего дня.
Мендоса через приятеля,
вице-директора завода, узнал некоторые детали совещания Фиделя и Герека с
дирекцией завода. Польские специалисты, по осторожному предположению Герека,
будут не против поработать на благо дорогой им Кубы, если руководство завода
подпишет с каждым из них индивидуальный контракт о зарплате и условиях труда.
Не даром до того, как стать польским лидером, Герек долгое время жил и проходил
школу капиталистического труда в какой-то несоциалистической стране. Требования
элементарные: зарплата не меньше трех тысяч долларов в месяц, отдельная
квартира или дом с кондиционером и машина в личном пользовании, с бесплатным
бензином в объемах конкретной договоренности.
— Не слабо! — восхитился
Симонов. — Уважают свой труд панове.
— А это правильно, —
неожиданно сказал Максимо. — Я в Чили тоже работал по контракту и получал не
меньше... Здесь до вас жил один англичанин. Он был специалистом по наладке
индукционных расходомеров в цехе выщелачивания. Он приехал из Гаваны на автомобиле
— ему его там выдали в министерстве на время всей командировки. И он занимал
всю casa de visitas—
весь дом. В нем бы могли поместиться две многодетных семьи советиков. А он -
один! И получал по три тысячи английских фунтов. Так мне сказал сведущий экономист.
- Почти столько же, сколько
и мы! — притворно изумился Голосков.
И все засмеялись.
На самом деле советику,
направленному в загранкомандировку, сохранялось шестьдесят процентов его
среднемесячной зарплаты. А по некому аттестату назначался соответствующий его
должности оклад в таинственных «инвалютных рублях». Эти рубли потом по какой-то
хитрой формуле переводили в песо, а по другой формуле — в «рублевые чеки».
Покупательная способность
этих чеков в отношении советских товаров была точно такой же, как и
«деревянных» рублей. Но чек вкупе со справкой о законном его приобретении давал
доступ в спецраспределительные магазины «Березка». В них существовала своя
градация доступа к товарам: совковая банковская система выпускала чеки с синей
и красной полосой и совсем «бесполосные».
Последние выдавались только
советикам, которым посчастливилось поработать в капиталистических странах, а
потому на них можно было купит все, что было на полках чековых «Березок». Синеполосые
чеки были самыми хилыми, отсюда и большинство заветного дефицита на них можно
было купить в основном производимого странами СЭВ.
Существовали еще и
долларовые «Березки», доступные только для иностранцев из капстран, куда вход
хозяев самой свободной страны был заказан. А за любовь к долларам, фунтам или
франкам, купленным у иностранцев за деревянные ил в обмен на что-то им
полюбившееся, можно было бесплатно схлопотать девять граммов родного металла в
затылок. Но и на синие, красные и бесполосные чеки можно было кое-что прикупить
из зарубежного шмотья.
В обычных магазинах и в
помине не было кожаных пальто и курток, французских или итальянских
искусственных шуб, советских норковых шапок, английских тканей, обуви, японских
магнитофонов и цветных телевизоров. Кроме того, на чеки можно было относительно
легко, то есть вне очереди, устанавливаемой администрацией, парткомом и
профкомом твоего предприятия в Союзе, купить отечественные автомашины –
«Жигули», «Москвич», «Запорожец». Поэтому один чековый рубль в Союзе, в
зависимости от его «полосатости», на черном рынке стоил от двух до трех
«деревянных» рублей.
А вот талоны на покупку
«Волги» или «уазика» выдавались за границей по решению пресловутых
«треугольников». Что было предметом постоянных склок и спекуляций со стороны
членов этого административно-партийно-профсоюзного органа социалистической демократии.
В этом бездонном материнском органе, существовавшем на любом предприятии, в
самой захудалой конторе, организации или институте, как в Бермудском
треугольнике, бесследно исчезали не только квартиры, машины, путевки и предметы
пресловутого «дефицита», но заодно ум, честь и совесть всей советской эпохи, и
маниловские мечтания о социальной справедливости...
Симонов, получивший по
контракту, который ему, как и другим советикам, никто не показывал, должность
старшего инженера, ежемесячно получал 404 инвалютных рубля (или чека) и 120
песо на жизнь в Моа. А его семье «Зарубежметалл» с большими запозданьями
перечислял из Москвы в Красноярск 300 рублей — шестьдесят процентов
среднемесячного заработка в его родном сибирском НПО. На покупку самых дешевых
«Жигулей», «копейки», он с трудом бы мог наскрести за год работы на Кубе. Да и
то бы пришлось подкупить на черном рынке или у знакомых порядка пятисот чеков.
А «Волга» стоила пока в два раза дороже «копейки»...
В открытую дверь было видно,
как из полумрака коридора в хорошо освещенный лампами дневного света холл
гуськом выплыли Барбарина, Карина и Мария. Их лица светились нежными улыбками —
свидетельствами того, что плач по несостоявшейся человеческой судьбе закончен,
и душевный кризис успешно преодолен.
Но когда девушки сели за
столик, какое-то время стояла беспокойная гробовая тишина. И ее никто не хотел нарушить
первым. Минута молчания... Симонову показалось, что у Марии на ее большие
темные глаза набегают слезы. Нет, слава Богу, он ошибся. Мария склонила голову
на плечо своему жениху. Карина смотрела в глаза Симонову и словно спрашивала
его о чем-то. Он даже догадывался о чем: а не получится и у них вот так же? -
Как у Марии и Максимо. Загадывать наперед не хотелось. Жизнь — вечный риск, и
жертвы неизбежны. И все же в этом предостережении чувствовалось что-то холодное
и беспощадное — как во взгляде змеи с разинутой пастью и ее брызжущим ядом,
мельтешащим близко к твоему носу жалом.
