Часть XI FINITA LA COMEDIA  

Глава 82. Декада прощания с Infierno Rojo  

До отлета из Моа в Гавану оставалось десять дней.

Хотя еще и брезжила слабая надежда на продление, Симонова постоянно угнетала безотчетная тоска. Словно он готовился к собственным похоронам. И все вокруг, как ему казалось, смотрели на него как на покойника – сочувствовали, сожалели, уверяли, что онобязательно вернется. Ибо «опустеет без него земля», а Куба будет находиться в вечном трауре.

На работе не унимался Андрес Эрнандес – буквально вытягивал из него информацию по организации работы электроцеха, реконструкции системы электроснабжения завода. И Симонову не оставалось ни минуты на предотъездную расслабуху. Его письменный стол был завален ворохами бумаг и справочников, и с утра до пяти вечера он писал, двигал логарифмической линейкой и заполнял таблицы расчетными данными. Юра Аржанов старался помочь ему изо всех сил, смахивая пот с лысины и сливового носа.

А вечерами в его апартаменто - по одиночке и группами - шли кубинцы. И это тоже напоминало посещение саркофага с уважаемым и любимым советиком–ходедором. А выпивка с ними походила на плачевную тризну при звоне веселом стакана. «Открыт паноптикум печальный» - не раз возникало в его мозгу.

Даже худая и скромная, некрасивая, но милая и печальная директор газеты «Minero» посетила его. Посидела, выпила кофе с «бомбонес» - шоколадными конфетами «Ну-ка, отними!», от рома отказалась, искренне пожалела, что газета теряет gran periodista – великого журналиста – и ушла в то же альберге холостячек, где жила и его Кари. Симонов на прощание галантно поцеловал ее костлявую, в голубых жилках, кисть - и девушка сконфузилась, вспыхнула и как-то сразу расцвела, превратившись в прекрасную эстрелью звезду - с карнавальной карросы.

Коренастый мулат Хорхе, столкнувшись с советико у комерсиаля, вдруг приобнял его и признался в любви: «Nosotros te queremos mucho». - Мы тебя очень любим. Жалеем, что уезжаешь в Советский Союз.

А этого Хорхе Симонов видел не больше двух-трех раз в операторском помещении цеха выщелачивания. И чем он мог его очаровать? Разве что, как всегда, говорил на испанском и сморозил несколько соленых bromas – шуток – в кубинском духе.

Пивной ларек был рядом, и они выпили «прощальную чашу» - по литровому картонному стакану чешского пива, сваренного в Ольгине. Симонов хотел расплатиться. Но Хорхе остановил его величественным жестом руки и почесал свой прибор в промежности: «?No! ?No! Eres nuestro huesped». - Нет, нет, ты наш гость.

И этой же рукой снова почесал прибор в своей промежности. Хорхе говорил от имени всего народа – и это возвышало…

Дамарис, величественная и красивая секретарша вице-директора завода, с которой он считал за честь просто здороваться, вдруг остановила его на лестнице офисины, когда он поднимался в техархив. И глядя ему в глаза своими бездонными, как тропическая ночь, очами, сказала несколько отвлеченно, как будто его уже не существовало перед ней: «?Que tristesa que Alejandro se va a la U.R .S.S.!» - Какая жалость, что Александр уезжает в СССР!..

У Андреса Эрнандеса из-под покрова его суетливой вечной деловитости тоже прорывалось нечто горестно-теплое: «Кто нас будет теперь веселить? Уезжает такой animador!..» Симонов тут же, при Чино, заглянул в испанско-русский словарь: что бы означило это слово? Оказалось: вдохновитель, а вместе - конферансье и эстрадный артист. Что-то вроде затейника. Значит, поставленный им эксперимент – рассказывать кубинцам русские анекдоты на испанском – создал ему завидную славу: «Приехал на Кубу массовик вот с таким затейником…»

А сидевший рядом с Андресом уважаемый и русскими, и кубинцами начальник какого-то из многочисленных заводских «департаменто» Лауреано вдруг поднялся со стула и сказал с нарочитой резкостью:

- Я больше не хочу находиться в этой комнате! Здесь есть один плохой человек, который хочет от нас убежать. Хулиган!

- Ты сам muy jodedor – включился в игру Симонов. – Что я тебе соли на pinga насыпал?

Андрес и Лауреано закатились смехом и стали колотить ладонью по кулаку другой руки – шутка понравилась!..

***

А в этот день Симонова после обеда взял на крыло персональной «Тойоты» губошлепистый Левин. Он временно занял место Смочкова после его отбытия в родные пенаты. Ему же по наследству перешла и «Тойота» бывшего шефа. Но возил его уже не Афуксин, а кубинец Рауль, недавно выпущенный из тюрьмы. Кубинцы называли его Jabato - это и смельчак, и наглец, и неотесанный малый.

В Рауле свойств такого рода персон содержалось с избытком. Чего только стоили его красные полупьяные глаза? В маленьком теле Jabado кипела адской смолой неизбывная радость и желание совершить очередной подвиг. За один из подобных подвигов – он перевернул машину в феврале по дороге в Ольгин на этой же «Тойоте» с Смочковым на борту – Рауль отсидел несколько месяцев за решеткой. А теперь, оказавшись на свободе, на радостях носился по асфальтированным и проселочным «карретерам» провинции с еще большей отвагой.

Левин смертельно боялся горькой участи своего бывшего шефа и пытался избавиться от этого «камикадзе». Он забирал у Рауля ключи от машины при малейшем подозрении, что он пьян.

Но обоняние Левину редко помогало – он потреблял спиртное с не меньшей частотой и в больших дозах, чем его водитель. А из испанского он усвоил за три года не больше двух десятков слов и мог объясняться с Раулем только неуклюжими жестами.

Рауль потешался над своим «хефе», демонстрируя Симонову в курилке пальцами, головой, задом, мимикой методику их общения.

Сейчас Симонов убедился воочию, как Левин судорожно хватался за сидение, за скобу над головой при каждом резком маневре «Тойоты» и матерился сквозь зубы. А Рауль спокойно пояснял Симонову, сидевшему за его спиной, как он собирается вывести из себя этого «pendejo» - труса, недоумка – на очередном обгоне. Левин поворачивал к Симонову свою голову с остатками седеющих кудряшек и вопрошал: «Что он там пихдит? Переведите…» Симонов врал: «Делится тюремными впечатлениями».

Остановились за въездными воротами у «дирексиона» - заводоуправления. По узкой лестнице поднялись на второй этаж – в сумрачный кабинет Ладилы, тесный, без кондиционера.

Левин еще в машине объяснил, в чем дело. Завод в Союзе не принял опросные листы на изготовление комплектной трансформаторной подстанции: требует замены автоматических выключателей одного типа на другой и трансформатора 400 киловольт-ампер - на 1000.

Ладило выглядел никудышно – худой, усталый, язвительный. Недавно у него было легочное кровотечение, едва выкарабкался. Была большая потеря крови, и дефицит восполнили кубинской жидкостью.

Все, кто имел несчастье соприкасаться с Ладилой по работе, – и кубинцы, и советики – думали, не без радости, что высокомерный Ladilla,  испугавшись повторения болезни, сам попросится уехать в Союз. Не тут-то было! Ему после отъезда Дуче только отвалили больше власти, и теперь он был начальником над всеми: проектировщиками, монтажниками, технадзором. Говорили, что его «мохнатая рука» - сам министр, личный друг отца «Ладийи» еще по Первой конной, буденновской, армии. И что для Ладилы уже зарезервировано теплое местечко начальника отдела в «Зарубежметалле».

Левин был за то, чтобы настоять на своем и заставить электротехнический завод выполнить заказ на подстанцию согласно проекту. Ладило и Симонов – принять вариант на трансформаторную подстанцию, как того хочет завод, и послать опросные листы в «Зарубежметалл».

- А Себастьяно сказал: другого выхода нет! Или так или вообще ни хрена не получите. Мы ведь им и так все даром даем – и нравится им что-то или нет,  пусть молчат в тряпочку. Вот ты же носишь свои паршивые часы, - ткнул Ладило костлявым желтым пальцем в облупленный циферблат Левинской «Смены» на его волосатом запястье, - и эти штаны из синей тряпки. А мог бы носить «Роллекс» и американские джинсы. Однако ни того, ни другого ты себе позволить не можешь. Их нет… И ради чего мы кубинцев обманываем на каждом шагу? Заверяли, что в этом году сделаем цех фильтрации, - и уже ясно, что не сделаем. С промплощадкой тоже тянем резину. Пока ее построят, она станет ненужной, потому что пустят новый ремзавод.

- Ну, это уже из другой оперы! – поднял голос Левин.

- Тогда мое решение такое: согласовать опросные листы с Себастьяно и отправить их в нужные адреса. Я все сказал! Запиши, Наташа, в протокол. Вы свободны!

Двадцатитрехлетняя переводчица и секретарь Ладилы, кишиневка Наташа, имела, благодаря гадээровскому бюстгальтеру, прелестную грудь. А благодаря долгой жизни в Молдавии и Германии при отце-полковнике – отвратительный характер.

Но с Ладилой, обладателем не менее отвратительной надменной натуры, как гласила народная молва, они сработались не только в кабинете. Под задницей Ладилы постоянно был «уазик». Он обходился без шофера, и переводчица сопровождала его повсюду - и на официальных встречах, и на диких пляжах Карибского побережья. Хотя Ладила был далеко не дурак – кандидат наук и говорил на испанском складней, чем его боевая подруга, и мог бы обходиться без ее посредничества. Со своей не блистающей ни молодостью, ни красотой женой Ладила нигде не появлялся – только с Наташей. И к этому все привыкли.

***

В офисину проектировщиков Симонов и Левин пошли пешком. О делах больше не говорили. Левин вдруг разоткровенничался и рассказал, как Смочков, со слов Юры Афуксина, провел свои последние дни на Кубе.

В Гавану Смочкова, его Галю и многокилограммовый багаж повез на подлатанной «Тойоте» Юра Афуксин. Поселили благородную чету в высококлассном отеле «Rivera» - по сорок одному песо за сутки проживания счет кубинской стороны. Не слабо: это составляло треть месячной зарплаты инженера в песо.

Персоналу отеля дали «цу»: обслуживать компаньеро Смочкова как иностранца в течение десяти дней. И на халяву на один день съездить на лучший курорт страны «Varadero» - это километрах в ста двадцати от столицы.

А свои денежки Смочковы экономили на зависть гоголевскому Плюшкину.

Но один разок Дуче все же залетел: приказал Юре поставить, как и все иностранцы, «Тойоту» у подъезда в отель. Вышел служитель в униформе, молча взял у Юры ключи от авто и отвел его в гараж. Там машину помыли, подмазали, вернули на прежнее место – к подъезду, а Смочкову преподнесли счет на целых три песо, ввергнув его в психприпадок: как, мол, так коварно, без его согласия, могли поставить бедного советика на грань финансового краха?..

 Левин просто заливался от смеха, обнажая свои кроваво-красные десны и недавно вставленные в Сантьяго голубые фарфоровые зубы. С ними Левин походил на недоделанную куклу из театра Сергея Образцова.

А Симонов думал, что через какие-то десять дней исчезнет из его жизни и этот губошлеп, и львиная доля живых деталей из этого куска его жизни. А вместе и то, что он видит сейчас. И эту электростанцию с искрящимися, как бенгальские огни, водяными брызгами градирен на берегу голубого пруда, отороченного по противоположному берегу кокосовыми пальмами. И столь милая его сердцу водонапорная башня у Карининого альберге. И батареи реакторов цеха выщелачивания, и башни сернокислотного цеха. И маячащее за красно-латеритовым пустырем двухэтажное зданье их «офисины де проектистас».

А вся это суета с подстанцией, проектами, автоматизацией, спецификациями станет не больше, чем туманным воспоминанием. Останется с ним только Кари - печальным светом и цветом в душе и сердце.

Было невыносимо жарко, душно, голову пекло, словно она лишилась волос и на нее поставили горячую сковородку. Пот заливал глаза и по телу катился к пяткам. А пахло все тем же сероводородом. Он въедался в легкие днем и ночью, и это стало таким же привычным, как дышать или курить. Как и эта пыль «красного ада» на пустыре – цвета запекшейся крови, мягкая, пухлая, горячая, обволакивающая босоножки тяжелым клубящимся облачком. С первыми каплями дождя она превращалась в скользкую, липкую, бурую массу, и каждый шаг по ней был сравним с героическим подвигом.

***

В офисине Симонова подозвал к себе Володя Бурин. У него на днях был сердечный приступ при запое, и он на время прекратил забавы с ромом.

- На тебя, Саша, заказаны авиабилеты из Гаваны в Союз на двадцать шестое июля. Твое заявление об отказе на продление попало к нашему послу. А он, подлюка, не подписал продление. Хотя с кубинской стороны ходатайство о продление на год есть. Огорчен?

- Есть немного. Надеялся, что бюрократическая молотилка может отработать на реверс.

- Радуйся! Я тебе завидую – через полмесяца будешь дома. А вот мой календарь: до дембеля осталось тридцать восемь дней и четырнадцать часов.

***

За ужином Симонов информировал сожителей о предстоящем неотвратимом отъезде и «майор» - Карина называет нм «сумасшедшей бабушкой», Сапега дал на это свой комментарий:

- Все это, как у нас говорят в Союзе, секс. А за него надо платить.

- Не всем. Ты отделался легким испугом. А мне и твоей несбывшейся мечте, питерской машинистке Кате, действительно приходится платить!

- Ну и язык у тебя, однако! – хихикнул «майор».

Три рюмки водки успели смягчить черствое сердце матерого разведчика, и он не полез в бутылку.        

А у Симонова на душе было скверно: как об этом сказать Карине? И, вообще, как жить дальше без нее?

У себя в комнате он сделал большой глоток из горла бутылки «канея» и лег спать до полдвенадцатого. В полночь, как всегда, в будние дни, должна прийти Карина. А по выходным они не расставались, дни и ночи проводя в своем милом уголке.

Симонов иногда смотрел на свое бледное тело и готовился к отражению насмешек со стороны жены и друзей: здорово, мол, ты, Саша, закоптился на Кубе – не отличить от негра! Зато будет, чем отчитаться по основной позиции.

Засыпая, вспомнил о вчерашнем письме Володи Смакова, уехавшего в Союз два месяца назад: «Сидите, ребята, в Моа - и не рыпайтесь! Здесь жрать нечего. Горсовет провел ярмарку на центральном рынке – я оттуда еле ноги унес! Давка за колбасой и яблоками, как на Ходынке. А позор, как в Клошмерле. Но два стакана «краснухи» я все-таки урвал»…

Толстый, прожорливый и жизнерадостный, как Санчо Панса, Смаков постоянно повторял, что вырос на «портвейновом» и «солнцедаре». Их для него не заменят ни шампанские, ни бургундские.

Симонов проснулся и посмотрел на светящийся циферблат своих «командирских» - было без пяти двенадцать. На какое-то мгновение он забыл, что Карина должна сегодня прийти. Осознал, резко соскочил с постели и кинулся сначала на фасадный, а затем – на кухонный балкон.

Душная темень покрывала землю, и было тихо и тревожно, как перед боем. Природа замерла в ожидании его исчезновения с этого участка земли. Куда-то пропали и луна, и звезды. Или просто он их не заметил.

Он разблокировал замок на входной двери, прошел в свою комнату, включил свет, лег на постель и стал читать подаренную Кариной книжку «La trampa» - «Ловушка» или «Западня». Очень подходящие слова для них обоих. Выбираться из этой западни им предстоит в одиночку.

Щелкнула ручка с замком на двери - и она появилась в его комнате с привычным buenas - привет! – на приоткрытых губах, покрытых сиреневой помадой. Тихая и темная, как сама тропическая ночь. На ней была черная тесная блузка и старенькая коричневая юбочка с карманами на бедрах. Она повернулась к нему боком и показала на юбку – на ней был след красной глины.

- Agein? – Опять, - спросил Симонов.            

Она молча кивнула головой. Уже не первый раз при спуске по крутой тропинке от альберге холостячек к их «эдидфисио советико» она падала на правое бедро. Но черная кожа надежно скрывала синяки.

Потом она захотела присесть на кушетку рядом с ним. Симонов остановил ее:

- Сними с себя все.

Карина послушно стянула через голову юбку. Он глаз не мог оторвать от ее длинных ног. Повесила юбку на спинку стула и вдруг заупрямилась, отошла в угол к окну и отказалась снимать блузку. Он поднялся с кушетки, обнял ее, припал к добрым губам – она сразу вся вспыхнула острым жаром, охватившим и его с головы до ног. Легонько оттолкнув его от себя невесомыми ладонями, она сняла блузку и осталась в белом бюстгальтере и кружевных трусиках.

- Do you want to drink something? – Хочешь что-нибудь выпить? – спросил он.

- Да, и не меньше целой бутылки.

