Глава 79. Казнить, нельзя помиловать  

«Голос Америки», звучавший на русском языке без «заглушки» на всю мощь в квартирах советиков, частенько напоминал о том, что на далекой родине шла «пятилетка похорон членов политбюро КПСС». И не без злорадства информировал, что очередной древний член на лафете доставлялся на Красную площадь и под орудийные залпы плавно или со стуком опускался в яму.

Или урна с драгоценным прахом другого – менее высокочтимого - члена задвигалась на вечное хранение в печурку в кремлевской стене. От многочисленных подкопов и сплошных рядов дырок стена грозила рухнуть и на могилы с бюстами, и на сам мавзолей со стоящими на его трибуне членами-кандидатами в яму или печурку. Было объявлено, что стену спешно ремонтируют, покрывая каким-то «долгоиграющим» лаком. Закрывался на ремонт и мавзолей.

Только сами члены ремонту не подлежали - шамкали, задыхались, ощупью перемещались на сердечных стимуляторах, работавших от аккумуляторов или от электросети. Кремлевские старцы судорожно цеплялись за власть, уплывающую из-под их мозолистых, морщинистых задниц. Их содержимое успешно конкурировало с серым веществом самых мудрых вождистских голов.

Программа компартии стала предметом для анекдотов и насмешек, как и тезис о «развитом социализме», подменивший торжественное обещание партии о приходе эры коммунизма в 1980 году. Но старперы не решались на изменение хрущевской абракадабры. Под звуки траурных маршей, барабанный бой и пушечные хлопки они уходили в мир иной, оставляя в наследство потомкам истощенное их экспериментами и загаженное их экскрементами тело страны с не запечатленным в анналах истории завещанием: хотите жить - умейте вертеться…

Из Союза летели панические вести: полки в магазинах пустые, жрать нечего, колхозники на своих рынках обнаглели - кости и овощи продают втридорога. А зарплата как была 120 рэ на рыло, так и осталась. И поэтому советики, особенно жившие здесь семьями, держались за Кубу, как черти за грешную душу. Хотя многие истощали и себя, и своих детей, экономя на желудке, чтобы купить больше дефицитных шмоток и консервов для обратного внедрения и адаптации к советскому образу жизни.

На Кубе же для ее граждан дела обстояли еще отвратительней, чем в стране «del socialismo desarrollado» - развитого социализма. Хотя говорливый «барбудо» непрерывно высасывал ресурсы из тощей казны своего покровителя - кредиты, сырье, оборудование, оружие - для построения рая в первой латиноамериканской соцдержаве. Народ, многие годы влачившие жалкое существование на пайки по «тархетам» и «либретам», слушал его многочасовые сказки о грядущем счастье, поджариваясь на площадях на митингах под беспощадным тропическим светилом.

Легендарный команданте - по указке из Москвы и поддержания собственного авторитета буревестника революции - посылал на смерть кубинских парней и девушек в Анголу, в Никарагуа, в Конго. Куда угодно, лишь бы назло всем буржуям раздувать мировой пожар и помогать таким же авантюристам, как он сам, устанавливать, подобные кубинскому, авторитарные режимы.

Кубинцы, повоевавшие в Африке, наряду с рассказами об охоте с автоматами и гранатометами на слонов, зебр, жирафов, а с другим оружием - на местных девушек, говорили Симонову, что Фидель торгует их здоровьем, кровью, жизнями, выполняя заказы советских хозяев. А здесь, на Кубе, Фидель открыл мемориал нашим ребятам, погибшим во имя сохранения его диктаторского режима… Кубинская армия и военные учебные заведения были наводнены советскими инструкторами и преподавателями. И в академиях и высших военных училищах Союза тысячи кубинцев учились, как воевать, летать, охранять границу и заключенных

Слушать всю эту муть от прозревших на войне на других континентах, покалеченных душой и телом бывших «сольдадос» Симонову было неприятно и даже опасно: он ведь никак не мог повлиять на политику ни в своей, ни в этой стране. Единица ноль, единица вздор - это вбивалось в бошки людей со школьной скамьи…

Гораздо ближе и актуальней беспокоила проблема излечения триппера у Смолярова - он никак не покидал его пропитанного антибиотиками тела, и Симонов чувствовал почему-то за этот факт ответственность, словно сам наградил новосибирца несмертельным, но непотребным недугом. И за Леню Лескина он болел: мужик все чаще «сходил с круга» и пил в обществе попугая Прошки, поливая своих сожителей неисчерпаемым богатством русской матерной словесности.

