Симонову действительно не
терпелось поскорее увидеться с земляками. Он отыскал в толпе Смочкова и
попросил разрешения слинять с завода — все равно работы сегодня не будет. Дуче
подвигал кожу по черепу, потренировал выпячиванием губы нижнюю челюсть и дал
высочайшее соизволение. Но будет лучше, если свое отбытие Симонов согласует с
кубинской стороной.
С компаньеро Себастьяно
договориться оказалось еще проще. С ним у Симонова как-то сразу установились
шутливые дружеские отношения. Хосе, как и большинству кубинцев, нравилось, что
новый советико разговаривал с ним напрямую, без переводчика. И при встрече и
при прощании Себастьяно радостно хлопал его по плечу и отпускал мужской комплимент: «?Muy jodedor!» - на английском: «неукротимый
факер».
Себастьяно, подобно многим
русским начальникам, любил вставлять в свою речь смачные ругательства, не
обращая внимания на присутствие женщин. А испанский мат, как убедился Симонов,
в своем виртуозном разнообразии не уступал и, по некоторым заковыристым
вариациям, даже превосходил русский. В это советики никак не хотели верить, как
в утрату своего последнего национального достояния и нравственного превосходства
над другими народами мира.
Коротким властным окриком
Себастьяно подозвал своего шофера Мануэля, худого невысокого мулата с густыми
черными - до плеч, как у пушкинского Ленского, - кудрями. Дней пять назад этот
Мануэль-Ленский вернулся из тюрьмы и наслаждался обретенной свободой. Он со
страдальческой миной отдал бутылку с ромом соседу и подскочил к хефе, на ходу
засовывая бокадильо с хамоном в широко разинутый рот.
- Llevalo a companero Sacha a casa, — сухо приказал Себастьяно. - Отвези
товарища Сашу домой.
Симонов не мало подивился,
что Себастьяно не обратил внимания на бутылку, из которой недавний зэк только
что отсосал энную дозу пиратского напитка. По-видимому, Хосе считал ниже своего
достоинства взваливать на себя функции полицейского.
В «газике» Мануэль вел себя
так, словно машина шла на автопилоте. Он только изредка касался руля, чтобы
сделать поворот, а остальное время его руки порхали в воздухе, как у дирижера,
рассказывающего под аккомпанемент двигателя историю своей забубенной жизни. Он
два раза женился, настрогал семь детей. А сейчас живет в доме своей матери в
соседней деревне Пунта Горда с восьмилетним сыном, подаренном ему второй женой
в связи с уходом к другому красавцу.
В тюрьму Мануэль угодил год
назад: сбил ночью uno de los bobos borrachos – одного из пьяных дураков. При таком
мастерском вождении он мог бы сократить до разумных пределов число и трезвых
умников. В тюрьме Мануэль чувствовал себя комфортно, потому что, как и на
свободе, работал на машине. Только на грузовике. Он подвозил на нем с плантаций
«канью», тростник, на сахарную централь - не далеко от города Ольгина. Каждое
воскресенье за хорошее поведение его отпускали домой к сыну и матери. Поэтому
он мог и выпить, и развлечься с девушками.
Симонов слушал, подталкивая
шофера на всякий случай под бок, когда появлялась встречная машина, и простился
с ним без сожаления, поскольку за три километра пути от завода до Роло
Монтеррей уже не надеялся дожить до наступления Нового года.
В офисине КАТа
Симонов застал одну умопомрачительную Иоланту. Ее важный и озабоченный большими
и малыми проблемами вид показывал, что в КАТе она осталась за своего хефе
Матео: он отбыл на партийный комитет на предновогодний активидад.
Иоланта с очаровательными
улыбками и обворожительными гримасами рассказала, где она поселила трех его земляков
и землячку. Новое, в обтяжку, потрясающее платье серебристо-изумрудного колера
делало кубинку похожей на карибскую русалку. И может, поэтому она без особой
необходимости выпорхнула из-за своего служебного стола и, грациозно извиваясь
гибким и сильным сексопильным торсом, проплыла по комнате, как по аквариуму,
продемонстрировав Симонову преимущества кубинских женских прелестей перед
советскими аналогами.
Да, не даром муженек пас ее
и днем, и вечером, и, само собою, ночью, сохраняя, как дорогую амфору с
нектаром и амброзией...