Он разлил ром по кофейным чашечкам. Кари улыбнулась своей неповторимой улыбкой – губы слегка подрагивают, и голубеет полоска зубов.

- Por ti, - сказал он. – За тебя.

- Нет, за тебя, - возразила она.

Он уже перестал удивляться, что она иногда произносила русские фразы и слова.

Потом они, сидя на постели, выпили еще по две чашечки, закусывая сыром, ветчиной и апельсинами. И после этого она разрешила снять с нее остатки одежды – сначала бюстгальтер, а потом и трусики. Он медленно скользил ими по эбонитовым, идеально гладким колоннам сильных ног, стоя перед ней на коленях на каменном полу и мысленно прощаясь с нею, – до разлуки оставалось чуть больше недели. И еще он подумал, что даже если бы им довелось быть вместе до конца дней своих, он бы никогда не смог к ней привыкнуть – и только бы обожал и жалел ее, как свое дитя. Насмешливо оборвал себя: становлюсь сентиментальным – старею.

Он встал с колен и вышел в гостиную за стульями. Из-под двери «резидента» узкой полоской пробивался свет – чека не дремлет. Теперь это не имело никакого значения – через девять дней он уйдет из-под гласного надзора.

Кари лежала, укрытая до подбородка простыней и загадочно улыбалась, словно хотела сказать ему что-то смешное. Он не стал тушить свет – сел на край кушетки, она вплотную придвинулась к стене, и он начал целовать ее сначала в горячие губы, потом шею, все еще полные молоком груди – и чувствовал, как усталость и напряжение минувшего дня растворяются в горячей неге.

Ее тонкие, длинные пальцы нервно и горячо шевелились в его волосах, она звала его к себе ближе и ближе, и переход от поцелуев к другому этапу любовной игры происходил плавно, почти незаметно, хотя она непрерывно изменялась, струилась, текла под ним бездонным потоком. И лишь иногда, словно очнувшись, опомнившись от блаженного сна, плотно прикрывала его глаза ладонью.

И после этого они еще долго целовались, не отпуская друг друга из объятий. Он сверху всматривался в ее лицо, не находя ни единого изъяна и пытаясь занести, отпечатать его в своей памяти. Чтобы уже там – в тысячах и тысячах километров отсюда, в студеной заснеженной Сибири - носить этот снимок в себе, как драгоценный талисман.

Минутами двадцатью позднее они по очереди приняли душ, обтерлись одной и той же махровой простыней и выпили по чашечке рома. Снова легли, прижавшись друг к другу влажными, прохладными телами и согревая друг друга.

- А я утром улетаю, - прошептала она ему на ухо, как страшную тайну.

Неужели это последняя ночь?.. Он не хотел в это поверить – слишком резким был переход от сна к реальности. И промолчал. Ему самому предстояло сказать, что через девять дней он улетит в Гавану. Теперь эта задача облегчалась. Он молчал – пусть она объяснит причину своего отъезда… И чем так неповторимо пахнет ее тело? – Какими-то тропическими травами, манго или ее африканским прошлым – таинственными смолами и мазями древнего Египта или Мозамбика.

- Ты слышишь, Саша? Я уезжаю в Сантьяго. Мама звонит мне каждый день – просит приехать домой срочно. А я не могу, потому что знаю – ты скоро уедешь… Я вижу страшные сны: мою покойную бабушку, большую собаку – она меня кусала, и вдруг появилась моя умершая сестра. И я потом не могу заснуть… Сегодня я весь день была одна в своей комнате и в какой-то момент очнулась на полу.

- Что, потеряла сознание?

- Да… Camarera – горничная, которая моет наши комнаты в альберге, увидела меня и помогла мне.

- Почему это произошло?

- Я представила, как ты уедешь. И как я останусь одна.

Он прижал ее к себе, переполненный нежностью и жалостью – к ней и к себе.

- Не уезжай, - прошептал он - они давно, оставаясь наедине, привыкли говорить шепотом. – Нам осталось всего девять дней. К матери ты всегда успеешь.

- Не могу ждать, надо ехать. Мама плачет – от моей сестры уходит муж. Он ее постоянно бьет. У него другая женщина. А  с сестрой остаются двое детей. Мой брат хотел его застрелить. И кто-то маме сообщает, что я плохо ем и много курю. Наверное, Барбарина.

- А когда вернешься? Успеешь до моего отъезда?

Он непрерывно гладил ее тело – от щек и до ног. Иногда его ладонь, доходя до ее промежности, касалась острой щетинки, словно он проводил по своей небритой щеке. Свои кудряшки она оставила в Ольгине – в тот день, когда летала на аборт.

- Давай не будем об этом говорить, - попросила она и заплакала. – Я еще хочу повидаться и поговорить с одним jefe – начальником - в Сантьяго. Не хочу больше работать с Биатрис, с этой сумасшедшей Ghost – привидением. Или я просто что-то сделаю с этой отвратительной женщиной.

Биатрис для Симонова стала ассоциироваться со Смочковым, Левиным, поручиком Дубом – и у него возникало желание избавиться от них любым путем. Теперь этот путь был свободен. Через девять дней…

Она сказала, что хочет уйти, и он предложил выпить еще по одной, заранее зная, - она останется. И когда проснулся без пяти шесть и в щели жалюзи врывался солнечный свет, он все еще не верил, что она не придет следующей ночью. Была суббота, и завтра они, как обычно, могли целый день оставаться здесь вместе – без Ивана и Толи. Они наверняка уедут на Кайо-Моа или снова пропьянствуют день на корабле с моряками.

Он поцеловал ее в голову – в густые жесткие волосы – и позвал несколько раз: «Кари, Кари!..» Но она только крепче прижалась лицом к его шее. Было жаль нарушать ее сон. Он с полминуты помедлил и похлопал ее по спине ладонью.

- ?Oh, mi madre! – Ох, мамочки! – выдохнула она, когда он, взглянув на часы, назвал время.

Пока она умывалась и подкрашивалась, он приготовил кофе. Она отхлебнула пару глотков и подошла к окну.

- Look! – Посмотри!

Напротив их подъезда - на парапете - сидели две молоденькие кубинки и о чем-то оживленно, жестикулируя и выкрикивая отдельные слова, болтали.

- Как я выйду? Я боюсь. Это медсестры из поликлиники. Они меня знают.

- Сейчас, один момент.

Симонов вышел на балкон в одних плавках, призывно помахал девушкам ладонью и громко позвал по-русски:

- Мучачи, заходите! Мне вас не хватает.

Кубинки взвизгнули и со смехом исчезли.

***

Симонов весь день не верил, что Карина отправиться в Сантьяго: так было уже не раз – она предупреждала об отъезде, а ночью приходила к нему. Но на заводе в офисину проектировщиков заглянул чилиец Максимо Мендоса и сказал, что Кари в десять тридцать все же улетела.

- А не сказала, когда вернется?

Максимо пожал плечами:

- Ничего определенного. Обещала во вторник или среду полвосьмого утра позвонить Марии, и мы тебе скажем.

- Заходите сегодня вечером с Марией. Посидим, выпьем. Мне отказано в продлении, через девять дней - в Гавану.

- Не пью. Плохо с нервами. Снова приступ – со мной это бывает. Вот Кари вернется – встретимся.

Вечером под своей подушкой Симонов обнаружил почтовую открытку с видом ночной Гаваны и с текстом на английском, написанным знакомым - стремительным, свитым в цепочку - почерком: «Я хочу от тебя только одного: иногда вспоминай обо мне. И будь уверен, что я никогда не смогу забыть тебя. Почему? – Потому что ты моя первая и последняя любовь.

Пожалуйста, никогда не забывай обо мне. Кари».

Симонов знал по себе: перенесенные страдания не забываются. А воспоминания о былых невзгодах со временем кажутся приятными или смешными. Иногда и воображение ловко подменяет память и подкрашивает прошлое внезапными открытиями.  

Глава 83. Banquete de despedida

«Отходная» пирушка – banquete de despedida - своего рода поминки по отъезжающему с острова Свободы - требовала непомерных расходов. Пополнить кассу можно было только за счет распродажи барахла, без которого можно обойтись в первые два-три дня после прилета в Москву и получения денег в банке и сберкассе.

Из одежды на собственное потребление Симонов оставил минимум–миниморум: по паре рубашек и брюк, несколько трусов и маек, пять пар носков. Пиджак и поношенные туфли с неистребимыми ржавыми разводами по всей поверхности от контактов с почвой «красного ада» положил в чемодан на случай прохладной погоды или дождя по прилету в Москву.

Демисезонное голландское пальто из толстого черного драпа со своего плеча он преподнес Рене Бекерре. Он частенько наведывался в Союз. Пальто, костюм, белая рубашка, пара галстуков и ботинки ему на время командировки, выдавались в Гаване. Оказывается, в кубинском МИДе существовал некий государственный фонд одежды – костюмов, пальто, обуви – на представительство за границей. По возвращении на Кубу одежда возвращалась на склад. Теперь Рене обретал частичный суверенитет от внешнеэкономического ведомства своей страны.

Проблем с реализацией остальных поношенных шмоток в державе безграничного дефицита тоже не существовало: кубинцы, проведав, что он уезжает, сами атаковали его, как на аукционе в Солби: нет ли того сего? Сами назначали цену и благодарили за поношенную вещичку, как за бескорыстный дар.

Симонов составил список приглашенных – получилось двадцать пять персон. Примерно столько же глубоко уважаемых персон с болью в сердце пришлось подвергнуть дискриминации: на удовлетворение их потребностей не хватало ни имущества на распродажу, ни места, ни мебели в апартаменто. Два дополнительных стола и стулья договорились взять у соседей сверху и напротив.

А Толя Петрушко великодушно принял на себя закуп спиртного и продуктов и связанные с этим дипломатические процедуры: договориться с Матео и получить разрешение на покупку сверхнормативного рома, мяса и овощей и доставить товары в квартиру к назначенной дате отходной фиесты.

Симонов с трудом выносил груз всенародной любви. С утра и до вечера ему выражали соболезнование по поводу отъезда. А по вечерам и до глубокой ночи приходилось пить с дорогими сердцу друзьями. Только сейчас он понял, как много у него их развелось. И трудно разобраться – кто из них друг, а кто – собутыльник. Разве что один, Игорь Седов, его понимал и поддерживал – не слюнявыми словами или благородными поступками, а молчанием и взглядом мудрого сфинкса, остающегося без друга здесь, в краю далеком.

Из Гаваны вернулся из командировки парторг Володя Коновалов с единственной новостью для всех советиков: откуда-то ожидается сильнейший циклон. А это чревато сильным понижением атмосферного давления, ураганным ветром, смерчами – и к этому надо готовиться. Как – конкретно никто не знал, в том числе и сам партийный лидер.

Симонову он нанес персональный визит и пояснил, почему первый остался без продления: главного поставщика живого товара на Кубу по линии «Зарубежметалла». Муртазина самого отзывают в Союз после этой истории с сантьяговским консулом Егорычевым – с автоаварией. Обвиняют его во всем: был, мол, пьяным за рулем, потерял чувство ответственности, не дорожишь доверием партии и государства. За ремонт «Волги» Муртазин будет платить из своего кармана. Так что ему, Симонов, не до тебя – совсем мышей перестал ловить. Не подал вовремя документы нашему послу.

- А я слышал другое: Муртазин передал мое дело в посольство, а посол не стал подписывать второе продление. Ну, теперь это не важно… Как дочка?

- Растет. Орет ночами – спать не дает. Когда-нибудь приедет сюда, на родину. Вроде бы есть у нас закон: человек, родившейся не в Союзе, может один раз посетить место своего рождения за государственный счет.

Симонов достал из холодильника ром и апельсины, налил стаканы, отжал в них лимон. Выпили.

- А если я, допустим, оставил бы кубинке ребенка, смог бы сюда приехать? – попробовал «срезать» парторга Симонов.

- Ну, ты, Саша, в своем репертуаре! Иван как-то заикался в отношении твоего романчика, но я ему посоветовал помолчать в тряпочку. Кому и какое дело - кто, кого и где? – Это ведь твои слова? Вскоре он и сам вляпался с этой дурочкой-машинисткой.

Выходит, далеко не все парторги – сволочи. А Володя, вообще, свой мужик.

- Мне докладывали, что и тебя видели с длинноволосой кубинкой в кафе, в Сагуа. Не имей, где живешь? – пошел дальше на откровенность Симонов, раз беседа устремилась в мужское русло.

- Значит, я на партийной работе, - напевно парировал Коновалов. – Был бы Рене Бекерра советским товарищем, другом, братом – морду бы набил. Увидел нас – и всем раззвонил.

Выглядел Коновалов для своих тридцати шести или тридцати восьми неважнецки – худой, почти лысый, впалые темные глаза как-то беспокойно блуждали.

- Я твою тоже видел, - сказал хороший парторг. – Выбор одобряю. Сам бы не прочь. От таких так просто – без слез - не уезжают.

- Родина-мать зовет. Давай за встречу в Союзе! Говорят, тебя в Москву берут, в «Зарубежметалл»?

- Мало ли что болтают… Хотя все может быть. Ну, за все хорошее!.. Встретимся в Москве – поделимся опытом. Я, кстати, скоро в отпуск. Ольгу с дочкой оставлю дома, а сам сюда еще на годик вернусь. Похолостиковать.

***

В один из вечеров Игорь Седов затянул «командора» на пивную площадку – разогнать грусть-печаль под раскидистой сенью деревьев чешской «сервеской». И здесь открыл ему страшную тайну: с негритянкой Марией покончено. Он переключился на отечественный объект – переводчицу, «недотрогу» Кристину. Теперь его тропические ночи бурно протекают в ее будуаре. Точнее – в алькове. Симонов удивился, как это Игорь в столь короткий срок сумел заменить на этом «рабочем месте» спешно уехавшего в Союз Толю Бобко - хоронить пятилетнего сына. А Кристина не стала фарисейски разыгрывать роль безутешной вдовы.

В их задушевную беседу вломился из ночного полумрака могучим телом и басом негр Хилтон, пророкотав на английском:

- Oh, Alexander! I pleased to see you!

Хилтону было приятно видеть однокашника по «академии ноктурно», которого он непреднамеренно выставил на посмешище перед кубинцами своим потешным переводом на выпускном активидаде. Симонов познакомил негра с Игорем.

Они принадлежали примерно к одной весовой категории, но негр был накачан давнишним бильярдным бизнесом и честным нынешним добыванием хлеба насущного - на строительных лесах с тачкой и носилками. Симонов пиво не любил, весь вечер цедил одну картонную банку, а богатыри залили в себя по три литра и слегка отяжелели.

Узнав, что Симонов уезжает, Хилтон опечалился и тут же оживился: нельзя ли что-то у советика прикупить? Он недавно женился в третий раз. Пытался даже пригласить на свадьбу родителей с Ямайки, но власти не разрешили.

- Моей жене двадцать пять, а мне сорок пять, Алехандро. Но меня это не пугает. – Хилтон перешел с английского на испанский. – Я решил прожить остаток жизни без оглядки: будь что будет! Скоро уеду в Сантьяго, как только найду там работу. Моя жена оттуда. У ее родителей большой дом, они согласны, чтобы мы жили с ними.

Из Симоновского гардероба Хилтону ничего не подошло. Рост у них был примерно одинаковый, но широкие плечи и необъятная грудь негра не помещались в советскую ширпотребовскую одежку – она на нем трещала по швам. И все же он взял самое лучшее из предложенного одеяния: почти новую черную рижскую «тройку» - на перепродажу.

- Сколько, Алехандро?

- Нисколько, - сказал Симонов.

- Нет, нет. Дружба дружбой, а бизнес есть бизнес, - очень серьезно сказал бывший владелец бильярдной. – Вот вам пятьдесят песо. В Сантьяго я продам этот костюм гораздо дороже.

Он бы и в Моа стоил не меньше ста двадцати песо. Но дружба есть дружба. Они выпили по две-три кофейных чашки «матусалена», и Хилтон, признавшись, что esta mareado un poco - слегка перебрамши, - удалился в альберге для кубинских иногородних строителей.

Вообще-то, с некоторых пор от руководства колонии снова поступило грозное «китайское предупреждение»: ни под каким предлогом советики не должны принимать у себя кубинцев. Таково распоряжение советского консула в Сантьяго. Игнорирование этого ценного указания следует расценивать как грубое нарушение режима, и виновные будут экстрадироваться в Союз для дальнейшего разбирательства. Об этом поведал впервые некто Капитонов - парторг группы советских монтажников - на открытом партсобрании.

Игорь Седов разводил руками и хлопал себя по ляжкам пудовыми ладонями:

- Ей-богу, ушам своим не верю! Пока интернационализм существует только на бумаге. Поверьте мне, от нас скоро все отвернуться. Да я как принимал у себя кубинцев – так и буду! Положил я на этого Капитонова с прибором.