Но наступила ночь - и в буквальном, и переносном смысле этого слова, - когда все мировые и производственные интересы и потрясения надолго исчезли из его, Симонова, сознания.

Начиная с пятницы и кончая пятью утра понедельника, Карина постоянно находилась у Симонова. В субботу утром, пока он до обеда работал на заводе, они, правда, расставались, чтобы камарера, убиравшаяся в апартаменто, не застукала Карину.

А на эти выходные им, вообще, выпал чистый кайф: Иван, надев на себя новые гуайаверу и босоножки, уехал по каким-то партийным заморочкам в Гавану. Барбарина - неизвестно по чьей вине - снова отбыла на самолете на аборт в Сантьяго. А Толя пьянствовал с моряками на корабле и уходил с ними на боте в открытый океан порыбачить. Игорь Седов его тоже не беспокоил: наверное, занимался со своей Клавдией тем же, чем Симонов с Кариной.

К ним несколько раз стучались, но они не открывали, соблюдая все правила звуко- и светомаскировки. И только в воскресенье, поздно вечером, когда все советики, нажарившись и накушавшись на пляже, кинули свои распаренные тела на не менявшиеся уже две недели простыни, Карина, голой поднявшись с постели и накинув на плечи его рубашку, вдруг попросила включить телевизор.

Симонов выполнил ее просьбу, соблюдая требования конспирации: сначала прикрыл балконную дверь и, не зажигая света, включил ящик, позаботившись, чтобы звук был на минимуме. От загоревшегося экрана по стенам и потолку забродили голубовато-серые тени. Симонов пошел к холодильнику - бросить в стаканы с ромом по кубику льда. Дверь на кухонный балкончик была открыта - оттуда тянуло пахнущей ночным морем прохладой. На водонапорной башне, уткнувшейся в звездное небо, краснел фонарь.

Симонов стоял в двух шагах от Кари, когда услышал ее вскрик и потом громкий истерический плач. На черно-белом экране вились клубы дыма - показывали пожар. Быстрый и восторженно-горячий репортаж Симонов не мог понять - так, отдельные слова: fuego, humo, incendio – огонь, пожар, дым. Он подскочил к телевизору, хотел его выключить, но Кари, мотаясь всем телом, почти завизжала: «?No, no, no!..»

- ?Que te pasa? - Что с тобой?

Он был искренне напуган - не пожаром, конечно, - ее состоянием. Всегда сдержанная, она просто с ума сходила. Голубоватое мерцание экрана, бормотание репортера, плач и причитания Карины, внезапность всего происходящего в виртуальном и реальном мирах, усталость и алкоголь вызвали в нем спонтанный страх. Это чувство очень редко посещало его даже в моменты крайней опасности.

Он трес ее за плечи, повторяя и повторяя свой вопрос: что же случилось, в конце-то концов?.. Она не могла прийти в себя даже после того, как сюжет с пожаром сменился на другой - уже совсем спокойный - эпизод с улыбающимся лицом молодой дикторши. Тогда он положил ладонь на жесткие волосы Карины и замолчал. Минуту спустя, сквозь судорожные всхлипывания, дрожа всем телом - эта дрожь передавалась ему и от ее плеча, и от головы, - она стала невнятно объяснять свой внезапный испуг:

- My sister, my sister!.. She lives not far from that place.

Он снова ничего не понял: ее сестра живет рядом с каким-то местом. Как она может жить, если ее с сентября нет на этом свете?.. Но не стоит ее торопить. Он сбегал на кухню и принес из холодильника бутылку с водой, налил в стакан.

Она пила, и он слышал тонкую стеклянную дробь, как бы подтверждавшую ее неподдельный испуг. Потом он вспомнил о том, что у него в спальне есть корвалол, наугад накапал его в кофейную чашечку, разбавил водой - она покорно выпила.

- Ты не понял, что произошло? - спросила она на английском с детским возмущением в голосе. - Пожар в Гаване, рядом с университетом. А она живет как раз там, совсем рядом.

- Что, у тебя есть еще сестра? Ты говорила, она живет в Сантьяго.

- Нет, это совсем другая, ее зовут Сойла. Она живет в Гаване с дочкой. Я хотела ехать к ней на этой неделе. Мария и Максимо уехали в Гавану в отпуск - всего на пять дней. Я просила их зайти к Сойле. Но я должна ехать к ней. Обязательно! У меня проблема.

- Какая? Кари, почему ты все скрываешь от меня. Меня называешь mentirosito - обманщиком, - а сама ведешь себя не искренне.