Однако за вином и ромом и
беспорядочными разговорами о разных пустяках все тревоги быстро растворились в
прохладе тропической ночи. Карина, как бы между прочим, — но, конечно же, для
Симонова — сообщила, что к ней завтра из Сантьяго прилетает мать, и она
проведет с ней дня два.
Экзамены в академии ноктурно
закончились, и скоро будет выпускной вечер в Cabaret
de los Constructores — это
что-то вроде кафе или ресторанчика с оркестром и танцевальной группой. Обещают,
что будет весело. Директриса академии Биатрис – у нее на нескольких занятиях
побывал Симонов - сказала, что даст пригласительные билеты ему и Вовику. Этот
кудрявый купидон очень понравился студентам, изучавшим русский под
водительством професоры Барбарины.
Между Кариной и Биатрис не
было взаимопонимания, и Карина никогда не называла Биатрис своим именем, а
выдуманным ею прозвищем — Ghost (Гоуст), что при переводе с английского
означало «привидение».
Барбарину это прозвище
почему-то очень смешило. Она говорила, что Биатрис оно очень подходило:
директриса беззвучно и незаметно могла появляться в самый неожиданный момент, в
самом неожиданном месте и загробным голосом читать скучные нотации на банальные
темы.
Мария против обыкновения
совсем не пила, а только мочила губы в стакане с сухим вином и не притронулась
к еде — бутербродам с сыром и ветчиной, шоколаду, печенью и фруктам. И
присутствовала за разговором явно из вежливости.
Несмотря на смуглость и легкий
макияж, лицо у нее было бледным и очень усталым, как у повидавшей жизнь
женщины. Максимо сказал, что у него и Марии в «политекнико» начинается сессия:
они, оказывается, в этом году оба поступили в этот новенький институт на
экономический факультет, и очень устают.
Максимо еще и лекции читал в
этом же «политекнико» по горному делу — по вечерам, после работы на руднике.
Штатных преподавателей не хватало, и ими были в основном специалисты завода.
Двум женам советиков крупно повезло — им разрешили преподавать кубинским студентам
русский язык.
— Что делать-то будем,
девочки? — спросил Вовик, когда Мария и Максимо тихо удалились. — Может, к нам
пойдем? У-у койки?
— Вовик, а я беременная, —
вместо ответа на прямой вопрос на всю погруженную в темноту и сон улицу
сообщила Барбарина.
— По тебе что-то незаметно,
— не моргнув глазом, отреагировал Голосков. — Видно, недоделали. Надо
поторопиться, а то я на днях уезжаю в Никаро.
Кари вопросительно смотрела
на Симонова в ожидании перевода. Вместо этого он спросил, правду ли говорит ее
подруга. Карина утвердительно кивнула головой, и по ее глазам было видно, что
она с тревогой думала о себе.
— Так что? - к нам или
расходимся по своим норам? — наседал невозмутимый Вовик, отец будущего
кубинского малыша или малышки.
— К вам нельзя, — через Симонова
ответила Вовику Карина. — У вас живет свой Гоуст - Иван.
Все засмеялись и решили, что
день и без того был бесконечно долгим и что лучше просто прогуляться до
«Балкона». И потом вернуться сюда, к альберге, и отправиться спать, как это ни
горько, всем по отдельности.
Вчетвером дошли до госпиталя,
мерцавшего освещенными жалюзи. Здесь Карина отвела Симонова за руку в густую
тень под низкую пальму и обвила его за шею горячими руками. Поцеловала и
зашептала на ухо нежные слова любви на испанском и английском. И вдруг
закончила свой шепот на русском: «Я лублу тебья, Шурик!..» Сказала так, как
будто они прощались навсегда. Он отстранил ее от себя за плечи, пытаясь
посмотреть ей в глаза — и видел только белки на черном овале лица.
— Что ты собираешься сказать
завтра матери? — осенило его.
— Все. Всю правду. Я не умею
лгать — я так воспитана.
— А мать? Она передаст отцу?
— Не знаю. Отец очень
жестокий — он не простит меня. Мама завтра будет просить, чтобы я вышла замуж
за одного мужчину. Ему за тридцать, и он давно хочет жениться на мне. Моим
родителям он нравится.
— А тебе? Ты же не вещь!
Симонова начал раздражать
этот внезапный разговор об очередном женихе. Походило на очередную фантазию его
странной возлюбленной, когда не знаешь где реальность, а где игра ее
воображения.
— Ерунда все это, Шурик! Не
дергайся. Никуда она теперь от тебя не денется — отошьет всех женихов от себя,
пока ты на Кубе, — успокоил его Вовик, когда он по дороге домой поделился с ним
своими опасениями. — Вот Барбарина от меня залетела — это посерьезней. Говорит,
подпольный аборт в Сантьяго стоит пятьдесят псов. Деньги я ей уже дал. Но мне
продавать больше нечего — осталась самому пара штанов и три-четыре рубахи. Да
все это мура!.. Все пропьем, но флот не опозорим...
Гораздо важнее визита
руководителей двух держав в Моа для Симонова по своим далеко идущим
последствиям явился приезд в этот милый городок его загостившегося в Гаване
земляка Анатолия Петрушко.
С ним в одном самолете также
прибыли еще двое спецов. Первый - земляк Симонова, красноярец Владимир Синицын,
тридцатилетний техник-монтажник с лицом и фигурой классического испанского
матадора. И второй - свердловчанин Юрий Аржанов, сутулый лысый мужик лет под
пятьдесят с физиономией, статью, походкой и синим взглядом коверного циркового
клоуна, командированного на Кубу в качестве инженера-электрика.
Эту троицу из аэропорта
доставил к подъезду офисины КАТа на «уазике» переводчик Сергей Лянка в
ясный утренний час, когда советики собрались под солнышком на асфальте перед
своими домами, курили, смотрели в синий простор океана и ждали прихода
заводского автобуса.