У многих советиков, заметил
Симонов, умение кубинок нести себя в пространстве как бы в состоянии полной
невесомости и врожденная способность подчеркивать одеждой и манерами наиболее
женственные прелести своей души и тела вызывали угрюмое раздражение и зависть.
Они отмахивались от этого
наваждения банальной фразой о том, что, мол, кубинки ничего тяжелее, чем
известный мужской предмет, в руках не держали. А зимой по сто одежек и по
десять сумок и авосек на себе не носили. И самое главное для них — амор и
корасон, т.е. любовь и сердце, а не занятие общественно полезным трудом.
Вот если бы на них напялить
советскую телогрейку да оранжевый жилет и, вооружив кувалдой, занарядить на
железную дорогу!.. Идеал женщины-кувалды нашим мужикам, находившимся под
бдительным контролем их неряшливых бранчливых жен, или трусливым
одиночкам-онанистам был ближе и понятней.
***
Вновь приехавших красноярцев
поселили рядом с кинотеатром — через два дома от зданья, в котором жил Симонов,
— тоже на втором этаже и в точно такой же четырехкомнатной квартире. На стук
дверь открыл большой, как борец-тяжеловес, Игорь Седов, голый и влажный,
опоясанный ниже пояса махровым полотенцем. Под его мясистым носом чернели
неведомые ранее Симонову усы. Вчера он сам он усы сбрил усы и коротко
постригся, решив хотя бы этим обновить свою жизнь в наступающем году.
— С приездом, Игорь! —
сказал Симонов. — Подмылся? Наверно, ждешь Иоланту?
— Здорово, Кириллыч. Какую
Иоланту? — недоуменно прогудел Седов.
— Чайковскую, — сказал
Симонов, имея в виду оперу любимого композитора.— Ту, что вас сюда поселила. Из КАТа.
Седов, откинув назад крупную
голову с вздыбленными, непричесанными после полотенца волосами, громко засмеялся.
— Вы все шутите, командор. А
вообще бы не мешало — бабец что надо!
Званье командора Игорь
присвоил Симонову несколько лет назад, когда последнего произвели в начальники
отдела, и Седов попал под его начало. И сколько Симонов ни просил друга разговаривать
с ним на «ты», Игорь не мог или не хотел преодолеть начальственный барьер,
сохраняя невидимую дистанцию между ними. Хотя они друг другу могли доверить все
— от служебных до интимных тайн.
Дверь одной из комнат, рядом
с туалетом, осторожно приоткрылась. В щели показалась физиономия с
всклокоченной редкой бороденкой. После некоторой паузы раздался голосок Лени
Лескина. Елейный и намеренно протяжный, как у служителя богоугодного заведения.
В Союзе Леня зарабатывал на
пропитание патентоведом одной из лабораторий их объединения. Он был персоной,
приближенной к «императору» — гендиректору НПО, Князеву Егору Фомичу,
известному народу и в широких кругах партийно-советской и
научно-производственной общественности под льстившим его безмерному честолюбию
именем Князь. Леня кропотливо доводил до ума и оформлял туманные технические
идеи шефа, в основном заимствованные у щедрых на выдумки и подхалимаж
подчиненных, до уровня изобретений.
За это шеф, вынашивавший
мечту стать заслуженным изобретателем СССР, многократно прощал Лене загулы с
прогулами и опоздания на работу. Предварительно он, по долгу службы, тет-а-тет
прочищал ему мозги воспитательной беседой, обогащенной золотоносным горняцким
матом, засланным в долговременную и оперативную память гендиректора его
пролетарским происхождением и стилем руководства на должностях начальника
драги, а затем главного инженера прииска в дикой тайге Приморья.
В загулы под благовидными
предлогами командировок и занятостью делами в других организациях и на
предприятиях не редко погружался и сам Князь. Долгое, порой недельное,
отсутствие гендиректора на работе искусно прикрывал от звонков из министерства
и местных партийно-административных органов его помощник-референт Наум Соломонович
Гольдман.
Этого шестидесятилетнего
женоподобного отставного подполковника милиции на коротких ножках с заливистым,
как у старой дворняги, голосом трудящиеся за хамство, изворотливость, хитрость
и раболепие перед своим хозяином заклеймили кликухой Налим Сомыч.