И он продолжал приглашать к себе кубинцев, не внимая протестам своего нынешнего сожителя, Дементия Грузина, нервного и экспансивного, жилистого и злого алтайца, иногда не совсем вежливо называя его «большевистской скотиной» и потенциальным «социал-предателем».

***

У Вити Синицына была своя забота: он никак не мог расстаться с триппером. Снова началась капель, и Симонов по вечерам водил его в дом доктора Регаладо на подпольные уколы. Косоглазый medico засаживал - под наблюдением двух крохотных «чикас» - в многострадальную задницу Синицына очередную дозу антибиотика.

Жена доктора, совсем молоденькая кокетливая куколка, подавала кофе. А Витя доставал из портфеля традиционные «регалы» советиков - бутылку «Гаваны клуба» и плитку шоколада «Спорт». За этим гешефтом, когда Регаладо и Симонов пили ром и кофе, грустный Синицын, воздерживаясь от всего острого и хмельного, слушал лекцию медика - в переводе Симонова - об особой живучести гонококков в тропическом климате. И перипетиях, связанных с борьбой с этими неподвижными, невидимыми бобовидными bandidos. Регаладо изобразил авторучкой на обертке от шоколада парную бактерию, оживив ее усами, хищным ртом и черной повязкой на одном глазу.

- Como un pirata, - довольный своим художеством, закончил ликбез Регаладо. – Похож на пирата.

Получилось смешно, даже Синицын заливался мелким, дребезжащим смехом. А по дороге домой признался: один раз не удержался, рискнул пообщаться с женой с резиновой страховкой – с «марипосой». Так кубинцы и советики называли китайские презервативы в цветной упаковке с изображением бабочки. Их покупали и в качестве сувениров для друзей, оставшихся в Союзе, где в аптеках наблюдались периодические перебои с этой толстостенной продукцией в нашей прозаически-тусклой упаковке, убивающей желание к ее применению.

Однако качество китайских «бабочек» было отвратительным – их надо было штопать еще до употребления. И в этом случае рекламный slogan – «советское – значит лучшее» - в сравнении с китайской резинкой себя полностью оправдывал.

Дом Регаладо находился рядом с farmacia – аптекой. В «фармасии» продавались и «марипосы», и антибиотики, и даже дешевый спирт-ректификат и китайский чай. Кубинцы, в быту воспитанные на кофе, пили чай как лечебную траву. А советики употребляли спирт вечером, а утром лечились чаем.

«Каса де сольтерас», где жили Кари, Барбарина и множество других мучач, возвышалась на плоском бугре напротив этой «фармасии». Каждый раз - после инъекции - Симонов и Синицын поднимались на бугор по бетонным ступенькам лестницы, обходили здание альберге слева и смотрели, не струится ли свет из щелей жалюзи на окне Кариной комнаты. Окно было темным и безжизненным, как на склепе, где покоились его, Симонова, надежды.

Однако ему не верилось, что Карина не приедет на его проводы. Ожидание не обмануло: в четверг Симонов и Синицын увидели Кари у освещенного входа в albergue. Она оживленно разговаривала с Эдуардо, высоким двадцатилетним мулатом, работавшем в порту. Симонов видел его здесь не впервые, был знаком и оказывал ему почтение и уважение. Как ровне своему сыну Косте от первого брака.

Костя служил в армии в Семипалатинске: «…заношу, папа, хвосты самолетам на аэродроме. Осенью дембель. Если можешь, привези мне с Кубы американские джинсы, кеды – и, вообще, полный прикид. На летном пайке раздобрел, все гражданское мне будет мало. Лады?»

Американские джинсы с Кубы!.. А папаня здесь советские толкнул на пропой. Но в Москве, в «Березке», удовлетворит запросы двадцатилетнего дембеля. На машину чеков все равно не хватит.

Кари поздоровалась с Симоновым и Синицыным со сдержанной радостью. И сразу перешла с испанского на английский. Эдуардо смотрел на советиков с глубоким почтением, а на Кари – с обожанием безнадежно влюбленного.

Симонов постарался отвести подозрения красивого мальчика – кудрявые шелковистые волосы до плеч и темные глаза, как у цыгана. Хорошая партия для Карины.

- Жду в восемь, - сказал он тоже на английском.

- Yes. – Да, но если меня не будет в восемь – приду в двенадцать. Или чуть позже.

***

Она пришла «чуть позже» – в час, одетая во все белое: -кофточку, брюки, туфли. И с подаренными им часами на руке. До этого он ни разу не видел на ней этих часов. И уже беспокоился, что они потеряны или их украли. Кражи в общежитиях и здесь были делом обыденным.

Стол на стуле он накрыл заранее – ром, фрукты, сардины, ветчина, конфеты и шоколад, - и устроил ночную фиесту на двоих. Купленный им недавно в гаванской автолавке по очереди, тянувшейся полгода, рижский радиоприемник EF-206, настроенный на музыкальную волну американской станции, с тихим потрескиванием излучал сентиментальные музыкальные мелодии.

Они выпили и долго целовались. А когда темноту пронизали страстные гитарные аккорды аргентинского танго, Карина потянула его за руку, и они танцевали в темноте, тесно прижимаясь друг к другу. Он пытался навсегда сохранить в себе ее запах, тонкий аромат черной чайной розы.

Утром она не захотела уходить от него, и он не поехал на работу. «Скажи, что иду в КАТ за справкой на вывоз каракол и прочей твари», - попросил он Толю Петрушко на кухне. Вернулся к Карине, и их снова понесло в любовном бурном прощальном потоке.

Это походило на отчаянное желание вобрать в себя дух и плоть друг друга, чтобы сохранить в себе навсегда. Превратить невозможное в реальность, совершить чудо. Или это был порыв отчаяния, как перед неминуемым кораблекрушением или авиакатастрофой.

В какой-то момент ему вдруг вспомнилось, как он был в командировке на Чадакской золотоизвлекательной фабрике, находившейся в горах - на границе Узбекистана и Таджикистана.

Вечером с другими командированными, двумя важными персонами из объединения «Узбекзолото» они сами приготовили плов из баранины, курдючного сала и ранее им невиданного коричневого риса. Крепко выпили и плотно поели. А утром он пошел мыть посуду на горную реку, грохотавшую бешеной водой и несущимися по ее дну валунами.

Он встал над водой на мокрый гладкий камень, нагнулся, соскользнул, и его понесло вдоль берега. Он не успел испугаться, каким-то чудом через мгновение оказавшись на берегу. И удивился двум вещам: в руке у него осталась вилка, которую он намеревался помыть. А документы и деньги в заднем кармане оказались почти сухими.

Сейчас же ему показалось, что грохочущая вода уносит его в безмерное пространство - от этого берега и от Карины.

Он услышал - щелкнул замок, и открылась входная дверь. Кто-то вошел в апартаменто.

- ?Quien esta? – Кто там? – крикнул Симонов, уже догадавшись, что это камарера Анита. У нее были катовские ключи ко всем апартаментос холостяков в подъезде. В квартирах семейных советиков убирались их жены.

- Soy yo, Alejandro. – Это я, Александр. Простите, я еще не встал. Помоете, когда уйду.

Он встал и, в чем мать родила, сходил в туалет, на кухне приготовил легкий завтрак и принес его в спальню.

Карина от выпивки отказалась. Съела пару кусочков ветчины и сыра. А он налил себе полстакана коньяка и выпил его в два глотка, погасив жгучий привкус ломтиком лимона.

Она уже не стеснялась его – встала голой с постели и своей грациозной походкой удалилась в туалет, прихватив со спинки стула полотенце. В туалете зашуршал по цементному полу душ.

***

После ухода Кари – на часах было пол-одиннадцатого – Симонов побрился и направился в КАТ. Иоланта на этот раз блистала в очередном новом платье с ошарашивающим мужское воображение декольте. Она подала ему бланк для заполнения. В него Симонов вписал несколько предметов – препарированных раковин, морских звезд, лангуста, подаренного ему свердловчанином Леней Деменевым, летучую рыбу и шар-рыбу. Иоланта расписалась, поставила печать, и Симонов поцеловал протянутую ему на прощание руку. Красавица сконфузилась от этого нереволюционного выражения вежливости, как неопытная девочка, погрузила его в бездонную пропасть своих испанских ojos и призывно пропела голосом волшебной флейты:

- Мы будем ждать вашего возвращения, сеньор Алехандро.

Наверное, это была не больше, чем дежурная фраза, поочередно раздаренная всем уезжающим с Кубы советикам.

И все же сердце всегда хочет верить в собственную неповторимость. Ведь каждый считает себя персоной исключительной, рожденной для исключительного.

***

Отъезд Симонова из Моа совпал с волной карнавалов – она катилась по всей стране вот уже три недели. Сначала карнавальные ночи заливались огнями, пивом и ромом, песнями, музыкой, плясками, танцами и сексом пуэблос и маленькие города сельской местности, потом бушевали в столицах провинций и, наконец, две субботы и воскресенья сотрясали Гавану.

Карина робко, но не двусмысленно сказала, что вынуждена две карнавальных ночи провести с друзьями. Симонов не хотел портить настроение ни себе, ни ей мелочными запретами, глупой ревностью – и согласился. Тем более, что Игорь Седов уговаривал поехать с «болгарцем» Димитром на карнавал в Майари в пятницу вечером – именно там Димитр обещал реализовать выстраданный им проект: угостить «руснаков» жареным на костре поросенком –«пържено прасе».

Руснакам пришлось перейти на нелегальное положение и _ без разрешения Ладилы – на «Тойоте», любезно предоставленной кубинским хефе в полное распоряжение Димитра вместе с водителем. Димитр ликовал: его давние обеты своим друзьям были близки к реализации.

По дороге в Майари сделали остановку во Франк Паисе в «сервесерии» и попили холодного пива с вареными креветками. В пору карнавалов, как правило, дефицит на пиво и некоторые деликатесы по приемлемой цене отмирал: народу даровалась отдушина в виде зрелищ и хлеба. За столиком Димитр живописал широкую панораму предстоящего пиршества: поросенок на вертеле над пылающими углями, море рома, сливовицы, ракии, сервесы и карнавального веселья.

В Майари, в касе Тони - друга болгарского строителя дорог - их уже ждали. В центре «хардинито» - маленького садика – их обрадовал костер, разложенный в приямке, и над ним действительно жарилась туша, только не поросенка, а барана – «пека овен», как сказал с некоторым разочарованием Димитр. Капли стекающего с румяных боков жира шипели на раскаленных углях, и запах жарехи заполнял атмосферу над островом Свободы.

На аппетитный аромат сбежалась многочисленная родня Тони, и вроде бы крупный баран, разодранный на куски, оказался в руках едоков очень маленьким. Но гуальфарины, рома, сливовицы и ракии хватило всем – даже детям дали попробовать.

После этого самым трудным оказалось не потерять друг друга в карнавальной толпе на главной улице Майари и на карнавальном ристалище – по-испански, «писта де байле». Вокруг все плясало, звенело, пело и гремело музыкой и петардами. В этом содоме Симонова на время оставили мысли и грусть о скором отъезде и расставании с Кариной.

В Моа отправились перед рассветом, и в автобусе все, кроме подвыпившего шофера, уснули.

Следующая ночь прошла без барана и поросенка в Моа. Но это не помешало ей быть такой же шумной и сумбурной. Запомнилось шествие трех или четырех карнавальных каррос – хитромудрых сооружений на движущемся грузовике с площадкой наверху и несколькими ступенями, спускающимися к кабине. На жестком буксире за грузовиком следовала электрогенератор – он давал ток для гирлянд разноцветных огней, оплетающих площадку и ступени карросы. В переливах гирляндных огней на площадке гремел оркестр, и полуголые мулатики и негриты самозабвенно извивались и плясали на радость разноцветной - тоже пляшущей и орущей хмельной публике. И только красавицы-эстрельи - звезды - в длинных пышных платьях чинно, попарно, сидели на ступенях и дарили народу ослепительные улыбки.

Ухватившись за ступеньку одной из каррос, задрав голову и не спуская зачарованных глаз с мучач, проследовал Коля Смоляров, забыв о недавнем триппере. Потом была утомительная погоня за пьяным Аликом Аслановым, монтажником из Ташкента. Он со страстным мычанием и воплями расталкивал толпу и кричал, что навсегда хочет остаться с мучачами…

Апофеозом карнавальных приключений явилась поездка в Сагуа с монтажниками.

Перед самым отъездом профсоюзный Дуб-Сладков и начальник монтажной братии Капитонов обрекли Игоря Седова на Муки, назначив его старшим и ответственным за возвращение из Сагуа в полном составе не позднее часа ночи, поскольку утром люди обязаны явиться на работу.

Главной достопримечательностью Сагуа всегда являлось родео – представление, устраиваемое местными «вакерос» - пастухами крупного рогатого скота. Они доблестно вылетали в мотоциклетных шлемах на голове из загона на арену на спине быка. Бык резко подбрасывал на скаку задние ноги, и через несколько секунд вакеро взлетал над быком, мгновение парил в воздухе и бился о землю. Другие удальцы-вакерос появлялись на арене на лошади, гнались за молодыми бычками, догоняли и прыгали им на спину - на полном скаку – всем телом. Бычок падал вместе с вакеро, и он ухитрялся связать животному ноги сыромятным ремнем в считанные секунд. И третий вид забавы: вакеро на коне настигал быка и набрасывал ему на шею лассо, валил на землю и связывал его.

На родео советики опоздали, но успели увидеть самый трагический эпизод. Быков с арены погнали, как в испанской столице коррид Памплоне, через толпу народа. Один из «торо», разъяренный видом крикливой, беспокойной толпы и всадников, кинулся на лошадь и повалил ее вместе с вакеро. Испуганному ковбою лошадь придавила ногу – он дико закричал, а бык норовил поддеть его на рога. Двум другим всадникам удалось кнутами предотвратить расправу воинственного toro над беспомощно барахтающимся на земле и придавленному конем vaquero.

Симонов подумал, что даже среди быков находятся борцы против своих угнетателей. Позднее кубинцы рассказали, что быка-террориста удалось заарканить только на главной авеню Сагуа после того, как он разбил несколько витрин и разбодал два-три автомобиля.

Потом народ потешали карросы с эстрельями, шествия ряженных и даже показательные бои боксеров.

Седову и Симонову на этот раз было не до зрелищ.

Сначала они, как и многие холостяки-советики, поплатились за свою бесхозяйственность - забыли прихватить с собой из дома посуду под пиво. А «сервеску» из бочек продавцы разливали только в емкость потребителя. Обычных картонных литровых «ках» - кружек – на этот раз в Сагуа кубинская легкая промышленность не поставила.

Выручил Юра Фролов. На него Седов и Симонов наткнулись в пивнушке случайно. У него в руке пенилась полуторалитровая алюминиевая кофеварка. Кофеварке обрадовались больше, чем самому Юре, и немедленно пустили закопченный на газе сосуд по кругу.

Фролов был уже весьма тяжел. Рубашку он расстегнул до пояса и пугал окружающих густой шерстью на груди и раздутом жирном брюхе. Его отвергла рыжая переводчица-иркутянка Таня, и он поносил ее непечатной словесностью.

Ближе к полночи они втроем кинулись загонять разгулявшихся монтажников и их жен с карнавальной «писты» в автобус. Не тут-то было! Многие отчаянно сопротивлялись, не поддаваясь ни уговорам, ни угрозам. Евгений Иванович Соломин, не являвшийся монтажником, а крепко выпившим ленинградским седым аксакалом-механиком, вообще повел себя по-детски: спрятался за пустые бочки из-под пива. Его Седов и Фролов втолкнули в автобус коленом под зад.

Самые крупные неприятности преподнес болгарец. Он, включив на форсаж весь свой балканский темперамент, уговорил двух замужних советских женщин, оставивших мужей в Моа с детьми, остаться с ним в Майари. И пообещал им все радости бытия: жареного поросенка, знакомство с неграми и возвращение к мужьям утром на «Тойоте». Седов разбил коварный замысел болгарца, резко приказав бабам пройти в автобус и невинными вернуться к мужьям и детям. В ответ на это разъяренный Димитр врезался в толпу, как тунгусский метеорит, и заорал на Седова: «Аз тебе не познавам! Я тебя, Егор, повече не познавам!» И остался верным своему слову: карнавальная ночь в Сагуа положила конец дружбе Игоря Седова и Димитра Стоянова. А до этого она казалась нерушимой…

В карнавальные дни Седов получил короткое письмо от Гали, жены Лени Лескина: по возвращении с дачи – в ожидании электрички на платформе «Полезная» был убит ударом по голове ее муж. Рядом с ним милиция нашла рюкзак с картошкой и написала протокол: Леня стоял слишком близко к краю платформы и погиб от удара выступающей детали вагона. «Не верю я ментам, - мрачно пробасил Седов. – Наглотался на даче самогона, на платформе стал к кому-нибудь приставать. Уголовников у нас – чуть ли не каждый второй. Наехнули чем-нибудь по голове – и готов наш патентовед…» Помянули страдальца и пророка стоя со стаканами рома, пожелав ему вечной памяти и вечного покоя…

У Симонова от трех суток карнавального кошмара, пьянства и обжорства остался горький осадок. Иван Сапега не без злорадства оповестил его, что Карина приходила каждую ночь и , не застав его дома, отправлялась к себе в альберге. Вот болван! Да он бы все эти сумасшедшие дни и ночи променял на одну ночь с ней…

***

Симонов не ожидал такого горячего участия Петрушко и Сапеги в подготовке его прощального пира в Моа, назначенного на воскресенье на восемь вечера. Стол ломился от салатов, консервов, посоленной самим Симоновым селедки, хамона, вареной картошки, жареной рыбы и мяса. Даже кто-то пожертвовал банку соленых груздей, привезенных из Союза. Для фруктов не нашлось места, и о них никто не вспомнил. А рома, водки и грузинского вина было - хоть залейся!

