Наскоро перекусив и выпив по
паре кофейных чашечки рома, Симонов и Голосков завалились спать, поставив
будильники на восемь вечера.
Начинало стремительно
темнеть. Прежде чем лечь, Симонов посмотрел сквозь жалюзи на здание сонного
аэровокзала, на взлетную полосу, обозначенную сигнальными огнями. По ней уже не
носились полицейские джипы, а на площадке напротив аэровокзала не было ни
одного самолета — значит, высокие гости улетели восвояси, не удостоив советиков
своим вниманием.
И это была еще одна пощечина
представителям великой страны. И, прежде всего, Смочкову. Зря бедолага натянул на себя праздничную
гуайаберу и предвкушал застольную беседу с настоящими дуче двух стран
социалистического лагеря.
Симонов из любопытства
заглянул во встроенный шкаф, приоткрыл чемоданы — следов сегуридашного шмона не
было. Да он и сам толком не помнил, как лежало раньше его нехитрое барахло.
Проснулся он до звонка
будильника — потянуло в туалет. Вовик исполнял общественный долг на кухне —
жарил и парил что-то деликатесное. Майор госбезопасности Сапега в связи с
семейным конфликтом являлся из своей кунсткамеры к столу только по спецвызову.
Из туалета Симонов
проследовал на балкон — взглянуть на океан, на лунное небо, на огни старого Моа,
на уснувший аэродром. Все хорошо под сиянием лунным было в этот январский вечер
в тропиках. Под горой шуршали манговые и банановые заросли, в них скулил щенок,
над головой, на балконе Комаровских апартаментов, привычно бормотал попугай.
А в самой квартире Комаровых
творилось нечто непонятное. Питерцы говорили, что гроза морской флоры и фауны
Валера и его активная общественница, руководительница художественной
самодеятельности «крыс» колонии советиков, жена Люда только изображали
супружескую пару. До поездки на Кубу они уже не один год жили врозь и воссоединились
только на время этого путешествия по инициативе Валеры: неопределенность его
семейного положения не позволяла ему получить положительную производственную
характеристику от руководства, парткома и профкома. Бывшие супруги заключили
деловую сделку: не вступая в половые отношения, выехать за границу на заранее
оговоренных секретных условиях.
Про Люду, смуглую невысокую
женщину со строгим лицом и короткими прямыми волосами, ползали интригующие
слухи: мол, по ночам она исчезает из Валериного общества, предпочитая его
общению с мужчинами другой расы и гражданской принадлежности. И что для Валеры
ее аморальное поведение было как бы «все по барабану» или «до лампочки».
Смыслом его жизни стала подводная охота на барракуд, береговых акулок, тунцов,
морских черепах и поиск на дне лагун и коралловых рифах диковинных раковин,
звезд, кораллов и доставка их препарированных останков на берега Невы.
— Шурик, подь сюда, — позвал
Голосков с кухни.
Симонов с сожалением окинул
взглядом мерцавшую под луной даль океана, ночной городок за аэродромом и
подошел к кашеварившему у газовой плиты Вовику. На столе призывно дымились на
плоских тарелках пышные бифштексы с картофелем фри и краснел салат из помидоров.
— У меня все готово, —
сказал Вовик. — Ужинать будем? Иван снова где-то на спецзадании. Говорят, подкатывает
свои тухлые яйца к Ленке, машинистке проектировщиков... — Они сели за стол. — И
ты, прости, Шурик, что я скрывал от тебя одну вещь. Смочков просил тебе не
говорить: он почему-то боится тебя. Спрашивал меня — не метишь ли на его место?
— Ну, у Дуче из-за частых
активидадов крыша точно поехала! Неужели он всерьез думает, что у меня мохнатые
руки в Москве и Гаване? В министерстве, в цэка, в посольстве, в ГКЭСе... К тому
же он прекрасно знает, что на его вшивую должность беспартийных не назначают.