Толя Петрушко, несомненно,
привлек взоры старожилов колоритностью своей мощной фигуры, солидными манерами
и внушительным объемом грузов, доставленных им из Гаваны — двух неподъемных для
простого смертного чемоданов и рюкзака.
Симонов подошел к нему со
спины:
— С приездом, Толик! Как
отдохнул?
Пожали руки. Толя представил
ему Аржанова и Синицына. Потом ответил на вопрос Симонова:
— Отдохнул как никогда в
жизни, начальник. Почти два месяца на полную халяву. Вот с Володей Синицыным. А
Юре не повезло — всего пять дней пробыл в Гаване. Видишь, как я загорел? Целыми
днями на пляже — в «Сьерра-Маэстре», на «Аламаре»... Ладно, потом подробней
расскажу. Ты с кем живешь?
— Да есть тут одна...
— Ты все о бабах! Я
спрашиваю, с какими мужиками в одной хате? Хочу с тобой поселиться — как-никак
земляки и сослуживцы.
Симонов придерживался того
же мнения, мгновенно оценив стратегические последствия этого альянса, своим острием
направленного против агрессивных попыток Ивана Сапеги ограничить его
суверенитет. В союзе с Толиком будет проще подавить чекистские амбиции
зарвавшегося запорожца. К тому же Петрушко был членом КПСС и мог, как
портайгеноссен, разговаривать со своим партбоссом на равных.
Сапега легко согласился на
подселение Толи вместо отбывавшего в Никаро Голоскова, и общими усилиями багаж
именитого штангиста был доставлен в их апартаменты.
Сразу же решили, что Толя
займет комнату Вовика. А Вовик до отъезда в Никаро поживет с Симоновым в его
конуре. Симонов попросил Сергея Лянку разъяснить эту ситуацию начальнику КАТа
Матео и попросить у него дополнительную кушетку, стул и посуду в их квартиру.
Когда
в полдень автобус доставил советиков с завода на обед, Толик уже вовсю
хозяйничал в их квартире, даже стол сервировал, как в ресторане, и обед
разогрел. И сам атлет, одетый в одни желтые пляжные плавки, был красив как черт
своим бронзовым загаром и налитым штангистской мощью и рельефными мышцами
торсом. Двигался он почти бесшумно, легко и стремительно, словно не чувствуя
веса своего стокилограммового тела.
- Как здесь насчет баб? —
поинтересовался Толик между первым и вторым блюдами.
Он уже забыл о своем
обвинении в адрес Симонова в бабопоклонстве.
Симонов и Голосков переглянулись
и засмеялись. Майор насуплено смотрел в стол.
— У кого как, — отозвался
Вовик без особого энтузиазма. — У нас с Шуриком есть. А Иван - против. Считает
это аморальным фактором — иметь советскому человеку связь с местными телками.
Мучаче предпочитает счастье, добытое собственной рукой. А ты как, Толян?
— А ты посмотри на меня — и
нет вопроса. Я создан улучшать породу. У меня два сына — и оба, похоже, будут
здоровей меня. Я только чемпион края и призер России, а они станут Олимпийскими
чемпионами. Я их сам тренировать стану. Уже тренирую. У вас есть бабы — вы и
нам приведите. Ваши сюда ходят?.. И к нам с Иваном будут ходить. Еще не нашли
ему старушку лет семнадцати?
И вот еще один абзац из
программной речи штангиста-коммуниста Анатолия Петрушко:
— Бабы бабами, но главное —
питание. Мужик за жизнь способен бросить пять-пять с половиной палок. Будет
недобор здесь, на Кубе, дома свое возьмем. Женам больше достанется. А жрать
надо каждый день. И не консервы, а натуральный продукт. Снабжение беру на себя.
Наши корабли сюда приходят? Приходят. У моряков за ром можно что угодно достать
— и овощи наши, и мясо, и хлеб. Дежурство по кухне — святое дело, никаких
поблажек! Домой надо вернуться здоровыми мужиками — это прежде всего...
Симонов попытался вступить с
Петрушко в дискуссию относительно его новой интерпретации закона сохранения
вещества и энергии при половом воздержании, но штангист легко отбрасывал любые
доводы. У него была своя оригинальная теория относительно сексуальных
возможностей особей мужского пола. По ней выходило, что если какой-то чудак до
восьмидесяти лет сохранял девственность, то в оставшееся ему до ухода в мир
иной время он успеет выдать на-гора определенные ему природой пять тысяч
возможностей продолжить свой род.
— Ну, до такого не допер
даже Михайло Ломоносов! — не без сарказма подивился Симонов. — Только
подтверждено ли это критерием истины — практикой?
- Наука не стоит на месте.
Михайло когда жил? А убедиться ты сможешь на собственном опыте...
- Опыт-то печальный. Мне
недавно один мужик признался, что после года воздержания поехал в отпуск и в
первую же ночь облажался. Взобрался на жену, а банан у него – ни гу-гу… Завял в
тропиках.
Ночью, когда Барбарина и
Карина робкими мышками проскользнули в дверь с лестничной клетки, Толик
встретил их с необычайной любезностью — достал бутылку армянского коньяка,
шоколад, пакет с дорогими конфетами «Ну-ка отними!» и «Мишка на Севере». Даже
Ивана под его влиянием как будто подменили: раскраснелся, шутил и улыбался миру
пьяными очами притупившего ум и революционную бдительность чекиста с горячим
сердцем и тупым разумом.
— Мне такую же достань, —
плотоядно осматривая Карину, поставил задачу Петрушко. — Черная, правда, но
ничего, аппетитная... Я ту камареру в гостинице, помнишь? — все-таки уломал.
