Утром Симонова подкинул с
постели дикий крик. Он выскочил в гостиную и увидел на кухне Ивана в одних домашних
пурпурного цвета трусах, стоящего в позе распятого Христа и орущего благим
матом.
Вовик и Барбарина появились
из спальни, вообще, в одеяниях Адама и Евы. Барбарина прикрывала ладонями самые
интимные места – бюст и промежность.
Оказалось, что к тощей груди
запорожского казака присосалась крохотная изумрудная жаба, выпрыгнувшая из
выдвижного ящика тумбочки напротив газовой плиты. Вовик грубо обматерил
партийного деятеля, бережно снял бесхвостое земноводное с облюбованного им
места и выбросил в предрассветное пространство сквозь распахнутую балконную
дверь с воплем:
— Ты чо, бля, орешь, как
будто тебе яйца оторвали? А что, если бы мы склещились?
Ева пряталась за спиной Адама
и клацала зубами. Ивана бил мелкий мандраж, и у Симонова возникла надежда, что
он замолчал навсегда.
— Ладно, готовь завтрак, —
засмеялся Вовик. — Можно и из лягушек. Я в Гаване попробовал — не хуже курицы.
— Эх, гвозди бы делать из
этих людей! — продекламировал Симонов.
Барбарина, как всегда,
потребовала объяснения:
— Почему гвозди, Саша?
— А тебе, конечно, хрен
лучше - толще и длиннее, — оборвал ее Вовик. — Быстро одевайся, позавтракаем —
и мотай в свою общагу! Нам на работу надо.
Иван был всю эту неделю, в
порядке установленной на «семейном» совете очередности, дежурным по кухне. Эта
обязанность была самой тяжелой и самой почетной в горестном быту соломенных
вдовцов, страдающих в загранке без жен, детей и любимых. Было несколько и настоящих
холостяков, в основном из числа студентов-переводчиков.
Дежурный по кухне должен был
вставать и ложиться спать, как минимум, с разницей на час по отношению к
остальным едокам. Терзать свою фантазию, чтобы приготовить нечто съедобное из
ограниченного ассортимента продуктов. И в течение всей бесконечной недели
исполнять роль кухарки, официантки и мойщицы посуды: накрывать и безропотно
обслуживать беспечно жующих сожителей, мыть посуду, принимать и кормить-поить
гостей.
В обед дежурный практически
не отдыхал. Едва отдельный автобус, доставлявший светиков на работу и с работы,
привозил разомлевших от жары и наглотавшихся сероводорода мужчин и женщин с
завода к их домам, дежурные по кухне брали резкий старт. Ворвавшись на кухню,
зажигали газовую плиту, доставали из холодильника и ставили на голубое пламя
кастрюли и сковороды с приготовленной с ночи снедью. Пока шел подогрев,
расставляли приборы и тарелки, резали хлеб, ставили на стол блюдо с «силосом» -
так в быту именовался овощной салат.
Короче, на неделю
превращались в матерей семейства.
Симонов и Голосков были
счастливы, что дежурство на сегодняшний, предновогодний, день и на последующие
пять дней выпали на долю Ивана. Он возводил жратву в культ и отравлял и без
того гнусное существование дежурного беспрестанной воркотней на некачественное
приготовление блюд. Себя же он считал непревзойденным кашеваром, так что в
ответ на его претензии Симонов отвечал интеллигентно и кратко: «Жри что дают!
Не нравится — готовь сам».
Вовек был вне критики.
Благодаря истинному таланту и неистощимой фантазии в кулинарном искусстве он
по-братски делился с Симоновым своим мастерством, оберегая от партийного
критиканства Ивана. И не редко грубо посылал его в дальнюю область, в
заоблачный плес. А проще — на предмет с кратким и хлестким заборным названьем.
В полвосьмого утра Симонов
курил после завтрака на балконе бесфильтровую крепкую, как стальной скребок,
введенный в горло, сигарету «Popularis» и увидел, что к дому подходит красный
автобус советского производства. Симонов с прощальной тоской обозрел ставший
привычным солнечный пейзаж слева направо.
Сначала взгляд всегда
притягивали дальние покрытые лесом горы. Уж очень они походили своими
очертаниями на сопки правого берега Енисея в родном Красноярске. Гораздо ближе
белели изящные зданья недавно построенного политехнического института на
высоком плоскогорье. У его подножия совсем не к месту разместились за колючей
проволокой бараки и охранные вышки лагеря для заключенных.
Правее, за красноватыми
разводьями заводского хвостохранилища – отходов после извлечения из руды никеля
и кобальта - темнели унылые хижины старого Моа в зарослях пальм, манговых и
хлебных деревьев. А за колониальным городком распахивалась бесконечная гладь
океана, парящая темно-синей, насыщенной утренним солнцем гладью под белесым
сонным небом.
Из подъездов уже валили дорогие соотечественники - в большинстве своем в темных очках, прикрывающих красные после ночной пьянки очи. К среднему подъезду дома, где жил Димитр, подкатил «уазик», и болгарин вышел на балкон в одних шортах с нависающим над ними чудовищным брюхом. Он помахал шоферу рукой и крикнул во все горло: «!Salud, chico!»