Глава 22. Новогодний активидад в ресторане «Balcon»

Для встречи московского и кубинского Нового года для советиков, членов их семей и партийно-хозяйственной элиты города никелевый завод отснял ресторан «Balcon». Он был построен американцами из сборных бетонных конструкций, как и все в поселке Роло Монтеррей, на склоне самого высокого холма — на горизонтальном уступе, вырезанном землеройной техникой в его латеритовом теле. Фасадом приземистое длинное одноэтажное здание ресторана, прикрытое от зноя буйной темной листвой казуариновых деревьев, было обращено к океану, а тыльной стороной смотрело на пышные кроны кокосовой рощи, раскинувшейся по склону и подножию холма.

Сквозь открытые стеклянные жалюзи обширный зал ресторана и просторная веранда под навесом хорошо продувались бризами и пассатами, и вид отсюда на океан открывался сказочный. На темно-синей, уходящей в бесконечность пустыне, отбрасывающей в белесое небо ослепительное сиянье и рассеченной белой нитью пены на коралловых рифах, темнели местами необитаемые крошечные острова — cayos. Они напоминали икринки, которые огромный остров Куба, своими очертаньями похожий на крокодила, сотнями и сотнями разбросал вокруг себя.

Симонову вдруг вспомнилось, как всего два года назад он с женой и дочерью обедал  в сочинском ресторане. Кажется, он назывался «Старая мельница». Тот так же находился на склоне горы, только намного выше, и вид оттуда на Черное море был, пожалуй, еще прекрасней. Но и сейчас Симонов, стоя у перил террасы, как зачарованный, долго не мог оторвать взгляда от океана. Пока Володя Голосков, бледный от выпитого, с прилипшими на лоб завитками своих блоковских кудрей, не повернул его за плечи в сторону пальмового леса.

— Не туда, Шурик, смотришь! Что, воды не видал? Глянь и оцени, какие чепыжи! Вот куда надо наших мучач водить. И хер с ним, с Иваном. Пусть дрочит в одиночку. Или в компании со своим затруханным партбюро! А мы уйдем в чепыжи по партизанским тропам. И под этими пальмами с кокосовыми яйцами над головой покажем кубанкам, как русским духом пахнет.

В эти «чепыжи», в кокосовую рощу, Симонова и Вовика уже водил Володя Бурин после своего очередного запоя. Он убедил их, что лучшего средства для устранения губительных последствий длительного и неумеренного потребления рома цивилизованный мир пока не придумал. А ему как раз требовалась экстренная помощь. Бурину невозможно было отказать. Он и внешностью, и детской непосредственностью напоминал актера Евгения Леонова с глазами Швейка. А посему из солидарности и искреннего сочувствия к соотечественнику, страдавшему национальным недугом, пришлось после работы отправиться в «пальмерос» вооруженными до зубов материалами и инструментом для этого экзотического промысла. У Бурина в наличии оказались садовые ножницы, модернизированные под местные условия. Их он получил в наследство от кого-то из советиков, отбывшего свой срок на Кубе. Тропический лес поразил Симонова, прежде всего, отсутствием прохлады. Напротив, здесь было душно, как в котельной, и сочная на вид зелень была сухой и жесткой и лишенной запахов, словно неживой. Рядом с грейпфрутовыми и лимонными деревьями, усыпанными как будто никому не нужными плодами.

Бурин из каких-то густых и колючих зарослей извлек шести-семиметровый искривленный во многих местах шест. Вынул из сумки и насадил на его тонкий конец садовые ножницы, снабженные длинным шпагатом. Потом они подходили под пальмы, вместе ставили вертикально этот нехитрый снаряд, Борин подводил раствор ножниц под корешок ореха и дергал за бечевку. После этого шест бросали и разбегались в стороны, иначе кокос мог угробить даже Илью Муромца. Все считали, что одному советику крупно повезло: орех угодил ему по плечу и сломал ключицу, а не обрушился на башку и не отправил его к праотцам здешних туземцев. Бурин попутно информировал новичков, Симонова и Голоскова, что вообще-то начальство запрещает сбор кокосов, потому что эта роща — частное владение бывшего «барбудос», подаренное ему Фиделем за подвиги в годы революции вместе с огромным маузером. Так что встреча с бывшим партизаном-лешим ничего хорошего не предвещала. Да и существовал ли он в натуре? Может, начальники советиков его просто выдумали для устрашения любителей халявного кокосового сока.