Всего один раз и то наспех, в ванной. Пьяный был. И утром думаю: во сне это
случилось или на самом деле?.. Посмотрел в чемодан — дамского гарнитура нет.
Значит, протрахал...
По окончании ужина, когда
Иван и Толян отправились в свои комнаты, возникла проблема: отпускать мучач в
общежитие или кому-то из двух, Симонову или Голоскову, принести себя в жертву.
И тогда одна из них останется при одном из них. А вторая уйдет в свое альберге.
Совещание по этому вопросу
проходило уже не в гостиной, а в спальне Симонова, где теперь параллельно его
кушетке находилось и ложе Вовика. Проход между кушетками был точно на ширину
стула, превращенного в столик. На нем стояла бутылка рома, кофейные чашечки; на
блюдце лежали дольки шоколада и несколько конфет. Вовик с Барбариной сели на
свою кушетку, Симонов и Карина — на свою. Чтобы не привлекать внимание москитов
и прохожих, свет в комнате выключили и довольствовались освещением уличного
фонаря сквозь полностью открытые щели жалюзи в окне.
Симонов подумал, что никогда
в его жизни не было такой теплой компании. И наверняка уже не будет. Здесь все
любили друг друга, и все было естественно, как в природе, где нет притворства и
ханжества. Есть только дружба и любовь. Вовик - и вот это дорогое ему существо,
жмущееся к нему черным плечом.
— Как вам понравился Толик?
— спросил Симонов.
Барбарина сказала, что он
симпатичный. А Карина почему-то нашла его muy divertido – очень забавным. И все сошлись на том, что в связи с отъездом Вовика
это был наилучший вариант подселения.
Потом Карина и Барбарина
собрались уходить, но Вовик встал на дыбы. Шурик и Кари — молодожены, у них
медовый месяц — и пусть они спят в этой комнате. А кушетку Вовика сейчас же
перенесем на кухню — он все равно дежурный, и утром ему проще будет приступить
к поварским обязанностям.
Карина посопротивлялась, но
Вовик и Барбарина настояли на своем: Симонов и Голосков, соблюдая тишину и
светомаскировку, вынесли кушетку на кухню и поставили в узкий проход между
стеной и длинным кухонным столом с тумбами и газовой плитой. Вовик и Барбарина,
распахнув дверь на маленький кухонный балкон, занялись благоустройством на
месте их временного проживания.
А «молодожены» остались
вдвоем в своем райском гнездышке. Это была их третья ночь. Вторая состоялась
вслед за первой, когда мать Карины приехала к ней из Сантьяго. Карина
поскреблась в дверь где-то около часа ночи. Симонов спросил ее о матери: что,
уже уехала? «Нет, спит на моей кровати в одной комнате с Марией. А маме я
сказала, что пойду к тебе». «?Estas loca! — Ты с ума сошла!» «Tienes razon,
esta loca por ti. — Ты прав, схожу с ума по
тебе». Понаслаждалась его смятением и успокоила: сказала матери, что поспит в
другой комнате на свободной койке девушки, якобы уехавшей в отпуск.
Потом, уже в постели, каялась,
что впервые в жизни налгала матери. И все из боязни, что она может поделиться с
родными новостью о романе дочки с советиком. Тогда уж суровый папаша и его не
менее агрессивный сынуля непременно захотят увидеться с иноземцем и поступить с
ним согласно законам африканских или кубинских предков. Не исключено, что
возлюбленная спасла ему жизнь…
Карина, как всегда замерла в
дальнем углу комнаты, засунув пальчик в рот, в ожидании его указаний или как бы
решая про себя вопрос — оставаться или уходить? Это стало обязательным
элементом их ночной игры, и он ничего не хотел менять.
Ему в ней нравилось все —
даже парик из прямых жестких волос, который она никогда при нем не снимала. А
он делал вид, что принимает парик за ее собственную прическу. Хотя по кудряшкам
на шее, сзади, представлял ее аккуратную головку, покрытую густыми курчавыми
негритянскими волосами, напоминавшими ему своим блеском и видом эмалевые
провода для индукционных радиокатушек. Он любил резковатый — не такой, как у
его прежних женщин, запах ее атласного тела, ее горячие губы и внезапные
вздохи, идущие от самого сердца. И то, как она иногда брала его ладонь и клала
ее на свою налитую молодостью и невинностью грудь.
В ее поведении не было
ничего надуманного — все шло от доброго чистого естества. И с такой же детской
доверчивостью она выполняла все его прихоти, вызывая в нем чувство
благодарности и полузабытой нежности. Иногда ему казалось, что до нее у него
никого не было. А если кто-то и был, то он не хотел об этом вспоминать или с
кем-то сравнивать. Все было иначе, чем в недавнем прошлом, и, значит, все было
впервые...
Симонов вплотную подошел к
Карине, обнял и крепко прижал к себе.
— Два сердца — как одно, —
сказал он по-английски.
— И одно из них ты
разобьешь.
— Нет, оба. — Подумал - и
добавил на испанском, не уверенный, что переводит с русского правильно: — Tal
es la vida. — Такова жизнь.
Она его не поправила, и он
крепче прижал ее к себе. Она учащенно задышала и обвила его шею горячими
руками. Время как будто остановилось... За дверью что- то поскрипывало. Было
непонятно, ушла ли Барбарина или еще оставалась со своим «Бобиком». Она никак
не могла поверить в скорую разлуку, заливалась слезами и говорила Симонову, что
не переживет этого дня. Вовик тоже воспылал к ней самыми нежными чувствами и осыпал
ее подарками и поцелуями.
— Ляжем на пол? — спросил
Симонов.
Кари не ответила, только
положила свои легкие ладони ему на щеки и одарила его долгим влажным поцелуем.