Или тебя за тютю-матютю принял и зондирует на предмет вербовки в стукачи? Где
вы с ним так тепло беседовали?
— В Никаро. Когда я там
ошивался в командировке. Меня поселили в квартиру к одному пожилому мужику,
Павлу Иванычу. С ним Дуче жил почти год — ждал, когда его пошлют в Моа
начальником группы «Никель». Дуче уехал, и к Павлу Иванычу с тех пор никого не
подселяют. Вообще-то, там жилищные условия гораздо лучше, смочковщины этой нет.
И с кубинками контачить, как я понял, гораздо проще. Пляж в двух шагах, океан
чистый. Некоторые советики купаются каждое утро до работы и после работы.
— Ты отклонился от темы —
беседы с Дуче.
— Прикатил он в Никаро и на
ночь остановился у нас на хате — со мной и Павлом Иванычем. Врезали, конечно,
за товарищеским ужином. И Дуче меня стал блатовать на переезд в Никаро. Все уже
оговорено: полная самостоятельность, отоварка какая хошь, поселят с Павлом
Иванычем. Запрета на посещение наших кораблей не будет. А это, как он
выразился, хороший бизнес. Какой, он не пока скрывает, но готов в нем принять
участие. Сказал, что вернусь в Союз в два раза богаче, чем рядовые труженики
кульмана. Павел Иваныч уже в курсе и будет на подхвате. Я стал отказываться, а
он меня назвал карасем-идеалистом и сказал, что дело уже решенное — в любом
случае меня перебросят в Никаро. Для кубинцев тамошний завод, оказывается,
более важный, чем в Моа. Из Никаро никель поставляют в капстраны и получают за
него чистенькие доллары и фунты, а не наши деревянные рублевки. Ты не в обиде,
что я тебе сразу не рассказал об этом? Боялся, что ты меня за продажную сучку
примешь. Дуче знает о нашей дружбе - и просил тебе ни гу-гу.
— Да брось ты, Вовик! Не
оправдывайся. Мы все здесь говном замазаны. Тоже спекулируем барахлишком.
Только не попадайся Дуче на крючек — он мне кажется отпетым мерзавцем. Если
погоришь на спекуляции, он первым тебя осудит с большевистской
принципиальностью... Давай закругляться — нас ждут влюбленные сердца
аборигенок. Пока стараюсь не думать, как буду жить без тебя, Вовик, по
соседству с этим дундуком-контрразведчиком... Загружай свой портфель
провиантом. У нас там, в общей кассе, от «псов» что-то осталось?
«Псами» советики называли
песо.
— Сколько-то еще есть.
Чтобы не мелочиться, Симонов
предложил Голоскову с первого дня создать общий фонд материального обеспечения
операций по связям с кубинками. Казначеем и заготовителем продукции согласился
быть Вовик. Касса фонда пополнялась учредителями по мере ее истощения и в обязательном
порядке — по двадцать «псов» в день получки...
***
За столиком перед входом в
общежитие в кресле-качалке изображала сексуальный маятник Барбарина. На ее
физиономия застыла маска мрачной неприступности.
— А где остальные? — спросил
Вовик, поставив портфель под стол.
— Мы вас долго ждали. Все
ушли. Максимо будет скоро.
— Позови Марию и Карину, —
мягко попросил Симонов. — Простите нас, но Вовик сегодня дежурный по кухне, а я
проспал.
— Что ты извиняешься, Шурик?
— взорвался Вовик. — Им трудно дойти до нас?
— Марии трудно! — Барбарина
заплакала, но тут же справилась с собой, размазав по пухлым щекам тушь с глаз
ладонью. — Она вчера сделала аборт. Им не разрешают жениться. Максимо очень
ругал ее: он просил ее оставить ребенка. Но она сделала все, как ей хотелось.