- Я не хочу тебя беспокоить. Утром я позвоню друзьям в Гавану: может, они узнают, как дела у Сойлы.

Он сходил на кухню, налил в стаканы рому и бросил туда по кубику льда. Молча выпили, она как будто немного успокоилась. В мерцающем свете телеэкрана на ее черном лице он различал только белые пятнышки глаз и полоску зубов, когда она говорила. Он усадил ее к себе на колени и поцеловал в щеку - она была соленой от слез.

- Так в чем твоя проблема? Ты так и не сказала.

- А ты не догадываешься?

Она порывисто и нежно взяла его кисть, просунула ее к низу своего живота:

- Слышишь, там твой baby, la nina Маша. Что с ней будем делать?

Спросила бы она что-нибудь полегче. Он не испытывал ни радости, ни испуга, а тем более удивления: плюнув на все меры предосторожности, они шли к этому финалу, как по минному полю. Безумству храбрых поем мы песню... И вот допелись! А что делать с Машей - вопрос не ко мне. И пусть Карина решает - казнить или помиловать. Сладку ягоду ели вместе мы... К тому же, как сказал кто-то из великих, природой брак не предусмотрен. А от себя Симонов добавил: но и аборты тоже.

Карина не долго ждала ответа, не снимая его ладони с горячего своего живота с зародышем советско-кубинского мулата. Или мулатки Маши.

- Я пойду к сестре, она работает в больнице, и она поможет мне решить проблему. Ты не беспокойся - это займет не больше недели.

- А почему не здесь? Барбарина же легко все это проворачивает.

Он уже знал, как звучит по-испански «провернуть» - realizar rapidamente. И в Союзе его жена проворачивала это не менее десяти раз. Начинала, как правило, с распарки ног в тазу с горячей водой и таблеток синестрола, а кончала скоблежкой в захудалой деревянной халупе на улице Красной Армии, куда рано или поздно попадали на три дня женщины со всего города.

На выписку жены полагалось являться с букетом цветов и бутылкой коньяка или шампанского - не для жены и ее боевых подруг, а для скоблящего врача. Вручение производилось в условиях строгой конспирации: подарки нищим медикам правоохранительные органы вменяли в вину как взятки.

- Здесь нельзя - сразу все узнают. И, кроме того, до аборта я должна назвать имя отца и получить письменное согласие моих родителей. Как тебе это нравится? Ты признаешь себя папой нашей Маши? Отца будущего ребенка, кстати, вызывают на беседу и уговаривают жениться.

- Но Барбарина обходится безо всех этих формальностей.

- Ей проще. Она замужем и ей достаточно согласия мужа.

- Это сейчас. А раньше она была незамужней, уезжала в Сантьяго - и все решала в один день.

- Все меняется. Та женщина, которая ей помогала, уже в тюрьме. Сделала неудачный аборт, septicemia - и девушка умерла.

- ?Que es septicemia? - спросил он. - Что это такое – «септисемия»?

Карина пожала плечами, видно, затрудняясь, как объяснить, но он по созвучию и сам догадался: «сепсис» - заражение крови. Кажется, Вирхиния употребляла это слово - septicemia, - когда он лечил свой локоть.

- Ладно, - сказал он на английском. - В русском есть похожее слово. Что будем делать?

- Повторяю тебе, Шурик: не беспокойся - в Гаване я все сделаю. Сойла работает в поликлинике, где лечат и людей, и животных. Она все устроит. Пойдем спать.

Она казалась уже совсем спокойной - никаких признаков недавней истерики. Из ее поспешных объяснений он понял, что Сойла чуть ли не главврач этой странной ветеринарно-человеческой поликлиники. Так что Карине и ему, Симонову, не стоит ссать кипятком - плод их любви сгинет в небытие, не узнав, что такое страдание.

Этот разговор состоялся в ночь с воскресенья на понедельник, а в четверг Карина в семь часов вечера уезжала на автобусе в Гавану. К середине следующего дня она уже будет у Сойлы.

Все эти ночи они провели вместе, а в последнюю ночь, со среды на четверг, даже не тушили свет - и все проходило в каком-то полупьяном безумии. А предстоящая неделя разлуки представлялась жуткой бесконечностью, и они избегали говорить о том, как будут жить врозь.

Был момент - он положил ее на постель - голую, протяжную, атласно-черную - и стал ощупывать низ ее живота, повыше треугольника, образованного свитыми в мелкие кудряшки волос. И живот и торчащие немного в стороны груди не потеряли своего девичьего совершенства, были упругими и чистыми, так что казалось кощунством к ним прикасаться. И в их слиянии присутствовал аромат букета неизведанной ранее свободы - уже не надо было бояться, что близость приведет к трудно преодолимым последствиям, что надо бы как-то предохраняться.

