Глава 38. Умопомрачительный митинг

Карина вяло и кокетливо покачала ладонью на уровне плеча и сдержанно улыбнулась. Ее подружки были более эмоциональными – дружно кричали что-то на перебой, смеялись и махали руками.

В конце красной пустыни советики долго метались в поисках подходящего спуска по крутой насыпи и затем, обливаясь потом, поднимались в гору по широкой недостроенной бетонной лестнице к белому зданию «политекнико». Вблизи оно уже не походило на сказочный дворец — обычное современное учебное сооружение из хорошо побеленного бетона с окнами, закрытыми деревянными жалюзи.

Площадь перед основным корпусом была спланирована, но не заасфальтирована. Ее бурая пыльная поверхность неприятно контрастировала с белизной зданья и празднично одетой многотысячной толпой, флагами, плакатами и просторной, рассчитанной на президиум не меньше, чем членов на сто, сценой. Она наспех была сколочена из досок. На ней стояла трибуна с несколькими микрофонами, а за трибуной - стол без единого стула рядом с ним. В тыльной части этого высоко поднятого над беспокойно шумящей и подвижной толпой настила был помещен выполненный черной гуашью невероятных размеров стилизованный портрет Че Гевары. А за спинами митингующих красовался огромный портрет польского «пример секретарио» Эдварда Герека с приветственной надписью.

Советиков удивили несколько натянутых на площади зеленых, как в военных лагерях, армейских палаток. Кто-то даже пошутил, что теперь до конца контракта придется в них жить. Переводчик Сергей Лянка успокоил пессимистов: палатки для тех, кого на митинге хватит кондратий от теплового или солнечного удара.

И тут же, словно для наглядности пояснения, сквозь толпу советиков и кубинцев пронесли знакомые Симонову по армии носилки, покрашенные в защитный цвет, с лежавшей на них бледной девчушкой с закрытыми глазами. Толпа раздалась, образовав узкий коридор, и стало видно, как у одной из палаток засуетились люди в белых халатах. Несколькими минутами позднее точно так же пронесли парня.

Место проведения митинга стало напоминать поле боя. Как бы самому не грохнуться, подумалось Симонову, и он непроизвольно стал шарить глазами спасительную тень. Спасения не было, и оставалось надеяться на солнцеустойчивость своего шарабана. Потом они с Вовиком стали бродить сквозь пока еще не очень плотно сбитую толпу в поисках Карины и Барбарины.

Симонов беспокоился о Карине — у нее, кроме проблем с нервами, часто болели почки и печень. Жара при отсутствии глотка воды и палящем солнце были не лучшими мерами по профилактике ее болезней. Наконец они увидели своих избранниц и уже направились к ним, но их остановили Рене Бекерра и Максимо Мендоса. Симонов немного удивился, что с Максимо не было его Марии. Пришлось остановиться для светской беседы с кубинцем и чилийцем. Говорили на русском, и вскоре рядом образовалась большая группа из любопытствующей детворы, попросившей рассказать о счастливой жизни молодого поколения советских людей. Симонов несколько лет читал лекции по путевкам общества «Знание» на самые разные темы — от международной политики до бионики и робототехники. Но это был его первый опыт публичной беседы на испанском. При Максимо и Рене это походило на настоящий экзамен.

Зато потом Рене представлял его своим родным и знакомым как полиглота, знающего русский, китайский, английский и испанский. Когда Симонов начинал возражать и говорить, что из китайского он усвоил не больше десятка слов, Рене корчил недоверчивую мину и упорно возражал: «Не скромничай, Саша! Если уж через два месяца на Кубе ты хорошо говоришь на испанском, то за два года жизни в Китае ты стал говорить чуть хуже, чем Мао Цзэдун»...

Но разноцветных, очень живых и красивых кубинских детей мало интересовало, как и что говорил русский дядя, — им был важен сам процесс общения с живым советиком. А Симонова больше всего удивил русоголовый пацан лет десяти с голубыми глазами и веснушками и даже со славянской мимикой и улыбкой — точная копия сибирского мальчишки с какой-нибудь улицы Качинской. Он спросил у Рене по-русски:

— Наша работа?

Рене пожал плечами:

— Надо спросить у его мамы. Но у тебя, гусар, тоже есть такая возможность — оставить добрую память на нашем острове.

И он так выразительно посмотрел в глаза Симонову, что у последнего закралось подозрение, что ему уже известно о его связи с Кариной. Неужели Максимо проболтался?.. Вспомнилось желание Карины выдать на свет с его помощью девочку Машу. Наверное, в ее воображении она должна быть голубоглазой красоткой с русыми косичками.