Он торопливо сооружал
постель на каменном полу из подручных средств, а она молча стояла в своем углу
и, как ему казалось, с детским любопытством следила за каждым его движением.
Она не стала раздеваться сама, и он, уже не спеша, раздел ее. Она не
сопротивлялась и даже помогла ему снять кофточку, когда он тянул ее через
голову.
Ее плотные, налитые груди,
как всегда, вызвали в нем ни с чем не сравнимый восторг — что-то близкое к
идолопоклонству, и он долго целовал их гроздья, пока она, тихо посмеиваясь,
мягко не уперлась ему ладонями в лоб и отстранила его от себя: «You are not a baby. – Ты не ребенок».
Ритуал снятия трусиков был
не менее упоительным, и после того, как теплый комочек материи, прикрывавший ее
талисман, оказался у него в ладони, он, стоя на коленях, прижал свою голову к
низу ее нежного живота и замер в предчувствии неповторимого блаженства...
Они не смыкали глаз до
четырех утра, и повторам не было счета. Свет от уличного фонаря сквозь жалюзи
падал сверху вниз, и тени на стене повторяли каждое их движение, словно
передразнивая и напоминая о бренности всего происходящего на полу и вообще в
этом мире.
Раза два они
останавливались, Симонов наливал в кофейные чашечки рома, они выпивали,
закусывали поцелуями и потом молча курили, глядя в потолок и на дым сигарет,
уплывающий в щели жалюзи.
На какое-то мгновение он
задремал и проснулся от прикосновения ее губ к его щеке и ее кашля. Она
прикрывала рот простыней, и по острому запаху газа, он понял, что на заводе
снова был сильный выброс. Первый такой сильный после отъезда Фиделя.
— It’s late, durmilon, I have to go. — Уже поздно, засоня, мне
надо идти. Я слышала, как Барбарина ушла.
Значит, он спал не
мгновение, как ему показалось. Они по очереди сходили в туалет — сначала он на
разведку, потом она в его рубашке и тапочках...
— Спасибо, Шурик, — сказал утром
Голосков с притворной обидой. — Выбросил друга спать на помойку... Дорвался до
бесплатного, скоро ноги не сможешь таскать. С Барбариной договорился — сегодня
снова уходим в чепыжи. Их теперь полиция уже не прочесывает. И сегодня наша с
Барбариной очередь подсмотреть, как вы это умеете делать.
Симонов засмеялся: Володя
все еще не простил ему то чудное мимолетное видение на лунной поляне кокосовой
рощи...
Петрушко привез из Гаваны
большую почту для всей колонии советиков — письма, газеты «Правда», «Известия»,
«Комсомолка», «Литературка», пару журналов «Огонек»... Симонову тоже досталось
несколько посланий.
Дома, слава Богу, все было в
порядке. Жена страстно жаждала его возвращения. Она всегда любила его на
больших расстояниях и начинала пилить и устраивать допросы с пристрастием, едва
стоило переступить порог. Возвращение из командировок для него было одним из
тягостных испытаний — как для грешника ад...
Короткое, на одной тетрадной
страничке, напоминание Князева о бдительном наблюдении и сбережении девичьей
неприкосновенности его негасимой любви. Удивила пунктуация письма. Точнее,
почти полное отсутствие таковой. Хотя Князев говорил, что после окончания школы
не смог преодолеть конкурс в Московский университет и был вынужден преподавать
русский и литературу в родной школе — в селе не хватало учителей...
Однако превращаться Симонову
в пояс верности на чреслах Князевской Любки было поздно: Диссидент, по его
признанию за бутылкой представителю дружественной Болгарии, уже совершил свое
черное дело еще в номере гаванской гостиницы. А болгарин Димитр Стоянов поделился
этой конфиденциальной информацией с Симоновым. Симонов же для себя сразу решил,
что эти сведения уйдут с ним в могилу...
После прочтения письма от
Яши Каца Симонов немного расстроился. Поэтому попросил дополнительных
разъяснений от Игоря Седова, когда тот после работы пригласил его отужинать в
его и Лескина жилище в четырехэтажке рядом с кинотеатром.
— А-а, черт! — хлопнул себя
по лбу и повинился густым басом могучий Седов после первой рюмки рома. — Кац же
просил меня рассказать тебе об этой штуке. После твоего отъезда, командор, в
отделе прямо-таки антисемитская кампания разгорелась. Секретарь большевистской
партячейки Рамиль Мазитов был очень недоволен, что ты Каца порекомендовал оставить
за себя. Завсектором Степа Лапин с радостью примкнул к Рамилю. Он евреев
утробно ненавидит и открыто об этом в курилках бормочет. Собрали они свою
партячейку - в ней у вас там человек двенадцать развелось. Ну и постановили:
просить Князева Яшку Каца от руководства отстранить. У него, мол, родители и
другая родня давно в Израиле. Он с ними поддерживает связь — получает письма и
даже посылки с американскими джинсами. И поэтому вместо еврея Каца в начальники
следует произвести татарина — Спящую Красавицу Рамиля Мазитова.
У Рамиля, доброго утконосого
парня с серым плоским лицом и почти бесцветными узкими глазами, отца двух детей
и мужа необычайно активной партийно-профсоюзной дамы, в недавнем прошлом
преподавательницы какого-то вуза, действительно была одна безобидная слабость —
уходить в объятия Морфея на рабочем месте. Доброжелатели несколько раз
демонстрировали Симонову как начальнику это уникальное явление природы.
Он, под давлением дувших ему
в уши активистов, даже провел с Мазитовым профилактическую беседу о цене
рабочего времени, принадлежащего государству и народу, и вреде сна секретаря
партгруппы на виду у негодующих трудящихся отдела. И поведал ему о его
феминистском прозвище.