К тому же Симонову крупно повезло: за два дня до этой вечеринки из Гаваны приезжала автолавка, и он смог закупить необходимые продукты для приличного угощения.

До последней минуты он не знал, решится ли Карина одарить его своим присутствием. Тем более что Барбарина улетела в Сантьяго. Там же должна была находиться и Карина на ежегодных курсах повышения квалификации учителей иностранных языков.

Для пресечения досужих разговоров он с месяц назад познакомил Карину с Валей, женой Володи Синицына, и они подружились. Особенно после того, как Карина предложила Вале подучить ее испанскому; английским Валя владела довольно сносно, и им было интересно общаться. Поэтому появление на прощальной фиесте Кари вместе с Валей и ее мужем для других гостей не должно было показаться чем-то экстраординарным. Правда, из семи приглашенных «компаньерос кубанос» она была единственной женщиной.

Одного стола, конечно, не хватало. Пришлось позаимствовать и стол, и стулья у соседей по лестничной площадке, Виктора и Зины Косоножкиных – их тоже позвали на этот «активидад».

Гостиная еле вместила шумную толпу, состоявшую из трех никаровских, около двадцати моавских советиков и упомянутых выше семи кубинцев. С учетом коэффициента повышенной плотности уселись по местам, сгруппировавшись в основном по принципу землячества или взаимных симпатий.

Симонов, как и положено виновнику торжества, утвердился во главе стола. Справа от него, конечно же, сел Володя Голосков, а слева – красноярцы: Гена Якушев и Леонид Климухин. Прибытие этих трех лиц особенно радовало Симонова.

Карину немедленно атаковал уже поддавший лысый альбинос Слава Четвериков, крепкий жизнерадостный парень из Орджоникидзе. Он говорил, что отец у него русский, а мать - осетинка. Как ни хотела Карина сесть рядом с Валей Синицыной, это ей не удалось. Она оказалась между Славой слева и Андресом Эрнандесом справа. Мария и Максимо сидели напротив их.

Игорь Седов и Димитр Стоянов сидели на противоположном торце стола. За их спинами на кухне хозяйничали Толик Петрушко и Иван Сапега. Им помогали Валя Синицина и соседка, Зина Косоножкина, белокурая ладно скроенная женщина лет тридцати семи, часто по-соседски угощавшая Симонова, Сапегу и Петрушко испеченными ею пирожками.

Рене Бекерре удалось пристроиться рядом с Вовиком Голосковым, сегодня необычайно грустным и молчаливым - словно он присутствовал на похоронах. Больше всех места досталось «полковнику» Валере Климову с его гитарой на изготовке. Роль затейника и певца он исполнял почти на всех проводинах советиков.

С ним рядом, рискуя получить по лицу грифом гитары, когда «полковник» входил в раж, сидел в своей несменяемой гуйавере Роберто Эрера. Он глаз не спускал с Карины, одетой в простую белую штапельную или ситцевую кофточку с отложным воротничком, оттенявшую ее доброе лицо и длинные атласно-черные руки.

Симонов с тревогой думал, что соседство со Славой Четвериковым ей ничего хорошего не сулило: он своей добродушной кавказской настойчивостью мог заставить выпить и споить кого угодно.

А дальше вечер пошел по накатанной дорожке. Официальные тосты, восхвалявшие профессиональные и личные качества советика, осчастливившего сей чудный остров Свободы своим героическим трудом на благо и счастье населяющего его народа, произнесли парторг Володя Коновалов и superintendante над советиками Роберто Эрера. В унисон с ними подпел Андрес Эрнандес. Он изобразил Симонова в образе технического мессии, способного решать любую поставленную перед ним задачу. А Рене Бекерра дополнил ранее выступавших, сказав, что Симонов – замечательный поэт и журналист. Его статьи в газете «Minero» навсегда останутся в памяти революционных трудящихся никелевого завода. Игорь Седов публично выразил печаль в связи с потерей главы красноярского сибирского землячества, командора и несгибаемого поборника прав человека. И даже прочел сочиненные им вирши в честь именитого земляка.

После каждого тоста – их переводил со значительными сокращениями и искажениями уже полупьяный Валера Климов – следовала выпивка. А потом, утомленный этой работой переводчик, с выражением прочитав приветственный адрес Симонову от «треугольника» группы «Никель», ударил по струнам своей потертой, перенесшей морские и воздушные приключения, гитары и запел вперемешку русские и кубинские песни.

Вскоре, как это бывает в подобных случаях, о виновнике торжества вспоминали все реже и реже, пока совсем не забыли.

Каждый клал в свою тарелку свиной бигус, тушеную свинину и говядину, консервы или селедку, чокался с соседом, пил и ел. Карину все по очереди приглашали на танец – она не отказывалась, но где-то часам к десяти вечера Симонов заметил, что она сильно запьянела. Точнее, об этом его предупредил Вовик:

- Смотри, Шурик, Карина, кажется, отъезжает. Надо что-то делать.

Стоял общий гвалт. Дым от сигарет, пар с кухни, духота от раскаленных за день стен, ром, коньяк, вино – тут не всякий выдержит.

- А что Саша Аксентьев не приехал? – спросил Симонов.

- Воскресник организует – он же так парторгом и остался. А с Кариной что делать будем?

Она сидела, упершись локтями в стол и обхватив лоб ладонями. А Слава Четвериков что-то шептал ей на ухо, поднося к ее губам стакан. Он считал, что от всех недугов есть два средства – ром и водка.

Симонов подошел к Вале Синициной, высокой и сильной двадцатишестилетней женщине, и попросил ее отвести Карину в свою квартиру – пусть там проспится; он придет за ней, когда пирушка закончится. Слава Богу, Карина подчинилась сразу и, поддерживаемая под руку Валей, довольно уверенно дошла до открытой двери. Роберто Эрера проводил ее недобрыми глазами.

Голосков, Климухин и Якушев тоже заспешили – их ждал «уазик», любезно предоставленный руководителем никаровской группы советиков Иваном Дмитриевичем Замолоцким.

При расставании Володя Голосков разрыдался, обхватив Симонова руками за плечи:

- Что я без тебя делать буду? Я же спиваюсь, Шурик. Жду жену, Зойку, - может, она спасет. А сегодня не исключено, что Барбарина меня встретит. Она должна на ночь приехать из Сантьяго. Мне и в Никаро баб хватает – кубинка и плюс наша переводчица. Но и к этой корове, хер знает, чего ради, привык. Мы тебя в Никаровском аэропорту послезавтра обязательно встретим и проводим.

- А меня, командор, моя докторша, Мария, забыла. Уехала в Гавану – и с концом, - пожаловался Гена Якушев, поблескивая очками. – Судьба, видно, такая: и жены, и бляди меня бросают. Вот один Леня Климухин, матрос, мне остался верным. Так его же нельзя… Он сейчас кубинцев уже не «яблочком» – другим удивляет. Выменял на ром двухпудовик у моряков с нашего судна и с ним трахается утром, в обед и вечером. Раз по двадцать запросто выжимает.

Кубинцы, кроме Рене, попрощались с Симоновым вскоре после отъезда никаровской троицы.

Роберто Эрера, выпивший больше других кубинцев, но оставшийся трезвым и голубовато-бледным, с неожиданной для «сегуридашника» сердечностью, прощаясь, приобнялСимонова:

- Eres buena persona, Alejandro. – Ты хороший человек, Александр. Я думаю, мы еще увидимся и продолжим наши словари матерщинных слов. К тому времени я стану говорить по-русски не хуже, чем ты по-испански. ?Adios!

Сурово молчавший весь вечер потный и красный ликом болгарин Димитр под занавес позвал Симонова на балкон. И под тропическим звездным небом и перед угадывавшимся за взлетной полосой океаном предложил руснаку «купя» у него «дурмилоны» - сережки в виде дутых золотых шариков с гвоздиками и крошечными зажимами для подвески на мочках. Кубинцы делали «дурмилоны» подпольно и продавали на черном рынке.

- Хубав, хороший подарок твоя жена и дъщеря. Всего пятьдесят песо за тебя.

- Принесешь завтра - возьму.

Симонов сходил в свою спальню и принес Димитру деньги. Толстяк сразу подобрел и похвастался, что вчера Эрнесто свозил его в Ольгин за зарплатой. И он уже на триста песо купил у какого-то кубинца бумажных американских долларов – по пять песо за один бакс. И еще две «златен» долларовых монеты по сто двадцать пять песо за штуку. Доллары пригодятся ему на обратном пути в Болгарию, когда он полетит через Канаду и Испанию. У него в кубышке уже пятьсот шестьдесят долларов. И потом - безо всякого перехода - поделился еще одной тайной. Оказывается, председатель женсовета наших «крыс» Лена Суслова частенько навещала Димитра для любовных игр в дневное время, когда ее Виктор вкалывал на благо семьи. И успела побывать у него на приеме в день перед отъездом в Союз.

Закончилась фиеста лишь к двум часам ночи, когда у Симонова уже подкашивались ноги от усталости, а стол напоминал поле битвы, усеянное мертвыми костями - пустыми или растерзанными блюдами и тарелками, пустыми и недопитыми бутылками, чайными блюдцами с окурками и корками от бананов и апельсинов. И запах воцарился соответствующий – винно-никотиновый, ароматизированный испарениями людских тел, мясных блюд, кофе и чая. Иван и Толик завалились спать, оставив Симонова наедине с этими остатками пиршества.

Он прикинул, что на уборку и мытье посуды уйдет не меньше полутора часов. Утро вечера мудренее. Кое-как уложив в раковину наиболее грязную посуду, он собрал пустые бутылки, отнес их на кухонный балкон и пошел к Синицыным за Кариной.

***

На улице было прохладно, тучи плотно прикрыли небо, и огни аэродрома своими лучами, казалось, упирались в низкий, темный, клубящийся потолок. Воздух, наполняясь движением и влажным дыханием наплывающих на город туч, предвещал грозу.

На стук ему открыла сама Карина. Оказывается, она давно проснулась и ждала его у двери. Он обнял ее в темном подъезде и долго не отпускал от себя, пытаясь согреть, - она вся дрожала.

- Нервы, - говорила она, - это мои нервы. Я была не очень пьяной, просто не могла оставаться там больше. Все веселились, а мне хотелось плакать. А Слава заставлял меня пить. И мне казалось, что все смотрят на меня. Особенно Роберто Эрера.

- Ладно, пойдем спать. Когда у тебя самолет?

- В двенадцать дня. Ты не приходи меня провожать.

В спальне они, не включая света, разделись и легли под маскетеро. Она продолжала дрожать и плакать, лежа у него на руке и уткнувшись в его шею мокрым от слез лицом. И он чувствовал, как они оба умирают от невыносимой тоски и сознания близкой разлуки. Искать слова утешения не было смысла – он сам в них нуждался, только вряд ли бы они помогли.

- I don`t want to live. I don`t want to live. – Я не хочу жить, - повторяла она сквозь рыдания.

Слышать эти слова от девятнадцатилетней девочки было невыносимо. Лучше бы он сам сейчас умер. Это казалось самым легким исходом из душевного тупика.

А под утро разразилась гроза, по-тропически страшная, когда кажется, что небо, расколотое молниями, с грохотом обрушивается на землю, и ливень грозит вторым всемирным потопом. Жалюзи были открыты, и комната временами заполнялась адским синим светом, сопровождаемым небесным камнепадом. И сразу погружалась в кромешную тьму. А в жалюзийные щели влетали и разбивались о каменный пол струи воды.

Симонов делал несколько попыток подняться и прикрыть жалюзи, но Карина одерживала его за шею рукой и положенной на него горячей ногой. Она не переставала дрожать.

***

Утром он снова не пошел на работу под предлогом, что требовалось время на сборы в дорогу. Но так делали все советики два-три дня перед отъездом.

К семи часам природа вернулась в состояние солнечного покоя. За окном - в зарослях под горой - чирикали птички. С балконов переговаривались друг с другом попугаи. Глянув в окно, Симонов на неровном асфальте увидел сверкающие лепешки луж. Умытая дождем листва манговых деревьев отливала радостной зеленью, и океан за бетонной посадочной полосой и изумрудным ковром мангры пылал аквамариново-зеркальной гладью, распростертой к прозрачному горизонту.

- Ты меня встретишь завтра в Сантьяго? – спросил он, шарясь в чемодане и ломая голову над проблемой, что бы подарить ей еще на память.

За завтраком они сидели на прибранном углу стола вблизи открытой балконной двери. Карина после душа, уже одетая в свой белый брючный костюм, слегка припудренная, выглядела спокойной и уверенной в себе прекрасной дамой в чернокожем варианте.

- Ты прилетаешь утром, а у нас завтра начинаются экзамены. Не знаю, смогу ли я приехать.

- Значит, мы видимся в последний раз? – спросил он после долгой паузы.

Не легко было произнести эти слова - даже на английском.

- I think so. – Думаю, это так, - сказала она почти бесстрастно, как бы уже издалека.

По тону ее тихого голоса он понял, как она безумно устала. И все же в такую будничную развязку не хотелось верить, как в собственную смерть. Неужели она сейчас скроется за дверью, и он уже никогда, никогда ее не увидит? Но пока все шло к этому.

Он вложил ей в руку пакет с подарками, обнял и почувствовал, как по ее спине пробегает легкая дрожь, – словно рябь по воде. Опасение, что она снова разрыдается, подтолкнуло его к ускорению процедуры тягостного прощания. Еще самому не хватало пролить скупую мужскую слезу. «В час незабвенный, в час печальный я долго плакал пред тобой» - кстати или некстати прилетела издалека пушкинская строка.

У двери - после долгого поцелуя - он сказал ей на испанском давно продуманное:

- Прости меня, Кари, если можешь, за все, за все. Я люблю тебя и никогда не забуду.

Она удивленно посмотрела ему в глаза, ничего не сказала, повернулась и застучала каблуками вниз по лестнице.

С балкона он видел, как она, не оглядываясь, своей плывущей походкой направилась по необычному для нее пути. Раньше она скрывалась за угол здания и потом поднималась по тропинке к своему albergue. А сегодня пошла открыто мимо других домов советиков к бетонной лестнице, ведущей на вершину холма - к поликлинике, к больнице, а потом – к общежитию холостячек.

Когда она скрылась за поворотом, он с тоской оглядел знакомый пейзаж – горы, «политекнико», лагерь заключенных, старое Моа, аэродром, синюю полосу океана. И убитый горем вернулся в гостиную, к неубранному столу. А в не отрезвевших мозгах шевелились чужие, но соответствующие моменту строки: «Что ж, пора приниматься за дело, за старинное дело свое… Неужели и жизнь отшумела, отшумела, как платье твое?..»

Он налил коньяка в стакан и выпил его мелкими глотками, прислушиваясь к себе. Душа отозвалась пустотой…

***

Было ровно восемь. Часа полтора он потратил на мытье посуды, потом укладывал в фибровый чемодан багаж - в основном книги, привезенные из Союза и приобретенные здесь, в Моа. Одежды почти не осталось – все раздарено и распродано. И уезжал он в старых джинсах, великодушно подаренных ему Володей Синицыным. Он же дал и картонную коробку, куда он напихал подаренные ему советиками и кубинцами раковины, препарированных рыб, морского ежа, звезду, лангуста и черепаху, маску из кокоса. И разрисованную Рене Бекеррой «каско» – оболочку кокосового ореха.

Коробка после упаковки весила не меньше двадцати килограммов. А ближе к полудню, услышав рев самолета, идущего на посадку, он не выдержал и с тяжелым портфелем побежал в аэропорт.

Он увидел Карину сразу, едва вошел в низкий зал порта: она сидела в кресле в нескольких шагах от двери. После яркого солнца здесь показалось сумрачно, как в полуподвале. Жалюзи на всех окнах были открыты, и по залу гулял теплый сквозняк. Пахло крепким кофе и сигаретным дымом.

По ее взгляду он понял, что приближаться к ней нельзя, огляделся и не мало удивился: за стойкой бара на высоких табуретках сидели вполоборота к нему Роберто Эрера и старший переводчик группы советиков, москвич Дима Колосов. От рядовых переводчиков он требовал, чтобы его величали Дмитрием Лазаревичем.