Симонов и Голосков заняли
стулья за столиком и сидели, склонив головы, как на похоронах. Оба знали, как
Максимо ждал ребенка и надеялся на женитьбу, получение квартиры и нормальную семейную
жизнь. Пока что он маялся на отшибе в барачном общежитии с работягами и питался
в заводской столовой — ничего похожего на его прежнее житье в Чили, когда он
работал инженером на медном руднике в Кордильерах.
Не совсем было понятно
поведение Марии. Скорее всего, послушалась родителей или сама побоялась иметь
ребенка от незаконного отца-иммигранта, не желавшего расстаться со своим
чилийским гражданством.
Однако выдержке Максимо
Мендоса можно было позавидовать. Он ничем не обнаружил своего расстройства
перед советиками — был, как и на митинге, приветлив и улыбчив. И терпеливо ждал
появления своей подруги.
Карина тоже не спешила с
выходом: наверное, уговаривала Марию выйти к заграничным мужикам вместе из
своего cuarto - комнаты. Барбарина не выдержала и скрылась в недрах
альберге — поторопить подруг.
А мужики пока что занялись
своим любимым делом — цедили ромец с лимоном из высоких стаканов и попутно
делились впечатлениями сегодняшнего дня.
Мендоса через приятеля,
вице-директора завода, узнал некоторые детали совещания Фиделя и Герека с
дирекцией завода. Польские специалисты, по осторожному предположению Герека,
будут не против поработать на благо дорогой им Кубы, если руководство завода
подпишет с каждым из них индивидуальный контракт о зарплате и условиях труда.
Не даром до того, как стать польским лидером, Герек долгое время жил и проходил
школу капиталистического труда в какой-то несоциалистической стране. Требования
элементарные: зарплата не меньше трех тысяч долларов в месяц, отдельная
квартира или дом с кондиционером и машина в личном пользовании, с бесплатным
бензином в объемах конкретной договоренности.
— Не слабо! — восхитился
Симонов. — Уважают свой труд панове.
— А это правильно, —
неожиданно сказал Максимо. — Я в Чили тоже работал по контракту и получал не
меньше... Здесь до вас жил один англичанин. Он был специалистом по наладке
индукционных расходомеров в цехе выщелачивания. Он приехал из Гаваны на автомобиле
— ему его там выдали в министерстве на время всей командировки. И он занимал
всю casa de visitas—
весь дом. В нем бы могли поместиться две многодетных семьи советиков. А он -
один! И получал по три тысячи английских фунтов. Так мне сказал сведущий экономист.
- Почти столько же, сколько
и мы! — притворно изумился Голосков.
И все засмеялись.
На самом деле советику,
направленному в загранкомандировку, сохранялось шестьдесят процентов его
среднемесячной зарплаты. А по некому аттестату назначался соответствующий его
должности оклад в таинственных «инвалютных рублях». Эти рубли потом по какой-то
хитрой формуле переводили в песо, а по другой формуле — в «рублевые чеки».
Покупательная способность
этих чеков в отношении советских товаров была точно такой же, как и
«деревянных» рублей. Но чек вкупе со справкой о законном его приобретении давал
доступ в спецраспределительные магазины «Березка». В них существовала своя
градация доступа к товарам: совковая банковская система выпускала чеки с синей
и красной полосой и совсем «бесполосные».
Последние выдавались только
советикам, которым посчастливилось поработать в капиталистических странах, а
потому на них можно было купит все, что было на полках чековых «Березок». Синеполосые
чеки были самыми хилыми, отсюда и большинство заветного дефицита на них можно
было купить в основном производимого странами СЭВ.
Существовали еще и
долларовые «Березки», доступные только для иностранцев из капстран, куда вход
хозяев самой свободной страны был заказан. А за любовь к долларам, фунтам или
франкам, купленным у иностранцев за деревянные ил в обмен на что-то им
полюбившееся, можно было бесплатно схлопотать девять граммов родного металла в
затылок. Но и на синие, красные и бесполосные чеки можно было кое-что прикупить
из зарубежного шмотья.