Упавший с глухим шлепком орех размером с приличную дыню они тут же разделывали острым, как булат, мачете, снимая толстый слой теплоизоляции, и в руках оставался темный шар, похожий на детскую черепушку. Неведомо откуда появились покрытые засохшей ржавой моавской грязью худые черные и белые с черными пятнами свиньи с длинными заостренными мордами. Они встали вокруг браконьеров в угрожающий полукруг и уставились на них с собачьим любопытством. И потом они уже не отставали от людей, следуя за ними в некотором отдалении и жадно разгрызая и пожирая отходы от обработки орехов. Своим поведением и запущенностью они напоминали стаю бездомных дворняг, заброшенную в рощу.

Теперь Вовик загорелся идеей превратить пальмерос в чепыжи свободной любви и надежное убежище от всевидящего ока и всеслышащих ушей Ивана Сапеги.

 — Мысль ценная, Бобик, только мне пока вести в эти райские кущи некого.

— Чо ты, бля, забыл уже, что мы в десять, как штык, должны быть у Лидии? Я ей объяснил, чтобы тебе бабу обеспечила. Отсюда до Лидкинова дома рукой подать. Почти напротив полицейской офисины, она там машинисткой работает. Мне уже государственный секрет открыла: дней через десять сюда Фидель со своей кодлой припылит. И с ним главный польский коммунист Герек. Хотят сюда и поляков на работу заманить... Портфель с выпивоном и закусом уже здесь, со мной. Я одной официантке его оставил под охрану. Дал плитку шоколада, флакончик пробных духов и обещал своим шашлыком угостить. Согласна. Столик для нас и твоих земляков она уже держит. Ищи и веди их к сцене с оркестром — там меня увидишь.

— Заметано. Только сам не напивайся. Я никуда не собираюсь уходить.

Седова и Лескина он отыскал в обществе Любы Биденко и, как он сразу понял по описанию, Диссидента. Люба сделала вид, что Симонову очень обрадовалась, передала приветы от сослуживцев. О Князеве, очевидно, по соображениям конспирации и ввиду присутствия посторонних лиц, умолчала. Диссидент представился сухо Виктором, и по тому, как он быстро слинял, Симонов усек, что Любка уже заранее охарактеризовала его персону как агента ее бдительного любовника. Однако Симонов умозрительно успел одобрить новый Любкин выбор, не похожий на обмен шила на мыло. Дисссидент-сварной унаследовал от своих предков диковатый облик варнака. Симонову почему-то при первом же взгляде на него подумалось: от этого не жди пощады! Буйная каштановая копна волнистых волос, густая кудрявая черная борода и темные, заряженные жестокостью, глаза, словно ищущие слабое место у жертвы. И тело у Диссидента было что надо: рост под сто восемьдесят пять, грудные мышцы и бицепсы, казалось, вот-вот порвут голубую трикотажную футболку. По сравнению с раздутым, как бычий пузырь, насквозь пропитым, прокуренным и неряшливым Князевым Диссидент был вне конкуренции. Но и Любу смена обстановки довела до высокой кондиции. Она словно стала стройней и выше. И за короткое время успела загореть и посвежеть. Обведенные синей тушью карие глаза, остались прежними - постоянно как будто нарочно расширенными непонятным удивлением или вопросом. А густые черные, длинные, завитые на бигуди волосы ей придавали сходство с молодой кубинкой. Это сходство нарушало дорогое яркое шифоновое платье и итальянские туфельки, каких аборигенки никогда не оденут ни за счет карточек, ни на черном рынке по немыслимой цене. И вместе — кроткая, невинная, стеснительная цыпочка. Кубинцы смотрели на нее, как на самое последнее чудо света. Хотя Симонову она казалась всегда самой заурядной, неинтересной ни внешне, ни внутренне. Этакой птичкой в ярком оперении. Может, потому, как рассказывал о ней Князев со всеми подробностями, вплоть до того, как она себя ведет в постели. Как-то в минуту пьяного раздражения он признался Симонову: «Ничего особенного. У нее там троллейбусу хватило бы развернуться. И хлюпает, как в болоте…» Или как заразила его лобными вшами. Как принимала от него дорогие подарки и деньги. Обманывала бдительность мужа, тайком уезжая с Князевым на местные и крымские курорты на его служебной машине. Получалось, что главными чертами в ее натуре были продажность и ложь. Он не любил тонкие губы, а рот у нее был маленький и губы как будто постоянно поджатыми, словно готовыми произнести какую-нибудь гадость. Князев сам удивлялся Любкиному самообладанию и всерьез утверждал, что она бы могла сделать блестящую карьеру в КГБ. Сам он, и года не прослужив на срочной службе, уже был майором госбезопасности в запасе. И в хмельных застольях с друзьями хвастался, что очередные офицерские звания чекистам, да еще находящимся в запасе, просто так не даются. И он звездочки на свои погоны получает за активную работу при выполнении важных секретных операций. А каких именно – он, конечно, открыть даже близким друзьям не может. Но одну деталь по секрету может сообщить: доподлинно известно, что его имя давно занесено в банк данных ЦРУ. И как крупного ученого и руководителя, и как агента спецслужб.