Эрера уже подзывал Симонова к себе резкими взмахами ладони.

Лицо у Карины оставалось бесстрастным, но глаза выражали благодарность и любовь. Симонов слегка кивнул ей и подошел к весам. Поставил на платформу портфель – стрелка на циферблате перепрыгнула с нуля на двенадцать кг. После этого он подошел к бару.

- oQue tu quieres, cafe o cerveza? – Что хочешь, кофе, пива? – спросил Роберто.

Днем аэропорт был единственным местом, где продавалось пиво. Но только по авивбилетам. Советикам иногда делалось исключение.

- Кофе, - сказал Симонов. – Вот пришел взвесить портфель – пропустят ли с ним в самолет.

Роберто и Колосов посмотрели на него вопросительно и промолчали.

По динамику женский голос объявил посадку. Он увидел, как Карина поднялась и направилась к выходу на летное поле. Проходя мимо бара, она улыбнулась, и по движению губ Симонов уловил единственное слово – adios.

- А мы пивком разминаемся, - по-русски сказал Колосов.

К испанскому Симонова он относился скептически. Но что касалось переводов с английского, всегда обращался к нему.

- Я ночь с двумя девочками прокувыркался, подустал. Вот восстанавливаюсь с Роберто, - пустился Колосов во внезапную откровенность.

Бармен - пожилой, с набриолиненными седыми волосами мулат - поставил перед Симоновым чашку с дымящимся кофе. Карина исчезла за дверью, потом он - уже в окно - увидел, как она поднимается по короткому трапу в самолет. Симонову показалось, что Роберто смотрел в том же направлении.

- Завтра я в шесть приеду за тобой, - сказал он Симонову. – Не проспи. Все проездные документы у меня.

Симонов дождался, пока взлетит самолет, вернулся домой, постучался к Косоножкиным и отнес им стулья. Потом вместе с Зиной перенесли к ним стол. На ходу, как бы между прочим, она заметила, что ей очень понравилась его «чернявенькая».

- Не отнекивайся, я давно знаю, что она к тебе ходит, - пресекла она его возражения. – Мы с Витей не из болтливых. Приглашай ее к нам – сегодня вечером, к восьми, - у меня день рождения.

- Спасибо. Она только что улетела к родителям в Сантьяго.

Зина посмотрела на него с сочувствием светлыми кругленькими глазками. Холостяки не относили ее к «крысам», и у нее, кажется, здесь не было подруг.

***

После обеденной сиесты Симонов вместе со всеми поехал на завод – сказать последнее adios своим кубинским коллегам.

Первым встретил кудрявого и, как всегда небритого, Карлоса Бру на его «боевом посту» - у женского туалета: он продолжал тихо обожать Любу Биденко. И ждал, когда у нее появится естественная потребность посетить cuarto de bano.

- Estoy esperando. Como siempre. – Ожидаю, как всегда, - без доли смущения сказал Карлос.

Симонов полез в портфель и отдал ему учебник кубинской истории, рассчитывая про себя на его щедрость: расставаться с книгой Симонову очень не хотелось. К сожалению, желания у них не совпали: Карлос не вознамерился проститься с раритетом.

- Пойдем к Чичо, - сказал Симонов. – Люба еще не созрела для туалета. А я уезжаю - и нам надо выпить на прощание.

Прощальный активидад в чертежно-копировальном бюро возглавлял вечно возбужденный, неунывающий Чичо. Он был изрядно высушен руководящей работой полуторадесятками первоклассных мучач. А еще больше своим многочисленным семейством.

Под его руководством летучий активидад прошел шумно и весело. Две бутылки рома и скромная закуска ушли влет. Зато и комплиментов Симонов наслушался на всю оставшуюся жизнь. Ему все же хотелось увидеть Хосе Себастьяно, рыжего «гран пескадора». Но кубинки наперебой закричали, что он теперь «гран хефе», «виседиректор» и поэтому редко появляется в «офисине де проектистас».

***

На дне рождения у Зины Косоножкиной Симонов был уже не способным ни пить, ни есть и изнемогал от усталости и тоски. И когда после тостов, возлияний, пельменей, салатов гости, представленные, в основном, семейными парами, решили покурить на балконе и поразмяться в танцах, он незамеченным скрылся в своей квартире.

Но и здесь он не находил себе места. И пьяная толпа, и одиночество казались одинаково невыносимыми. В надежде, что в альберге он сможет увидеться с Максимо и Марией, Симонов сунул в портфель по бутылке вина и водки и отправился в общежитие холостячек. Он думал, что там он будет ближе к Кари.

Ему повезло: Мария и Максимо и с ними незнакомая Симонову молодая семейная пара с полуторагодовалой пышноволосой девочкой сидели на обычном месте – за столиком у входа в общежитие. Они пили «рефреску» – нечто вроде нашего морса из разбавленного сока гуайявы, манго или каких-то других плодов.

Водка и вино, дополненные мясными консервами и шоколадом, для этой милой компании оказались более чем кстати. Но общего разговора как-то не получалось, хотя и не было проблем с переводом – говорили все на испанском.

Максимо вспомнил несколько эпизодов из своей жизни в Союзе, особенно в начале, когда после прилета из Чили его вместо университета Патриса Лумумбы в Москве по ошибке отправили в Ташкент. Там поселили в студенческое общежитие политехнического института.

И в поезде, и в общежитии, не зная ни слова по-русски, он чувствовал себя полным бараном. На каждой станции он намеревался сойти с поезда: думал, что это и есть Ташкент.

Первые несколько дней в студенческой столовой он ничего не ел – только булочки с чаем. Красный борщ ему казался кровавой бурдой. А от бурой жидкости, почему-то именуемой кофе, его тошнило. Еще большее неприятие у него вызвали бананы, входившие в состав комплексного обеда. Внешне они выглядели, как и в Чили, вполне прилично. А когда он стал снимать с них корку и увидел, что мякоть внутри была на грани загнивания, в нем взыграло его полуиндейское ретивое. И он запустил ими в сторону раздачи, как бумерангами.

На студентов поступок свободолюбивого чилийца произвел ошеломляющее впечатление – столовая едва не взорвалась от их криков и хохота. Тем более что один из бананов угодил в котел с ненавистным ему борщом, и горячие брызги попали в лицо толстой поварихи.

Однако для самого Максимо этот - внешне эффектный - бросок едва не обернулся отправкой в родные пенаты. Спасло то, что в Москве разобрались наконец-то и затребовали его в столицу – в университет Патриса Лумумбы.

- Завидую тебе, Саша, - в какой-то момент по-русски сказал Максимо. – Ты едешь на родину. А я уже не верю, что когда-нибудь увижу Чили и своих родных.

Ближе к полночи Максимо и Мария пошли провожать Симонова. Им-то он мог сказать, как любит и тоскует без Карины. И не знает, как будет жить без нее. Ему хотелось оставить им часть своего отчаяния, из которого они сами недавно с трудом вышли, - из истории, инициированной Адис с непонятной целью. Адис распустила слух, что Мария тайно от Максимо встречается со своим хефе, вице-директором завода Кинтано, - она была его секретаршей. Рене Бекерра в деталях рассказал Симонову, как Максимо вместе с Кинтано провели целое расследование. И по цепочке добрались до первоисточника грязной клеветы – Адис, секретарши другого вице-директора. Она сама призналась в оговоре и была вынуждена с позором уехать из Моа.

У поликлиники они простились – с Максимо крепким рукопожатием, а с Марией обменом поцелуями в щеки. Было темно, и душный ветер шелестел жесткими листьями фромбойи – любимого дерева чилийского президента Альенде. Всего в нескольких метрах от места, где около семи месяцев назад «полисиако» Анхель едва не отправил на тот свет его с Кариной вместе с Вовиком и Барбариной. В этом Симонов сейчас усматривал некий символический знак. Суть его он не смог бы и сам объяснить.

- ?Adios, Sacha! – Прощай, Саша! – донесся из темноты ласковый голос Марии – и это походило на прощальное эхо Карининой души.

***

Симонов не предвидел, что его прихода будет ожидать Толик Петрушко. Экс-штангист так и сказал:

- Жду тебя, начальник. Поговорить надо.

Разговор получился долгим, нудным и, в общем-то, ненужным: ты меня прости, но и ты бы был не прав. Такая уж здесь ситуация – все живут на нервах. И не стоит весь этот мусор выносить туда, в Союз. Все равно нас никто не поймет – для этого надо пожить в нашей шкуре здесь, на Кубе.

Толик, как всегда, крепко перебрал, да и Симонов был немногим трезвее. А главное, надо было рано вставать. Он поспешно дал слово штангисту, что все их конфликты забыты раз и навсегда, и они, обменявшись рукопожатием, разошлись по своим комнатам.

Глава 84. Перелет Моа – Никаро – Сантьяго - Гавана

Но именно Толик разбудил Симонова полшестого, когда в щелях жалюзи синел рассвет, а в воздухе витала примесь заводского сероводорода. Иван Сапега встал немного позднее, и они за коротким завтраком чокнулись стаканами с водкой.

А в шесть подъехал на своем « уазике» Роландо. Когда Симонов, Сапега и Петрушко спустились с багажом вниз, наш прославленный «джип» заглох и не захотел заводиться. Откуда-то, к счастью, появились двое монтажников и - в предвидении неминуемой опохмелки - охотно донесли чемодан с книгами, мешок с письмами от моавцев в Союз и картонную коробку с море-дохлятиной до аэропорта. Благо жара только набирала ускорение, и бриз с моря нес легкую солнечную прохладу.

В порту их уже ждали Игорь Седов, Володя Синицын и Володя Коновалов. Последний – и как парторг, и как приятель. Монтажники, выпив по полстакана рома, простились и ушли.

Игорь Седов сделал пару снимков перед зданием аэровокзала – и с выпивкой, и без нее. Коновалов вдруг сказал, что кубинцы считают Симонова очень ценным спецом и хотят его скорейшего возвращения. Игорь Седов напомнил зайти к его жене и сыну и передать им его «регалы» – маленький пакет, который уже лежал в чемодане. Советики проводили Симонова до трапа и помогли занести багаж в самолет.

А минут через двадцать ИЛ-14 уже приземлился в Никаро. И сразу же, на летном поле, Симонова окружили Володя Голосков, Аксентьев, Мокросов, Климухин и Якушев. Ром и стаканы были наготове – оставалось только выпить, принять от красноярцев посылки и письма их семьям в Союзе.

- Зайди и ко мне, - сказал Якушев, мужественно скрывая боль покинутого любимой женой страдальца. – Вдруг Лидка передумает и захочет со мной жить. Спроси ее, а я готов все простить. Потому что и сам не ангел. И напиши мне, лады?..

***

Когда самолет садился в Сантьяго, Симонов почти не надеялся увидеть Карину. Вслед за другими пассажирами он вошел в прохладный зал аэровокзала. И здесь его ожидал неприятный сюрприз: в очереди у стойки регистрации билетов стоял Муртазин в гуайавере и с портфелем. Его осетинская внешность вполне совпадала с обличием кубинских аборигенов.

Симонову тоже нужно было регистрироваться: из Сантьяго на Гавану летел уже другой самолет – четырехмоторный ИЛ-18. Симонов взял, было, курс на Муртазина, издали кивнув ему головой, но в этот момент увидел Кари. Она сидела в кресле во всем белом и показалась ему настолько красивой, что он на мгновение остолбенел и не знал, как ему поступить – встать ли в очередь или сесть с ней рядом.

Он выбрал второе – подошел к Кари, поздоровался и на минуту подсел рядом.

- We are in a hurry. – Мы очень спешим. Нас ждет такси – меня и Барбарину. У нас в девять утра начинается экзамен на курсах.

Она взглянула на часы, и ему было приятно – это был его подарок. И авторучка с золотым пером, привезенная им из Москвы, тоже была при ней – в нагрудном кармашке белой кофточки. Ее длинные атласно-черные руки от самых плеч были голыми - ему нестерпимо хотелось их погладить. Он взял ее кисть, но она отдернула руку:

- На нас смотрят. В очереди есть советико, ты с ним здоровался. Возьми эту книгу.

Она достала из-за спины завернутую в бумагу книгу, и он положил ее в свой портфель.

Подошла Барбарина в короткой юбочке и с чудовищными красными клипсами на покрасневших мочках.

- Здравствуй, Саша! – закричала она по-русски на весь вокзал. – Как дела?

Симонов не видел реакции Муртазина на это приветствие, но все кубинцы с любопытством смотрели на них. Конспиратор из Барбарины был никакой.

- Нам надо ехать, Саша, - сказала Кари, умоляюще глядя на него. – Прости.

Она поднялась и вместе с Барбариной направилась к выходу. Он провожал их взглядом. И сзади Карина была прекрасна в обтягивающих ее фигуру белой кофточке и брюках, подчеркивающих длинные ноги, крупные ягодицы и широкие бедра.

Он слазил в свой портфель и быстро пошел следом за ними. На выходе - в тамбуре между стеклянными дверями - Симонов сунул в руку Барбарины коробку с флаконом духов, сказав ей в ухо по-русски:

- Второго августа у Карины день рожденья – подаришь ей от моего имени.

Такси – желтый «Додж-1600» – ожидало напротив дверей. Девушки с улыбками подали Симонову руки – сначала Барбарина, потом Кари. О поцелуях не могло быть и речи – вокруг было много кубинцев, и все смотрели в их сторону.

- Я буду ждать тебя всю жизнь, - сказала Карина на английском. – Как Пенелопа.

«Додж» рванул с места, шеркнув шинами по горячему асфальту, и почти сразу исчез из виду. До экзамена оставалось двадцать минут, а аэропорт находился в нескольких километрах от города.

***

Муртазин, к его чести, не задал ни единого вопроса в отношении кубинок. Симонов тем более не стал давать никаких пояснений. В аэропорту он спросил главного поставщика специалистов-советиков на Кубу, почему ему отказали в продлении.

- Вы зря отказались, - поморщился Муртазин. – Прежний посол почти никогда не менял своих решений. А новому было не до вас: он принял хозяйство у старого и входил в курс дела.

Самолет шел полупустым, и они, выбрав места, где меньше шумели двигатели, сели рядом – Симонов у окна, а Муртазин через сидение от него, в проходе. Стюардесса - сразу после взлета - разнесла стаканы с рефреской.

- Вы ведь знаете, я тоже уезжаю, - сказал Муртазин не без грусти. – Вот съездил проститься с консулом, с Егорычевым. Он по-прежнему в госпитале, выпишется месяца через полтора, не раньше. Слышали, как мы в автокатастрофу попали? Во всем винят меня – вел «Волгу» я.

Симонов уже слышал эту историю от Смочкова, и душа требовала тишины. Ему казалось, что все его существо разматывается в тонкую нить, которая тянется из его сердца к Карине, и скоро его совсем не станет – только эта живая паутинка, впитавшая в себя его боль и отчаяние. «Никогда, никогда… Неужели никогда больше я тебя не увижу?» – бился в нем вопрос с аналогичным холодным ответом: «Никогда!..»

А Муртазину надо было высказаться и оправдаться – не перед Симоновым, конечно, - перед самим собой и его затерянными в бюрократических дебрях оппонентами. Они с затаенной радостью свалили на него всю вину за увечья старого консула и поспособствовали высылке его из страны.

На Кубе он имел все – и власть, и влияние, и большие деньги. Теперь предстояло возвращаться в свой захудалый, в общем-то, город на прежнюю должность главспеца в проектном институте и существовать на 220 рэ в месяц. Пусть и накоплено не мало, но на долго ли этого хватит?.. И главное, широко распахнувшееся перед ним окно в будущее – в Москву, в министерство - вдруг свернулось в некий кокон. И в нем он должен превратиться из гордого орла в куколку.

- Не такой уж и большой была скорость, - говорил Муртазин, взглядывая на Симонова сбоку карими проницательными глазами. – Не больше семидесяти. Мы ехали из Моа утром, а ночью прошел дождь. Из-за поворота совсем близко я увидел на дороге грязь. Ее намыло с горы или с обочин. Я, естественно, притормозил. Ну и нас занесло. Машина едва не ушла в «канью» – в сахарный тростник. И это было бы самым лучшим исходом – место ровное. Но навстречу шел трактор, наша «Беларусь» с негром за рулем. Крепким таким парнем. Мы с ним потом познакомились. И я снова затормозил. Машину развернуло на сто восемьдесят градусов и правым бортом понесло по грязи навстречу «Беларуси». Удар о трактор пришелся как раз на дверцу со стороны Егорычева. Удивительно, что у тракториста оказался ломик, и мы смогли им открыть дверцу. Иначе мы бы Егорычева не смогли живым добыть из машины. До Сантьяго оставалось около ста километров. Поэтому его доставили не туда, а в военный госпиталь – до него было не больше четырех. Там ему оказали первую помощь. Позвонили в Сантьяго, чтобы подготовили операционный стол. И на «амбулансии» - машине «красного креста» - привезли туда. Он был почти мертвый. И его располосовали от горла и до самого низа. Вырезали полметра кишок, перебрали все внутренности, промыли, зашили. Теперь лежит на вытяжке – для этого ногу ниже колена проткнули, подвесили. Косой перелом бедра. А старику уже за шестьдесят. Ест через силу, боли в животе не проходят. А он хочет встать на ноги и еще года два-три здесь поработать. Чтобы на пенсии безбедно пожить. Не думает о том, что это может стать его лебединой песней.