К запойным подчиненным Князь
относился с глубоким пониманием и сочувствием: считал их, как и самого себя,
людьми талантливыми и в должной мере не оцененными провидением. А чтобы совсем
не превратиться в неизлечимого алкоголика, ежегодно ложился на месяце в кардиологический
центр подшефной больницы к врачам-собутыльникам и проходил интенсивную терапию
всего организма – лежал под капельницами и в барокамере, промывая организм для
грядущих схваток с зеленым змием.
-
А-а-а, вот и пахан явился! — пропел Леня, ни с того, ни с сего произведя ни
разу не привлекавшегося и судившегося лишь единожды, в связи с разводом по
собственной инициативе, командора Симонова в высокий уголовный ранг. —
Здравствуйте, здравствуйте! Я сейчас штаны одену и выйду вашу ручку поцеловать.
В Союзе в отношении Симонова
патентовед такого панибратства не позволял. А в новых условиях почему-то перешел
на блатной жаргон.
- Ты чо, паскудный пособник
изобретательства, уже замолодился? — осуждающе прорычал Игорь.
— А как ты думал?
Пренепременно. В связи с прибытием и приближением красноярского Нового года, —
чистосердечно признался Лескин. И надолго пропал за дверью. От встречи с
земляком после долгой разлуки радости он, как видно, не испытал.
Седов и Симонов присели за
стол. В открытой балконной двери синело небо, подернутое прозрачными перистыми
облаками. С океана набегали легкие мягкие волны дневного бриза. До
красноярского Нового года оставалось полтора часа. Не верилось: здесь наступит
полдень, жара под тридцать, все цветет и пахнет. А там, в центре Сибири,—
полночь, мороз, снег хрустит, люди попрятались по квартирам с елками.
— Вот сука, лепит под
исусика или попа-расстригу, — проворчал Седов. — Не просыхает. В Красноярске начал,
в Москве продолжил, а в Гаване вообще в разнос пошел. Вчера в самолет надо
садиться, а он цыганочку пустился плясать. Кубинцы охренели, а потом стали ему
в ладоши прихлопывать… Вам приветы ото всех. Письма привез, вы их почитайте, а
я быстренько оденусь и на стол сгоношу. За Любой Биденко сходить? Она в
соседнем доме. С какой-то Таней поселили, переводчицей из Иркутска.
— Приехала, значит. Ты в
отношении ее какие-то инструкции получил?
— А как же? Охранять ее розу
от морковки. По возвращении представить подробный отчет о выявленных связях с
советскими и иностранными агентами. Но, по-моему, уже поздно. К ней в гаванской
гостинице в первый же день сварной из Хохлядии пристроился. Из ее нумера не
вылезал, везде сопровождал. Бородатый, здоровый, лет на пять ее моложе. В
сравнении с замусоленным Князьком — красавец писаный. Я его Диссидентом
прозвал. Поносит на чем свет стоит все советское. Вражьих голосов наслушался —
у них в Сумах, видно, заглушить трудней, чем у нас, в Сибири... Ну, читайте, а
то Новый год без штанов неприлично встречать.
— Здесь «Голос Америки» мы
слушаем вместо голоса Москвы. Так что Диссидент, считай, попал в свою стихию. А
как его по документам?
— Витя. Виктор Акишин,
кажется. Он из Сум, с сернокислотного завода. Сварщик...
— Егора кондрашка хватит,
если он узнает, что его, генерального дирехтура, променяли на какого-то сварного.
— Самый легкий способ
избавиться от этого идиота. А вы не знаете, что думает супруга профессора, сидя
на драчевом напильнике слесаря? «Ах, если бы у этого слесаря да был оклад, как
у моего профессора!..»
Анекдотец был с бородой, но
к ситуации подходил весьма. Если бы не один нюанс: у любовников - Князева и
Биденко - имелись законные супруги. И, значит, Люба на время годовалой разлуки,
дабы не потерять квалификацию, поменяла одного хахаля на другого.
Симонов принялся за письма.
Сначала от жены и дочки. Дома все было в порядке, только шестьдесят процентов
от его зарплаты, положенные семье на время пребывания отца семейства в
загранкомандировке, пока не платят. По телефону бухгалтерия его объединения
отвечает, что не поступили на счет деньги из Москвы. А на зарплату медсестры
жить невозможно и занять не у кого. Поздравляют, скучают, ждут. Дочка
утверждает, что наступающий год будет счастливым: папа вернется домой, и все
будет хорошо.