Партийного вожака деликатная
нотация начальника не смутила. Мазитов честно признался, что это у него с
детства — привычка думать с закрытыми глазами. Именно в таком состоянии к нему
приходят озарения.
О содержании его открытий
при отключенном зрении, правда, никто не знал: Мазитов оставался исполнителем
средней руки, и должность ведущего инженера получил после избрания его
партгрупоргом в приказном порядке. Гендиректор Князев вызвал Симонова и,
сославшись на рекомендацию парткома объединения, заставил при нем написать на
Мазитова представление.
— Сомневаюсь, что Рамиль сам
дотумкал до такой хреновины, - покачал головой Симонов. - Это его благоверная и
Степа Лапин нарушили творческие сны нашего идеолога и подогрели в нем
карьеристский зуд. Ну и что Князев? Его реакция?..
Симонов все знал из письма
Каца, но оно было слишком сухим и кратким и хотелось каких-то живых
подробностей.
В его воображении легко
возникла завязка этой склоки: Степа Лапин, скрытный, ядовитый и завистливый,
похожий на злого рыжего бездомного кота, бывший инструктор райкома комсомола,
подсказал доверчивому и бесхребетному Рамилю идею свержения произраильского
агента. Рамилина жена в постельной беседе подняла его воинственный дух — и
задумка получила партийное оформление.
Тем более что Каца сложный
коктейль его противоречивой натуры многие воспринимали за ханжество или открыто
презирали. В нем, как отозвался Гейне в целом о евреях, уживались уродство и
низость по соседству с человечностью. Симонов на себе испытал или наблюдал
вкрадчивую отраву его речей и поступков: категоричность и уступчивость,
скупость и готовность сброситься на выпивку, умение втереться в доверие к
начальству и льстивое заискивание перед подчиненными. И сам способствовал его
быстрому продвижению по инженерной лесенке и неуклонному повышению зарплаты.
Пусть и сознавал, что этим ставил на карту свою репутацию справедливого и
объективного шефа. Но не мог не ценить начитанности Каца, его настойчивости
знать больше других и стремление проникнуть в глубины программирования на ЭВМ.
И искренне сопереживал его разлуку с родителями…
Хотя Симонова иногда
беспокоили сомнения: за такую зарплату, как в их отделе, он мог бы принять из
вычислительного центра академии наук квалифицированных специалистов, на порядок
превосходящих доморощенного Каца. И признавал, что основную роль в их
сближении, конечно, играл английский язык: Симонов заразился этим хобби, а Кац
всегда был готов услужить начальнику и восхититься его успехами.
- Реакция обычная,
Князевская, — сказал Седов и налил по второй.
Его большое лицо с короткими
черными усами было покрыто, как и у Симонова, мелкими каплями пота. Штангист Петрушко
утверждал, что это здоровая тропическая реакция на первую порцию рома.
В открытой двери балкона
виднелось только предвечернее бледно-голубое небо в седых разводьях перистых
облаков, а под балконом, на тротуаре, разговаривали и хохотали двое кубинцев.
Закусили дольками лимона,
вчера приобретенными у маленького старого китайца в обмен на сигареты. «Псы» в
качестве расчетной валюты китаец, женатый на негритянке и имевший полдюжины
красоток-дочерей неописуемой раскраски, не признавал. Их морщинистый крохотный
творец стал своим человеком в колонии советиков — его возлюбили даже «крысы» за
щедрость и улыбчивость.
Выпили, и Седов неторопливо
продолжил свое повествование о страстях, кипевших в центре Сибири:
- Вызвал, как Кац тебе просил
передать, владыка Князь всех троих - Яшку, Степку и Рамильку - к себе на ковер
и дал им пропиздрон. Сказал, что у нас теперь в стране нет русских, евреев и
татар, а только особая общность - советские люди. И они должны не склоками
заниматься, а дружно работать и думать наяву, а не во сне о нашем техническом
прогрессе. И все заткнулись. Только рыжий Степа не унимается и в курилке
утверждает, что сионизм непобедим, а Князя уже обложили явные и скрытые евреи
вроде Гольдмана и Каца. Рано или поздно они сожрут его с говном...
«Жизнь прекрасна и
удивительна!» — частенько восклицал Кац, начитавшийся древних и более свежих
философов, пропущенных к напечатанию таинственным Главлитом. Выступление
монолитной ячейки наверняка заставило его вспомнить этот, не им придуманный, slogan.
— А если он целиком из говна
слеплен? – предположил Симонов. - Как памятник герою при жизни...
— Ну, евреи как-нибудь сами
отделят зерна от плевел.
Леня Лескин после скромного
ужина участия в беседе не принимавший, вдруг очнулся и высказал свое резюме:
- Гавриле Державину матушка
Екатерине
И с озабоченной миной
скрылся в свою комнату. У него был очередной приступ депрессии, усугубленной
перманентным похмельным синдромом. Он с завидным постоянством, по наблюдениям
Седова, создав солидный запас спиртного в своем закутке, втихаря напивался
после работы в одиночку, не вставая с постели. Иногда он с нее скатывался и
падал среди ночи на каменный пол, громко матерился и бестолково шарашился в
темноте по всему апартаменто, как в приступе белой горячки.
Недавно у него появилась
реальная привязанность: на электробритву «Бердск» он выменял у кубинцев
молодого ярко-зеленого попугая с красным гребнем и тяжелым характером, дал ему
имя Прошка и с заботливостью примерного папаши углубился в его воспитание и
обучение русскому языку.
— Ладно, напишу письмо
Егорию Князеву в защиту представителя богоизбранного народа и моего преемника
на высоком посту, — закруглил беседу о «бунте на корабле» Симонов. — Жаль, не
уберег лобной части владыки от больших и острых рогов. Превратился он в
банального cornudo — рогоносца. Но расстраивать его бессмысленно:
накличешь беду и сам превратишься в его и Любкина кровного врага...