В обычных магазинах и в
помине не было кожаных пальто и курток, французских или итальянских
искусственных шуб, советских норковых шапок, английских тканей, обуви, японских
магнитофонов и цветных телевизоров. Кроме того, на чеки можно было относительно
легко, то есть вне очереди, устанавливаемой администрацией, парткомом и
профкомом твоего предприятия в Союзе, купить отечественные автомашины –
«Жигули», «Москвич», «Запорожец». Поэтому один чековый рубль в Союзе, в
зависимости от его «полосатости», на черном рынке стоил от двух до трех
«деревянных» рублей.
А вот талоны на покупку
«Волги» или «уазика» выдавались за границей по решению пресловутых
«треугольников». Что было предметом постоянных склок и спекуляций со стороны
членов этого административно-партийно-профсоюзного органа социалистической демократии.
В этом бездонном материнском органе, существовавшем на любом предприятии, в
самой захудалой конторе, организации или институте, как в Бермудском
треугольнике, бесследно исчезали не только квартиры, машины, путевки и предметы
пресловутого «дефицита», но заодно ум, честь и совесть всей советской эпохи, и
маниловские мечтания о социальной справедливости...
Симонов, получивший по
контракту, который ему, как и другим советикам, никто не показывал, должность
старшего инженера, ежемесячно получал 404 инвалютных рубля (или чека) и 120
песо на жизнь в Моа. А его семье «Зарубежметалл» с большими запозданьями
перечислял из Москвы в Красноярск 300 рублей — шестьдесят процентов
среднемесячного заработка в его родном сибирском НПО. На покупку самых дешевых
«Жигулей», «копейки», он с трудом бы мог наскрести за год работы на Кубе. Да и
то бы пришлось подкупить на черном рынке или у знакомых порядка пятисот чеков.
А «Волга» стоила пока в два раза дороже «копейки»...
В открытую дверь было видно,
как из полумрака коридора в хорошо освещенный лампами дневного света холл
гуськом выплыли Барбарина, Карина и Мария. Их лица светились нежными улыбками —
свидетельствами того, что плач по несостоявшейся человеческой судьбе закончен,
и душевный кризис успешно преодолен.
Но когда девушки сели за
столик, какое-то время стояла беспокойная гробовая тишина. И ее никто не хотел нарушить
первым. Минута молчания... Симонову показалось, что у Марии на ее большие
темные глаза набегают слезы. Нет, слава Богу, он ошибся. Мария склонила голову
на плечо своему жениху. Карина смотрела в глаза Симонову и словно спрашивала
его о чем-то. Он даже догадывался о чем: а не получится и у них вот так же? -
Как у Марии и Максимо. Загадывать наперед не хотелось. Жизнь — вечный риск, и
жертвы неизбежны. И все же в этом предостережении чувствовалось что-то холодное
и беспощадное — как во взгляде змеи с разинутой пастью и ее брызжущим ядом,
мельтешащим близко к твоему носу жалом.
Однако за вином и ромом и
беспорядочными разговорами о разных пустяках все тревоги быстро растворились в
прохладе тропической ночи. Карина, как бы между прочим, — но, конечно же, для
Симонова — сообщила, что к ней завтра из Сантьяго прилетает мать, и она
проведет с ней дня два.
Экзамены в академии ноктурно
закончились, и скоро будет выпускной вечер в Cabaret
de los Constructores — это
что-то вроде кафе или ресторанчика с оркестром и танцевальной группой. Обещают,
что будет весело. Директриса академии Биатрис – у нее на нескольких занятиях
побывал Симонов - сказала, что даст пригласительные билеты ему и Вовику. Этот
кудрявый купидон очень понравился студентам, изучавшим русский под
водительством професоры Барбарины.
Между Кариной и Биатрис не
было взаимопонимания, и Карина никогда не называла Биатрис своим именем, а
выдуманным ею прозвищем — Ghost (Гоуст), что при переводе с английского
означало «привидение».