Однако и недовольные правлением Князева подчиненные, как он рассказал Симонову, тоже не дремали. Минуя КГБ, они по каким-то каналам вышли на прямую связь с женой Князева, Зоей, преподавательницей одного из красноярских вузов. И доложили, что рядом с ней на электрофакультете в океане наук безуспешно барахталась ее соперница.

Под каким-то предлогом заочницу вызвали в деканат. Там ее ожидала Зоя Андреевна. Она пригласила Любу прогуляться по институтскому коридору и в упор поинтересовалась связью своего мужа с заочницей. Переговоры по разделу мужика ни к чему не привели. Обе женщины продолжали мирно сосуществовать, как бы забыв друг о друге. А Князев нес двойную морально-физическую и материальную нагрузку, мучаясь сомнениями и страхами, что Зоя может не выдержать и написать в партийный комитет и в министерство. И тогда прощай его должность, авторитет, карьера. И Любка. В том, что Зоя с двумя дочерьми и преподавательской зарплатой никуда не денется, он был абсолютно уверен.

Странным Симонову казалось и то, что Любкин муж, высокий, худощавый парень со строгим красивым лицом нелюдима, единственный сын прокурорши, известной в городе своей неподкупностью и беспощадностью, тоже знал о связи своей жены с Князевым и стоически сносил это. Или просто платил ей той же монетой, вступая в беспорядочные связи, одаривая ее лобковыми вшами и растрачивая свое здоровье на общение с бутылкой.

Князева бесило, что Любка, не имея детей и других веских мотивов для сохранения семьи, не разводилась с мужем, и уже несколько лет терпела его пьянство, побои и угрозы «замочить» и ее, и любовника. Князь хотел упредить соперника и в доверительных беседах с собутыльниками строил зловещие планы, как избавиться от этого козла, имевшего законное право на тело и душу его возлюбленной. В нем все восставало и бушевало, когда он представлял, как она спит с этим «мандовошконосителем» в одной постели и, конечно, уступает его гнусным домогательствам. Это давало ему моральное право не нарушать сложившийся постельный режим со своей супругой и одновременно готовить материальную базу для будущей жизни с Любкой.

Он мудро рассчитал, что если иметь всего по два — два гаража, две дачи, две квартиры и две машины, — то развод с Зоей можно будет устроить тихо, без партийно-административного кровопролития.

Часть этого плана он уже выполнил. Два гаража, дача и дом в деревне у него уже были. Любка - по его указке профкому - сначала получила комнату в коммуналке, а потом - двухкомнатную квартиру с телефоном в центре города. И значит, ей найдется что делить при разводе, и на первое время у молодоженов появится свой угол. Со временем он сможет развернуть угол в полноценную квартиру. А за «Волгу» он отдаст Зое половину ее стоимости и пообещает щедрую помощь дочерям на всю оставшуюся жизнь. Но если до развода дело не дойдет, то в любом случае приобретенная неправедным путем недвижимость лишней не будет.

— Вот тихая стерва! — проворчал Игорь Седов, когда Любка извинилась и упорхнула к столику, где ее ждали Диссидент и рыжая иркутянка — переводчица Таня. — До конца жизни будет из себя целку строить. Мы поначалу гадали, кто нас Князю закладывает по всяким мелочам? Почему день рождения кому-то в отделе отметили, кто-то на работу опоздал или служебный роман кто-то закрутил, — за все нашего Захарыча на ковер к Князю. А потом открылось: утечка информации происходит половым путем. Любаша, как сексот чека, сидит за кульманом и бдит. А вечерком в ушко царское — стук-стук!

— Наказывать надо сук за стук-стук! — вдруг оживился заметно пригорюнившийся под влиянием тропического климата и рома Леня. — Придется поднапречься и датчик регистрации прелюбодеяний Любке и Диссиденту в кровать вмонтировать... Но, по большому счету, не стоит впустую тратить драгоценные моменты нашей быстротекущей жизни на анализ этой ничтожной личности, наделенной сексуальной притягательностью для натур с ограниченными интеллектуальными запросами. Пойдемте лучше за наш столик и выпьем. Я давно присматриваюсь к тебе, пахан, и думаю...