Седов напомнил приятелю о
его опрометчивом обещании в предновогодний день снабдить своих земляков сговорчивыми
мучачами. Симонов знал, что Карина и Барбарина в этом деле не станут помогать,
а сам он еще не определился в стратегии и тактике поиска нужного человеческого
материала.
— Струмент, пахан, тоскует
без работы, - жаловался Седов, прихлебывая остывший чай. – Работает как
индикатор: если утром поднялся — значит, иди в туалет… Какими глазами я буду
смотреть в глаза сибиряков, о чем им рассказывать в курилке? Как монтировал и
налаживал приборы и автоматику на третьей сернокислотной нитке? Или прикладывал
героические усилия образумить старого алкоголика, усыновившего попугая Прошку?
— Потерпи, Игорь... Тут еще
один клиент подкатил - Толя Петрушко. Он тоже требует сексуальной сатисфакции.
А майор охранки Сапега совсем очумел от онанизма и ромовых вливаний: грозит нам
выдачей на растерзанье дучевской фаланге за контакты с иностранками. Ему тоже
бы надо подложить свою агентку, чтобы он заткнулся... Прости, всю ночь не спал,
пойду вздремнуть хотя бы парочку часов — и снова на ночную смену с Кариной...
Однако жизнь, как правило,
корректирует наши планы.
Когда Симонов и Голосков с
двумя раздутыми портфелями, подготовленными к вылазке в чепыжи, появились на
устланной плитами дорожке, ведущей к распахнутой двери женского альберге, то
увидели своих подруг, сидящими за знакомым столиком в компании интернированного
чилийца Максимо Мендосы, его невесты, novia, Марии и двух солидных
незнакомых мужчин. Судя по одежде и манерам, гостями кубинок были неведомо
откуда вылупившиеся соотечественники Голоскова и Симонова из Страны Советов.
При приближении
портфеленосцев вся компания поднялась на ноги. Мужчины представились — капитан
сегодня прибывшего сухогруза Костя и его старший механик Денис, в морском
обиходе — «дед». Оба из Ленинграда.
На столе стояли начатые
бутылки с московской водкой и венгерским вином. Их окружали: неизменный
шоколад, две банки рыбных и мясных консервов, вареная колбаса, родной черный
хлеб. И тоже родные румяные яблоки — в тропиках они, как и другие привычные для
русского брата фрукты, не растут из-за отсутствия нормальной смены времен года.
Моряки оказались бывалые —
плавали больше двадцати лет, не по одному разу посетили все части света, кроме
Арктики и Антарктиды. И сейчас в плавании находились уже больше трех месяцев.
На Кубу приплыли то ли из Панамы, то ли из Канады — из-за частых приемов
горячительного детали того вечера быстро стерлись из памяти.
Запомнилось только, что
капитан был чертовский интеллектуал. Он свободно говорил на испанском и английском
языках и затмевал Симонова живописанием своих морских и сухопутных приключений.
А седоватый и плотный механик Денис отличался соленым остроумием и знанием
множества анекдотов. Капитан охарактеризовал его морским словечком «травила».
Дошло до того, что ближе к
ночи четверо русских мужиков, к всеобщему восторгу кубинцев и кубинок,
прогорланили «Раскинулось море широко, и волны бушуют вдали».
— Это ваши? — переведя
взгляд с Барбарины на Карину, справился полушепотом капитан.
Мучачи сидели на редкость
тихо и выглядели прекрасно — в меру макияжа, торжественные и молчаливые паиньки
с добрыми улыбками на устах. Барбарина против обыкновения почему-то не хотела
удивлять новых знакомых своим ядреным и приперченным благодаря Вовику волжским
диалектом.
Симонов согласно кивнул, и
капитан сказал, что завидует Симонову: у него на редкость красивая негритянка.
У морского волка пока такой не было. И потом вдруг опечалился: вряд ли ему
удастся сходить в загранку. И объяснил причину:
— В Панаме один матрос пошел
с группой на берег и незаметно где-то - в магазине или на улице - смылся,
подлец... По мне так и черт с ним, пусть живет каждый там, где ему вздумается!
Так нет же — за невозвращенцев всю команду затаскают чекисты и парткомы. И, в
первую очередь, меня и первого помощника — он у нас замполит. Возим этих лежебок
с собой как балласт по всему свету. Они за наш счет жрут, пьют, зарплату такую
же, как капитаны, получают, а втихаря на нас «телеги» сочиняют. И большинство
из них даже не моряки — просто сухопутные партбоссы, которых уже некуда девать.
Вон нашего толстяка, едва волна поднимется до четырех баллов, начинает травить,
как салагу. На этот раз вышли в Атлантику — поднялся шторм, и он дней семь из
каюты не вылазил — «ротом какал»... Черт с ним, с морем! Пора на берегу жизнь
налаживать. Что уж будет, то и будет! Не топиться же. Самое время семьей заняться.
Сын уже в институте, дочка школу кончает, а меня видят только в отпуске. И то
когда отказываюсь от путевки в санаторий. А в отпусках большинство из нас пьют
беспросыпно — морскую тоску отмывают... Что буду делать на берегу, пока и
представить не могу...
Симонов и Голосков проводили
моряков почти до порта. Вчетвером прошли мимо полицейской офисины и касы Лидии.
Окна в ее доме светились, слышалась танцевальная музыка, и за прикрытыми
стеклами жалюзи двигались тени. У крыльца полицейского учреждения стоял мотоцикл,
похожий на тот, на котором кубинский Анхель едва не отправил их в преисподнюю.
— У нее тут настоящий
притон, — проворчал Вовик. — И чем она могла меня, курва, прельстить?..