Симонов предложил выпить, и Муртазин согласно мотнул головой. Симонов разлил коньяк в картонные стаканчики из-под рефрески, и они чокнулись за встречу в Союзе.

- Знаете, - горько заключил Муртазин, - у нас ведь так: сегодня ты кум королю и сват министру. А назавтра из тебя сделают кусок сухого, никому не нужного кизяка.  

Глава 85. Гавана карнавальная

В Гаване Муртазина ожидала персональная «Волга». А Симонова с его багажом забрал присланный за ним гакаэсовский автобус с русским шофером. Он отвез его в гостиницу «Бристоль». Там мест не оказалось – наши чиновники вовремя не сделали заявку и не произвели оплату. Шофер по телефону администратора отеля позвонил кому-то в ГКЭС, выслушал объяснения и выругался сочным матом прямо в трубку. И сказал Симонову, что от этой жары у всех мозги съехали набекрень. Им приказали ехать в отель «Линкольн».

Все улицы города, начиная от аэропорта, пестрели цветными лентами, фонариками, масками – в столице завершался национальный карнавал. Он праздновался по ночам выходных дней уже целый месяц. Сегодня была среда, улетать в воскресенье, и Симонов, трясясь в одиночестве в раскаленном салоне «пазика», прикинул, что он сможет захватить последних две ночи праздника – с пятницы на субботу и с субботы на воскресенье.

В «Линкольн» Симонова приняли и предупредили, что вода подается только раз в сутки на два часа с восьми вечера. Потом доходчиво объяснили, что поскольку он гость внеплановый, случайный, то льготное - с половинной скидкой - питание в ресторане отеля ему не положено. Кругом наехаловка!..

Денег у него оставалось в обрез, и он решил про себя, что перебьется на сухом пайке. Консервов, хлеба и коньяка ему на пару дней хватит. А не хватит – можно дополнительно отовариться в «Фоксе» - в закрытом магазине для иностранцев.

Портье, молодой тощий негр, одетый, как и все служащие отеля, в белую рубашку, черные брюки и лакированные туфли, помог донести тяжеловесный багаж в лифт и затем - в комнату на втором этаже. Номер оказался крохотным – половину его занимала кровать. В открытой двери в санузел белели унитаз, раковина с зеркалом и поддон для душа. Другая дверь была распахнута на балкон – на него впритирку могли встать две персоны.

Симонов буквально купался в собственном поту, и душ пришелся бы как никогда кстати. Но и то, что в стеклянном кувшине оказалась теплая, как моча, вода было уже благом. Он попил прямо из кувшина, пошел с ним в туалет, двумя пригоршнями ополоснул лицо и, вернувшись в комнату, не раздеваясь, опрокинулся на застланную серым солдатским покрывалом кровать.

Ни о чем не хотелось думать – окунуться в пустоту и ждать отъезда. Но пришла Карина, а вместе с ней – томительная тоска. Разделить или как-то заглушить ее было не с кем. По себе знал, что и коньяк не поможет - только усугубит это состояние отчаяния и бессилия. А мысль и воображение следовали за Кари, пусть она и находилась сейчас в неведомом ему мире каких-то курсов, семей ее родителей и родственников – там, где он никогда не был и не будет.

Но такое же с ним случалось не однажды, думал он, пытаясь поскорее угодить в область забвения, побега от своего прошлого, пусть и совсем близкого, сегодняшнего, но уже прошлого. Скольких некогда любимых и дорогих его сердцу женщин он навсегда потерял во времени, покидая города и веси в родной стране, - и старая боль перестала существовать. Но там - при желании - можно было остаться или вернуться. А здесь выбор отсутствовал, и он чувствовал себя зажатым между двумя сущностями – жизнью и смертью.

Он вспомнил о подарке Карины в аэропорту Сантьяго, поднялся с кровати, достал сверток из чемодана и развернул его. Подарок показался трогательным и немного смешным. Это была книга в суперобложке «Москва-Сталинград», переведенная на испанский. Она включала воспоминания маршалов, генералов, писателей и журналистов о битвах за эти города в 1941-1943 годах. На титульном листе книги - в левом верхнем углу - на английском языке красной пастой было написано: «Дарю тебе эту последнюю книгу и надеюсь быть с тобой до самой последней секунды. Может быть, я повторю судьбу Пенелопы. Помни, пожалуйста, о нашей дружбе. Кари».

***

Все следующие дни до отлета из Гаваны тянулись в каком-то горячечном сне, когда все делалось как бы не ради него самого, а вопреки его воле. Словно кто-то, невидимый и властный, пытался избавить его от самого себя.

Пришлось на следующее утро ехать в душном переполненном автобусе в ГКЭС для оформления выездных документов и бумажек на получение денег в Москве во Внешторгбанке и в сберкассе. От ГКЭСа побрел, обливаясь липким потом и страдая от жажды, по раскаленной полуденным солнцем улице в наше посольство за своим паспортом. Их у советиков по приезду на Кубу сразу отбирали и хранили в советском посольстве. Может, боялись, что с паспортом самые отчаянные рискнут добраться вплавь с Кубы на Майами?..

Он никак не думал, что вылет ему назначат на 26 июля – День штурма казармы Монкадо, превращенный Фиделем в главный праздник страны. Да еще и на воскресенье, когда и ГКЭС, и посольство не работают. Малейшее недоразумение в порту, задержка с вылетом – и ты останешься на мели: тебя не примут потом ни в одну гостиницу, и ты израсходуешь все песо. А на сувенирные никелевые сентавос далеко не уедешь. И продавать уже нечего, разве что злосчастную спидолу VEF и ручные часы.

После полудня Симонов добрался до «Фоксы» – небоскреба, где на первом этаже находился магазин для иностранцев. Там набрал на оставшиеся до отъезда три дня консервов, две бутылки «канея» и две сухого грузинского - «для разминки». Остатка «псов» хватило на покупку советских эрзац-джинсов и трех дешевых рубашек.

В тот же вечер он без труда, не торгуясь, сбыл и штаны и рубашки ошивавшемуся около отеля фарцовщику, крепкому трусливому мулату в голубой майке. Сделка состоялась на корточках - под прикрытием ржавой цистерны, забытой у стены нежилого здания в ближайшем проулке. Вырученных шестидесяти песо до отъезда должно было хватить на непредвиденные расходы.

В ГКЭСе Симонов столкнулся в коридоре с Муртазиным и пожаловался, что в ресторане «Линкольна» вынужден платить за питание полностью, без скидки. Муртазину было, конечно, не до столь мелочных забот – сам уезжал, - но пообещал вопрос решить. И слово, как истинный кавказец, сдержал.

***

Поужинав в ресторане с бутылкой пива – на нее скидка не распространялась – Симонов снарядил сильно потрепанный лазаньем по «чепыжам», поездкам на пляжи и вылазками в альберге портфель. И за одно песо на такси доехал до museo Nanoleonico – в апартаменто Карининой сестры, Сойлы, на улице Сан-Рафаэль. Он пробыл у нее немногим больше часа.

В полуподвале царил влажный сумрак от горевшей вполнакала голой лампочки. Духота, по отношению к уличной, была как будто вдвое плотнее. Сойла, отощавшая, почти изможденная, ничем не походила на Карину. И он с примесью тихой жути думал, что, может быть, и Кари через десяток лет станет такой же от этой веселой житухи.

Девочка радовалась шоколадным конфетам, как неземному чуду и сначала не решалась их есть. А он невольно сравнивал жизнь своей дочери с существованием негритки и думал, что этой стране есть к чему стремиться: от карточек - к доставанию благ по блату и по доступности к распределительной кормушке по советскому образцу.

Симонов открыл бутылку «саперави», купленную в «Фоксе». Разложил на покрытом газетой «Granma» столике, сотворенном из невесть какого материала, ветчину и сыр. Предложил выпить за Карину, надеясь услышать что-нибудь новое о ней от сестры. Но Сойла только повторяла, что Карина его «quere mucho» - очень любит – и будет о нем сильно скучать и ждать. А потом, по-собачьи наклонив голову и заглядывая ему в глаза, спросила, не мог ли бы он подарить ей радиоприемник. Без него очень скучно. Симонов соврал: сказал, что приемника у него нет. Хотя «спидолу» он вез в своем чемодане, и об этом написал домой.

В Союзе рижские VEFы достать тоже было не легко, особенно в Сибири. А в этом приемнике, сделанном на экспорт, имелись диапазоны волн западных радиостанций, что особенно ценилось советиками. Уходя от Сойлы, целуя в щеки ее и гибкую, хрупкую, как гутаперчивая куколка, дочку, он испытал презрение к себе, словно обокрал эту нищую семейку.

- Я обязательно напишу Кари, - заверяла его Сойла своим быстрым птичьим говорком. – Я вижу, как вы любите ее. А она вас. Возвращайтесь, мы всегда будем ждать вас.

***

Где бы он ни находился, - в своем номере в отеле, в ресторане, где его кормили завтраками и ужинами – на обед он не ходил, - Симонов чувствовал себя, как в вакууме. Его неудержимо тянуло заполнить пустоту движением, побегом от самого себя.

Днем он бродил по городу, посетил несколько музеев, писательский бар, где Хемингуэй - в общем-то, и не так давно - любил в кругу братьев по перу выпить ледяной коктейль «дайкири». Съездил в дом-музей Хемингуэя, в его знаменитую «финку». И дом, и башня, и парк, и бассейн с могилами любимых кошек рядом с ним – все было, как в его романе «Острова в океане».

Из посетителей, кроме него, оказалось еще двое - и тоже русских - дипломатов. Потом они сказали, что недавно приехали на Кубу с новым послом. Они появились минутами десятью позднее Симонова, и их сопровождал директор музея, седой плотный «морено» в очках в толстой черепаховой оправе. Он парился в коричневом костюме, белой рубашке с твердым воротником и туго затянутом красном галстуке.

Симонов попросился присоединиться к дипломатам. Директор вопросительно посмотрел на одетых по форме – в черные брюки и белые короткорукавки с черными галстуками – дипломатов. Один из них, пожилой и полнеющий, согласно кивнул головой.

Директор завел советиков в свой кабинет на первом этаже белой, квадратной в сечении, башни, и представился писателем. Сев за большой письменный стол, может быть, некогда принадлежавший Хемингуэю, он прочел целую лекцию о годах жизни великого американца.

Он считал дядю Хэма космополитом, плохо разбиравшемся в политике. Этим объясняются идеологические ляпсусы в его творчестве. Эрнест, видите ли, так и не смог понять диалектики исторического развития, ведущего к победе пролетариата и коммунизма.

Но кубинскую революцию он, конечно, одобрял и оставил эту «финку» лишь потому, что у него начались нелады с психикой. И доказательством этому служит то, что Эрнесто через два года после кубинской революции застрелился.

Его последняя жена, Мэри, после смерти мужа приезжала сюда, была в доме и попросила отдать ей только картины стоимостью около двух миллионов долларов и отказалась от претензий на само имение, ставшее музейным достоянием государства. И бесплатным домом-музеем для посетителей.

Так что картины на стенах просторного одноэтажного особняка были лишь копиями тех, что увезла в Америку Мэри. А просторный особняк под сенью согнутых ветрами кокосовых пальм и казуариновых деревьев, посаженных рядами еще при жизни «космополита», сейчас надежно защищен от пассатов и не редких здесь внезапных тропических бурь, разрушающих на своем пути все на свете.

Дом и парк выглядели безмятежно прекрасными, не тронутыми ураганами, словно они обходили это место стороной.

Директор повел советиков посмотреть сначала башню изнутри, затем и сам дом. На втором этаже башни находился охотничий зал с несколькими ружьями и патронташами в стеллаже и ссохшейся кожаной обувью. Кабинет писателя - с окнами на все четыре стороны - был на верхнем этаже. Здесь Эрнест стучал на пишущей машинке с четырех-пяти утра до завтрака: не меньше, чем по две тысячи слов, - такую он себе установил норму. Не слишком ли загнул «компаньеро директор»? Симонов где-то читал, что писательский норматив был гораздо ниже: 700-800 слов в день.

С площадки на вершине башни с небольшим телескопом в центре Эрнест изучал неземные миры и разглядывал океанский простор. Вид отсюда был, действительно, умопомрачительный. На пышную зелень парка и ослепительно белую полоску пляжа. На пронизанную солнцем и светящимся куполом неба синь океана с силуэтами кораблей, шхун и лодок, разбросанных по его, наполненной жизнью рыб, моллюсков, черепах и планктона, поверхности. Может, отсюда можно увидеть и то место вблизи Террасы, где жили старик Сантьяго и его друг – мальчик Манолин. И, вообще, глядя в эти окна, можно многое писать с натуры.

Но задавать вопросы идеологически натыканному директору Симонову не хотелось. В его рассказе о Хемингуэе чувствовалась неприятная фамильярность. Словно он некогда был с американцем на «ты» и не очень ладил или завидовал ему. А брошенная им реплика о том, что самому ему не очень нравится творчество Эрнеста, заставила подумать: почему тогда ты, компаньеро, согласился стать директором этого музея? Лучше бы читал и писал сам то, что тебе по душе…

Дом осматривали с веранды через открытые настежь окна – заходить внутрь не позволялось. Все в нем, как сказал директор, сохранялось в первозданном виде. Той же была любимая писателем тахта с баром в изголовье. И даже пустые бутылки на его полках из-под виски, бренди и джина. Теми же были стеллажи с книгами, головы оленей и носорогов, смотревших со стен стеклянными глазами, - Хэм убил их в Америке и Африке… Камин с уложенными в него поленьями из плавника, ковры и стол в столовой, уставленный красивой посудой. Просторная уборная с книжным шкафом рядом с унитазом – писатель и в туалете не терял времени даром.

После обхода директор предложил гостям зайти к нему на чашку кофе. Дипломаты согласились. А Симонов извинился и пошел по аллее к калитке. И здесь еще раз постоял у поставленного на подиум деревянного катера. Просто не верилось, что писатель с крошечной командой выходил на этой посудине в море - выслеживать подводные немецкие лодки во время Второй мировой войны. Достаточно одной очереди из крупнокалиберного пулемета, чтобы отправить эту посудину на дно…

В таком огромном доме – Симонов померял его шагами: восемьдесят на пятнадцать – даже с любимыми кошками и собаками - писателю было невыносимо одиноко. Пусть он и загружал себя работой и искал, и нашел одиночество, и умел бороться с ним.

А как мне, думал Симонов, собрать в себе силы и выбраться из этой пустоты, если у нее нет ни дна, ни покрышки?..

***

На обед в ресторане он опоздал. Хорошо, что с вечера заткнул слив из раковины и наполнил ее водой. Сегодня можно было сполоснуться до пояса и смыть унитаз. В переполненном автобусе он думал, что расплавится и превратится в лужу. Июльское солнце и долгое отсутствие дождя превратили Гавану в подобие гигантской духовки.

Он разделся догола и, встав в раковину под душем, вылил на себя несколько стаканов воды. И все время думал о Кари. Она жила внутри его – и его самого уже как будто не существовало. Что бы он ни делал, о чем бы ни думал – это был не он: всем руководила она, сопровождая его действия и мысли своим внимательным - с всегдашней лукавинкой - взглядом. И только иногда пытался преодолеть себя мыслью, что всего через три-четыре дня ему предстоит встретиться с женой. Как тогда суметь скрыть от нее свое отчаянное состояние? И зачем только он подал ей вчера из гостиницы «Havana libre» телеграмму о времени прилета в Москву?

Он налил в стакан теплого рома, проглотил его, почти не ощутив вкуса. И лег, как был – голым, поверх простыней с мыслью, что уснуть ему не удастся. А когда открыл глаза и взглянул на часы, приближалось время ужина. В туалете журчало, и он долго наслаждался под прохладными струями душа.

***

После ресторана он решил прогуляться по бульвару El Prado. Близился вечер, и жара немного спала. Он прошел мимо национального балетного театра Алисии Алонсо, удивлявшей мир своими танцами и постановками, несмотря на весьма почтенный возраст.

Здесь, под тенистым портиком, ему перекрыла путь высокая, вытянутая в длинноногую шоколадную куколку, фигура. Фигура оказалась красивой мулаткой. Девушка смотрела на него веселыми подведенными глазами, как на старого знакомого. И улыбалась ему небольшим ртом, полным перламутровых зубов.