Даже москиты не раздражали. После полуночи они, уже сытые и довольные, расселись по потолку и стенам, взирая со стороны на человеческие утехи.

Привела их в чувство предрассветная газовая атака - сероводород вполз невидимой удушливой волной в щели жалюзи. Кари схватилась рукой за горло, зажала нос и рот, стараясь заглушить кашель. Симонов голым выскочил на кухню, смочил полотенце, принес его в спальню, и они сидели рядом на постели, уткнувшись лицом в холодную мокрую ткань.

С утра Симонов сказал Дуче, что ему после обеда надо поехать в порт - собрать недостающие данные по автоматике и электрике цеха плавленой серы. Побывал там, подышал серой в распредустройстве подстанции под присмотром энергетика порта, морщинистого мулата с седыми усиками, записал параметры аппаратуры и нацарапал в рабочий журнал схемы с натуры. И уже в четыре принимал прохладный душ дома, брился, мазался кремом и одеколонился, готовясь к прощальному визиту в casa de solteras - в общежитие Карины и Барбарины.

Перед уходом собрал в свой необъятный портфель подарки для Кари, ее сестры и племянницы. Не забыв, конечно, вино, ром и легкую закуску для прощальной фиесты. И около пяти часов приземлился на плетеный стул на свое обычное место за круглым столиком у входа в альберге – в прозрачной тени от высоких кустов и так, чтобы с улицы его не заметили «крысы», часто посещавшие аптеку напротив.

Все обитательницы общежития уже знали этого sovietico, que habla Espanol - говорящего по-испански советика, и весть о его появлении сразу достигла ушей Карины и Барбарины. Они вышли к нему, нарядные, припомаженные и немного торжественные, как космонавтки за четырнадцать минут до старта. Вскоре подошли в обнимку Мария и Максимо - наверное, они были оповещены заранее о церемонии прощания.

От рома отказались все, кроме Симонова, - цедили сухое, закусывая шоколадом и апельсинами. Барбарина, вчера вернувшаяся из Никаро от Вовика, оживленно, в лицах, рассказывала, как она пряталась в шкафу от камареры - горничной, - когда Вовик ушел на работу, а та явилась убирать его апартаменто.

Максимо пытался говорить с Симоновым и Кари на английском: оказывается, он начал посещать academia nocturno, и Карина стала его професорой. Мария, как всегда, молчала и с улыбкой на своем красивом благородном лице породистой испанки ласкала лица друзей добрыми большими глазами. От вида ее длинных и голых по самое не могу скрещенных ног у Симонова невольно захватывало дух, хотя он не отводил глаз от дорогого и печального лица Кари. На нем было немного больше макияжа, чем обычно, - подведенные белым веки, сиреневые губы, - но это ее не портило.

Симонов незаметно попросил Барбарину отнести его портфель с подарками в свою комнату - сама Карина никогда бы этого не сделала, и в седьмом часу все поднялись из-за стола. При посторонних Карине не позволила ему поцеловать даже руку с длинными сиреневыми ногтями - дала только пожать ее. И попросила не провожать на автостанцию - она находилась в старом Моа. Поэтому они впятером дошли до остановки, и он вскоре остался один, глядя вслед удалявшемуся автобусу - точно такому же «газу» или «пазу», что и на улицах родного Красноярска. На душе у него было пусто и беспросветно.

Он быстро пошел домой, налил полстакана рома, выдавил в него лимон, выменянный вчера на сигареты у местного китайца, и вышел на балкон. И до семи часов - времени отбытия автобуса в Гавану - смотрел в сторону старого Моа. На его утонувшие в зарослях cabanas u chozas -  хижины, - на отливавший золотом и пурпуром океан. Тяжелые предчувствия, уплотняясь в свинцовую массу, давили его изнутри, угнетая своей безысходностью, как перед концом света.

Интеллигентный, идейно-выдержанный попугай, лишенный свободы в результате черно-рыночных советско-кубинских отношений, выкрикивал приветствия вождю: «?Viva Fidel!» Из соседних окон и балконных дверей пахло русским духом - жаренной на свином сале картошкой или овощными бананами.

Нижний край оранжевого светила почти касался пылающего, как адское пламя, океана. Ему казалось, что он видит, как автобус уносит Кари в сторону, противоположную закату, - по асфальтовой «карретере», рассекающей остров, похожий из космоса своими очертаниями на крокодила длиной свыше тысячи километров.