Капитан и механик были
сильно пьяными и выдерживали курс по автопилоту. Когда вышли из поселка на
шоссе и до порта оставалось несколько сот метров, Симонов предложил
попрощаться. При расставании они обняли Симонова и Голоскова и стали упрашивать
- пойти с ними на корабль, чтобы продолжить теплое знакомство. Симонов сказал,
что их возвращения ждут Кари и Барбарина. А Вовик пошарился в своем портфеле и
вручил морякам прощальный презент — бутылку рома.
- Тогда мы пас! — сдался
капитан.
И морские волки нелегкой
матросской походкой, покачиваясь и делая кратковременные якорные стоянки, взяла
курс на светящийся прожекторами порт.
Океан ощущался своим мощным
дыханием, от него тянуло влажным плотным ветром. Низкое темное небо,
подсвеченное огнями порта и города, грозило земле тяжелыми тучами, и начинал
накрапывать холодный дождь. Казалось, погода впервые напомнила об осенних
российских ночах. А по сибирским меркам здесь царствовала середина зимы.
С Кариной и Барбариной они
столкнулись у слабо освещенного подъезда своего «эдифисио» — мучачи дрожали от
холода и просили поскорей подняться в «апартаменто». На цыпочках друг за другом
поднялись на второй этаж. В подъезде дуло как в аэротрубе: по проекту дверей на
подъездах не предусматривалось, лестничные оконные проемы, похожие на
крепостные амбразуры, тоже не застеклялись, и ветру было, где разгуляться и
преобразовываться в свистящие сквозняки.
Вовик осторожно,
по-воровски, открыл дверь, и мучачи проскользнули в гостиную. И потом сразу же
скрылись налево — в спальню Вовика и Шурика.
Вовик включил свет и
немедленно наполнил кофейные чашки «матусаленом» — темным ромом.
Сорокаградусная влага из сахарного тростника быстро, подобно неведомому для
этих избалованных солнцем краев камину, согрела нутро и души утомленных
общением с морскими волками сухопутных крыс.
— А вы все же хотели эту
ночь провести не с нами, — уел Вовик мучач. — Думали, мы не придем, и вы с ними
отправитесь в плавание на кровати.
Барбарина перевела эту
реплику Карине, и та со смехом закивала головой:
— ?Si, si! Me ha gustado mucho el
capitan. — Да, да! Мне
очень понравился капитан. И я ему. Он прямо хотел съесть меня глазами.
- Не комер, а сингар, —
выслушав Симоновский перевод, поправил Карину Вовик.
И это почему-то всех очень
насмешило — не сама фраза, раскрывшая истинное желание капитана, а то, что
Вовик к месту употребил нецензурное испанское слово.
В кульминационный момент
дружного и невинного хохота в дверь спальни раздался стук, и в темном проеме
возник пьяный в сиську и промокший до нитки Иван, похожий на беса, изгнанного
из мест своего привычного обитания. Воцарилось секундное молчание, нарушенное
единственным словом, произнесенным Иваном с глубоко выстраданным презрением и
горечью:
— Му-да-ки!
И дверь с треском захлопнулась.
В Симонове закипело естественное желание встать и начистить лжемайору харю.
Разум возобладал: он сдержал себя и, наклонившись через стол, за плечи удержал
Вовика, готового на аналогичный подвиг:
— Спокойно! Заседанье
продолжается, сеньориты и сеньоры. Нас сейчас трое против одного Ивана: ты, я и
Толик. Утро вечера мудренее — разберемся на заседании малого совнаркома.
Однако идиллия была
нарушена, и девушки хотели незамедлительно убежать в альберге. Симонов потушил
свет и подозвал их к окну. Дом отделяла от всего мира сплошная стена дождя.
Даже прожекторы, освещавшие воздушный порт, казались блеклыми пятнами на
подвижном сером фоне. Дождь хлестал по стенам и тротуару и, казалось, что под
горой в манговой и банановой листве шумел водопад. Струи разбивались о планки
жалюзи и орошали лица острой водяной пылью. К запаху небесной воды
примешивалась земная острая вонь заводского сероводорода.
— ?Adonde se van? ?A este infierno? — Куда вы пойдете? В этот
ад?— спросил он, обняв Карину за плечи. — Вы, гордые кубинки, испугались
сумасшедшего пьяницы?
— Да пошел он на пингу! —
снова перешел на местный сленг Вовик.
Мучачи прыснули в ладошки.
После недолгих
препирательств решили действовать по вчерашней схеме: вынесли Вовину кушетку на
кухню. Вовик установил свой будильник на пять утра, и пары, выпив по полчашечки
рома, покурив и осудив недостойное поведение «Ибана» — так звучало имя Сапеги в
произношении мучач, — разлетелись по своим гнездышкам.
Симонов быстро соорудил ложе
на полу и помог Карине раздеться, покрывая поцелуями ее грудь и живот. Она
молча подчинялась ему с легкими стонами и судорожными вздохами. И потом, в
постели, долго не отпускала от себя, крепко обняв за шею обеими руками, и
шептала ему на ухо на испанском и английском самые нежные слова: «Mi querido... Mi cielo...Mi mentirocito... Yo te amo... I love you forever... My honey, my first and my last love»... А он, невольно подражая ей
и испытывая какую-то внутреннюю неловкость, отвечал теми же словами на русском:
«Моя любимая... моя луна и небо... Я люблю тебя — и со мной впервые происходит
такое... И это уже навсегда со мной...»
Она тормошила его и
требовала перевода. И он, избегая дословности, переводил, чувствуя, как в
звучании на испанском или английском исчезают первозданная музыка и запах признаний
на родном ему языке. А дождь, как вселенский оркестр, аккомпанировал каждому их
слову и движению. И хотелось только одного — чтобы эта ночь никогда не
кончалась...