Симонов читал и, сознавая,
что это грешно, не переставал думать о Кари. Она была где-то рядом и гораздо
дальше от него, чем жена и дочь. Они сейчас, скорее всего, сидят перед
телевизором и ждут выступления Брежнева за десять минут до наступления Нового
года. Потом будут смотреть «Голубой огонек». А он с Голосовым пойдет к какой-то
Лидии, чтобы стать заложником дружбы во имя нового романа рыбинского светлокудрого
Дон-Хуана.
Третье, очень короткое,
страдающее никуда негодным синтаксисом, послание было от Князева.
Дополнительная инструкция, как служить поясом верности на чреслах его
многолетней любовницы, пресекать и информировать его обо всех отклонениях от
норм советской морали по такому-то адресу. Симонов мысленно послал шефа на
напильник слесаря. Больше задело краткое сообщение: дебильный младший брат
Князева видел жену Симонова на колхозном рынке с высоким блондином в норковой
шапке и светлых ботинках. Ну, если и видел – так зачем об этом писать?..
Князев еще в Москве - под
большим секретом - проболтался, что посылает Любку в загранку на последнее
испытание. От того, как она себя будет вести вдали от него, зависит, женится он
на ней по возвращении или порвет навсегда.
При разводе Князь
намеревался все, кроме дачи, «Волги» и гаража, оставить старой семье — жене и
двум дочерям. А чтобы начать новую жизнь, надо иметь за душой какую-то
материальную базу. Так пусть Любовь Биденко за год пребывания на Кубе заработает
себе приданое в инвалютных рублях, а он подсуетится насчет квартиры.
И вдруг обливаясь пьяными
слезами и вытирая их по-дитячьи тыльной стороной кистей, признавался: «Ты
думаешь, она меня как мужика любит? Хера с два! Только потому, что я директор,
который ее из нищеты выдернет. Ей почти тридцать, получает сто пятьдесят, мужик
пьет, да еще и таскается. Ее мандовошками наградил, а она меня. А я свою жену.
Цирк! Еле политанью вывел… А мне постоянно врала, что с ним не спит. И что я в
ней нашел? Ну, молодая. Ну, красивая. Но глупая же!.. Силком заставил ее на
вечерний поступить в институт. Уже четвертый год тяну, а она все на втором
курсе! Хорошо, ректор — друг, подписывает ей академотпуска. Но сколько можно!
За четыре года полтора курса с грехом пополам одолела… Как ты думаешь, меня за
развод с должности попрут?» «Не знаю, — пожимал плечами Симонов, — но меня с
третьего курса института за развод вышибли. Написали в приказе: «За
неправильное поведение в быту». Комсомол поднялся, декан: не разведешься — в
институте оставим, а не согласен — вот тебе волчий билет. Через полгода удалось
формулировку в приказе поменять на «отчислен по семейным обстоятельствам»,
уехать в Сибирь и здесь другой институт закончить...»
Игорь сходил за Любой, но
вернулся один. Переводчица Таня уговорила ее встретить вместе иркутский Новый
год и приглашала сибиряков принять в этом участие.
— Я сказал, мы не придем.
Что там хорошего? Диссидент уже у них сидит — на него что ли смотреть? А потом
Князю донос строчить об их любовных фиглях-миглях.
— Давайте лучше по Моа
прогуляемся, а наш Новый год на пляже Playa
Popular встретим.
План Симонова был принят
единогласно, и Леня восторженно пустился в пляс. Но вдруг сник и притих под
суровым взглядом Седова.
— Сколько раз повторять
тебе: выпил — веди себя прилично, Леонид, — сказал Игорь поучительно. — А то
зашибу нечаянно.