Динамики, бившие по барабанным перепонкам карнавальной музыкой, вдруг смолкли, и народ, словно по команде, повернулся лицом к помосту с трибуной и двинулся к нему, вытягивая шеи. Из-за портрета Че Гевары, как из-за кулис, гуськом выходили и выстраивались на фоне портрета в три шеренги одетые в костюмы с галстуками гражданские и военные в фуражках с высокими тульями, с серебристой кокардой на них. Казалось, каждый заранее знал свое место, как солдат в строю, и поэтому толпе демонстрировался строгий порядок и организованность.

Последними появились на сцене Фидель и Герек. Им в затылок шагали хмурый крепкий мужчина и смуглая молодая женщина – это она ехала сквозь толпу с Фиделем и Гереком в джипе рядом с шофером. Вся четверка встала в середине первого ряда президиума на оставленные для них места. И сразу военный оркестр, скрытый за помостом, заиграл национальные гимны Кубы и Польши.

Фидель снял фуражку и придвинулся к Гереку. Они оба стояли, вытянувшись по-военному, и весь президиум из полусотни мужчин тоже застыл неподвижно и напряженно, как перед прыжком. По их благородным руководящим лицам скользили объективы двух больших телекамер, установленных на треногах по углам сцены.

Оркестр умолк, и некто весь в белом, исполненный торжественной важности, подошел к микрофону у края сцены и объявил о начале митинга и предоставлении слова компаньро Фиделю Кастро Рус, перечислив все его госпосты: председатель Государственного совета и Совета министров, первый секретарь ЦК компартии, главнокомандующий вооруженными силами республики. О том, что Фидель Герой Советского Союза, весь в белом почему-то умолчал.

Уму непостижимо, как этот великий отец нации управлялся на всех этих должностях! Не даром жена сбежала от него в Штаты и костерила его в тамошних СМИ, обзывая «монстром». Благо Феде повезло с родным братом Раулем — его первым заместителем во всех ипостасях. Кроме Героя Союза, конечно.

Такому тандему наверняка завидовал свергнутый ими президент генерал Батиста-и-Сальдивар Рубен Фульхенсио, почивший года полтора назад в изгнании на купленном им острове. В памяти многих кубинцев он остался чудаковатым правителем, освобождавшим из заключения по амнистии террористов, которые потом его и свергли.

Команданте-ен-хефе, одетый в военно-полевую форму, под продолжительные, долго не смолкающие аплодисменты, неторопливой походкой старого guerrillero, партизана, на ходу поправляя кобуру с пистолетом на широком ремне, прошел к трибуне. И, к удивлению Симонова, наслышанного о непревзойденных ораторских способностях кубинского вождя, Фидель запустил пальцы в нагрудный карман темно-зеленой куртки и извлек из него толстую шпаргалку. Положив ее на пюпитр и водрузив на нос большие очки, бородач долго стоял, уставившись в текст, не листая его и не поднимая головы в военном помятом картузе.

И, наконец, медленно, словно преодолевая в себе невидимое препятствие, начал говорить в микрофон. Не громко, как будто для самого себя. Этакое мудреное размышление вслух о судьбах родины, страдающей от эмбарго, от происков американского империализма и являющейся форпостом коммунизма и социализма в западном полушарии...

Постепенно голос команданте крепчал и к концу короткого, всего часа на два с половиной, выступления он уже гремел над потной и голодной толпой страстным призывом идти до конца: ?Patria o muerte! ?Venceremos! — Родина или смерть! Мы победим!

И Симонов снова удивился: аплодисменты по окончании речи были довольно жидкими, а лицо Фиделя выражало хмурое неудовольствие. От трибуны он прошел к столу и, стоя к народу спиной, расстегнул ремень, обернул его вокруг кобуры и с глухим стуком положил на край стола. И занял свое место в первой шеренге.

— Тяжелая у него работенка,— промургал стоявший за спиной Симонова Леня Лескин. — Болтать три часа без умолку неизвестно о чем. Наверное, у дуче Муссолини уроки брал по красноречью.

Симонов решил дистанцироваться от этого опасного болтуна и стал протискиваться между потными кубинцами и пахнущими разнотравьем кубинками поближе к Карине и Барбарине. Он ни на минуту не упускал их из виду с самого начала митинга.

Володя Голосков понял его маневр и молча последовал за ним между тем, как с трибуны уже вещал на польском респектабельный Эдвард Герек — не один, а попеременке со своей смугленькой переводчицей, восхитившей Симонова звонким голосом и прекрасной дикцией.

Кубинцы вежливо давали советикам пробиться сквозь толпу, и Симонов как бы невзначай встал рядом с Кариной. Она делала вид, что не заметила его присутствия. Вовик втиснулся между Кариной и Барбариной и тут же спросил у своей подруги:

— О чем Герек толкует?