Что думал о нем Леня, Симонову узнать не довелось. В просторном, затуманенном сигаретным дымом ресторане стоял невообразимый гвалт. Отметившие приход Нового года по нескольким часовым поясам советские люди и сочувствовавшие им кубинцы, казалось, уже не помнили, по какому поводу сюда собрались и носились между столиками, как бешеные тараканы, чокаясь стаканами и провозглашая здравницы в честь вечной дружбы и глубокой признательности. Издали ему помахал бутылкой в поднятой руке распаренный, ликующий упитанной физиономией Димитр Стоянов. Симонов хотел пробраться к болгарину и пожать руку. Но на него налетели сразу Луис Ариель, Адрес Эрнандес и чокнутый Рауль Креспо и потащили за свой столик, сервированный, как и все остальные, одинаково: апельсины, лимоны, бананы, бутылка похожего по цвету на коньяк рома «матусален» и на большом блюде в центре — груда дымящихся крупных оранжевых усатых креветок. Их поначалу Симонов принял за лангустов.

Чино донес до всех важную информацию: на кухне для активидада, и русских и кубинцев, готовится черепаховый суп. Известие было воспринято с восторгом: черепахи, лангусты и бычьи лягушки подавались только в ресторанах для иностранцев. Но не для соотечественников, поскольку эти морепродекты являлись товарами кубинского экспорта на потребу гнилых капиталистов.

Никто не обращал внимания на попытки директора завода Паблито и руководителя советиков Дуче Смочкова произнести тосты через микрофон — все покатилось по пути никем не регулируемой фиесты и налаживания неформальных контактов. Андрес Эрнандес кричал на испанском, что Симонов — специалист, каких он сроду не встречал. И к тому же очень веселый и остроумный человек. Луис Ариель на английском утверждал, что компаньеро Саша получит диплом академии ноктурно за прекрасный английский. А Рауль Креспо пообещал отвезти Сашин фотоаппарат на ремонт в Сантьяго и познакомить его с лучшей девушкой в Моа. И тогда он сможет увезти в Union Sovietico снимки голой «мулатики» или «негриты», потому как на них в Союзе дефицит. Симонов заметил, что жена вряд ли одобрит эти фото. Ну а кастрация ему будет обеспечена, поскольку жена у него — очень ревнивая медичка. Эта плоская шутка вызвала среди кубинцев непритворный пьяный восторг, и они пообещали ему на прощание подарить carey — сушеный член самца морской черепахи. Если потреблять его в малых дозах в виде порошка или настоя, то можно заставить рыдать от счастья целый гарем.

Симонову подумалось, что о чем бы ни толковали мужики во всем подлунном мире, а гложут и объединяют их одни и те же заботы и мечты о неком чудодейственном эликсире вечного членостояния. И беседы на эту вечную тему — самые интересные и содержательные...

Начались танцы, и ресторан тут же заполнила неведомо откуда появившаяся молодежь — ярко одетые и явно поддатые парни и девушки всех цветов и оттенков кожи и даже волос. Рискнувшие пойти из-за своих столов танцевать советики после танца подняли бесполезный гвалт: все бутылки с вином и ромом куда-то исчезли. Появился полицейский с дубинкой на широком ремне и с устрашающе выдвинутым вперед подбородком. Его сопровождали крепкие ребята с красными повязками — здешние дружинники. И в притихшем зале теперь уже вместо русского мата зазвучали аналогичные термины на испанском языке.

Их Симонов быстро усвоил благодаря Роберто Эрере. Этот коренастый кубинец с тронутым оспой мучнистым пухлым лицом сидел за письменным столом в проектном зале перед Симоновым. И он постоянно видел его затылок, покрытый густыми, скрученными в блестящие черные завитки волосами. Симонова иногда разбирало любопытство: что это сдержанный кубинец беспрерывно строчил в толстой амбарной книге? Или сосредоточенно заполнял картотеки, таблицы и еще какие-то бумаги. И периодически уносил свои творения на второй этаж офисины машинистке, сидевшей в кабинете Хосе Себастьяно. И лучезарная мулатика, отбросив все другие срочные дела, печатала их вне всякой очереди. Эрера часто по каким-то таинственным делам уезжал в столицу провинции Ориенте Сантьяго-де-Куба. Или, как он говорил, к своей семье в город Ольгин. Возвращался оттуда, как правило, то ли озабоченным, то ли с глубокого похмелья. И снова сосредоточенно погружался в свою загадочную амбарно-картотечную писанину.