- Buenas tardes, senor. ?Adonde va? ?Y por que esta tan triste? – спросила она с искренним сочувствием. – Куда идете, господин. И почему вы такой грустный?

- Buenas tardes. Думал о встрече с тобой. А ты все не приходила.

- Вот я пришла. Что будем делать?

- Главное, что должен делать мужчина с женщиной. Согласна?

- Конечно.

- Где, когда? Прямо здесь, у театра? Представление, думаю, всем понравиться больше, чем балет.

Она была истинной кубинкой – веселой, задорной и с чувством сексуального юмора. Старт взят. Каким будет финиш? В карманах, пришитых собственноручно к трусам с внутренней стороны, у него находились документы. А денег оставалось немного. Столичных расценок он не знал.

- Вы немец? – спросила она.

- Не угадала. Болгарин. А тебе не все равно?

Она пожала прямыми плечами. Ключицы у нее выступали, груди были маленькими, и в ложбинке между ними на фоне нежной коричневой кожи переливался золотом католический крестик с распятым Христом. Судя по густым волнистым волосам, она была morena - темная «мулатика» лет двадцати-двадцати двух.

- Пойдемте ко мне, это не далеко, - предложила она.

- Ты хочешь меня познакомить с папой, мамой и своим мужем?

Она залилась смехом, прижав ладони к низу живота. И без того короткое платьице – его подол – приподнялось на предельный уровень.

- Я живу одна. Нам никто не помешает.

Отказываться, чтобы потом было мучительно больно?.. Ром до ужина, бутылка пива в ресторане и aspecto – внешность – мулатики успешно преодолевали все его сомнения. Да будь что будет!.. А Карина? Рано или поздно и ей придется изменить. И лучше сейчас: выбить клин клином, как он делал не раз.

- Хорошо, - сказал он, еще не решив для себя окончательно, что из этого выйдет. – Зайдем сначала в мой отель, мне кое-что нужно взять там для тебя. Согласна?

- Да. Но в отель меня не пустят.

- Подождешь в холле или на улице минут десять, не больше.

Они пошли рядом, болтая на ходу о всякой всячине. Она назвалась Аной, а он Димитром – так было легче играть роль болгарина. И рассказывал ей о Софии, Пловдиве, Солнечном береге и о том, как он строил дорогу здесь, на Кубе, под Ольгиным. Спросил ее, чем занимается.

- Estudiante de la universidad. – Студентка университета, на последнем курсе. Буду биологом.

- И живешь одна? А где родители.

- En los Estados Unidos. – В Соединенных Штатах, вместе с моим младшим братом. Бежали туда вместе со своими друзьями на лодке. Очень удачно, их не поймали и не утопили. Мне осталась квартира. Я не хотела покидать Гавану. Родственники помогают немного, получаю стипендию. Денег хватает, чтобы выкупить продукты по карточкам. И сама подрабатываю.

Она говорила об этом очень легко, в такт своей летящей походке. Деньги для нее не стали законом и причиной отчуждения людей. И вид у Аны был беззаботный, даже счастливый. Она не чувствовала себя сиротой при живых родителях. Увидеться с ними когда-нибудь у нее было очень мало шансов.

Он вспомнил Карлоса Даскаля - его тоскующие глаза, когда он говорил, что почти двадцать лет, как его мать, отец, братья и сестры живут в Майами. Всего в двухстах километрах от него, а он не может с ними встретиться.

В номере отеля Симонов, как разведчик, отправляющийся в тыл противника, выложил из карманов документы и спрятал их под матрац. И одновременно соображал, что может подарить Ане. Ромом, шоколадом и консервами, как это было в Моа, в столице не обойтись. А вот жена без durmilones - золотых шариков в ушах, купленных у его «тезки» Димитра Стоянова, перебьется.

Собрав портфель, он спустился в ресторан и, авансом предъявив талон на завтрак, попросил, чтобы ему положили жареного цыпленка и две булочки в пакеты. А две бутылки пива, студеных, как лед, он положил в портфель.

С этим джентльменским набором он, вытирая платком пот с лица и шеи, появился перед Аной. Она прогуливалась на противоположной стороне улицы в тени портика.

- Я думала, ты не придешь, - сказала она.

- А я – что ты меня не дождешься.

И дальше операция пошла, как по маслу. Ана вела его по каким-то узким, как горные ущелья, улицам старой Гаваны и, не знай он языка, он бы никогда не отыскал обратной дороги в свой отель. И дом ее в сплошном ряду обшарпанных кирпичных строений он бы тоже сроду не сыскал. Тем более что Ана, неожиданно подхватив его под руку, резко завела под каменную арку, а там, щелкнув замком и распахнув дверь, - в мрачное помещение, по влажности и запаху похожее на пещеру.

Но когда Ана щелкнула выключателем, он был приятно удивлен: в комнате, несмотря на убогую обстановку, оказалось чисто и уютно. И широкая деревянная кровать тоже выглядела свежей. Только стены и потолок были серыми и облезлыми, как в старом подвале. Из-за закрытых жалюзи на единственном окне воздух разогрелся, как в сауне. Ана подбежала к окну и открыла жалюзи на половину.

- Мне у тебя нравиться, - сказал Симонов, притянув к себе Ану за оголенные плечи. – Можно тебя поцеловать?

Она, казалось, только этого и ждала – прижалась плотно к нему всем своим невесомым пружинистым телом, просунув голую ногу между его ног, и впилась в губы горячим, влажным ртом - и, казалось, стала высасывать из него некую эфирную жидкость, разжигая в себе и в нем неукротимое желание к немедленному соитью. И потом они враз, оттолкнувшись друг от друга, стали молча, словно наперегонки, раздеваться, бросая одежду куда попало – на пол, на стол, на плетеный единственный стул.

В последствии, вспоминая этот момент, он смеялся: и зачем нужна была такая спешка? А тогда все действия казались естественными и не безобразным.

Прежде чем лечь, он успел охватить ее взглядом – голую, вытянутую, как струнка. И совсем не худую, как она показалась ему на улице. Все в ней дышало природной гармонией волос, лица, шеи, маленьких напряженных грудей, девичьего живота, плавных линий бедер и длинных ног.

Не очень-то выгодно выглядел он сам перед очами прекрасной мулатки. Наметившаяся бочкообразность живота и изрядно атрофированная мускулатура конечностей не стали бы натурой для создания скульптуры Аполлона Бельведерского. Да и воспрянувшим орудием страсти, составлявшим от известной снасти Луки не более половины, он не поразил ее воображения.

Зато Ана своим мастерством, данным природой и опытом, делала все на благо человека и во имя человека, так что он едва поспевал за ней в смене поз и ракурсов. Действо походило на какую-то бешеную пляску, игру в страсть. Об этом он подумал, когда увидел метание их теней на щербатой стене, много повидавшей на своем веку.

- Eres fuerte, - одобрила она его поведение, когда они разъединились и легли на спины, обессиленные и залитые трудовым потом. – А ты сильный.

Он не стал ее опровергать: иногда хочется поверить и в беззастенчивую лесть. Со стены на них взирал плакатно-неукротимым революционным взглядом Че Гевара, как видно, почитаемый в этом храме свободной любви.

И тут Симонов ошпарила с ног до головы тревога: впопыхах он забыл одеть «марипосу», хотя пакетик с резинками прихватил с собой, когда забегал в отель. Теперь он возымел реальную опасность прихватить кое-что другое. Вопрос Ане на эту тему задавать было бессмысленно, и он только спросил, есть ли вода попить и умыться. Ее, конечно, не было. И тогда он, соскочив голым с растерзанной постели, достал из портфеля бутылку рома и ушел в дальний угол комнаты. Сознавая бесполезность этой меры безопасности, все же налил ром в пригоршню и произвел обеззараживание контактной поверхности. И пусть ром был не очень ласков к тонкой коже, но приехать к жене без «дурмилонов» - одно дело, а преподнести ей в подарок такой сюрприз…

- No tengas miedo, estoy sana, - очень игриво и без обиды комментировала его действия Ана. – Не бойся, я здорова. Ты думаешь, я путана? Просто ты мне понравился. Очень уж у тебя был скорбный вид, и я хотела подарить тебе маленькую радость. Ты пойдешь со мной на карнавал завтра?

Он суетился у стола, разливая ром и пиво по стаканам и приготавливая закуску.

-Не смогу, - сказал он, любуясь от стола ее совершенным телом на фоне белой простыни.

Она лежала в позе веласкеской «Венеры перед зеркалом» и с любопытством следила за каждым его движением.

- Почему не сможешь? – спросила она. – Уезжаешь?

- Да, завтра рано утром, - соврал он. – Лечу сначала в Прагу, а потом в Софию.

- Как жаль. Мы бы могли быть еще два дня вместе. Я сейчас прохожу практику в зоопарке. Ты там был?

- Был восемь месяцев назад. Там есть обезьяна, очень похожая на меня. Передай ей привет.

Он одел плавки и пригласил ее к низенькому столу, придвинув его к кровати так, чтобы Ана смогла есть и пить сидя на постели. Сам он присел на стул, поставленный в изголовье, и теперь они были рядом.

- Выпьем за любовь, биологию и зверей и птиц в твоем зоопарке.

Ана засмеялась, выпила и потянулась за шоколадом. Но Симонов остановил ее:

- Ешь цыпленка. Я уже поужинал в ресторане.

Ана не стала возражать, и от куриной ножки вскоре остались только косточки. А пиво нагрелось, и теплым было почти непригодным для питья – какая-то горьковатая водица с отвратительным привкусом.

- Почему ты не сбежала в Штаты вместе с родителями? – спросил Симонов. – Тебе, действительно, нравиться такая жизнь?

- Не очень, - сказала Ана. – Но я другой не жила. Сейчас думаю – надо было уплыть с ними. Однако поздно, ничего не поделаешь. Ты коммунист?

- Нет. А что?

- Я не верю в коммунизм. Одна болтовня. Нас часто гоняют на собрания и митинги – и всегда говорят о социализме и коммунизме. О том, чего нет и никогда не будет. Поэтому мне нравиться больше быть в зоопарке, чем на площади Хосе Марти по шесть часов слушать болтовню Фиделя. Это настоящий ад. Красный ад! А у вас в Болгарии все так же?

- Почти. Но наш Живков – бывший свинарь. Он не умеет говорить без бумажки так долго, как ваш Фидель. Он делает только так: хрю-хрю-хрю!..

Ана залилась смехом, и ее маленькие груди призывно заплясали, дразня острыми сосками.

- Ты очень забавный шутник, - сказала Ана. – Не исключено, что и меня после университета отправят куда-нибудь на ферму к свиньям. И я тоже буду «хрю-хрю». В Гаване биологам работу не найти. У вас тоже после университета посылают на три года в провинцию?

- Обязательно… Зато там ты выйдешь замуж за передового свинаря. Давай я еще выпью и пойду в отель. За мной в три часа ночи придет машина. Боюсь проспать.

- А ты что, больше меня не хочешь?

- Не думай обо мне так плохо, Ана. Конечно, хочу! Только потом выведи меня из этих каменных джунглей и объясни дорогу до «Линкольна». В темноте могу и заблудиться. Лучше, если выведешь меня на Малекон, - от него я без труда сориентируюсь.

«Малеконом» называлась океанская набережная. К ней стекалось множество улиц, и у каждой из них было свое«лицо», различимое даже ночью.

***

Однако ни в эту, но в следующую ночь Симонов почти не спал.

Malecon заполняли толпы народа. Его тротуары были отгорожены от проезжей части натянутыми канатами. Вдоль канатов прохаживались полицейские с дубинками и пистолетами в кобуре.

Воздух сотрясали барабаны и несущаяся из раструбов дюралевых репродукторов, подвешенных на опорах освещения, карнавальная музыка. От прожекторов, направленных на мостовую, было светло, как днем. Океан за бетонным парапетом казался огромной площадью, покрытой черным асфальтом, отбрасывающим в беспокойное небо лунные холодные блики.

Какая-то группа парней и девушек признала в Симонове иностранца, окружила его и стала совать в рот картонные литровые стаканы пива. Он отшучивался на испанском, и это только раззадоривало их. Вмешался худенький паренек с красной повязкой на рукаве белой рубашки, и почитатели советика сразу приутихли и потихоньку рассосались в толпе.

- Будьте осторожны, - предупредил компаньеро с повязкой, назвавший себя responsable – ответственным. – У вас здесь много друзей, но есть и скрытые gusanos. Они могут вас спровоцировать, и дело кончится плохо. Каждый год на карнавалах есть жертвы. И берегите карманы: для карманников –carteristas – карнавал это праздник вдвойне.

Симонов совет принял как руководство к действию и ни с кем не вступал в разговоры, стараясь держаться ближе к людям старшего возраста. Он ждал пика карнавальной ночи, прислонясь спиной к какому-то деревянному щиту.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец по широкой гаванской набережной величаво поплыли переливающиеся разноцветными огнями и украшенные лентами и воздушными шарами carrozas de carnaval - карнавальные карросы. Они были сооружены на базе грузовиков с прицепленными к ним электростанциями. На них размещались танцевальные площадки для кордебалета и джазовые оркестры. А на ступенях восседали избранные полуголые estrellas - звезды.

Очень похоже на то, что он уже видел в Моа, Майари и Сагуа, только крупнее, ярче, богаче и разнообразней.

Обезумевшая от восторга толпа ринулась по тротуару вдоль натянутых канатов. И кубинцам стало наплевать на иностранцев и на все на свете. Гремели оркестры, барабаны, на площадках каррос тряслись и вращались сочные ягодицы «звезд». Подпрыгивали их груди в бюстгальтерах, прикрывавших только соски, ослепляли их белозубые призывные улыбки.

Симонова несло в этом людском потоке, как щепку по горной реке, пока он не оказывался незаметно для себя на боковой улице. Он вскоре догадался, что организаторы карнавала очень умно и расчетливо рассекли Malicon на много секторов, создав на пути толпы искусственные преграды из грузовиков, палаток, киосков. Людям поневоле приходилось искать обходные пути по боковым улицам, чтобы снова оказаться на набережной. Это раздражало, но спасало народ от кубинской Ходынки или подобия смертельной давки в Москве на похоронах Сталина.

Вырваться из плена оглушительной музыки, света, плясок и криков полупьяной толпы Симонову удалось лишь к двум часам ночи. Но и в отеле он не мог уснуть: карнавальной музыкой, казалось, наполнилась вся вселенная; от нее тряслись земля и небо, и стены, и даже внутренности.

***

А когда проснулся, был поражен мертвой тишиной. Выскочив на крохотный балкончик в одних плавках, он увидел, что и узкая улица выглядела совершенно вымершей – ни людей, ни птиц, ни собак.

В ресторан на завтрак он, конечно, опоздал, и компенсировал утрату тем, что сопроводил полстакана рома двумя дольками шоколада. Оделся, спустился в регистратуру и позвонил дежурному по ГКЭСу. Сонный мужской голос успокоил: машина за ним придет завтра в шесть утра. Переводчик привезет все документы и сопроводит его в аэропорт Хосе Марти.

Тоска не проходила. Напротив – она с каждым часом нарастала. Вчерашнее приключение, связанное с Аной, и карнавальное сумасшествие – все казалось дурным сном, побегом от самого себя и предательством по отношению к Карине. Ее глаза с насмешкой и укоризной следили за каждым его шагом.

Оставаться в душном номере и слушать тишину тоже было невыносимо. Он побрился, натянул джинсы, подаренные Володей Синицыным в благодарность за исцеление от триппера, и белую хлопчатобумажную майку с надписью «Cuba». Махнул еще пару глотков рома из горла и пошел на автобусную остановку на бульваре El Prado. Надо потратить остатки песо в магазине «Фокса», пока еще в силе его тархета.

Там же, в «Фоксе», в столовой для советиков, он за песо похлебал горячего борща, съел чудовищного размера бифштекс с картошкой фри и еще за песо выпил бутылку ледяного чешского пива. Вспомнил Толика Петрушко: с ним восемь месяцев назад он так же пообедал в этой столовой, и они поехали купаться в «Сьерра Маэстру».

После пива ему, как всегда, захотелось спать, и он поехал в автобусе «Хирон» в «Линкольн» по раскаленным улицам Гаваны, думая, что это его последний маршрут в кубинской столице. Скоро, наверное, здесь будет жить Карина. Она часто говорила, что хочет избавиться от Гоуста, уехать к Сойле и найти работу в Гаване.

***

После ужина он поднялся в свой номер с твердым намерением отдохнуть перед завтрашним семнадцатичасовым перелетом Гавана-Рабат-Москва. Перед тем, как лечь, упаковал барахло. Но тут улица снова взорвалась карнавальным барабанным боем, музыкой и визгом, и криками людей. После дневного сна - пусть и короткого - заснуть в этой какофонии карнавальной музыки, криков, визга и взрывов петард не смог бы и смертельно пьяный.