Барбарину это прозвище
почему-то очень смешило. Она говорила, что Биатрис оно очень подходило:
директриса беззвучно и незаметно могла появляться в самый неожиданный момент, в
самом неожиданном месте и загробным голосом читать скучные нотации на банальные
темы.
Мария против обыкновения
совсем не пила, а только мочила губы в стакане с сухим вином и не притронулась
к еде — бутербродам с сыром и ветчиной, шоколаду, печенью и фруктам. И
присутствовала за разговором явно из вежливости.
Несмотря на смуглость и легкий
макияж, лицо у нее было бледным и очень усталым, как у повидавшей жизнь
женщины. Максимо сказал, что у него и Марии в «политекнико» начинается сессия:
они, оказывается, в этом году оба поступили в этот новенький институт на
экономический факультет, и очень устают.
Максимо еще и лекции читал в
этом же «политекнико» по горному делу — по вечерам, после работы на руднике.
Штатных преподавателей не хватало, и ими были в основном специалисты завода.
Двум женам советиков крупно повезло — им разрешили преподавать кубинским студентам
русский язык.
— Что делать-то будем,
девочки? — спросил Вовик, когда Мария и Максимо тихо удалились. — Может, к нам
пойдем? У-у койки?
— Вовик, а я беременная, —
вместо ответа на прямой вопрос на всю погруженную в темноту и сон улицу
сообщила Барбарина.
— По тебе что-то незаметно,
— не моргнув глазом, отреагировал Голосков. — Видно, недоделали. Надо
поторопиться, а то я на днях уезжаю в Никаро.
Кари вопросительно смотрела
на Симонова в ожидании перевода. Вместо этого он спросил, правду ли говорит ее
подруга. Карина утвердительно кивнула головой, и по ее глазам было видно, что
она с тревогой думала о себе.
— Так что? - к нам или
расходимся по своим норам? — наседал невозмутимый Вовик, отец будущего
кубинского малыша или малышки.
— К вам нельзя, — через Симонова
ответила Вовику Карина. — У вас живет свой Гоуст - Иван.
Все засмеялись и решили, что
день и без того был бесконечно долгим и что лучше просто прогуляться до
«Балкона». И потом вернуться сюда, к альберге, и отправиться спать, как это ни
горько, всем по отдельности.
Вчетвером дошли до госпиталя,
мерцавшего освещенными жалюзи. Здесь Карина отвела Симонова за руку в густую
тень под низкую пальму и обвила его за шею горячими руками. Поцеловала и
зашептала на ухо нежные слова любви на испанском и английском. И вдруг
закончила свой шепот на русском: «Я лублу тебья, Шурик!..» Сказала так, как
будто они прощались навсегда. Он отстранил ее от себя за плечи, пытаясь
посмотреть ей в глаза — и видел только белки на черном овале лица.
— Что ты собираешься сказать
завтра матери? — осенило его.
— Все. Всю правду. Я не умею
лгать — я так воспитана.
— А мать? Она передаст отцу?
— Не знаю. Отец очень
жестокий — он не простит меня. Мама завтра будет просить, чтобы я вышла замуж
за одного мужчину. Ему за тридцать, и он давно хочет жениться на мне. Моим
родителям он нравится.
— А тебе? Ты же не вещь!
Симонова начал раздражать
этот внезапный разговор об очередном женихе. Походило на очередную фантазию его
странной возлюбленной, когда не знаешь где реальность, а где игра ее
воображения.
— Ерунда все это, Шурик! Не дергайся. Никуда она теперь от тебя не денется — отошьет всех женихов от себя, пока ты на Кубе, — успокоил его Вовик, когда он по дороге домой поделился с ним своими опасениями. — Вот Барбарина от меня залетела — это посерьезней. Говорит, подпольный аборт в Сантьяго стоит пятьдесят псов. Деньги я ей уже дал. Но мне продавать больше нечего — осталась самому пара штанов и три-четыре рубахи. Да все это мура!.. Все пропьем, но флот не опозорим...