— Говорит, поляков сюда пришлет помогать. Фидель критиковал и говорил, что завод плохо работает, не выполняет план. Но сказал спасибо за вашу помощь.

— Ага, спасибо за помощь в плохой работе, — сказал Симонов.

Кубинцы поблизости стали оборачиваться на советиков - то ли не довольные тем, что их отвлекают от речи поляка, то ли из желания увидеть русских в упор. Симонов слегка задел Карину плечом и, разжав потную ладонь, показал медальон. Она улыбнулась уголками полных губ и прошептала по-английски, что он вернет его вечером, когда с Вовиком придет в их «альберге».

Симонов не стал ее спрашивать, почему в общежитии, а не у него в комнате. Но подумал, что этот вопрос не совсем вписывался в рамки происходящего международного события и сохранял молчание до конца выступления Герека. Поляк сначала читал свою речь в микрофон по очереди со стоявшей с ним рядом миленькой переводчицей. Потом они вернулись на свое место в шеренге рядом с Фиделем. К микрофону подошел высокий мужчина в сером костюме и эмоционально, словно это было его собственное сочинение, зачитал продолжение пространного доклада на испанском.

А заключительную часть о нерушимой дружбе польского и кубинского народов и братской взаимопомощи стран социалистического лагеря снова зачитывал Герек с помощью переводчицы — и казалось, этой муке в тропическом аду не будет конца.

Санитарам с носилками не давали скучать: они уносили в медпалатки все новые перегретые головы и тела. А толпа заметно редела, и от этого стало как будто легче дышать.

Симонов с беспокойством поглядывал на Кари — лицо у нее осунулось, она выглядела очень усталой. У Симонова от долгого топтания на месте болела поясница, и ноги налились свинцовой тяжестью. Близость к вождям двух соцстран не придавала бодрости. И напрашивался вопрос: неужели мудрость измеряется количеством банальных речей? Их слушают в пол-уха, а в газетах вообще не читают. Это видно и по поведению кубинцев: они перемещаются в толпе как молекулы в броуновском движении и разговаривают между собой совсем не по материалам докладов товарищей Кастро и Герека...

Окончание митинга было встречено с большим воодушевлением, чем его начало, и народ стал быстро расходиться, не дожидаясь, когда сцена освободится от многочисленного президиума.

Кастро, застегнув на поясе ремень с кобурой, помахал своему народу рукой и вместе с Гереком исчез за портретом Че Гевары. Впереди вождей и за их спинами следовала охрана, следом за ней, в колонну по одному, потянулись другие члены президиума. Симонову было почему-то досадно, что среди них не было ни одного советика.

Из динамиков снова понеслась карнавальная музыка.

Игорь Седов и Леня Лескин, Максимо и Рене потерялись где-то в толпе, и Симонов и Голосков были рады, что могли свободно пообщаться с Кариной и Барбариной.

Но радость была не долгой — откуда ни возьмись, рядом выросла гора из мяса, жира громкого голоса и болгарского диссидентства — Димитр Стоянов. Он, не обращая внимания на то, что Кари и Барбарина не понимали его смешанного болгарско-русского наречья с добавлением испанских слов, стал поносить политических болтунов. И в особенности своего родного и любимого Тодора Живкова, бывшего «свинаря».

Димитра просто бесило, как ухитрился необразованный «човек» стать и первым секретарем компартии, и председателем госсовета, и дважды Героем Болгарии, и даже  Героем Советского Союза. И как это может все сделать один свинарь?! А свою дочку он назначил министром культуры, хотя она «совсем не культурен».

Димитр походил на пышущий жаром семиведерный самовар. Кари и Барбарина смотрели на него, как на неизвестно откуда появившегося идола, — с почтительным страхом и удивлением.

- У нас-та нийде нямам демокрация — ни в вашем Съюз, нито в България, нито в Куба, — высказал он окончательный приговор.

И пригласил слушателей этой проповеди оголтелого антикоммунизма на обед в свой «тристаян апартамент». Все вежливо отказались.

У почты Димитр, весь мокрый от пота и критики политических систем трех соцгосударств и ненавистного «свинаря», повернул к своему дому. А Вовик и Симонов проводили мучач до их casa de solteras — общежития холостячек. У входа в него попытались завлечь их на ночь к себе. Девушки наотрез отказались. Но попросили Шурика и Вовика часа через три прийти сюда, к общежитию. Об этом их просят также Мария и Максимо.

Симонов достал из кармана медальон, отдал Карине и хотел поцеловать ее в щечку. Она быстро отстранилась, сказав по-английски, чтобы он был более осторожным.

Все же он очень любил ее — нежную и боязливую свою чернушечку...

 

Предыдущая   Следующая
Хостинг от uCoz