В какой-то момент у Эреры проявился неожиданный интерес к персоне Симонова; кажется, после того, как он узнал, что советик знает английский и посещает академию ноктурно и интенсивно изучает испанский. Тогда он попросил помощи у Симонова в постижении русской словесности. Предложил это сотрудничество начать с записи в его общую тетрадь существительных, глаголов и сочных выражений из непечатной русской лексики. Более точный перевод с русского на испанский они находили в процессе горячего детального обсуждения анатомии и физиологии интимных отношений, взаимно обогащая друг друга изучением национальных особенностей сексуального бытия. Буквально за неделю Симонов и Эрера благодаря этой новейшей методике целиком понимали основные связующие элементы обоих языков, когда слушали разговор между мужчинами обеих стран. А Симонов при неформальных беседах с кубинцами путем изящного включения в свою речь разнообразной витиеватой испанской матерщины стремительно приобретал дешевую славу весельчака и своего парня. Эрера, однако, своих знаний перед советиками пока не афишировал. Скорее всего, из-за ужасного произношения: звуки «ж», «з», «ш», «щ» ему, как и большинству кубинцев, несмотря на отчаянные попытки, воспроизвести не удавалось. Получалась полная несуразица, когда, например, ходячее русское слово «жопа» Эрера после многократных повторений упрямо произносил как «сопа». А это в переводе с испанского на русский означает «суп». Или другое не менее популярное русское слово в исполнении Эреры звучало как испанское «pista», что на русском означило совсем не интересное — спортплощадку, арену цирка, беговую дорожка, автостраду и даже фонограмму.

Только недавно Андрес Эрнадес, любивший похвастаться своей компетенцией, проболтался Симонову, что Роберто Эрера в штате завода не состоит. Он прикомандирован к нему от «сегуридада», кубинской охранки, для работы с персоналом советиков. В чем эта работа состояла — Симонов, как ни напрягал мозги, понять не мог. И все же неожиданное стремление Эреры проникнуть в тайны нашего великого и могучего языка после предупреждения Андреса Симонову казалось подозрительным. При инструктаже на Старой площади в ЦК партии призыв к неусыпной бдительности звучал из уст лощеного и унылого, как гробовых дел мастера Безинчука, товарища особенно мрачно и настойчиво.

Роберто Эрера тоже сегодня был в ресторане — сидел за одним столом с директором завода Пабло Санчесом, его замами, с Хосе Себастьяно и Дуче - Смочковым. Как только возникла суматоха из-за несанкционированно появившейся молодежи и пропажи бутылок со столов потерявших революционную бдительность советиков, Роберто Эрера поднялся со своего места и спокойно прошел между столиками с застывшими в немом ожидании кубинцами и советиками на подиум с оркестрантами. Так же невозмутимо произнес пару слов и забрал микрофон из руки остолбеневшего «кантанте» — певца, худенького подвижного мулата с длинными волосами. И, не повышая тона, повторил так же бесстрастно короткую фразу в микрофон. Симонов смысла ее не уловил, зато молодежь в панике бросилась к выходу, и через минуту в ресторане наступила тишина, словно в ожидании взрыва. Эрера вернул микрофон певцу, и тот, радостно махнув рукой оркестру, запел высоким девчачьим голосом популярный в то время шлягер «Porque te vas» — «Потому что ты уходишь».