С чувством обреченности и не проходящей сердечной тоски он сунул бумажный пакет с бутылкой «канея» и шоколадными конфетами в «авоську» и отправился на Малекон.

Последние часы субботы. Завтра – воскресенье и День взятия Монкады - подобие нашего октябрьского праздника. Это последняя карнавальная ночь в текущем году. На набережную устремилось все могущее самостоятельно передвигаться население двухмиллионной Гаваны и ее многочисленных гостей из близлежащих городов и весей. Многие мужчины и женщины несли своих детишек на шее. И ни одного хмурого лица – все радуются, как дети, и это похоже на какой-то религиозный ритуал, где все и каждый счастливы своим единением с карнавальным богом.

И Симонов думал, что со зрелищами на Кубе все в порядке. Если бы еще и хлеба было в достатке.

На Малеконе, сияющем огнями прожекторов, каррос и распускающимися в небе цветами фейерверков, плотность толпы возросла до предела. Симонов иногда ощущал себя молекулой в чреве огромного чудовища, копошащегося и переливающегося студенистой массой вдоль набережной. Люди пили пиво, жевали bocadillos - булочки с сыром и ветчиной, обливались потом, хватая ртами скудные порции спeртого воздуха, и были в восторге. А в нем то сжималось, то разрасталось, угрожая разорвать на части усталое сердце, чувство одиночества.

Улучив момент, когда движение толпы в ожидании очередной карросы замедлилось, Симонов достал из авоськи бутылку «канея», сделал пару глотков и предложил сделать то же окружающим. Но чья-то рука мягко вырвала у него бутылку. Он оглянулся и увидел вчерашнего худенького «респонсабле» с красной повязкой на руке.

- No se puede, companero, - сказал он дружелюбно - с усмешкой в блестящих, как черные пуговицы, глазах. – Нельзя, товарищ. На карнавале не разрешается пить из стеклянной посуды.

И сам вылил ром в протянутый кем-то картонный литровый стакан. После чего он пошел по кругу и вернулся к Симонову ополовиненным.

«И что, этот «сегуридашник» специально приставлен ко мне? – недоумевал Симонов. – Так и будет меня всю дорогу пасти?»

Он оглянулся – «респонсабле» растворился в толпе вместе с пустой бутылкой.

Повторилось вчерашнее прохождение коррос, перебежки с Малекона по обводным улицам и проулкам снова на Малекон. Его окружали и заставляли говорить и пить с ними полупьяные, возбужденные люди

А через несколько часов Симонов обнаружил себя сидящим на выступе каменного основания под металлическую ограду. Он поднял голову. Перед ним стояла пожилая женщина в длинном белом платье и старомодной соломенной шляпке, украшенной ленточкой и бумажной розой.

- Va a casa, es tarde, - что-то вроде этого ласково повторяла она. – Идите домой, поздно.

- Muchas gracias, senora. Me voy. – Спасибо, госпожа, ухожу. А почему так тихо?

- Завтра большой праздник. Поэтому карнавал закончился в два часа.

Симонов поднялся – на его часах было три – и, еще раз поблагодарив женщину, пошел в гостиницу. По набережной, включив фары, двигались поливальные машины, и множество людей собирало мусор.

Его сильно знобило – то ли с похмелья, то ли от прохладного бриза и близости океана, мерно вздыхавшего за бетонным парапетом набережной.  

Глава 86. С подарком Фиделя – в Москву!..

Молодой гэкаэсовский переводчик, одетый под кубинца во все белое, сразу раскусил, что Симонов владеет испанским. И очень заторопился. Он всучил ему авиабилет и кучу разных проездных бумажек у стойки регистрации пассажиров в аэропорту и побежал к выходу, оправдываясь тем, что у него сегодня куча дел: надо сопровождать гэкаэсовских боссов куда-то на правительственный прием в связи с Днем штурма Монкады.

Регистрацию провели, но рейс отложили сначала на час, потом еще на полтора. Задержку вылета объяснили сбоем в расписании из-за прибытия множества самолетов из разных стран, доставлявших официальные делегации для поздравлений руководства Кубы.

А у Симонова возникли осложнения в самый неподходящий момент. Вес его багажа не укладывался в норматив на шесть килограммов. За превышение веса надо было платить «псами», а он их потратил до последнего сентаво. Выход он нашел сразу, решив часть ракушек и прочей дохлой морской флоры и фауны оставить на их родине, и принялся распаковывать коробку с ракушками и останками рыб, морских звезд, черепахи и лангуста.

Но тут к нему подрулил смуглый худощавый тип в аэропортовской голубой униформе с торчащими из-под фуражки кудрями и сказал, что все будет улажено за бутылку черного «матусалена». При регистрации билетов преподносилось в качестве подарка от Фиделя три таких бутылки в картонных коробках всем пассажирам, улетающим с Кубы. И напряженка была снята в одно мгновение: кудрявый посредник заткнул под форменный пиджак бутылку с ловкостью факира, и Симонов прошел регистрацию без доплаты.

Из-за сбоя в расписании Рабат их самолет не принял, и Симонов со спутниками приземлился в Танджере – на северной оконечности Африки. Но севером здесь не пахло – было жарко, солнечно, и только аэропорт выглядел гораздо богаче гаванского из-за множества сувениров и других товаров в аэровокзале. На них советики могли только пялить глаза – валюты все равно ни у кого не было. А если и была, то выказать ее мог только идиот или смертельно пьяный.

Из Танджера прилетели в Рабат. И здесь тоже произошла задержка с вылетом, потому что, как сказали, сам король Марокко Хасан принимал какого-то другого короля или президента.

Из зала аэропорта сквозь витринное стекло Симонов видел на летном поле почетный караул марокканских воителей в белых халатах и чалмах. И пожалел, что короля и его высокого гостя взглядом так и не уловил.

В Москве его никто не встретил. Он позвонил в Красноярск. Оказалось, что телеграмма, посланная им из Гаваны, до жены и дочери не дошла, и они приехали к нему два дня спустя в гостиницу «Заря». Он был рад этой передышке. И даже тому, что для них не оказалось свободного номера.

Дочь и жена поселились в комнате со старой теткой из Белоруссии, а он этажом ниже - с двумя веселыми парнями, украинцем и венгром. Они привезли из Молдавии на ВДНХ какой-то испытательный стенд для грузовиков. Им очень понравился Симоновский «матусален», а ему – их молдавское вино. С парнями и выпивкой тоска и боль стали утихать.

Способствовала адаптации к советскому образу жизни и изматывающая беготня с женой и дочкой по магазинам «Березка» за дефицитом. Его можно было купить только на полученные Симоновым в банке чекам: ковры, джинсы, дубленки, норковые шапки, обувь и прочее барахло.

После Гаваны Москва ему казалось тусклой, серой, хотя дни стояли ясные, солнечные и довольно жаркие. Но он думал, что солнце навсегда погасло для него - не на небе, а в его душе. Карина по-прежнему была с ним и следила за каждым его шагом.

Глава 87. Там, в стране далекой

А осенью, в октябре, когда в Красноярске уже стояли морозы и студеный хиус сдувал с тополей и диких яблонь последние покрытые инеем жухлые листья на берегу дымящегося седым паром Енисея, Александр Симонов получил на главпочтамте до востребования письмо от Карины. Маленький конверт с репродукцией картины «Pinar del Rio» художника Soroa. Она была выполнена, как подумалось Симонову, в духе неоимпрессионизма: стилизованные пальмы, горы, водопад и солнце в виде то ли подсолнуха, то ли звезды Давида.

В конверте были открытка и два листа папиросной бумаги. Такую бумагу, по словам Рене Бекерры, делали из пальм. Текст был написан красной пастой на одной стороне каждого листа. И когда Симонов сел за стол, приткнутый к квадратной колонне в середине пустого зала почтамта и, сняв норковую шапку, дважды перечитал письмо, он подумал, что оно было написано не пастой, а кровью юного, бесконечно дорогого и измученного сердца. И в который раз отогнал от себя мысль, что он играючи совершил большую и непоправимую подлость – и уже ничего с этим не поделать. Как там у Чехова? «Случайно пришел человек, увидел девушку – и от нечего делать погубил ее. Застрелил, как вот эту чайку».

На следующий день он ушел из дома на работу на час раньше, заперся в своем кабинете и, временами сверяясь по словарю, сделал письменный перевод письма, датированного 21 сентября, средой, одиннадцатью часами ночи. Письмо из Гаваны шло больше месяца.

«Саша! Как ты сейчас поживаешь?.. А я, как всегда, читаю, курю (прости меня) и ни на мгновение не забываю тебя. Да, жизнь моя, я никогда не перестану любить тебя – и это сильнее меня самой.

Без тебя я несчастна и даже не стремлюсь что-то изменить. Не знаю, поймешь ли ты меня, но любовь к тебе – моя единственная радость, а твоя любовь ко мне стала концом моего одиночества. Сейчас, когда тебя нет рядом, в моей душе не осталось места ни для будущего, ни для прошлого – только ты есть и останешься моим настоящим…

Раньше - до знакомства с тобой - я все время говорила, что ни в коем случае не собираюсь влюбляться, потому что влюбленные сильно страдают. А сейчас, узнав тебя, сама страшно страдаю, забыв про свое собственное обещание. Но я не хочу, чтобы ты беспокоился в отношении меня. Хочу только одного: чтобы помнил обо мне немного. И может, я тебе уже наскучила своими признаниями. Но это все, что я хочу высказать тебе. А все остальное было бы ложью; я же не умею с легкостью лгать и тем более тебе…

В нашей семье все хорошо, того же хочу пожелать твоей.

Как бы я хотела увидеть тебя, но знаю – это невозможно. Какой-то поэт сказал, что расстояние губит все, но со мной происходит обратное: моя любовь растет в моей душе все с большей и большей силой. Не знаю, происходит ли с тобой то же самое. Иногда приходят горькие мысли, что ты меня уже не любишь.

Прости, но никак не могу справиться с собой, со своими дурными мыслями, которые не дают мне покоя. И продолжаю любить тебя несмотря ни на что, и часто молю некого воображаемого Бога, чтобы он вернул тебя ко мне хотя бы на несколько минут. И потом умереть счастливой.

Меня зовут в разные места – гулять, на праздники и вечеринки, - но я никуда не хожу, потому что твой образ ослепил меня и лишил разума. И пусть ты далеко, и пусть ты меня разлюбил – я все равно не забуду тебя, мое небо.

Твой отъезд был ужасен, хотя и неизбежен. А у меня роковая судьба – терять то, что больше всего люблю. Так я потеряла тебя, любовь моя.

Не хочу больше нарушать твой покой.

Осыпаю тебя тысячами поцелуев. Кари.

P.S. Люблю тебя.»

Карина очень много читала. Как и он некогда в молодости. Сейчас он читает гораздо меньше – и в основном на английском и испанском. Но кое-что помнит из давно прочитанного. Помниться, его поразили слова проститутки из романа Ремарка о том, что человеческая жизнь слишком длинна для единственной любви, пусть она и чудесна. Но кому-то из двоих она рано или поздно становится скучной – и он уходит. А другой ждет как безумный…

Симонов бережно сложил тонкие хрустящие листочки письма и вложил их в конверт. Потом долго, в который раз, разглядывал открытку: голая серая площадь, белоснежный католический храм в центре, а справа, в тени, - длинное двухэтажное здание в колониальном стиле. И неправдоподобно синее плоское небо. Оно и там, на Кубе, часто казалось неестественным или просто непривычным, налитым яркой синевой, заимствованной у океана.

« La Habana. Plaza de Cafedral». - Кафедральная площадь в Гаване… Наверняка он был на ней. Когда, с кем? И был ли вообще? – Он уже не помнил. Потом перечитал написанные в левом углу - наискосок - уже другой, синей, пастой слова тем же нервным, сплетенным в цепочку почерком на английском: «Со всей любовью я дарю тебе эту открытку, чтобы ты помнил меня. Карина».

Да, подумалось ему, африканские страсти – не миф. Они существуют – только не в области физиологической, как полагают испорченные цивилизацией европейцы, а в непорочном и свободном негритянском духе. И этого нам никогда не вернуть и трудно понять. Остается только восхищаться Луи Армстронгом, Мартином Кингом, Нельсоном Манделой, Анжелой Дэвис. А ему до конца его жизни мысленно проклоняться образу Каридад Пеньалвер Лескай. Ей, искренне и безоглядно полюбившей не его, а выдуманного ею героя.

Если бы Карина знала его настоящего, с двадцати лет затасканного по чистым и грязным постелям достойных и легкомысленных женщин. Она же создала из него в своей доверчивой душе некий романтический образ, выпестованный из прочтения множества романтических книжек. Он и сам прочел их не мало. И чутьем опытного ловца женских душ - пусть и с трудом – невольно симитировал ее идеал, и за каких-то полтора месяца овладел ею… Обесчестил, обездолил, бросил - уйма устаревших слов и понятий!.. И вот она одна в полуподвальной комнате, похожей на застенок или монашескую келью, лежит на жесткой кровати, читает при свете тусклой сорокаваттной лампочки, беспрерывно курит дешевые сигареты «Popularis» и думает о нем.

А может ли он ответить ей тем же?.. Его уже захватила другая жизнь, другие заботы – работа, семья, друзья, командировки в города и веси, области и республики Союза. Прежние любовницы полны справедливого недоумения и негодования – теребят при случайных встречах на улицах или в автобусах. И устраивают допросы по телефону: уж не заболел ли он и не оставил ли свою былую мощь на острове Свободы?.. И он чувствовал, что скоро будет вынужден сдаться. Признаки на лицо.

Ему уже непреодолимо нравится молоденькая – не старше Карины - женщина из бухгалтерии – высокая, грациозная, как лань, с губами бантиком, с лебединой шеей, с узелком темно-русых волос на затылке и летящей походкой. А ноги у нее просто «потрясные» – дыхание захватывает при взгляде на них и выше. И когда он глазами открытого сердцееда встречается с ее серо-голубыми и доверчиво открытыми миру очами, он думает: «Эта женщина для меня»… По тому, как она просто ведет себя и со вкусом одевается, он предположил, что она воспитывалась в семье офицера – подполковника или полковника. Она иногда заходит в его кабинет и задает вопросы по компьютерной программе складского учета материалов, и он находит предлог задержать ее на лишнюю минуту. Бывает, что после работы они вместе идут через сквер, и она говорит, что спешит покормить своего годовалого Ванечку грудью. И значит, она еще не созрела для «левого уклона». Но рано или поздно это время придет: Нина вступит в бальзаковской возраст, и он не упустит свой шанс.

Чем-то она похожа на Карину. Только в другом, «белом», варианте, думал он, как бы оправдывая свое неравнодушие к молоденькой бухгалтерше и обвиняя себе в непостоянстве.

Однако он искренне желал, чтобы и Карина как можно скорее приглушила свою страсть. Встретила прекрасного принца, вышла замуж и, нарожав кучу детей, с негодованием вспоминала одного советико, вскружившего ей голову и лишившего ее девственности. Последнее для нее и сейчас, пока принц не нашелся, еще поправимо. Кубинцы уверяли, что у них на острове развелось много подпольных умельцев, за сходную плату возвращающих неосторожным девушкам их самое дорогое путем несложной операции, не сравнимой с трансплантацией сердца или печени…

Симонов посмотрел в большое – во всю стену – давно не мытое окно своего кабинета. Первым, что попалось на глаза, было низенькое здание гальванического цеха с поблекшим на его стене лозунгом «Наша цель – коммунизм». В сером, мельтешащем редким снегом пространстве, убогие домишки личников или частников, скептически ожидали его скорого воцарения.

Он перевел взгляд на сопки за городом, покрытые таежным лесом и закрывающие горизонт и похожие на горы, которые он видел со своего балкона в Моа. Он попытался представить Кари там – на другом полушарии, за лесами, полями, океаном – и увидел крошечную точку - свою черную Пенелопу - в подвале. А затем себя здесь - тоже в виде точки, в этом убогом кабинетике - и подумал: нет, он больше никогда не увидит Пенелопу! Никогда!.. Сцилла и Харибда беззвучно сомкнулись и тихо раздавили его утлый корабль. Одиссей спасся, но путь на карибский остров - его Итаку - безнадежно отрезан. Так что не стоит увещевать себя пустыми надеждами… А любовь всегда трагична – это подтверждается искусством поэзией, прозой, драматургией, живописью. И самой жизнью… У счастливого в любви нет о ней представления, а поиск счастливой любви похож на погоню за философским камнем или чашей Грааля. С момента своего зарождения, как и человеческая жизнь, она обречена на смерть – иногда медленную и мучительную, а то и мгновенную. Но в любом случае, если и стоит ради чего-то жить, так это ради любви.

Однако ты, Симонов, давно не юноша, когда-то тешивший себя иллюзиями и не видевший края бытия. Пришло горькое осознание истины: в любви ты так же одинок, как и в смерти, - перед смутным ликом будущего. И что всему рано или поздно приходит конец…