Первое января Симонов и
Голосков провели в мозговых атаках, выстраивая разные варианты оправдания несчастного
случая с мастером по проектированию металлических конструкций. В глазах и
сознании прежде всего Дуче по фамилии Смочков. Утешало одно обстоятельство:
Вовик по-прежнему оставался маяком трудовых буден. Дуче при всяком удобном
случае ставил его в пример при упоминании аварии с транспортерной консолью на
«мине» — никель-кобальтовом карьере. И даже намекнул на предоставление его
кандидатуры на кубинскую медаль ко дню штурма военных казарм Монкада в
Сантьяго-де-Куба 26июля 1953 года группой молодых террористов во главе с
Фиделем. После победы революции в 1959 году эта дата отмечалась ежегодно как
всенародный праздник. Однако товарищи смочковы капризны. Сегодня ты у них в
фаворе, а завтра, будь любезен, — «мы приставим тебя к стенке и возьмем прицел
с коленки».
Вовик тяжко стонал и вел
себя не совсем логично: то хотел потолковать с Дуче откровенно, как мужик с
мужиком, надеясь на понимание. То говорил, что лучше сутки отлежится, а завтра
выйдет на работу, как ни в чем ни бывало. Потом вспомнил про свои фонарь и
покарябанную вывеску и снова впал в угрюмый пессимизм, сквозь зубы и стоны
проклиная Анхеля и малютку Лидию. А Симонов подумал, что это индейские духи,
покровительствующие Барбарине, сурово предостерегли Вовика от его намерения
изменить ей. Не даром на ней после аварии не осталось ни единой царапины. А ее
любимый лежал на спине под внешторговским плакатом, изображавшем его голубую
мечту - малиновую «Волгу» с облокотившейся на капот в красноречивой позе
белокурой блондинкой. И со свежеприобретенным фингалом, полностью закрывшим
правый глаз, и замотанным полотенцем торсом выглядел весьма удручающе.
Солнечные струи из щелей жалюзи полосами освещали его изуродованное тело,
прикрытое до пояса простыней.
Когда Симонов вошел,
Голосков, явно стеснясь своей обезображенной физиономии, повернул кудрявую
растрепанную голову к стене. Или попросту прошлой ночью разлюбил жизнь и людей.
Симонову стало не по себе: Вовик и пессимизм для него казались понятиями
несовместимыми. От чистосердечного признания Симонов отговорил его сразу, легко
предвидя, что Смочков будет рад раздуть из мухи слона. Ходить в гости к
кубинцам, как и выезжать с ними или самостоятельно за пределы городка, можно
было только с высочайшего соизволения Дуче. А его лысый череп имел завидную
способность вырабатывать запреты в неограниченном количестве. Конечно, этот
идиотский запрет на гостеприимство всеми нарушался хотя бы потому, что кубинцы
бы его не поняли и потребовали от Дуче объяснений. Однако и поведать Смочкову о
том, что во имя укрепления советско-кубинской дружбы они с двумя кубинками были
вынуждены пойти в гости к третьей, а некий козел-полицейский из добрых
побуждений чуть не угробил советика, — такое могло прийти только в сильно
ушибленную голову. Кою, пусть она и будет самим Вовиком признана повинной,
«тройка» для собственной перестраховки отсечет с чувством глубокого
удовлетворения - в назидание прочим самовольщикам.
Выйти на работу с видом
случайно пострадавшей невинности тоже нереально. Обязательно следует посетить
кубинскую поликлинику, чтобы пройти рентген. Больше всего Симонов опасался даже
не сломанных ребер, — открытого перелома точно не было, — а внутреннего
кровотечения, гнойной инфекции или еще какой-нибудь ерунды; в тропиках для
нежных жителей северных широт любая инфекция представляла смертельную
опасность. Но тогда надо сначала идти к милой коротышке с румяным крестьянским
личиком Гале Андреевой, жене советского спеца, доктору по диплому и фельдшеру
на полставки по должности. Ей принадлежала прерогатива выписки направлений к
кубинским лекарям. В любом случае вопросы о возникновении фонаря и царапин, как
и Галин донос Смочкову о происшествии, неизбежны.
Наконец деморализованный
травмами Вовик поддался уговорам и принял к реализации предложенную Симоновым
концепцию поведения. Сегодня Вовик ложится на дно и нигде не показывается. А
завтра Симонов по дороге на работу, в автобусе, оповестит народ о трагическом
происшествии в ночь с первого на второе января на крутом и скользком спуске по
склону холма от поликлиники к дому с офисиной КАТа и квартирами
советской «тройки» – Дуче, поручика Дуба и партвождя Коновалова. Из автобуса
Симонов сходит к Дуче в его заваленный чертежами и докладными записками кабинет
и расскажет ему эту же сказку. А Вовик в это время с фельдшерицей Галей Андреевой
и переводчиком Серегой Лянкой посетит кубинскую поликлинику.
- Не думаю, что Дуче
интересно раздуть из этого пустяка истеричную пропагандистскую кампанию и охоту
за ведьмами, - успокаивал Симонов павшего духом компаньона по амурным делам. —
Его же и обвинят за слабую дисциплину в колонии советиков. К тому же у него
срок кончается, скоро в Союз. На хрена попу гармонь - под занавес портить всю
обедню. Он на Кубе уже семь лет — и все время в хорошеньких…
Похоже, эти доводы
подействовали. Вовик немного оживился и уже не стеснялся смотреть на Симонова
здоровым левым глазом и в прорезь в лиловом бугре на месте правого.
— А где верный ленинец?
— Иван? Принял душ,
опохмелился и уметелил на очередной активидад. Я сейчас что-нибудь приготовлю.
— Не надо. Ром остался?
Сделай с лимоном с полстакана. Один пить не буду. Только с тобой.
— И больше сегодня ни капли!
Чтобы завтра не угробить кубинских медиков перегаром.
На кухне, на ручке балконной
двери, постоянно висела полупудовая гроздь мелких фруктовых бананов. Были еще,
оказывается, и овощные, не сладкие. Их жарили на оливковом масле, как картошку,
и сразу съедали. Иначе после охлаждения они становились твердыми и безвкусными,
как древесина. Симонов на ощупь отобрал несколько зрелых золотистых стручков.
Затем налил в узкие высокие стаканы темного «матусалена», отжал в него сок из
мелких зеленоватых лимонов, набранных ими во время набега на кокосовую рощу и
напоминавших яблоки-дички, и бросил в мутноватую кофейную тьму по кубику льда
из холодильника.
— Скорей бы Зойка с пацаном
приезжала, — вдруг жалобно молвил Вовик после того, как Симонов подал ему
завтрак в постель. Они молча, не чокаясь, медленно выцедили в себя
горьковато-кислую крепкую жидкость.— Здесь без семьи в два счета сопьюсь.
А еще два дня назад он высоко отзывался о преимуществах холостяцкой свободы и говорил, что зря оформил выезд семьи сюда. Видно, удар по шарабану, сломанные ребра, провал операции «Лидия» или просто похмельный синдром произвели новогодний переворот в его ушибленном сознании. Симонов, наглядевшись на поведение местных «крыс», благодарил судьбу, что оказался за границей один. Его Инесса быстро бы заняла лидирующее положенье в этой стае накопительниц и сплетниц. Однако он оставил без комментариев ностальгическое заявление Голоскова и ушел в свою комнату заниматься испанским.