Первым выскочил на открытое пространство перед столом руководства Леня Лескин. Ему уже не нужны были партнерши — он выступал с сольным номером. Мелодия ему тоже была не важна — он приспосабливал «цыганочку» под то, что имелось в наличии — под «Porque te vas». Леня гоголем, широко расставив руки, имитируя или служа прообразом для солистов ансамбля «Енисей», прошелся двумя кругами перед почтенной публикой. Пока никто не решался нарушить его одинокую свободу, уважая феномен импровизации доселе неизвестного в этой стране сибирского самородного артиста. Его застегнутая на две нижних пуговицы простая, как он сам, рубаха плескалась в такт его полных пьяной грации, словно вывернутых наизнанку, движений, а тело, казалось, было лишено костей, демонстрируя гармоничное слияние материи и духа. Симонов, тревожась за Ленино будущее в этой стране, следил за реакцией на его экстравагантный прорыв к славе со стороны Дуче и директора завода Паблито. Гримаса недовольства и глубокого презрения застыла на морщинистой физии Смочкова, и это заставило Симонова подумать, что Леониду Лескину судьба предвещала, как некрасовскому Грише Добросклонову, путь славный, имя громкое и скорое возвращение в Сибирь на суд Князева и его быстрых на расправу сатрапов. Зато темнолицый Пабло Санчес добродушно улыбался белыми зубами и прихлопывал в ладоши. На заводе его уважали и не боялись, хоть он и являлся членом цека. И, как поговаривали, даже любимцем Фиделя. Он был всем доступен, улыбчив и на вид беззаботен, словно сам удивлялся, что вдруг стал директором. Его жена вместе с остальной массой осчастливленных революцией женщин отстаивала очереди за отоваркой по либретам в комерсиале и  никогда не садилась с мужем в казенную «Волгу». А когда соседский мальчишка эту машину угнал покататься и попал под суд, Паблито упросил членов трибунала не отсылать пацана на перевоспитание на остров Пинос, переименованный новой властью в «Молодежный», а дать ему условный срок под ответственность родителей. Теперь пацан жил под домашним арестом и имел право находиться только в школе и гулять до девяти вечера с разрешения родителей в известном им месте. При первом же нарушении режима и сынок, и отвечавший за него головой padre, папаня, безоговорочно имели шанс угодить за решетку.

Леня отплясывал, а остальная толпа не спешила его поддерживать до тех пор, пока он не спел похабную частушку и, утирая пот подолом рубахи, не отправился к своему столику. Его обмякшее бескостное тело плюхнулось на подставленный кем-то стул, и он точно рассчитанным движением, следуя русской традиции, задумчиво уронил свое лицо в блюдо с фасолью и рисом.

Игорь Седов, неуклонно следуя суворовскому завету — сам погибай, а товарища выручай, отреагировал мгновенно - рывком поднял Леню на ноги. Симонов смахнул салфеткой с лица танцора налипшие зерновые, и потом они, подхватив Леню под белые руки, стремительно вынесли безжизненное тело патентоведа сквозь танцующую толпу на открытую веранду ресторана. За верандой простиралась пальмовая роща, освещенная божественным ликом луны, застывшей в зените под куполом звездного тропического неба.

В ухо Симонову горячо и страстно задышал Вовик Голосков: «Пора на хату к Лидии». Он, в отличии даже от Игоря Седова, выглядел, как огурчик, - только глаза слегка посветлели и остекленели. Себя Симонов не видел, но целый день ромопотребления вряд ли украсил его начисто побритую физию. И уже никуда не хотелось идти, разве что в свой вигвам — спать.

— Ну что с этой контрой делать? — мрачно засопел Игорь. — Опять нажрался! С Москвы меня терроризирует. В Гаване с ним возился, как с грудным засранцем. И здесь меня тоже достал. Брошу у входа — пусть дрыхнет здесь под небом чужим, словно гость нежеланный.

— Нельзя, Игорь. Его Дуче уже приметил. Соберет послезавтра свою кодлу, и отправят Леню домой с несмываемым пятном алкоголика. Неси свой крест до конца. Нас ждут кубинки, и этот шанс, сам понимаешь, упускать нельзя. В конце концов, это плацдарм и для твоего будущего.

Несколько молодых кубинцев, обняв своих разнокожих подружек, с улыбками наблюдали за пьяными советиками. Симонов подумал, что надо поскорей погрузиться во тьму.

— Ладно, командор, идите! — с наигранной патетикой прогудел Седов. — Вы тоже контры - меня предаете ни за хрен собачий. Как Стенька Разин — нас на бабу променял.

По тому, как часто Игорь начал употреблять по отношению к ближним революционное клеймо «контра», Симонов, знавший его по командировкам и выпивкам в различных, не редко экстремальных ситуациях, определил, что гигант тела и мысли значительно превысил свой лимит потребления горячительного. По-хорошему, оставлять друга с мертвецки бухим патентоведом в ночном незнакомом  городе при полном непонимании чужого языка не стоило. Однако и перед Вовиком у Симонова были давние обязательства наладить его контакт с таинственной Лидией.

Симонов и Голосков помогли Игорю переместить безжизненное тело с веранды на тротуар, посадить его на бордюр и минуты две потратили на инструктаж Игоря: как ему преодолеть примерно полуторакилометровое расстояние до дома с полуживой ношей. И после выражения искреннего сочувствия и извинений бегом пустились под гору навстречу новым испытаниям.