Собрали быстро сумку с
выпивоном, закусью и тарой и вышли на оперативный простор. Старое Мао Симонов
показал с балкона, а по заводскому поселку Роло Монтеррей решил провести
новопришельцев по главной улице в направлении порта и находившегося рядом с ним
пляжа Playa Popular - в переводе то
ли «популярного», то ли «народного». Прошли мимо кинотеатра и «комерсиаля» —
продуктово-проымшленного магазина с примыкающей к нему пивной площадкой и
киоском в тени развесистых деревьев. От аптеки, с высоты крутого холма, Симонов
показал землякам экзотические красоты тропического Красного Ада. У подножия
холма простирался обширный пруд, отражающий в своей бездонной синеве пальмовую
рощу. Над растопыренными в синем небе ладонями пальм порхали и кричали попугаи
и кружили какие-то черные зловещие птицы. На противоположном берегу пруда
обозрели скучную панораму никелевого завода, парящего градирнями ТЭЦ, круглыми
чашами сгустителей, батареями реакторов цеха выщелачивания. А за заводом открывался
лунный пейзаж – голая бурая гора с расположенным на ее вершине кратером «мины»
- открытого никель-молибденового рудника. Поматерились по поводу погибающей в
этом смраде природы и неспешно тронулись вдоль узкой асфальтированной улицы,
лишенной экономными американскими градостроителями тротуаров. Поэтому шли по
пыльной обочине, а мимо на бешеной скорости проносились родные сердцу самосвалы
марки БелАЗ, грузовики и легковушки.
Симонов рассказал, как в
прошлом году ранним вечером на этой улице пьяный кубинец сбил нашего монтажника
Николая — его фамилии уже никто не помнил,— когда он шел с приятелем к своей
только что родившей мальчика жене в городской госпиталь. Симонов на всякий
случай рассказал этот случай Лене и Игорю — пусть опасаются, как и он сам. Леня
только пьяно махнул рукой:
— Ну, задавят, так задавят!
Значит, так на роду написано. Увезут в Красноярск в цинковой консервной банке,
там, на Бадалыке, закопают — и хрен с ним! Бадалык, Новодевичье или кремлевская
стена - мертвецу не все ли равно? И наших фамилий тоже через год никто не
вспомнит... Хорошо здесь, но уж больно жарко — спасу нет! Может, братцы,
вернемся назад? Не все ли равно где пить — на пляже или дома. А может, и
никакого Нового года нет. Может, его изобрел какой-нибудь царь, а я должен за
него расхлебывать. Ведь у времени нет ни начала, ни конца. И оно нас скоро
поглотит, как букашек-таракашек. Мы вот время убиваем, а оно нас точно прибьет!
— Не мургай, Леня, — подавил
густым выдохом скулеж патентоведа Седов. — Еще слово — и капли не налью.
Угроза подействовала минуты
на две.
Симонов приостановился
напротив длинного одноэтажного Г-образного зданья рядом с водонапорной башней.
В нем теплилась надежда, что из него сейчас выплывет Карина, и он пригласит ее
сходить на пляж вместе с ними. Пару недель назад они уже там были вчетвером —
он с Кариной и Вовик с Барбариной. Не купались, просто сидели на песке -
выпивали, курили, болтали. Потом Вовик сводил минут на двадцать свою толстую
подругу в дюны - поделиться с ней недавно приобретенным гаванским опытом
общения с девушками на пляже. «Отдуплиться», как он прокомментировал свое
удаление с Барбариной в пески. А Симонов, пока их не было, с юношеским жаром
исступленно целовал Карину, прижимал ее к себе и томился от неудовлетворенного
желания. Она слабо отталкивала его от себя, печально и как-то обреченно
твердила: «No,no, Sacha. Eres mentiroso. Tu no me quieres a mi». Так говорят девушки во всем
мире: ты обманщик, ты не любишь меня.
Сейчас площадка со столиком
и тремя стульями перед открытой дверью в общежитие была пустой, все жалюзи
закрыты и только из вытяжного вентилятора общепитовской кухни валил густой пар.
К тому же вчера Барбарина сказала, что Кари на Новый год уезжает к родителям в
Сантьяго.
— Вот самый дорогой дом для
меня в этой деревне, — сказал Симонов. — Общежитие холостячек. В нем живет моя
любовь — Каридад Пеньальбер Лескай. Професора английского языка, недосягаемая,
как самая далекая звезда.
— Ну, пахан, ты меня
поражаешь! — серьезно возопил ошеломленный Леня. — Такие имена могут быть
только у голливудских звезд. Я всегда на тебя смотрел с интересом и удивлялся:
откуда это у тебя берется? Стихи, иностранные языки. И вот на тебе —
негритянка! Как будто ты тоже звезда или инопланетянин. Или просто ты сам себя
выдумал и не живешь — умер и продолжаешь функционировать, как искусственная
система?.. А нам в этой общаге кадру нельзя склеить? Ведь стыдно будет
вернуться на родину и врать, что вступал в преступную связь. А скажешь, что
нет, — будут презирать, как импотента, мастурбатора или, того хуже, педераста.
— Слушай, Леонид, заткнись,
— не повышая голоса, но с намеком на решительные санкции сказал Седов. — Не
зуди, как Паниковский. Если хочешь гуся, пойдем побыстрей. До нашего Нового
года вообще чепуха осталась… Вы послушайте, командор, что этот чудак на букву
«м» на инструктаже в Гаване, в гэкаэсе, отмочил. Собрал нас, человек десять
вновь прибывших, в своем кабинете какой-то чинуша, Мутазин или Муртазин. И так
же, как в цэка в Москве, накачивает: это нельзя, это не положено, будьте
бдительны. Рядом наш вероятный противник, и это ваше единственное оружие.
Правда, о связи со здешними бабами ничего не сказал. Ну и как всегда в конце:
«Вопросы будут?» Леня встал, задумчиво опустил голову, пощипал свою бороденку:
«А могу я быть с вами до конца откровенным?» Мутазин или Муртазин: «А как же
иначе? Мы здесь все соотечественники, советские люди». И Леня ему вывалил: «Я
здесь всего два дня и отметил для себя одну особенность этой страны. По-моему,
ее главное богатство — это женщины. Потому что все остальное — сплошная нищета.
Такого разнообразия, такой многоцветной гаммы потрясающе красивых сеньор и
сеньорит мне просто не снилось, заявляю со всей откровенностью. Я просил
отправить меня сюда с моей любимой женой Галей — мне в последний момент
отказали. Между тем за двадцать лет супружеской жизни я привык к регулярной
половой жизни. Онанов грех был осужден еще Библией. В моральном кодексе
строителя коммунизма об этом, правда, нет ни слова. Значит, допустимо… Мой
вопрос: могу ли я, по обоюдному согласию, разумеется, вступить во временную
связь с одной из очаровательных здешних женщин? И второй вопрос: у меня есть
желание посетить знаменитый ресторан «Тропикана». Как туда проехать и сколько
это будет стоить?» Мужик этот, Мудасов или Мульдасов, хочет Леню остановить, но
Леня как уперся глазами в пол — так и смотрел только себе под ноги, мургал,
пока не закончил. Народ за животы держится, а этот Мудасов вместо ответа только
и смог сказать: «В чувстве юмора вам, товарищ, не откажешь. Но если вы сразу
решили начать с женщин и кабаре, то рискуете вернуться к любимой жене Гале в
ближайшее время». Леня: «Спасибо, другого ответа я не ожидал. Хотя это и
расходится с положениями Хельсинских соглашений по правам человека. Сексуальная
жизнь человека является его личной прерогативой. Воздержание же грозит потерей
здоровья и нарушением психики. А нашей стране нужны морально и физически
здоровые строители светлого будущего».
— А разве это не так, Егор?
— громко крикнул Леня. — Человек рожден свободным, и ему никто не должен указывать,
с кем ему спать, что есть и пить и во что верить или что-то отрицать. Свобода – это то, что у меня внутри, мой мир.
И у меня есть свой Бог, но я не скажу, кто Он!
— Я и без тебя знаю:
бутылка! Видишь, командор, — еще один диссидент нашелся! — проворчал Седов,
которого Леня почему-то перекрестил. — Ладно, этот Мудасов на тебя не настучал,
все обратил в шутку — показали бы тебе Хельсинки и светлое будущее на Лубянке.
Пока вышли за город, рубашки
стали мокрыми от пота. А потом, когда шли по дороге в порт, надышались парами
серы. Они ядовитыми струями с сипением и свистом вырывались сквозь уплотнения
на задвижках толстого трубопровода расплавленной серы, подаваемой из цеха
плавления, находящегося на территории порта, на завод. Трубопровод тянулся
параллельно «карретере», шоссе, метрах в десяти от нее. Когда пересекли эту
трубу под ее П-образным изгибом в виде открытых ворот над проселочной дорогой и
по ней вошли в густую, как тушь, тень сосновой рощи, легче не стало. От тонких
стволов неправдоподобно тонких и высоких сосен, от длинноволосой мягкой хвои
несло плотным сухим жаром, словно в сауне. Песчаная дорога была усыпана
неправдоподобно мелкими по сибирским меркам шишками.
Леня взвыл:
— Ты куда нас, пахан, завел?
Усраться можно! Меня сейчас и тепловой, и солнечный кондратий хватит.
— В вытрезвитель, Леня.
Сейчас мы в парной, а минут через десять будем в помывочной. Многое прекрасным
и изумительным кажется только издали. А вблизи — как посмотришь с холодным вниманьем
вокруг, всю песню изгадит комарье, жара. А то и просто куча дерьма, на которую
нечаянно наступишь.
— Ну, тебя, пахан, к лешему
с твоей гнилой философией! — затряс пеньковой бороденкой Леня. — Я танцевать
хочу! И наслаждаться тропической экзотикой до охренения!
Седов на ходу рассказывал
красноярские новости и о том, что творится на родном предприятии. Из
объединения хочет выделиться в самостоятельную фирму большое спецпроизводство
Ипатова. В его секретной лаборатории сосредоточилась вся военная тематика,
связанная с подземной и подводной радиосвязью. Между Ипатовым и Князевым идет
война не на жизнь, а на смерть. Седов перед отъездом на Кубу сидел в приемной,
дожидаясь аудиенции к Князеву. Вдруг из кабинета гендиректора с грохотом
выкатился огромный чернобородый, красный, потный, похожий на цыганского барона,
Ипатов. И с криком: «Гандон надутый!» скрылся в неизвестном направлении. А из
кабинета донесся угрожающий вопль Князева: «Я те дам — гандон! Сам, как гандон,
лопнешь! Я сейчас же в крайком еду и в министерство позвоню!..»
Князев
ни за что не хотел расставаться с военной тематикой, хотя в ней не разбирался,
но уже поимел дивиденды: два года назад за реализацию одной удачной Ипатовской
идеи – систему передачи радиосигналов под землей – нацепил на грудь орден. Но
это его не очень обрадовало. Он был зол на Ипатова за то, что тот, получив
такой же орден, не захотел поделиться с директором госпремией. Кроме почестей и
наград, военные заказы щедро оплачивались и позволяли Князеву закрывать все
дыры в открытом производстве и занимать классные места в городском и
министерском соцсоревновании. А программой максимум для Князева было стать за
счет военки Ленинским лауреатом, Героем соцтруда, доктором наук и академиком. И
будучи особо пьяным и сентиментальным он говорил приближенным к нему особам,
что обязательно слетает в космос — его туда знакомые космонавты упорно зовут.
Вот слетает и станет не только Героем соцтруда, но и Героем Советского Союза.
***
На
пляже не было ни души. Кубинцев зимой в море палкой не загонишь: «?Mucho frio!» — Слишком холодно. Температура воздуха всего-то
плюс двадцать пять, а воды — на два градуса меньше. По телику постоянно гоняли
агитационный ролик: купайтесь, компаньерос, закаляйтесь! Да и пляж этот, хоть и
назывался «народным», у населения Моа популярностью не пользовался. Вид
песчаных, похожих на небрежно выпеченные караваи, дюн, местами поросших
напоминавшим тальник кустарником и клумбами мясистых волосатых и колючих
кактусов, и темная стена соснового бора вызывал уныние. Вынесенный на берег
плавник — корявые черные или, напротив, отмытые добела и отполированные песком
и кораллами деревья, похожие на корчащихся в муках доисторических утопленников
или грешников из дантовского ада. Вынесенные волнами на пляж доски, пластиковые
и стеклянные бутылки, банки и бочки и другие самые неожиданные предметы никто
не убирал. Пока этот бардак не надоедал самому океану. И тогда он, как разгневанный
боцман, посылал на берег огромные валы очередного урагана или шторма для
наведения порядка на палубе.
Кубинцы говорили, что пластиковые
бутылки, бочонки, бутылки из-под виски и бренди, красочная упаковка разной
неведомой снеди попадала на берег с американских кораблей, идущих из Штатов на
американскую военно-морскую базу в Гуантаномо и обратно. Каждую субботу вдоль
горизонта торжественно проплывал огромный белый корабль. На его борту
веселились янки, плывущие в Майами, чтобы удовлетворить свои животные
мелкобуржуазные потребности и получить заряд бодрости в ночных клубах в
обществе проституток и наркоманов.
Но самой дурной славой на
этом пляже пользовалась вода. В отличие от других мест, где океанское дно
просматривалось сквозь многометровую толщу, здесь она была мутной, словно
разбавленной кровью. Оптимисты утверждали, что эта ржавая примесь приходила с
латеритового глинистого дна. Пессимисты пугали себя и оптимистов предположением,
что вся акватория, примыкающая к Моа, отравлена ядовитыми стоками с никелевого
комбината. Сюда же плюсовались городские и корабельные фекалии с судов, стоящих
на внешнем рейде и у причала в бухте Моа в нескольких сотнях метров от пляжа.
Поэтому надежда вновь приезжающих советиков на ежедневные морские купания в
морской воде тонули в пугающей информации о наличии колоссального наличия
кубинско-советского дерьма и промышленных сбросов в прибрежной акватории
города. Не зря хитрожопые янки оборудовали себе пляж на необитаемом островке
Кайо-Моа, примерно в трех милях от берега. И теперь, если позволяла погода и
был исправен единственный буксирный катер в порту, на этот островок по выходным
дням и праздникам отправлялись советики для аккумуляции солнечно-океанской
энергии, способствующей очередным трудовым свершениям.
Симонов не стал пугать своих
земляков сведениями о неявном дерьме, предоставив Лене Лескину как форейтору
научно-технического прогресса первым пройти новогоднее крещение. Тем более что
близость морской стихии вызвала в патентоведе телячий восторг. Оглядевшись по
сторонам, он сбросил с себя все, включая васильковые трусы, и, худой и
по-сибирски иссиня-белый, на полусогнутых, нервно подергивая ягодицами и подвывая,
прокрался к воде. Океан плавно раскачивался всей своей сверкающей под солнцем
водной массой, лениво выплескивая на серый песок хлопья розоватой пены. Перед
тем, как самому пойти на встречу с пучиной, Симонов взглянул на часы — до
полудня оставалось всего четверть часа. На голое тело устремились москиты и
хекены - мелкие как гниды мошки, но от их укусов тут же вздувались пунцовые
волдыри диаметром в пятак. Спасение одно — поскорее хоть в сортирную яму!
На берег вылезли в потеках
ржавой глины, тонким маслянистым слоем устилавшей все дно и щедро подмешанной в
круто соленую карибскую воду. Экзотика обернулась суровыми испытаниями. По
песку ползали улитки и крошечные крабики, чистого песка не было. Хотели пойти в
тень сосен — там комарье накинулось с утроенным энтузиазмом, как на евреев при
исходе из Египта. По неосторожности подошли к кустарнику — оказалось, что это
кактусы. Симонов невольно заорал — сразу две сухих иглы впились в правую
ступню. Один Игорь соблюдал железное спокойствие и самообладание. Он разлил ром
по кофейным чашкам и разложил на газете бутерброды с хамоном. Ровно в полдень
тридцать первого декабря по кубинскому времени голая святая троица, стоя на
коленях на раскаленном песке под застывшим в зените тропическим светилом, провозгласила
тост одновременно со своими родными и близкими и всем красноярским народом,
пребывающим в студеной полночи на другой стороне шарика. После третьей
бородатый патентовед торжественно выдал незабываемое предложение, предварив его
потрясающим философским обобщением:
— А теперь давайте, обратим
наши души к великой молитве сибирского народа. Она, как никакая другая песнь, выражает
неустроенность нашего быта.
Седов и Симонов недоуменно
уставились на Леню. И он, наполнив горячим тропическим воздухом свою голубоватую
от сибирской закалки грудь, запел неожиданно звучным и приятным баритоном:
— По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах.
Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах...
Ну, это было уже из области «нарочно не придумаешь»! Симонов хохотал, как сумасшедший. Слухи о Лениных чудачествах до Симонова доходили давно, а в натуре все выглядело гораздо забавней. На смех «пахана» Леня отреагировал только мутным, но строгим, укоризненным взглядом и вдохновенно допел гимн правдолюбцев-бродяг до конца.